Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Господа Обносковы

   - А то, что ваша мать не должна появляться в нашем доме.

   - Моя мать и не будет появляться в нем, когда отсюда вынесут тело моего отца,- серьезно ответил юноша.

   - Фью! Нет-с! Ее и теперь не велят впускать сюда. К нам ездят такие люди, к брату ездят графы Струговы, княгиня Валунова, которые не привыкли стоять на одной доске с подобными женщинами.

   Юноша вспыхнул.

   - Не смейте бранить мою мать! - почти крикнул он, дрожа от гнева, и почувствовал, что чья-то рука кротко прикоснулась к его плечу.

   - Друг мой, полно,- произнес тихий голос над его ухом.- Запретить посещать покойника никто не решится, у христиан принято впускать всех в дом, где лежит покойник, и если сюда могут войти нищие, то можем войти и мы.

   В этих словах Высоцкой звучало выражение такого холодного пренебрежения к хозяйкам дома, что не понять его могли только они одни. Их взбесило еще более то обстоятельство, что Высоцкая, не обращая внимания на них, готовилась уйти с сыном.

   - Нищие, нищие! Так они не позорят покойника, а вы его позорите! - крикнула Ольга Александровна, обращаясь к Стефании Высоцкой.

   - Какое у вас черствое сердце! - произнесла та невозмутимым тоном.

   Высоцкая смотрела на родственниц покойника скорее с чувством сострадания и сожаления, чем с негодованием; казалось, что она стояла настолько выше этих женщин, что ни один комок грязи, брошенный ими, не мог долететь до нее.

   - Тетушка, оставьте их,- проговорил Алексей Алексеевич Обносков, подходя к группе родственников.

   - Не могу, голубчик, не могу! Позора братца не могу видеть!..

   - Что сделано, того не воротить,- коачил племянник наставительным тоном.- Я вполне понимаю, что вам тяжело,- обратился он исключительно к Стефании Высоцкой.- Вы потеряли в дяде все. Я не могу вас содержать на свой счет...

   - Ах, батюшка, да они этого и требовать не могут,- перебила его Ольга Александровна, но племянник не обратил на нее внимания и продолжал свою речь:

   - Теперь вам придется жить одним честным трудом,- сказал он, подчеркнув слово "честный".- Бог поможет вам идти по этой дороге... Если у вас не станет средств воспитывать детей, то я готов за них платить в училища, сколько могу, разумеется...

   - Ангел, ангел! - воскликнула Вера Александровна, склонная к восторженности, но племянник не обратил внимания и на нее.

   - По закону вы не имеете никаких прав на какую-нибудь часть из имения дяди,- говорил он, по-прежнему обращаясь к Стефании и стараясь не глядеть на ее сына.- Но я считаю своим долгом помогать его детям, насколько буду в силах.

   - Благодарю вас. Но я от вас ничего не требую,- сказала Высоцкая, удивленная настойчивым желанием Обноскова покровительствовать ей.- Как бы тяжело ни было мое положение, я его перенесу, и вы можете быть покойны, что моя нога не будет в этом доме после похорон вашего дяди. Но теперь не время толковать о наших личных делах...

   Обносков пожал плечами.

   - Толковать о делах всегда время,- заметил он тихо.- И вы совершенно напрасно даете обещание не посещать нас. Вы еще не знаете, что такое нужда и труд, и пренебрегать моим предложением не следует. Я не желаю, чтобы дети моего дяди выросли неучами.

   - Не заботьтесь о них, не заботьтесь обо мне и оставьте нас в покое,- твердо произнесла Высоцкая.- Я не прошу ни ваших черствых наставлений, ни вашего холодного покровительства.

   - Согласитесь сами, что у меня нет никакой причины нежничать,- усмехнулся Обносков, сощурив насмешливо глаза.

   - О, я у вас даже и этого не прошу! - с презрением вымолвила Высоцкая; на Обноскова она смотрела совершенно не так, как на его теток. Он не казался ей жалким, а был просто гадок.

   - Но мне будет очень жаль, если вы станете пренебрегать воспитанием детей моего дяди,- повторил Обносков, снова делая ударение на словах, как будто желая внушить Высоцкой, что он хлопочет не о ее детях, но именно о детях своего дяди.- Конечно, я тут посторонний человек. Я не имею никаких прав заботиться о них насильно, против вашего желания. Но, повинуясь последней воле дяди, я сделал это предложение; вы его не принимаете, тут не моя вина. Но помните, что я буду готов помогать вам, если вы попросите помощи. А перед тем, что будет, я умываю руки.

   - С этого вы могли начать,- проговорила молодая женщина и, поклонившись нежным родственникам покойника, вышла под руку с сыном.

   - Какова? Какова? Она же еще и нос поднимает!- разразились громом восклицаний родственницы.- Ты ангел, Леня, ангел! - восхищались они племянником.

   - У-у! У меня так вот и кипело, так вот и кипело в груди,- говорила Ольга Александровна.- Так вот и хотелось ее отделать! Ты ей благодетельствовать хочешь, а она голову вздергивает! Терпелив ты, голубчик, право,терпелив!

   -Что же, тетушка, горячиться из-за пустяков? - промолвил племянник.- Право, все эти сцены не нужны. Я поступаю законно, и мне совершенно все равно, как смотрит она на это дело. Она, вероятно, думала, что ей достанется все имение дяди, но ведь я не виноват, что она не имеет на это права.

   - Уж ты умник у нас! - воскликнула Вера Александровна.

   - Пожалуйста, не делайте никаких сцен, если она будет являться в эти дни на панихиды,- заметил Обносков.- Это ни к чему не поведет. Только лишние волнения выходят.

   - Миротворец, миротворец! - пришли в умиление тетки.- Вот к кому послала бы она сына учиться кротости. Руки бы твои целовать заставила, чтобы ты его от гордости-то вылечил, на добрый путь наставил бы. А то, гляди, как голову поднимает полячишка. Земли под собой не чает! Ведь ты, Леня, не все видел, что мы от этого негодяя полячонка натерпелись. Ведь он барина из себя такого ломал, что проходу нам не было... Слава богу, что он не нашу фамилию носит, нашего имени не позорит... Уж дойти ему до беды... Повесят его, как пить дадут! Да!.. Видно, мало их перевешали... Братца только не хотелось огорчать, так всё терпели, всё терпели... Вот теперь без всего остались, на одного тебя, голубчика нашего, вся надежда,- зарыдали тетки.

   - Полноте, ради бога, не плачьте! - холодно уговаривал их племянник.- Ну что же, кое-как достанет средств жить. Вот приведем все имение в известность, разделим...

   - Не обидь, голубчик, сирот беззащитных! - молила Вера Александровна.

   - Тетушка, как вам не стыдно,- вяло упрекнул Обносков.- Разве я могу утаить хоть грош, который следует отдать по закону другим?

   - Кормилец, заступник наш! - воскликнула тетка Ольга Александровна.

   - Однако я сильно утомился,- заметил Алексей Алексеевич, зевая.

   - Отдохни, голубчик, отдохни! - засуетились тетки и повели племянника в другую комнату, приловчили ему подушку на диване и уложили его отдыхать.

   - Вот колокольчик, позвони, если понадобится,- говорили они, заботливо ухаживая около Обноскова, гордости их семьи.

   Обносков закрыл глаза и сделал вид, что желает уснуть. Тетки и его мать на цыпочках вышли в другую комнату.

   - Расходы-то какие теперь. Народу-то что набирается,- совещались они между собою.

   - Надо бы, сестрица,- говорила Марья Ивановна, почему-то начинавшая царить в доме, где она сперва старалась стушеваться и считала себя гостьею,- надо бы Матвея Ильича из дому уволить. Не надежен он мне кажется. Не стащил бы чего в суматохе.

   - Пусть идет к своему Петру Евграфовичу,- воскликнула Ольга Александровна с злобной иронией,- он же его так уважал!

   - Да уж, нечего сказать, человечек!- негодовала мать Алексея Алексеевича.- Не вы ли его кормили, поили? С детства ведь у вашего батюшки еще служил, а что вышло?- чужим угождать стал. Уж правду говорят, как волка ни корми, а он все в лес глядит. И то сказать, свой своему поневоле брат, благородным людям неприятности делал, а этими, прости господи, угождал!..

   Марья Ивановна, должно быть, мысленно употребила какое-нибудь очень крепкое словцо и потому попросила прощения у бога за этот грех.

   Матвея Ильича, между тем, призвали и с бранью объявили ему, что он может идти на все четыре стороны. Старик не сказал ни слова, ушел в свою каморку, связал в узелок свое мелкое имущество и с этим узелком и палкою в руках вошел в комнату, где лежал покойник. Безмолвно опустился старик на колени, тихо положил три земные поклона, медленно поднялся своим старым телом с пола, поцеловал в холодные губы мертвого барина и тихо, без слез, без упреков, вышел из дома, где он провел долгие годы, перенес тяжкие обиды, утратил здоровье в труде и бессонных ночах, домыкался до бессилья, до старости и откуда теперь выходил бессемейным, одиноким, искалеченным и никому не нужным стариком... Это был дворовый, не имеющий угла, дворовый калека, который, как на смех, не умер под ударами подлой судьбы и дострадал до поздней воли. Пес, стороживший двор, ослеп, оглох от побоев, и его выгоняли из дома, чтобы не кормить его даром!... Если бы мертвецы чувствовали, что происходит вокруг них, то, может быть, именно эта безмолвная сцена прощанья прогоняемого из дома старого слуги больнее всего отозвалась бы в сердце Евграфа Александровича: ведь он был таким нежным, любящим существом.

   - Куда же выписать вас и чемодан ваш отправить? - спросил старика дворник, качая головой при виде этой дряхлой фигуры.- Где вы жить-то будете, Матвей Ильич?

   - У моей барыни, у Стефании Станиславовны Высоцкой,- гордо ответил старик.

   Если бы можно было в настоящее время человеку сделаться крепостным, то Матвей Ильич, кажется, сейчас бы закрепил себя, вступая в дом обожаемой им семьи.

   Надломленная, измученная Стефания Высоцкая возвратилась домой со своим сыном в совершенном безмолвии; в эти два дня она еще впервые вспомнила о своих материальных средствах и вспомнила о них только потому, что ее на эту мысль навели другие. Горе было слишком велико, чтобы думать о будущем, сводить денежные счеты. Но теперь она очнулась и увидала, что она стоит на краю пропасти. До сих пор ее жизнь текла мирно и хорошо. У нее было всегда довольно средств к жизни. Ей пришлось получить через год после смерти матери кой-какие деньги. Евграф Александрович тоже вносил в свою семью немалую помощь. Она экономничала, как умела, обшивала своих детей сама, учила их первым началам наук тоже сама и могла сказать с чистой совестью, что она была хорошею женою, хорошею матерью и не ела даром чужого куска хлеба. Мало или, лучше сказать, совсем не ценится работа женщины как хозяйки - экономки, как матери - воспитательницы детей,- но это тоже работа, требующая платы. Если муж приносит известное количество рублей, то на них немного приобрел бы он, если бы ему пришлось платить за труд экономке, за шитье детского белья швее, за первоначальное обучение детей гувернантке. Женщина, исполняющая все это честно в доме мужа, может сказать, что она не ест его хлеба, а живет на свой счет. Не вполне еще ясно это для всех, но в жизни встречаются семейства, где сознается и мужем, и женою их равноправность по приносимой ими пользе. Такою семьею была семья покойного Обноскова. Этот слабый по характеру, лишенный силы воли человек был добрым семьянином, хорошим мужем, честным отцом. Он занимал сперва значительное место вице-директора в одном департаменте, потом перешел в качестве директора в одну из акционерных компаний. Его средства с каждым годом делались все более и более, так что Высоцкая имела бы возможность скопить кое-что. Но она была на это неспособна. Евграф Александрович совершенно справедливо называл ее дом "комиссиею для вспомоществования пострадавшим". Действительно, у нее постоянно шли сборы то на пользу какого-нибудь человека, принужденного ехать куда-нибудь за тридесять земель не по своей воле, то в пользу какого-нибудь неизвестно где погибшего смельчака. Она вечно за кого-нибудь хлопотала, кого-нибудь определяла в училища, что-нибудь устраивала. Бе подвижная до крайности натура требовала деятельности, и никто не удивлялся, когда Стефании Высоцкой приходилось даже уезжать из Петербурга не по своим делам. Но не всегда работала она на помощь ближним; случалось ей с таким же веселым смехом, с такою же энергиею работать и на гибель людей. Какой-нибудь господин, загрубелый во взяточничестве и кляузах, бывало, наделает каких-нибудь подлостей в деле тех лиц, о которых заботилась Высоцкая, и она начинает подтачиваться под этого господина. Все возможные средства пускались ею в ход для достижения цели. В этих случаях большую пользу приносили важные друзья Евграфа Александровича, к которым Стефания обращалась с подобными просьбами об изгнании из службы мерзавцев и у которых зато никогда не просила денежной помощи для своих protégés... Теперь Евграфа Александровича не стало, и Высоцкая осталась почти безо всего; она могла просуществовать год или полтора, но не более. Она часто просила без всякой застенчивости для бедняков, но никогда не попросила бы она помющи для себя. Теперь приходилось работать из-за куска хлеба, копить и рассчитывать каждый грош и все-таки терпеть нужду, не иметь средств дать хорошее образование остальным детям. От деятельности, составлявшей всю цель жизни Высоцкой, приходилось отказаться совсем, заботиться о разных погибающих, собирать на них деньги можно было только тогда, когда у самой Стефании были средства: теперь она не решилась бы делать сборы, потому что и самые честные люди могут быть заподозрены в бесчестности, если они бедны. И сами эти люди становятся страшно щекотливы и отстраняют от себя всякие занятия, при которых их можно заподозрить в чем-нибудь дурном. Путь, на котором Стефания находила защиту для погибающих и отпор губящим, тоже закрывался со смертию Евграфа Александровича. Графы Струговы, князья Валуновы, из которых последний был женат на польке, делали все для своего покойного друга и оказывали глубочайшую симтатию и даже уважение Высоцкой, но теперь ведь и они откажутся от нее. Она еще боялась сообщить сыну о их общем положении, когда к ней вошел Матвей Ильич.

   - А я к вам, матушка-барыня, служить пришел,- промолвил он с поклоном.- Не прогоните старика!

   - Полноте, Матвей Ильич, живите у меня,- проговорила с болезненной улыбкой Высоцкая, глядя на эту живую развалину преданного слуги.- Живите, покуда у нас будут средства.

   Старик покачал головой.

   - Ох-хо-хо! Плохие времена пришли, матушка-барыня!- заговорил он.- Добрый был барин Евграф Александрович, только характеру у них не было. Сколько раз я ему говорил, чтобы сделал распоряжение, так нет! Осетили его эти чертовки (не в этом раю будь сказано), вот и оставил семью ни при чем!

   - Не грешите, Матвей Ильич! Покойников грех бранить,- серьезно заметила Стефания Высоцкая н испугалась своих невольно сказанных слов, вспомнив, что за несколько минут пред тем в ее уме тоже промелькнул горький упрек любимому человеку.- Перебьемся как-нибудь, все пойдет хорошо,- говорила она.- Я работать стану.

   - Работать! Матушка-барыня, много ли нонче работой-то наживете!? - говорил старик, качая головой в раздумье.- У вас дети, за ними присмотреть надо. Где тут работать?

   Стефания вздрогнула.

   - Тяжело мне, Матвей Ильич; с силами я еще не собралась... После все обдумаю.

   - Матушка, разве наше положение так нехорошо? - спросил сын, с участием заглядывая в глаза матери.

   - Дитя, мы нищими можем скоро сделаться! - заплакала мать.

   - Господи! Что же мы станем делать? - воскликнул он, обнимая мать, и стал ее утешать: - Не плачь, милая! Все пойдет отлично, я уроки буду давать, наши ребятишки будут дома у меня учиться, платить будет не нужно... Постой, постой!- закричал он, вспомнив что-то.- Как это я забыл! Ах! Боже мой, какой я ветреный. Вот бранить стоит! - говорил он отрывисто и торопливо шарил во всех карманах.- Ведь папа тебе письмо оставил, велел, чтобы я никому не показывал, кроме тебя... Ах, боже мой, уж не потерял ли я его!.. Нет, нет! Вот оно.

   Стефания Высоцкая торопливо взяла письмо. Она читала знакомые ей строки и плакала, пожимая руку сына.

   - Голубушка-барыня, да что же с вами? - спрашивал Матвей Ильич.- Успокойтесь, матушка!.. Постойте я водицы принесу...

   - Матвей Ильич, мы грешили с вами, упрекая его, страшно грешили! - говорила Стефания Высоцкая.- Он нас обеспечил, мы будем счастливы... Дети мои, дети, вы не вырастите неучами, не пойдете по миру за подаянием... к Обносковым!..

   Старик перекрестился. Стефания Высоцкая преклонила голову на плечо к сыну и долго-долго сидела безмолвно в этом положении, опустив на колени письмо и вексель, оставленный ей Евграфом Александровичем.

   - Так я вам, матушка, не буду в тягость?- спрашивал старый слуга.

   - Нет, нет, добрый мой, верный старик! Никто из моей семьи не будет мне в тягость,- а вы друг, член нашего семейства,- протянула Стефания руку старику.

   Он бросился ее целовать.

   Вечер мирно догорел в мирном кружке небольшое го семейства. Все верили в светлое будущее и снова не заботились о грошах, не завидовали участи Обносковых...

   На похороны Евграфа Александровича, кроме других значительных друзей покойного, явился и граф Стругов со своим сыном и братом. С графом Григорием Григорьевичем Струговым покойный Обносков вместе вырос, вместе воспитывался в университете и, наконец, вместе служил в обширной по делам акционерной компании "Водяных сообщений в России", где граф был одним из главных директоров. Дошедший до степеней известных, отчасти при помощи своего происхождения, своего образования и своих блестящих способностей и еще более при помощи своей красоты и уменья ловко вальсировать, граф Григорий Стругов был еще довольно привлекательным мужчиной, хотя и успел поседеть не от лет, а от тревожно проведенной разгульной в былые годы жизни. Но всему есть конец: вальс вышел из моды и не мог помочь на службе, тогда граф успел вовремя сделаться набожным, а потому шел все вперед. Теперь он уже не кутил, занимал несколько должностей, состоял попечителем различных богоугодных заведений и членом различных акционерные компаний, одним словом, заглаживал и былые грехи, и былые долги. Спокойствие в манерах, тонкая, не лишенная гордого сознания своего значения и своих достоинств снисходительная деликатность в обращении, склонность к легкой, никого не оскорбляющей, но в то же время меткой насмешливости были отличительными чертами характера графа. Зная в совершенстве французский язык, он редко говорил по-русски, но в его русской речи попадались такие простонародные, не петербургские и не чиновнические обороты, что его принадлежность к числу родовитых бар, "отцов" бесчисленного множества крестьян была ясна, как день. Он более всего старался не быть "выскочкой", хотя и без его усилий никакой граф Стругов не мог бы быть сочтен выскочкой. Вследствие этой скромности он всегда старался становиться в задние ряды во всех многолюдных обществах и, кажется, не замечал, что именно это обстоятельство заставляло расступаться перед ним тех, кто стоит впереди, а значит, и обращало еще больше внимания на него, великодушно стремящегося стушеваться и скрыть свою личность за спиною толпы. На пышных раутах он забивался куда-нибудь в такой угол, где его было бы очень трудно отыскать, если бы через четверть часа этот угол не делался таким шумным и тесным, что многие тщетно добивались чести постоять хоть минуту в этом углу...

   При появлении графа в комнате, где стоял гроб покойного Обноскова, Алексей Алексеевич тотчас же подошел к почетному гостю и предупредительно попросил его стать на самое удобное место.

   - Пожалуйста не беспокойтесь,- ответил граф,- мне совершенно все равно, где стоять.

   - Помилуйте, граф,- рассыпался Обносков,- тут постоянно будут сновать мимо вас и тревожить вас посетители.

   - А я вот в уголок проберусь,- ответил граф и пробрался в уголок, скромно извиняясь перед теми лицами, мимо которых он пробирался и которых, по его мнению, а не в действительности, он потревожил.

   Обносков сбил всех с ног, посылая гонца за гонцом торопить запоздавших попов, и снова возвратился к графу. Он, кажется, начинал мозолить глаза значительному гостю; это дало повод тому подумать, что Обносков напрашивается на разговор, и снисходительный аристократ счел своим долгом исполнить желание не отходившего от него ближнего.

   - Вы, кажется, распорядитель похорон? - спросил граф, чтобы как-нибудь начать беседу.

   - Да... У дядюшки не было других ближних родственников мужчин, кроме меня,- ответил Обносков, делая умилительно-почтительное лицо.

   - А! так это вы, значит, ездили, как я слышал, оканчивать ученье в Берлин?

   - В Гейдельберг,- поправил Обносков.

   - Да, да, виноват, в Гейдельберг. Мне так и говорил мой покойный друг... Рано он у нас свернулся,- вздохнул граф.- Прекрасная была душа!

   Обносков потупил глаза и тоже вздохнул, услышав эти теплые слова.

   - Скажите, граф,- начал он нерешительно через минуту,- вероятно, общество "Водяных сообщений в России" выдаст какое-нибудь вспомоществование родственницам дяди?..

   - Непременно,- утвердительно отвечал граф.- Я думал, что вы уже получили деньги на похороны, ему назначена тысяча рублей... Конечно, это небольшая сумма, но что прикажете делать: больше мы не могли выдать... Времена, времена плохие! - приподнял граф плечи.

   - Кажется, в компании обыкновенно выдается годовое жалованье,- несмелым тоном заметил Обносков.

   - Да, но это не идет в счет похоронных денег. Я уже озаботился, чтобы единовременное пособие было выдано жене покойного.

   - Вы, вероятно, введены в ошибку: он не был женат, граф,- быстро перебил Обносков, и его лицо зарумянилось от волненья.

   - Ну да, ну да,- повертел граф рукою в воздухе.- Не был венчан... Но это все равно. У них были дети.

   - Помилуйте, это совсем не все равно,- уже совершенно серьезно проговорил Обносков.

   - Ну, конечно, конечно, не все равно,- ответил граф совершенно спокойно, но у него слегка покоробило лицо, так что посторонний наблюдатель мог бы заметить под маскою этого наружного спокойствия следы подавленной досады.- Но я хотел сказать,- продолжал он,- что покойный мой друг жил столько лет с этой женщиной в гражданском браке...

   - У нас, граф, не существует подобных браков,- холодно заметил Обносков.

   - Э, боже мой, вы гоняетесь за словами! - нетерпеливо произнес граф, едва не топнув ногою.

   - Не за словами, а за идеями, за идеями! Гражданский брак выдумали нигилисты, а это была просто незаконная связь...

   - Ну, связь, прекрасно! Вам нравится это слово, возьмите его. Но эта связь продолжалась столько лет и была так серьезна, что ее нельзя считать простым развратом, и та женщина, с которой жил мой покойный друг, имеет право на нашу помощь.

   - В этих делах, граф, давность по нашим законам ничего не поправляет,- настойчиво стоял на своем Обносков.- И никто не имеет права отдать этой женщине деньги, следующие наследникам моего дяди, никто!

   - Я! - резко проговорил граф Стругов, уже метавший глазами молнии на Обноскова.- То есть наша компания,- вдруг спохватился граф, увидав, что Обносковым подмечено его раздражение, и принял снова свое холодно-спокойное выражение.

   - Разве вы, граф, и ваша компания стоите вне общих государственных законов? - едко спросил Обносков.

   - Нет-с, как можно! Мы подчиняемся им, как и все другие,- уже насмешливо ответил граф.

   - Так как же вы отдадите наши деньги ей?

   - Не ваши, а свои. Мы их и за окно можем бросить,- уже совсем весело усмехался граф и смотрел на Обноскова как-то сверху вниз, точно перед ним находилась какая-то маленькая, едва заметная букашка.

   - Да ведь эти деньги нам следуют по закону! - волновался Обносков.

   - По какому? - бросил на него насмешливый взгляд собеседник.- Где это вы нашли закон, что компания обязана выдавать годовое жалованье родным ее умерших агентов?

   На лбу Обноскова проступил холодный пот; это не ускользнуло от внимания графа; он сохранял спокойствие и смеялся в душе.

   - Я, граф, принужден вам сказать, что, по моему мнению, вы просто желаете потакать разврату. Вы хотите покровительствовать тому, что преследуется нашими законами. Я готов все это считать шуткой, так как самое ваше положение в свете не оправдывает такого образа действий. Если бредни какого-нибудь безродного отрицателя брака и законных прав на наследство могут быть только смешны, то ваше поощрение, ваше признание прав любовницы и незаконнорожденных детей на наследство просто опасны.

   Граф молчал, точно Обносков шипел где-то очень далёко внизу и его слова не могли долетать до той вершины, где стоял его гордый противник.

   - Я, граф, должен вам заметить,- прошептал Обносков, задыхаясь от злобы,- что я буду требовать законным порядком.

   - Вы? - спросил граф, взглянув сверху вниз прищуренными глазами, и вдруг начал усердно креститься.

   Это взбесило Обноскова. Он готов был растерзать противника за эту злую выходку и даже не заметил, что в комнате уже началась служба.

   - Я понимаю, что вы стоите так высоко, что я в сравнении с вами...- шипел он, забывая всех и все, кроме шести тысяч пособия.

   - Вот вы меня в нигилизме заподозрили, а сами, как кажется, совсем не уважаете святости наших церковных обрядов,- отеческим шепотом заметил граф и добродушнейшим образом с упреком покачал головою.

   Обносков опомнился и стал еще зеленее, а граф продолжал усердно молиться.

   Отпевание кончилось. Родные стали прощаться с покойником; раздались дикие крики трех родственниц и утешения гостей. Стефания Высоцкая, закутанная в черную тальму, спускавшуюся почти до полу, стояла неподвижно в углу. Она была бледна, как мертвец. Сын стоял около нее и, кажется, боялся, что она упадет в обморок. Наконец, гроб понесли. Граф Григорий Стругов, его брат и его друзья были в числе несущих. Высоцкая пошла за гробом в отдалении. Она едва переступала.

   - Неужели вы до кладбища думаете идти пешком? - спросил ее кто-то по-французски.

   Она вздрогнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна, и обернулась. Перед ней стоял граф Стругов.

   -- Ах, это вы, граф,- приветливо улыбнулась она грустною улыбкою.- Кажется, не дойду.

   - Так садитесь в мою карету. Сыро сегодня. Я тоже еду с Мишелем,- пригласил граф Высоцкую и указал на своего сына Мишеля, учившегося в гимназии вместе с молодым Высоцким.

   Товарищи уже разговаривали между собою. Высоцкая согласилась на предложение. Все четверо стали садиться в карету графа.

   - Гляди, гляди! Развратница-то, развратница-то, наша! - высунулись из своей кареты сестры покойника, дергая за рукав задумчиво сидевшего против них племянника.- С графом села, в его карету села! Хоть бы братца-то, нашего голубчика, похоронить дала, да уж тогда и шла бы на все четыре стороны...

   - А-а! - протяжно проговорил Обносков, что-то соображая.- Так вот он отчего ей покровительствует!

   - И сына-то, сына-то не стыдится. При нем вешается на шею новому любовнику... Да и он-то хорош! Среди белого дня с публичной женщиной едет, грязью себя марает!

   - Э, к ним ничего не пристает!- озлобленно прошептал Обносков и отвернулся в другую сторону.

  

  

   Только через месяц после свадьбы, то есть после смерти и похорон Евграфа Александровича, молодой Обносков переехал от Кряжова и устроился своим домом. До сих пор его жена не чувствовала никакой перемены в своем положении. Только теперь она стала сознавать, что для нее началась новая жизнь. Мать Обноскова поселилась со своим сыном и рассталась как со своею квартирою на Выборгской стороне, так и со своими жильцами. С первых же дней после переезда на новую квартиру она принялась за хозяйство, за мелкие домашние распоряжения, за перебранку с прислугою и выказала явное намерение не выпускать из своих рук бразды домашнего правления.

   - Вы уж, цветочек мой, Агриппина Аркадьевна, не заботьтесь о хозяйстве,- говорила она однажды за утренним чаем невестке.- Вам это дело новое. Хлопот с ним много. Возня с людишками только здоровье ваше испортит. Ведь у нас в Петербурге народ мошенник, выжига, у-у какой продувной!..

   - Да я, Марья Ивановна, уже занималась хозяйством у отца,- заметила Груня.- Это совсем не так трудно...

   - Из больших средств, не спорю, не трудно, не трудно... У вашего папеньки большие средства были,- заговорила частою дробью Марья Ивановна.- Вот у него и хозяйство совсем другое было, а здесь не то, совсем не то. Ваш папенька богач, а у моего сына средства-то маленькие, надо экономничать, по одежке протягивать ножки...

   - Да, маменька права,- заметил Алексей Алексеевич.- Тебе незачем попусту хлопотать и возиться с прислугой и обедами.

   - Да я и не настаиваю особенно на этом, но просто мне не хотелось бы без дела сидеть,- промолвила Груня.

   - Ну, ангелочек мой, дома дела найдется,- утешала Марья Ивановна.- Без дела не останетесь...

   - Делайте, как вам угодно,- ответила Груня и стала пить чай.

   Все помолчали.

   - Вот вы, кажется, и обиделись,- вдруг упрекнула Марья Ивановна.

   - Чем же? Я и не думала обижаться,- изумилась Груня.

   - Нет, уж я вижу, что вам не по сердцу мое желание!.. Что ж, я не навязываюсь. Вы хозяйка теперь в доме, вам и книги в руки. Была бы честь предложена, а от убытка бог избавил. Я ведь теперь здесь последняя спица в колеснице...

   - Полноте, маменька,- недовольным тоном сказал Обносков.- Что тут за счеты, кто старше. Я не желал бы вообще, чтобы кто-нибудь считал себя здесь старшим,- строго заметил он и прибавил: - Хозяйничайте, распоряжайтесь и не обращайте ни на кого внимания, делая свое дело.

   - Если ты хочешь, я готова, Леня, только, чтобы после претензий не было, что я худо распоряжаюсь или много трачу...

   - Кто же это будет претендовать, уж не я ли? - спросила Груня, смущенная всею этою сценою.- Будьте уверены, что я не скажу ни слова, лишь бы Алексей был доволен...

   - Алексей! Это вы кого же Алексеем-то величаете? - спросила едким тоном Марья Ивановна.- Уж не мужа ли? Ну, через месяц после свадьбы, кажется, рано бы его так называть. Можно бы и поласковее быть. Ведь это только холопов зовут Алексеями-то.

   - Эх! - с досадой махнул рукой Алексей Алексеевич и нетерпеливо начал постукивать ногой.

   - И меня-то вот вы все называете Марьей Ивановной да Марьей Ивановной,- не унималась старуха,- А ведь не грех бы и маменькой назвать. Ведь уж как вы там ни думайте, а я все-таки мать вашему мужу. Оно, может быть, по-вашему, по-новому, и не принято уважать старших - ну да ведь вам не с теми вертопрахами жить, которые старших-то в грош не ставят. Нет, голубчик мой, вы со старыми, с честными людьми живете.

   - Да что это вы, матушка, левой ногой, верно, встали? - с раздражением заметил Обносков.

   Марья Ивановна так и развела руками от удивления.

   - Ну, батюшка, от тебя-то я этого не ожидала,- произнесла она и торопливо поднесла платок к глазам.- И то сказать, теперь жена тебе ближе, я третий человек, лишний человек в доме...

   Алексей Алексеевич махнул рукою и вышел из комнаты.

   - Вот полюбуйтесь, что вы наделали: сына с матерью поссорили,- упрекнула Марья Ивановна невестку.- Сами матерью будете, поймете это... Чужие слезы отольются, рано ли, поздно ли, а отольются...

   Груня наморщила свой лоб и сидела совершенно безмолвно, начав вышивать. Ей первый раз в жизни пришлось испытать такую пошлую, такую бесцельную семейную размолвку. Несколько раз у нее навертывались на язык ответы старухе, но известный такт, свойственный свежим и чистым натурам, не позволял ей вставить какое-нибудь слово в поток этих мелочных придирок. Молодая женщина была, по-видимому, даже спокойна, только игла в ее руке все попадала не туда, куда следовало, и слегка дрожала. Старуха Обноскова перемывала чашки и время от времени бросала злые взгляды на невестку и покачивала головой, видя, что та не обращает на нее внимания.

   - Вот вы теперь молчите и дуетесь,- начала снова Марья Ивановна.- Вы в душе-то меня ругаете, а ведь я вам же добра желаю. Вы-то по глупости, да по неопытности что-нибудь при людях скажете, мужа Алексеем, как лакеишку, обзовете, либо мать, как чужую, Марьей Ивановной величать станете, а вас и осудят, и пойдут славить: "Вон они как живут, заговорит про нас народ, как кошка с собакой! У них и имени-то ласкового друг другу нет даже при людях, а уж что же должно быть, как они с глазу на глаз останутся". А худая-то слава бежит... Вы меня благодарить должны, что я вас семейной жизни учу. Ведь и я была молода, и меня учили. Ох, как учили!.. Вы вот и подумайте обо всем, да и поймите, правду ли я говорю; хорошенько подумайте!

   Марья Ивановна поставила в буфетный шкап чашки и вышла из комнаты. Груня вдруг отбросила вышивку и залилась неудержимыми слезами.

   - Что с тобой? - спросил Алексей Алексеевич, входя в столовую, чтобы проститься с женою перед отправлением на службу.

   - Ничего... так,- прерывающимся голосом ответила Груня и закусила губу, стараясь подавить слезы.

   - Как же так? Разве можно плакать без причины? - заметил муж.- Нездорова ты, что ли?

   - Скажи, за что твоя мать целый час бранила меня? - воскликнула строптиво жена, поднимая свои большие глаза на мужа.

   - Э, боже мой, начались дрязги! - недовольным голосом сказал Обносков.- Уж где две бабы сойдутся, там и пойдет война!

   - Да ты, кажется, считаешь меня виноватою? - изумилась Груня.

   - Да, разумеется! Ведь странно же связываться со старым человеком. У нее свои взгляды на жизнь, свои привычки, а ты еще молода и не выработала себе, не могла выработать убеждений, значит, тебе легче уступить. И вообще советую тебе уважать мою мать; хотя у нее и есть ошибки, как у всякого человека, но она опытная и дельная женщина.

   - Да ведь она придирается ко...- начала Груня, но муж перебил ее.

   - Прошу тебя,- сказал он строго,- раз и навсегда прошу не жаловаться мне на нее и не впутывать меня в эти домашние дрязги... У меня есть серьезное дело, и мне некогда мирить вас. Да я и не судья в этих историях, потому что насколько я люблю тебя, настолько же уважаю и ее. Ты не думай, что я когда-нибудь из-за тебя вышвырну ее из дому. Это было бы так безнравственно, что ты сама перестала бы меня уважать после подобного поступка... Да и вообще вы, женщины, взволнуетесь, потеряете несколько праздных часов времени, но убытка от этого нет,- а у нашего брата дело есть; если я стану волноваться да тревожиться из-за пустяков, то у меня не очень-то хорошо пойдут вперед мои серьезные занятия.

   Опутив руки, стояла Груня перед мужем, и опять какая-то непонятная ей самой сила удерживала ее от возражений.

   - Ну, прощай, маленькая плакса! - улыбнулся Обносков и поднял за подбородок лицо жены.

   Она отдернула голову назад и нахмурила брови.

   - Ах, ты капризница! - шутливо промолвил муж, игриво скользнув двумя пальцами около груди жены, как это делают с ребенком, когда ему говорят: "А вот я тебя забодаю!" - и вышел из комнаты. "Какая она хорошенькая, когда капризничает",- промелькнуло у него в голове, и он готов был снова воротиться к жене, чтобы поцеловать ее, но ему приходилось спешить на службу, а потому это желание и отложилось до более свободного времени.

   Груня решительно и быстро отерла слезы и, строптиво швырнув в сторону носовой платок, принялась опять за вышивку. Прошло довольно много времени. Груня продолжала вышивать. Внутреннее волнение замечалось только по излишней быстроте работы; наружность же молодой женщины, похожей на девочку, оставалась невозмутимо спокойною, только лоб морщился более обыкновенного, да изредка закусывались губы, как будто из желания физическою болью подавить мучения нравственной пытки. Наконец в комнату вошла Марья Ивановна.

   - Что это вы сегодня все утро вышиваете,- заметила она, качая головой.

   - А разве что-нибудь другое нужно сделать? - спросила невозмутимо холодным тоном Груня.

   - Да ведь вот прачка белье принесла, ну и пересчитали бы все по записке и уложили бы в комод.

   - Хорошо,- произнесла Груня тем же тоном и пошла в другую комнату пересчитывать и прибирать белье.

   Через четверть часа туда же явилась и Марья Ивановна.

   - Вы это как белье укладываете? - спросила она у Груни.- Не пересмотревши?

   - Да.

   - Ну, это непорядок!

   - Значит, нужно пересматривать?

   - А то как же? Ну, если прачка-то дурно выстирала, пятна оставила, так это ей и спустить? Нет-с, это не дело! Этак все белье перепортите. Да, надо посмотреть, нет ли и дыр где-нибудь, везде ли есть пуговицы, чтобы потом все исправить.

   - Хорошо, я пересмотрю,- отвечала Груня по-прежнему спокойно и холодно.

   - Вот вы говорили, что дела не найдется в доме, кроме хозяйства, а вы если одною штопкою белья займетесь, так у вас день-то весь и уйдет.

   Груня молчала.

   - Сейчас на рынок ходила, наших там встретила, Ольгу и Веру,- заговорила дружеским и немного таинственным тоном Марья Ивановна, присаживаясь на стул около комода.- Грех, право, с ними да и только! Ха-ха-ха! Сшили это они себе траурные шляпки и, можете себе представить, по моде, как есть по первому журналу. Ну, скажите, время ли тут о моде заботиться, когда брат помер и нужда на носу?

   Груня перебирала белье и не отвечала.

   - А вы, ангелочек мой, что-то хмурые сегодня такие, уж не чувствуете ли вы чего... знаете, ведь теперь такое время для вас... может, еще и на внучка скоро придется порадоваться...

   - Я ничего не чувствую,- отвечала Груня и вспыхнула до ушей.

   - Так уж не на меня ли вы сердитесь? - с добродушной укоризной покачала головой Марья Ивановна и, кажется, сама не верила своему предположению.- Грех вам зло помнить! Мало ли что в семье бывает. Час на час не придется. Мы повздорим, мы и помиримся. Нельзя всякое лыко в строку ставить... А вот я вам про себя скажу: у меня сердце отходчиво. И вот с тех пор, как я себя помню, всегда я была такою. Посержусь, покричу, выскажу человеку всю правду, выведу его на чистую воду, а потом и жаль мне его станет. Это бывало и с мужем, когда он запил; чего, чего я не натерплюсь, а ничего, все забуду, как только вот хоть на минутку он от глаз моих скроется. И станет мне его жаль, так жаль, так жаль, что вот так бы и бросилась к нему, моему голубчику, на шею. А ведь уж какой человек-то он был в ту пору, когда пить начал, тиран, одно слово тиран!.. Прежде он ничего, смирный был, выскажешь, бывало, ему всю правду, смолчит, уйдет только, а потом как зачал пить, так аки зверь сделался: и рвет, и мечет, и в драку лезет, ничем, бывало, его не укротишь... А вот ведь все вынесла и в церкви его поминаю, и господа об отпущении его грехов молю каждодневно... У меня сердце отходчиво, отходчиво... Да, цветочек мой, не должны люди зла помнить, и вы его не помните!

   Марья Ивановна нежно поцеловала Груню, а у Груни по телу пробежала дрожь, точно к ней прикоснулось что-то нечистое, отвратительное. Время кое-как прошло до обеда, то есть до четырех часов, когда обыкновенно возвращался Алексей Алексеевич, прикомандированный на время к министерству в ожидании кафедры в университете.

   - Ну что, мы перестали капризничать? - улыбнулся он заигрывающей улыбкой жене, как мы улыбаемся детям, которых высекли и потом поспешили простить, чтобы их хмурые лица не тревожили нас и не напоминали нам о нашем вышедшем из границ раздражении.

   - Ты видишь, кажется, что я спокойна,- ответила Груня.

   - Спокойна и холодна? - пошутил муж.

   - У меня такой характер.

   - Немножко избалованный? Не так ли?

   - Может быть.

   - Вот и я еще хочу баловать тебя,- засмеялся он и подал ей коробку конфет.- Это тебе, чтоб ты не плакала.

   Груню оскорбило, что ее считают ребенком, но она удержалась от всяких объяснений по этому поводу.

   - Merci,- сухо произнесла она и поставила коробку на стол.- Обед уже подан, пойдем.

   За обедом Обносков и его мать говорили о разных семейных делах, в число которых вошли и сшитые по моде шляпки теток Обноскова. Мать была в этот день особенно предупредительна с сыном, как человек, заглаживающий ошибку. Груня сидела молча и очень мало ела. После обеда она ушла в свою комнату.

   - Вы, маменька, будьте с ней осторожнее,- сказал сын матери.- Она очень избалована, и с ней надо поступать осмотрительно. Исподволь ее ко всему приучить можно.

   - Ах, голубчик, да я ей ничего и не сказала обидного,- оправдывалась мать.

   - Да я и не думаю этого, но все же старайтесь ее приучать к семейной жизни незаметно, постепенно. Этим капризным детям в душу не влезеш