Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Господа Обносковы

потом вы вынудили его дать вам вексель, и теперь вы опять хотите торжествовать, пуская по миру законных наследников и показывая всем, что и разврат может торжествовать над честностью и беззаконие над законностью. Но вам этого не удастся, слышите вы, не удастся!

   Обносков, весь покрытый потом, искривленный от злобы, опять бросился на стул и тотчас же вскочил снова.

   - Кто же вам мешает действовать судебным порядком, а не раздражать себя кричаньем здесь? - почти с участием спросила Стефания своего измученного гостя.

   Гость сжал кулаки и снова тяжело опустился на стул, облокотившись на стол и стиснув голову руками.

   Стефания неторопливо встала и позвонила. Вошел Матвей Ильич.

   - Матвей Ильич, подайте господину Обноскову воды,- обратилась она к старику и, тихо наклонив голову, прошла мимо гостя в другую комнату.

   Матвей Ильич подал воду. Обносков молча выпил. Теперь он был похож на ослабевшего ребенка. Его можно было заставить делать что угодно.

   - Прикажете нанять извозчика? - спросил Матвей Ильич довольно мягким голосом и с невольным сожалением покачал головой, глядя на это вдруг осунувшееся лицо с мутными глазами.

   - Да... ехать... больше нечего делать...- бормотал Обносков, как пьяный.- Нужно было!..- треснул он кулаком по столу, не докончив своей фразы.

   Стефания, между тем, вошла в свою комнату, и ее лицо приняло вдруг озабоченный вид.

   - Что с тобой, матушка? - спросил ее старший сын, знакомый читателю. Теперь он уже был студентом Технологического института.

   - Надо будет съездить к Обносковым,- сказала она и потерла в раздумье свой лоб рукою.

   - К Обносковым? - изумился сын.

   - Да, к сестрам покойного твоего отца,- продолжала мать и потом прибавила каким-то тоном удивления:- Вообрази, они чуть не остались нищими. У отца оказалось совсем не такое большое состояние, как все думали. Надо будет успокоить этих несчастных женщин.

   Сын помолчал.

   - Матушка,- начал он нерешительно через минуту.- Должно ли и полезно ли помочь им? Они много сделали тебе зла.

   - Что же? Мстить? - спросила мать с упреком в голосе.

   - Нет, нет,- отрицательно покачал головою сын.- Но они вредные женщины.

   - Они нищие и будут еще вреднее, если им не помочь,- промолвила мать.- Они привыкли держать себя чопорно, жить без труда и порядочно одеваться. Если у них не будет средств, они пустятся в разврат или станут обирать других, отнимая кусок хлеба у бедняков своими происками.

   - Они и теперь отнимут хлеб у бедняков. Их долю ты могла бы отдать другим...

   - Но я не могла бы тогда иметь влияния на них.

   - Ты думаешь их исправить?

   - Нет, но для сдерживанья их у меня будут в руках средства.

   Сын замолчал.

   - А я уж думал,- начал он снова уже веселым тоном,- что ты к этому подлецу хочешь ехать,- указал он на ту комнату, где был за минуту Алексей Алексеевич.

   - Да, он подл и вреден,- с отвращением произнесла мать и потом весело засмеялась.- Глуп он невообразимо!

   Сын тоже засмеялся и нежно поцеловал руку матери, точно благодаря ее за что-то.

   В доме Алексея Алексеевича шла уже в это время суматоха. Хозяин был привезен домой совсем больным и с трудом дотащился до своей постели. Его била лихорадка, душил кашель, во всем теле чувствовалась непомерная слабость.

   - Леня, голубчик, что с тобой? - всплеснула руками Марья Ивановна.

   - Пошлите за доктором! Я умираю! Дышать трудно! - прошептал больной и закрыл глаза.

   Марья Ивановна бросилась из комнаты, послала за доктором, выругала за неповоротливость кухарку и, захватив с вешалки из передней что-то из верхнего платья, кажется, салоп, бросилась в комнату сына. Здесь она прикрыла его принесенной теплой одеждой и снова побежала чем-то распоряжаться. Груня еще ничего не знала. Наконец приехал доктор, новые хлопоты, новая беготня. До ушей Груни достиг весь этот шум, она позвала горничную и спросила о его причине.

   - Барин умирает-с! - отвечала горничная. Груня побледнела и поспешно отправилась в кабинет мужа.

   - Поздно, поздно пожаловать изволили,- прошипела Марья Ивановна.

   Груня вздрогнула.

   - Как? - воскликнула она и бросилась к постели мужа. Он, тяжело дыша, спал.

   Видя, что он жив, Груня с негодованием взглянула на Марью Ивановну, перепугавшую ее.

   - Полюбуйтесь! Хорош? - шипела свекровь.- Вы всё довели его до этого. В семье-то радостей нет, так не поздоровеешь.

   - Здесь не место ссориться,- шепотом заметила Груня.- Вам надо заботиться об его выздоровлении, а не добивать его огорчениями... Надеюсь, что эта потеря тяжелее всего отзовется на вас.

   Груня вышла.

   - Уж на ком же больше, как не на мне! - воскликнула Марья Ивановна, и вдруг ее воображению представилась возможность смерти Лени. Что тогда делать? Опять нищета, опять содержать студентов-жильцов, прокармливать себя подаяниями благотворителей? "Господи, спаси его и сохрани! Услышь материнские слезы",- шептала она, глядя на образ и мысленно сравнивая настоящее свое сытое довольство с пережитой нуждою. Ей стало страшно за свое будущее. Но мало-помалу она начала понимать, что ее настоящее довольство только отчасти и очень мало зависит от жалованья Лени, которое прекратится с его смертью; она начала сознавать, что главный источник этого довольства заключается в деньгах, выдаваемых отцом Груни, что часть этих денег стала бы выдаваться и ей после смерти сына, если бы она была в хороших отношениях с невесткой. Прошлого нельзя воротить, но можно управлять своими отношениями к людям в настоящем. Сойтись с невесткой, ухаживать за ней, подделываться к ней стало теперь целью Марьи Ивановны, Казалось ей, что все надо перенести, что надо кошке поклониться в ножки, только бы обеспечить свое будущее. Тяжелая, бессонная ночь прошла для нее у постели умирающего сына. Не менее тягостную ночь провела и Груня в своей комнате. Она не молилась, не плакала, подобно свекрови, она даже не содрогалась при мысли о смерти мужа. Нет, какое-то страшное чувство боязливой радости было в ее душе при мысли о смерти этого человека, и Груня даже не стыдилась этого чувства. Только теперь она поняла, что ее связь разорвана не только со свекровью, но и с мужем.

   Однако у нее не стало сил не пойти в комнату этого чуждого ее сердцу человека. Она говорила себе, что надо ходить даже и за чужими больными, а тем более за теми, с кем нас связали законные узы брака.

   - Голубчик, ангел мой кроткий, вот и вы пришли сюда,- воскликнула Марья Ивановна, встретив на другой день Груню в комнате Алексея Алексеевича.

   Груня изумилась этому приветствию.

   - Простите вы меня! - всхлипывая, говорила свекровь.- Наделала я вам в жизни неприятностей!.. Вспыльчива я, а вы сердиты, вы неуступчивы... Если бы вы хоть раз приласкались ко мне, так я бы ножки ваши целовала, как собачонка за вами бегала бы... Ведь я горя в жизни натерпелась много, меня жизнь испортила... Разве я виновата, что мой карактер таков?.. Забудьте вы все старое. У одра смертного люди сходятся, врагам прощают. А ведь это сын мой умирает,- зарыдала Марья Ивановна,- сын мой.

   У Груни дрогнуло сердце, но она не шевелилась с места.

   - Простите меня, грешную, глупую! - еще раз простонала Марья Ивановна и быстро поднесла к губам руку невестки.

   - Что вы, что вы делаете! - закрыла лицо руками Груня и впервые зарыдала какими-то истерическими слезами.- Зачем это люди жить не умеют друг с другом, зачем они губят друг друга, когда и в их сердцах есть и любовь, и нежность! - восклицала она и тихо поцеловала свекровь.

   Молодое, неопытное существо было растрогано, потрясено голосом матери, рыдающей у постели умирающего сына... Сыну не стало в эту минуту легче, но горячо любящая мать успокоилась: у нее явилась надежда избавиться от нужды даже и тогда, когда он помрет...

   Настало затишье и перемирие в обносковском семействе. Все дружно хлопотали о выздоровлении больного, совещались, проводили вместе вечера, дружески говорили между собой, не скупились на поцелуи, и никто не думал заглянуть в свою душу и прямо спросить себя: изменилась ли хоть какая-нибудь существенная черта в их характерах и убеждениях? Полюбили ли они друг друга и может ли быть естественным этот мир, если ничто внутри примирившихся личностей не изменилось? Этих вопросов не делал никто: одни по расчету и подлости, другие по неопытности и доверчивости.

  

  

   Алексей Алексеевич поправлялся медленно.

   Долгие дни, проведенные в постели, в одиночестве, не прошли для него даром и внесли еще более желчи в его и без того желчный характер. По целым часам во время болезни размышлял он о недавних событиях, возмутивших мирное течение его жизни.

   То представлялось ему, как граф Стругов, аристократ по рождению, консерватор в душе, оказал покровительство "развратной женщине", назвал ее любовную связь гражданским браком и отнял для нее деньги от законных наследников. То вспоминалось ему, как его дядя, человек постоянно уважавший законы, сумел обойти закон в пользу своих незаконнорожденных детей и, не имея сил и смелости написать духовное завещание, все-таки передал большую часть имущества этой же развратнице. Все это будило злобу Обноскова, но еще большую злобу пробуждала в больном та мысль, что и граф Стругов, и покойный дядя, и наконец, эта низкая женщина, видимо, насмеялись над ним, над честным человеком, стоявшим за свои законные права. "Одни хитры и ловко работают для достижения своих преступных целей,- думал Алексей Алексеевич,- другие по своей слабости потакают им, третьи же без всякого сознания роют яму тем принципам, за которые они стоят и должны стоять по своему положению в свете. Как посмотришь со стороны, то подумаешь, что и дядя стоял по убеждению, а не по жалкой слабости, за гражданский брак; подумаешь, что и граф Стругов признает в принципе, а не в виде исключения, право незаконнорожденных детей на деньги законных наследников. И ведь не сознают подобные дураки, что значат исключения, что значат примеры в подобных делах. Если бы они сознавали это, то они сами испугались бы своих поступков. Ведь чем чаще открываются подобные лазейки, чем больше надеются найти их наши противники, тем смелее они действуют. Сегодня выйдет счастливо из дела одна Стефания Высоцкая, завтра явятся десять таких Высоцких. Да и страшнее всего то, что все эти Струговы не по неосмотрительности, не по необдуманности так поступают, нет! Это на них дух времени отразился. Теперь они мягче стали смотреть на то, против чего воевали и еще воюют сами. Прежде, сколько бы ни жила развратная женщина с человеком, она все-таки оставалась в их глазах любовницей, развратницей, а теперь, извольте видеть, давность связи в подобных делах смывает, по их мнению, пятно. Дураки! Да эта давность, эта продолжительность связи делает пятно только более ярким, более несмываемым... Тут уже не может быть оправдания в минутном заблуждении, в минутном увлечении, а это просто сознательное попирание законов государства и нравов общества... Дух времени, дух времени, да будет он проклят! Скоро честному человеку нельзя будет жить на свете среди иезуитски хитрых противников и до глупости слабых и неосмотрительных сторонников. Теперь нужно бороться, теперь или никогда..."

   Характер Алексея Алексеевича, несмотря на свою желчность, вялый по природе и заметно клонившийся к самодовольному добродушию под влиянием наслаждений нового строя семейной жизни, стал теперь заметно живее и - если можно так выразиться в этом случае - воинственнее. Действительно, Обносков начал чувствовать теперь не одну потребность копошиться в канцелярии министерства, собирать материалы для исследования разных древностей и изредка шипеть на жизнь, но ему хотелось бороться и воевать с обществом, идущим, по его мнению, к пропасти под влиянием духа времени. Презирая с давних пор всех газетных и журнальных болтунов, он стал теперь чувствовать потребность пустить в свет несколько шипящих статеек по тем или другим современным вопросам. Насмехаясь постоянно над нашими ораторскими излияниями на разных торжественных обедах и собраниях, он теперь мечтал о первой возможности произнести где-нибудь и от своего лица какую-нибудь речь. Такое тревожное состояние духа немало поддерживалось в нашем герое и нашептываниями его матери. Да и сами текущие события как общественной, так и его собственной жизни были не такого свойства, чтобы он мог успокоиться: наставала пора дележа имения.

   - Леня, как же ты теперь с тетками-то разделаешься? - спрашивала Марья Ивановна сына, сидя однажды в его кабинете.

   - Понятно, как разделаюсь: дам им все, что им следует по закону,- ответил сын.

   - То-то! А я уж думала, добрый ты мой, что нам придется все им отдать, так как твою-то часть захватила эта мерзавка...

   - Что вы выдумываете! - раздражился Алексей Алексеевич.- Она не мою часть захватила, а нашу общую, и если от этого уменьшилась моя доля наследства, то точно так же уменьшилась и доля теток... Им почти ничего не придется, ну, да мне не из чего благодетельствовать. Пусть на нее и плачутся, если им мало достанется!

   - И-и, батюшка, что за мало! На первый раз станет. Проживут кое-как; руки, слава богу, есть, надо ведь и потрудиться, не все же за чужой спиной на свете жить. Бог труды любит!..

   - Что они там будут делать, это не мое дело,- отвернулся Обносков от матери и взял книгу, чтобы прекратить разговор.

   - Ну, занимайся, занимайся, я тебе не стану мешать,- проговорила мать и на цыпочках вышла из комнаты.

   Сестры покойного Евграфа Александровича пришли просто в ужас, узнав, что им достается из имения "братца" такая малая часть, на которую нельзя жить ни при какой экономии. Со слезами на глазах и мольбою в голосе явились две девственницы к племяннику просить помощи. Они немного опустили крылья в последнее время и были более кротки, чем в недавно прошедшие времена, Призрак нужды заставит присмиреть хоть кого...

   - Поймите, что я рад бы всей душою помочь вам,- говорил им Алексей Алексеевич,- но мне самому жить нужно, у меня семья... Вы получили законную часть, так же как и я, никто из нас не виноват, что наши части так малы... Если мы можем на кого-нибудь пенять, так это на покойного дядю, да на ту, которая ограбила нас всех.

   - Проклятая! проклятая! Она нас обобрала, по миру пустила,- воскликнула Марья Ивановна.- И вы, сестрицы, кругом виноваты!..

   - Мы? - всплеснули руками от удивления сестры.

   - Да, да, вы... Не могли отвлечь от нее братца! - упрекнула Марья Ивановна.- Вот и были бы теперь все и богаты, и счастливы. А то, на-ко, жили весь век с братцем, а не могли узнать, к кому он ходит, в кого деньги садит... Вы только подумайте, что он ей при жизни-то передавал?

   - Да что же мы могли сделать, сестрица? Братец все так тайно делал, мы и мешаться в его дела не смели,- заплакали сестры.

   - Не смели, не смели! - передразнила их пискливые голоса Марья Ивановна.- А вы разве не могли его в руках держать? Где так востры, а на это ума не хватило!.. Да на что же и женщина на свет создана, как не для того, чтобы мужчину в руках держать? Да дай-ка им, мужчинам-то, волю, так что же после этого и со светом-то сталось бы? В разор разорились бы все... Нет, нет, уж вы-то кругом виноваты, только дрязги умели заводить, а дела делать не умели.

   - Грех вам, Марья Ивановна, нас обижать,- проговорила слабодушная Вера Александровна.

   - Это, видишь, потому, что мы бедны стали,- едко заметила уже начинавшая сердиться Ольга Александровна.

   - Ну да, бедны, а вот эта-то мерзавка теперь и смеется над нами по вашей милости да по вашей слабости,- кричала Марья Ивановна.- По миру пойдете - гроша не подаст!

   - Ну, это вы не подадите, а она подаст,- раздражительно ввернула сестра Ольга.

   - Она... она... вот и теперь хотела нам помочь,- хныкала совсем растерявшаяся сестра Вера,- да мы на Леню надеялись.

   - Что-о?.. Да вы ее где это видели? - изумилась Марья Ивановна.

   - Она к нам заезжала,- ответила меньшая сестра.

   - Да, матушки, так вы вот как поступаете! - хлопнула себя по коленкам Марья Ивановна и вся раскраснелась от гнева.- Так это вот какая механика-то подведена была! Вы это, значит, стакнулись с ней! Уж и вексель-то братец не по вашей ли милости ей выдал?

   - Что вы! что вы, сестрица! - молящим тоном воскликнула перепуганная Вера Александровна.

   - Да чего тут: что вы! Все, все теперь ясно, как день; это вы Леню-то ограбить хотели, втроем пятнадцать тысяч разделить задумали!.. Ай да роденька! Отлично!.. Ну, не ожидала я этой подлости от вас!

   - Оставьте, маменька! - сердито заметил Обносков, все время ходивший в нетерпении по комнате.- Что вам за охота вечно начинать истории!

   - Нет, батюшка, не оставлю, и ты мне уж в этом деле не мешай, потому что не успокоится моя душенька, пока я этим низким девкам всей правды не отпою! И нечего тебе нас слушать, потому что дела у нас свои и мы женщины, а ты мужчина и ничего этого не понимаешь! - отстранила Марья Ивановна своего сына.

   Он пожал плечами и вышел. Сестры тоже изъявили видимое поползновение скрыться от раздраженной родственницы.

   - Стойте, стойте! - удержала их Марья Ивановна.- Вы это так улизнуть от меня хотите, голубушки. Нет!.. Так это как же она к вам приезжала? Зачем?

   - Ах, Марья Ивановна, да что вы к нам пристали? - грубо промолвила Ольга Александровна.- Почему мы знаем, зачем она приезжала? Приехала, говорит: я вам помочь хочу, вот и все!

   - Помочь! Скажите, пожалуйста, какие нынче благодетельницы есть! Так прибегут с ветру - мы, говорят, помочь вам хотим!.. Да статочное ли дело, чтобы она помогла вам, если бы вы во вражде весь век прожили? Ну, где это видано?

   - Да чем же мы-то тут виноваты, сестрица? - произнесла Вера Александровна.

   - Ах, лицемерки! ах, лицемерки бездушные! - всплеснула руками Марья Ивановна.

   - Да что вы, в самом деле, раскричались на нас! - вышла из себя Ольга Александровна.- Мы вам не позволим браниться, потому что мы много горя перенесли от вас и без того, а больше переносить не станем. Вы бы хоть постыдились, старую нашу хлеб-соль вспомнили бы, вспомнили бы, как мы братца упрашивали вам и вашему сыну помочь!

   - Да вы обязаны, обязаны были это делать. Ведь мой сын-то родной племянник был вам, ведь он наследник дядин был. Вот чем упрекать вздумали! А вы думаете, мне сладка была ваша хлеб-соль? Слезами я обливалась, унижением перед вами каждый кусок покупая! Бог да Леня знают, что я слез пролила, видя, как вы мной помыкаете, как вы меня от братца заслонить хотите.

   - Грех вам, грех это говорить! - воскликнули сестры разом.- Вы сами нашептывали братцу на нас, мы вас с ним ни минуту одних оставить не смели... Вы и нас ссорили; мы только теперь, в горе нашем, узнали, как вы наговаривали нам друг на друга.

   - Да вы сами одна другой бока мыли. Откуда бы я узнала всю вашу подноготную, как не от вас самих! - кричала Марья Ивановна.

   - Пойдем, сестрица, пойдем скорее! - прошептала Вера Александровна, дрожа всем телом.

   - А-а! К своей сообщнице пойдете! Погодите, погодите, еще развратничать научит! Так все три вместе и живите. Отлично будет! - кричала Марья Ивановна вслед удаляющимся сестрам.- Вы, Вера Александровна, еще не стары, если подрумянитесь немного... Певчему-то своему глазки опять начнете делать. Ведь вы к Троице-то недаром ходите, всё против клироса становитесь!.. Теперь, небось, не придете к нам денег клянчить!..

   Долго еще не умолкал и лился неудержимый поток брани и сальных намеков раздраженной Марьи Ивановны. Все надувательство, все обоюдное лицемерие, все тайные сплетни, все низкие интриги, склеивавшие до этой поры в тесный союз мирную и любящую обносковскую семью, поднялись теперь с своего дна, как грязная и отвратительная липкая почва в стоячей воде пруда, внезапно возмущенного и приведенного в брожение набежавшею на него бурей. Эта буря уничтожила и сорвала покров ярких, но почти не имевших прочного корня цветов и рыхлых листьев болотных растений, плававших на поверхности и служивших внешним украшением спрятанной под ними грязи. Родственная любовь, уважение к старшим в семье, заботы о младших и слабых ее членах, снисходительность к ошибкам тех или других стоявших в обносковском союзе лиц, все эти цветы, как оказалось, питали здесь свои непрочные корни соком корыстолюбия, ловких сплетен, лицемерного самоунижения, стремления каждого члена в свою очередь высосать последнюю каплю жизни из всех остальных членов-союзников. Теперь членам обносковской семьи не оставалось возможности прикрывать цветами лицемерия свою грязь: она всплыла наружу и била в глаза. Оставались два пути: нужно было или отречься навсегда, очиститься, по возможности, от этой грязи, или щеголять ею, хвалиться ею, говорить, что эта-то грязь и должна составлять настоящую подкладку жизни.

   Ольга и Вера Обносковы стояли теперь друг перед другом почти нищими, то есть такими созданиями, которым нужнее всего сходиться в тесный союз, и вдруг они узнали, что каждая из них в свою очередь была виновна перед другою в мелких сплетнях, в мелких интригах. Им было совестно взглянуть в глаза друг другу, им было совестно за себя в душе. Только теперь они поняли всю бесцельность своих грязных поступков, своей поддельной преданности своим родственникам, своих безобразных нападений на неизвестную им женщину, которая одна протягивала теперь им руку помощи. Они чувствовали, что они втянулись по уши в эту грязь, что в их душах почти нет незагрязненного места, что они еще не могут вполне честно относиться одна к другой. Но они уже раскаивались, они уже как-то стыдливо, но искренно ухаживали одна за другой. Они понимали, как добра опозоренная ими женщина, но какое-то бессознательное чувство стыда не пускало их идти к этой женщине, пресмыкаться перед нею, лгать ей о своем раскаяньи и выпрашивать у нее куски хлеба своим унижением. Они видели, что лесть на этом пути дала бы им средства к существованию, и все-таки не шли на этот путь. Жалкие создания не знали, хорошее или дурное это чувство, но покорились ему...

   Совсем в другом положении стояла Марья Ивановна. Она терпела в течение всей своей жизни нужду и не понимала значения честного труда. Ей приходилось по необходимости с каждым годом все глубже и бессознательнее втягиваться в этот омут, где она видела все свое спасение. Она окунулась в него до такой степени, что у нее даже не было никакой потребности выйти из него теперь. Казалось, что эта женщина родилась в этой грязи и вне ее не видела жизни. Разругавшись с "сестрицами", она по целым дням распространялась о том, какие они подлые, какой дурачина и филя был их брат, сколько она натерпелась горя от них, как они продавали на каждом шагу одна другую, как Верка в каждого военного певчего влюблялась, как Ольга всем домом вертела и Веркой командовала, как теперь они с Степанидкою Высоцкою "гулять" будут, одним словом, все, что может быть грязного в закулисной жизни каждой человеческой семьи и личности, то было на языке Марьи Ивановны. Алексей Алексеевич, Груня, кухарка, дворник, все равно годились, по мнению Марьи Ивановны, на роль слушателей, и число их все росло и росло.

   С странным чувством вслушивалась в эти речи Груня.

   Тысячи мыслей и вопросов осаждали ее головку.

   "Неужели могут люди в течение всей своей жизни лицемерить и уж не лицемерит ли теперь Марья Ивановна и передо мной? - спрашивала она себя.- Честно ли я делаю, что поддаюсь ее ласкам, презирая ее в душе? Но что заставило ее вдруг примириться со мною? Неужели необходимость жить на мои деньги?.. Но я-то для чего примирилась с нею наружно? Для того, чтобы избавиться от волнений, от правдивого объяснения человеку, что я с ним не могу жить, что я его не могу уважать и любить? Это подло!.. Но что же за женщина эта развратная Высоцкая?.. Неужели и она ради каких-нибудь видов предложила помощь двум ненавистным ей и ненавидящим ее женщинам?.. И как может она так спокойно, так равнодушно переносить свое постыдное положение, за которое ее клеймит и должно клеймить все общество?.. Я хотела бы увидеть ее. Я никогда не видала еще таких наглых женщин... Однако за что же я браню ее? Ведь я ее еще не знаю, я слышала о ней только от тех людей, которых я не люблю и не уважаю. Так, но она развратница, это-то я знаю наверное... Развратница? Почему? В чем ее разврат?.. Это просто, может быть, несчастная ошибка".- Груня совершенно терялась под наплывом этих вопросов. Разврат и честность, беззаконие и законность представлялись ей теперь чем-то смутным и иногда доводили ее до странных, неразъяснимых парадоксов: "Я, остающаяся верною нелюбимому мужу, с отвращением позволяющая ему ласкать себя ради своего брака с ним,- честная женщина; а Высоцкая, обожавшая в течение всей своей жизни одного человека, остававшаяся верною ему даже без всякой внешней принудительной причины,- развратница. Алексей и его мать, не любившие покойного своего родственника, связанные с ним чисто случайными узами родства,- законные его наследники; а его любимые дети, часть его самого,- незаконные грабители чужого имущества". Вот чего не могла разрешить в своем уме неопытная, мало знающая условия жизни Груня...

   Время, между тем, летело все вперед и вперед. Однажды Груня гуляла и встретилась с Верой Александровной Обносковой. Та сухо поклонилась Груне и холодно спросила ее о здоровье.

   - Слава богу, я здорова,- равнодушно ответила Груня и с участием спросила, как живет сама Вера Александровна и ее сестра.

   Груню давно тяготила мысль, что эти жалкие девушки терпят нужду по милости ее мужа.

   - Ничего, живем кое-как,- ответила Вера Александровна.- Конечно, теперь не то, что было при братце... Но, дай бог здоровья Стефании Владиславовне, она нас не оставляет.

   - Вы с ней видитесь? - изумилась Груня.

   - Как же не видаться-то? Что же стали бы мы делать без ее помощи?.. Вот уж не родная, не знакомая, а лучше всех родных и знакомых!.. Сама отыскала нас, приехала, утешила и помощь оказала... Загладит она свои грехи перед богом своею добротою...

   Груня задумалась.

   - Однако, прощайте, меня сестрица ждет дома,- промолвила Вера Александровна и хотела идти; Груня удержала ее.

   - Позвольте мне зайти когда-нибудь к вам,- сказала она дружеским тоном родственнице.

   - Милости просим... Что ж, вы не виноваты, что ваш муж так дурно поступил с нами. Вы меня извините, а уж ему я по гроб, по гроб этого не прощу...

   - Поверьте, мне самой очень совестно за него,- поспешила заметить Груня.- Если бы я могла что-нибудь сделать...

   - Что уж можете вы сделать! Я думаю, в ежовых рукавицах вас самих держат. Знаю я вашу свекровь-то и мужа вашего знаю,- махнула рукой Вера Александровна.

   Груня покраснела, но не заступилась за близких ей людей, как заступилась бы она за своего отца или за Павла Панютина.

   Через неделю она посетила сестер покойного Евграфа Александровича. Они жили в довольно уютной, но очень маленькой квартире. Обе сестры приняли довольно чопорно, но вежливо свою молодую родственницу. Разговоры шли о разных предметах, но часто как-то неловко обрывались. Видно было, что какая-то черная кошка пробежала между женщинами и им было как-то неловко сидеть рядом друг с другом. Нередко Груня краснела, упомянув имена свекрови или мужа; еще чаще прорывалась строптивая Ольга Александровна бранью против этих лиц, на что сентиментальная Вера Александровна постоянно замечала, указывая на Груню:

   - Полноте, сестрица; им неприятно слышать подобные вещи.

   Уходя от родственниц мужа, Груня готова была дать себе обещание не заглядывать более к ним, но какое-то непреодолимое и непонятное любопытство увидать Стефанию влекло ее туда. Через несколько времени она сделала новый визит к двум сестрам и застала их за работою. Они шили детское белье.

   - Что это вы шьете? - спросила она, рассматривая работу.

   - Стефания Владиславовна просила помочь ей сшить белье на детей,- ответили сестры.

   - А я думала, что это какой-нибудь посторонний заказ.

   - Нет, где же найти сразу заказы, а эта работа и нетрудная и выгодная.

   - Она вам платит?

   - Конечно... Вот не навернется ли у вас работа, так дайте нам... Теперь времени-то свободного много...

   - Ну, ведь у вас и прежде было немного работы,- заметила Груня.

   - Да работы-то не было, но зато, бывало, то сами ходим в гости, то к нам кто-нибудь придет... Отлично мы при братце жили,- вздохнула Вера Александровна и отерла слезу.

   - Да, отлично жили, все гости да гости, а теперь никто вот и не заглянет, когда объедать да обпивать нельзя,- с желчной иронией ввернула Ольга Александровна и сердито дернула иглу, так что у нее оборвалась нитка.

   - Это все урок... Бог это посылает,- заметила смиренно меньшая сестра.

   - Ну, уж кто там ни посылает, а людишек вдоль и поперек узнали,- еще раз сердито пробормотала старшая сестра и снова рванула нитку.- Не дай бог вам никогда горе узнать,- обратилась она к Груне.

   - Чужая душа потемки,- прошептала Груня.- Жаловаться не стоит, никто не поможет...

   - Уж конечно!

   - Нет, сестрица,. это грех говорить,- заметила младшая сестра.- Вот и нам помогла же Стефания Владиславовна.

   - Много ли таких-то! - рассердилась Ольга и передернула свою работу.

   За этими словами полился со стороны Веры Александровны поток благословений Стефании, а Ольга Александровна опять прорвалась бранью на мужа и свекровь Груни, за что получила замечание от сестры. Еще два, три визита были сделаны Грунею родственницам мужа; она дала им какую-то работу и мало-помалу сошлась довольно близко с младшею из сестер, хотя и не открывала ей своей внутренней жизни - подобные признания и жалобы были не в характере Груни. Черная полоса, разделявшая этих людей, с каждым днем все более и более бледнела и становилась незаметною... Но желанной встречи с Высоцкою все не было.

   Наступил день рождения Ольги Александровны. Груня тревожно ожидала этого дня, точно готовилось для нее какое-то необычайное событие. Наступил и он... В маленькой квартире двух сестер собралось небольшое общество: двое, трое из старых знакомых да семья Высоцкой. Все были довольно весели,- и Груня, услыхала смех гостей уже при входе в квартиру родственниц. Ее встретили радушно и отрекомендовала знакомым. Начались разговоры; Груня вмешивалась в них, делала свои замечания и очень зорко наблюдала за каждым словом, за каждым движением Высоцкой, точно это было какое-то особенное существо. Высоцкая была, по обыкновению, проста, весела, спокойна, но она не обращала ни малейшего внимания на Груню. Раза два Груня прямо обратилась к ней с какими-то вопросами и получила односложные ответы. Ее немного удивила и задела за живое такая, по-видимому, ничем не заслуженная холодность, близкая к невнимательности. После завтрака Высоцкая уехала, очень вежливо, но холодно поклонившись Груне и даже не протянув ей руки. В душе молодой женщины закипело чувство негодования. Она была оскорблена, что перед нею, перед честною н чистою, держит так высоко голову это падшее создание. Но в то же время молодая женщина не могла не сознаться, что в этом падшем создании много привлекательной грации, беспечной веселости и подкупающего прямодушия, хотя все эти обаятельные качества сразу исчезали, как только это падшее создание обращалось лицом к Груне, и заменялись выражением спокойной, бесстрастной холодности.

   - Скажите, пожалуйста, Высоцкая, кажется, нелюбит меня? - спросила Груня Веру Александровну, уловив удобную минуту, когда они остались вдвоем.

   - Нет, милочка, ангелочек, она всех любит, она добрая,- сентиментальничала по старой привычке младшая Обноскова.

   - Зачем вы говорите неправду? - пристально посмотрела Груня на ее смущенное лицо с моргающими глазками.- Она не любит меня?

   - Да... то есть, душечка, она не вас не любит... она вашего мужа не любит,- конфузясь, объясняла Вера Александровна.

   - Но чем же я виновата, что мой муж дурен? - спросила Груня, нахмурив брови.

   - Ну, полноте, милочка! Ах, какие вы, право, строптивые! - увивалась Вера Александровна, желая ускользнуть от ответа.

   - Нет, однако... Она, верно, говорила вам что-нибудь по этому поводу,- настаивала Груня.

   - Ах, да ведь это сплетни будут, если передавать...- мялась младшая Обноскова.

   - Какие же это сплетни? Мне очень нужно знать, как она смотрела на меня, чтобы не напрашиваться напрасно на встречи...

   - Вы не сердитесь на нее, она добрая...

   - Но что же она говорила? Что я виновата в том, что мой муж дурен? Что я его в руках держать не умею? - насмешливо спрашивала Груня.

   - Нет... Она... Ах, да вы рассердитесь!.. Она говорит, что с дурным мужем может жить только дурная жена,- совсем растерялась слабодушная Вера Александровна и еще более заморгала глазами.

   - У нее совсем извращенные понятия! - холодно произнесла Груня, вставая с места.

   - Вот вы и рассердились!.. По глазам вашим вижу, что рассердились,- слезливо шептала младшая Обноскова, целуя Груню.

   - Нисколько! Эта женщина, несмотря на свое доброе сердце, просто жалка,- холодно ответила Груня.

   Это свидание с Высоцкой и разговор с Верой Обносковой могли отбить навсегда в молодой женщине охоту продолжать начатое знакомство, и Груня действительно решилась не напрашиваться на встречи с Высоцкой и готова была при случайном свидании с нею поднять также гордо и высоко свою молоденькую, почти детскую головку.

   "Передо мной ей нечем гордиться,- думала Груня: - я чище и честнее ее... Я не жила с посторонним мужчиной и не убегу от законного мужа.,."

  

  

   Чем заметнее поправлялся Алексей Алексеевич, тем более охладевала Марья Ивановна к своей невестке, видя, что беда миновала их семью, и не имея сил продолжать мирную жизнь. Груня не могла не заметить этой перемены, так как переход от ухаживанья к нападениям был довольно резок и не походил на случайные семейные недоразумения, которых было немало и во время болезни Алексея Алексеевича. Случаев для придирок к невестке находилось всегда довольно: то свекровь сердилась, что невестка неизвестно куда отлучается иногда из дома, то она злилась на ее холодность, то просто упрекала ее за вялость и нерадивость характера. В один прекрасный день эти мелкие нападения перешли в серьезную сцену и не остались бесплодными. Началось, по обыкновению, с пустяков: Алексею Алексеевичу попался в руки разорванный платок, и он заметил жене, что надо поаккуратнее смотреть за бельем. Этого было вполне достаточно для Марьи Ивановны, чтобы начать бурную сцену, как только ее сын ушел в должность.

   - Вы и за мужем-то ходить не умеете! - проговорила она, обращаясь к Груне.- Вам до него и дела нет. Он трудится, он работает, а вы живете себе барыней и ни на что внимания не обращаете. Болен ли он, здоров ли, вам все равно, в вас и перемены никакой не заметишь. Точно рыба, прости господи, какая! Вам бы вот статуем быть, комнаты украшать собою!

   Груня с безмолвным удивлением выслушала эти неожиданные комплименты.

   - Дивлюсь я, право, на вас,- продолжала свое пиленье свекровь.- Ни ссорами, ни ласками ничего из вас не поделаешь... Я-то, дура, думала: ну, вот, у нее муж при смерти лежит, авось, она одумается, авось, к семье привяжется, так нет! куда! То же самое вижу, что и прежде... И куда вы это из дому стали бегать? Каких таких знакомых нашли?

   - Кажется, я не обязана отдавать вам отчет, куда я хожу,- вспыхнув, заметила Груня.

   - А кому же и отдавать отчет, как не мне? - воскликнула Марья Ивановна.- Кажется, мне Леня-то сыном приходится, недаром меня матерью называли, мне его честь дороже всего...

   - Что же это вы, подозреваете меня в чем-нибудь?- с невольным отвращением спросила невестка.

   - Кто вас знает? Вы рядитесь, за вами ухаживают, вам комплименты разные говорят, а голова-то у вас молодая да ветреная, так ведь и бог знает, что вам на ум взбредет.

   - Да кто же это за мной ухаживает здесь? - пожала плечами Груня.

   - Мало ли кто! Да вот хоть бы Петра Петровича, например, взять,- прошипела Марья Ивановна и зорко посмотрела злыми глазами на невестку.- Разве вы думаете, что никто не замечает, как он за вами увивается да что-то нашептывает вам?.. И с чего вы с ним при мне по-французски говорите? Верно по-русски-то нельзя этого говорить?.. Стыдно замужней женщине позволять чужому мужчине ухаживать за собою, а ведь он вам чужой, хоть вы его и называете родственником. Этакой-то родни не оберешься!

   - Так вы убеждены, что я его люблю? - усмехнулась горькой улыбкой Груня.

   - Ну, матушка, если бы я убеждена-то в этом была, так я не так бы с вами заговорила! - угрожающим тоном произнесла свекровь.- А я только предупреждаю вас, говорю, что вам не след разговаривать с подобными подлипалами.

   - Как же это я не стану с ним говорить, если он бывает у нас в доме? Скажите лучше Алексею, чтобы он не принимал его.

   - Вот-с как! Ради вас гостей не принимать, знакомств не заводить. Ну, это уж непорядок! Нет-с, каждая женщина сама себя должна соблюдать. Муж приводи кого хочет, а она себя соблюдай. Так и отцы наши жили и нам так жить велели.

   Груня усмехнулась, хотя ей давило грудь от волнения и негодования.

   - С чего это вы, матушка, смеетесь-то? Уж не надо мной ли? - воскликнула Марья Ивановна.

   - Над вами,- с презрением ответила невестка и пошла в свою комнату.

   Это было ее единственное убежище, ее единственная защита в этом доме.

   - Да ты это что выдумала? А? Что ты задумала? - кричала ей вслед свекровь, выходя из себя от необузданной ярости.- Уж не завела ли и впрямь какие-нибудь шашни на стороне? Да я тебя тогда со свету сживу!.. А, смеется! надо мной смеется!.. Да так прямо и говорит, что надо мной. Да ты где этой храбрости набралась? Погоди, погоди, я тебе, голубушка, крылья-то пообшибу!

   Вечером в тот же день Марья Ивановна прошла в кабинет Алексея Алексеевича и долго разъясняла ему, что он должен, наконец, взять жену в руки и присматривать за нею.

   - Ты-то, Леня, такой слабый, хилый, а она все здоровеет,- говорила Марья Ивановна жалобным тоном,- так за ней нужен глаз да глаз. Ей молодежь-то голову вскружила похвалами, а надеяться-то на нее нельзя...

   - Что это вы, маменька, какие глупости выдумываете! - сердито заметил сын и взялся за книгу, надеясь этим обыкновенным приемом прекратить беседу с матерью. Но она, против своего обыкновения, не замолчала, увидав, что сын хочет читать.

   - Нет, батюшка, я ничего не выдумываю. Уж какая я выдумщица! - проговорила она с горечью.- А только она теперь все одна по гостям ходит...

   - Не сидеть же ей все дома одной.

   - То-то и плохо, что ей дом-то опостылел. Другая бы жена, видя, что муж для нее целый день горб гнет, сидела бы дома да, старалась бы, как бы для мужа родное гнездо уютить, а у нашей-то этого и в мыслях нет. Ты в должность, а она за дверь, а, между тем, на нее засматриваются...

   Лицо Алексея Алексеевича вдруг омрачилось, что-то как будто укололо его в самое сердце.

   - Да кто же засматривается? - нетерпеливо спросил он и отложил книгу в сторону.

   - Мало ли кто!.. Ты за Петром Петровичем-то наблюдай, за ним смотри,- шепотом произнесла мать и боязливо оглянулась во все стороны, как будто боясь, что кто-нибудь их подслушивает.- Ухаживает, ухаживает,- протянула она.- Уж я эти подходы-то знаю. Сама...

   - Тьфу! Этого только недоставало!- произнес с гневом и досадою Алексей Алексеевич.- И что вам за охота постоянно смущать мое спокойствие?

   - Да как же, Леня, голубчик, о ком же мне и заботиться, как не о тебе? Ведь ты родной мне. Хуже, если чужие на смех поднимут да пальцами на тебя указывать будут... Ты думаешь, мне легко, что тебя обманывают?..

   - Да разве вы уже знаете что-нибудь? - вскочил с места Алексей Алексеевич.

   Он был страшно бледен. Его маленькие калмыцкие глаза впились в лицо матери, точно он хотел прочитать на этом лице все сокровенные мысли этой близкой ему женщины. Но оно было невозмутимо.

   - Наверное, батюшка, ничего не знаю, но смотрю за ними, в оба смотрю,- ответила мать.

   Алексей Алексеевич махнул рукою и большими шагами заходил по комнате в страшном волнении. Впервые он понимал, что за чувство может испытывать человек, когда ему угрожают отнятием его старой собственности, его достояния. Марья Ивановна следила за сыном с скорбным участием, умиленными и сострадательными взглядами, полными той совершенно своеобразной материнской любви, на какую была способна Обносксва.

   - Вы у меня целую ночь покоя отняли!- желчно упрекнул ее сын, на минуту останавливаясь перед нею.

   - Бедный ты мой, бедный! - жалобно промолвила она, качая с сожал