Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Господа Обносковы

">   - Ведь вот, тебе и на балах скучно,- продолжал он,- а посмотри на других девушек, они ночей не спят, плачут, если им не удастся в собрании поплясать...

   - Что ты это выдумал,- задумчиво улыбнулась Груня.- Кто же это станет мучиться из-за бала?

   - Кто? Все, решительно все девушки, за исключением тебя,- утверждал отец.- Им все прыгать хочется, болтать хочется, наряжаться хочется,- ну, а ты этого не любишь, потому что у тебя не такая подвижная натура... Ты более сосредоточенна, внутреннею жизнью живешь... Вот почему ты, голубка, ни о ком и не мечтаешь так страстно, не чувствуешь возможности уйти за кем-нибудь на край света.

   - Кроме родных, кроме родных! - поспешила перебить Груня.

   - Ну, голубка, и родные-то все твои - один я,- заметил отец.

   - А Павел? - воскликнула девушка почти с негодованием на отца за то, что он забыл эту личность.- Ты не считаешь Павла родным?.. Но ведь я и за него, как за тебя, готова умереть,- да, да, умереть готова! - воскликнула она, и ее лицо снова запылало румянцем.

   - Ну, конечно, конечно, добрая заступница! Ты знаешь, что я и сержусь на него, браню его, а не могу не любить его... Он мой приемный сын, твой брат... Я сам, может быть, менее любил бы тебя, если б ты не чувствовала привязанности к такому близкому нам обоим человеку... Жить вместе долгие годы, жить не разлучаясь, и не любить человека могут только черствые, недостойные уважения сердца... Ты, моя ласточка, не такова!..

   Груня молчала и не начинала прерванного разговора об Обноскове. Отец вздохнул, видя ее потупленное, грустное лицо.

   - Впрочем, голубка, ты не печалься,- заговорил он.- Я тебе не навязываю мужа насильно... Сохрани меня бог!.. Не выходи за Алексея, не выходи ни за кого, если не хочешь. Ты знаешь, ты мне не в тягость. Я не расстался бы с тобой, если бы ты и замуж вышла. Мы виделись бы каждый день... Да, да, непременно каждый день... Мы вместе бы нянчили детей, вместе бы радовались на их игры... Но не хочешь идти замуж,- не выходи! Проживем и так! Что же, ведь мне не привыкать стать жить в могиле своего кабинета, гнуть горб над книгами, не слышать юной зарождающейся жизни... Ведь и в прошлом только ты одна оживляла мой угол, развлекала меня детским лепетом во время отдыха,- тогда у меня был сплошной отдых, я не чувствовал, что у меня идет работа, я не уставал... Да, прошло это время, и не вернуть его!.. Будем жить мирно, тихо тянуть день за днем, стариться и ждать могилы...

   Груня молчала, опустив голову на грудь. По ее щекам струились одинокие слезинки.

   - Ради бога, не печалься,- утешал ее опять отец, не замечая, что надрывал ей сердце.- Я не ропщу. Я спокоен. Видишь, я спокоен. Авось еще проживу, авось еще не скоро покину тебя. Ведь собственно обо мне и заботиться нечего. Моя жизнь прожита. Страшно мне только за тебя, как ты останешься одна после моей смерти никому не нужною девушкой!.. Ведь у тебя почти никого и знакомых-то нет... Да, надо тебе сближаться со светом, надо выезжать, рассеиваться... После будет поздно заводить знакомства, а без знакомых жить нельзя девушке-сироте.

   - Папа, если бы я вышла за Алексея,- ты был бы счастлив?- задумчиво спросила дочь каким-то надорванным голосом.

   - Дитя мое, зачем ты спрашиваешь? Я только тогда был бы счастлив, когда ты была бы счастлива...

   - Ну, а ты думаешь, что я была бы счастлива с ним?

   - Дитя мое, если ты его не любишь, то, разумеется, ты не будешь с ним счастлива... Но я вообще говорю о замужестве.

   - Я еще никого не люблю из посторонних мужчин...

   - Ну, значит, и оставим этот разговор, и оставим, будто его не было,- тяжело вздохнул отец.

   Непривычное волнение утомило старика, и он ослабел. В его обрюзгшем лице было заметно какое-то болезненное выражение усталости. Это не ускользнуло от внимания дочери. Она поцеловала отца на прощанье перед сном. Ей показалось, что его поцелуй был холоден,- только показалось, но уже одно это могло доставить этому странному ребенку несколько часов бессонницы. Уединенная жизнь, ненормальное воспитание успели расстроить ее нервы и развить воображение. Кряжов же прошел в свой кабинет и заходил из угла в угол. Вспомнились ему светлые годы детства дочери. Вспоминалась кроткая фигура Алексея Обноскова и тут же промелькнули лица разных виденных им молодых хлыщей и фатов. Начались размышления о том, кто может скорее составить счастие его дочери,- эти ли блестящие, но пустые господа, или скромный, усидчивый, трудолюбивый домосед Обносков? Показалось старику, что этот человек напоминает его самого, Кряжова. И вот пошли думы о том, был ли он сам хорошим мужем. Совесть не подсказывала и не могла подсказать в этом случае ни одного упрека, напротив того, перед стариком ожила картина смерти его жены и послышались ему снова последние слова этой женщины: "Ты был счастием моей жизни!" Незабвенные, дорогие слова. Их повторила бы, может быть, и Груня, если бы она была женою Обноскова. Ведь и Груня любит только семейное затишье, ведь и она не будет счастлива с мужем-модником, гулякой, бальной куклой. А только таких мужей можно найти на всяком перекрестке. Обносковы редки... Так думал старик. Часы били двенадцать, час, два, три, шесть, а он все ходил и ходил по комнате. Наконец, он на что-то решился и сел писать отказ Обноскову. Взял бумагу, обмакнул перо в чернила и остановился...

   - Бедный наш молодой друг, за что я тебя-то обижу резким отказом? - почти со слезами на глазах вздохнул старик.- Нет, подожду, подготовлю тебя к горькой новости... и если бы ты хоть меньше любил ее, меньше бы думал о ней! Все было бы легче... Эх, молодость, сколько ты горя приносишь и себе, и другим!..

   И Кряжов стал писать Обноскову, что он еще не говорил дочери о его предложении, что он не хочет вдруг превратить ее из ребенка в невесту, что он ее подготовит к этой новости, что, может быть, и будет успех, хотя он, Кряжов, и не может ничего утверждать наверное, даже и предположений не решается делать, чтобы не обмануться, так как ведь все может случиться, все,- даже отказ... А день, между тем, занялся. Старик вечно проводил дни в спокойном сиденьи за книгами, а эту ночь он не спал и проходил в тревоге по комнате. Это отразилось на его физиономии. Дочь чуть не вскрикнула, увидав его обвисшее, тусклое лицо.

   "Это начало смерти!" - промелькнуло в ее до болезненности впечатлительном уме, и орять ей вспомнились роковые слова отца; "Это мне на десять лет жизни прибавило бы".

   От внимания отца тоже не ускользнуло, что дочь встревожена, и он удвоил свою нежность к ней. В этой нежности был какой-то грустный оттенок; казалось, старик спешил наглядеться в последние минуты жизни на свое обожаемое дитя. И вид старика-отца, и его ласки отозвались острою болью в сердце Груни. Она поспешила уйти в свою комнату, чтобы обдумать, обсудить все. Занятия отца шли плохо, и он раза три проходил по комнатам, надеясь встретить дочь. Но она не выходила из своей комнаты. Ему начало казаться, что Груня сердится и имеет право сердиться на него. Настал час обеда. Отец и дочь встретились в столовой.

   - Маточка, ты не сердись на меня,- ласково и почти боязливо промолвил отец.- Забудь весь наш разговор и будем жить по-старому...

   "А! значит, он все об этом думает!" - мелькнуло в голове дочери.

   - Папа, папа, дай мне время подумать!- воскликнула она и расплакалась не на шутку.

   - Полно, дитя, милая,- уговаривал отец, а у самого радостно билось сердце от обещания дочери "подумать" о замужестве.

   Это слово подавало надежду.

   С этого дня вопрос был почти решен: отец свободно хвалил Обноскова, чтобы задобрить в его пользу дочь и достигнуть исполнения взлелеянного им плана; дочь сознавала необходимость жертвы и даже уверяла себя, что она ничем не жертвует, так как Обносков ей не гадок, а, напротив того, милее всех, решительно всех остальных посторонних мужчин, в число которых не входили только ее отец да Павел Панютин. Действительно, лучшей партии было трудно найти. Выходя замуж за Обноскова, Груня могла быть уверена, что ее прежний образ жизни не изменится. Будет в доме мужа то же затишье, то же спокойствие, будут там появляться те же лица, которые появлялись в доме ее отца, изредка, по-прежнему, они будут ездить в театр, читать какие-нибудь хорошие книги и безмятежно наслаждаться спокойствием и миром. Только одно отчасти пугало Груню - это слабое здоровье Обноскова. Но и тут она давала себе роль спасительницы и была уверена, что ее заботы и ее любовь сделают ее будущего мужа и здоровым, и бодрым. Это казалось ей тем более возможным, что ее отец говорил, как и он в молодости был и слаб, и болезнен и стал здоровяком только на тридцатом году. Правда, ее любовь к Обноскову не была страстным чувством, но это была какая-то тихая, немного грустная приязнь. Груня, худенькая, бледная, с немного морщинистым лбом, как это бывает у болезненных детей, с большими, как-то вопросительно смотревшими, словно недоумевающими, глазами, была вполне ребенком, несмотря на свои лета. Ее развитие состояло только в кроткой любви, в понимании чужих страданий, которых ей приходилось видеть очень немного; но если бы ее оставить одну, без посторонней помощи и наставлений, то она, верно, не нашла бы себе исхода, не принялась бы ни за какое дело, и просто стала бы плакать и искать того доброго спасителя, под чье греющее крыло можно было бы приютиться ей, пугливой птичке. Жизнь за воротами ее дома представлялась ей точно такой же, какая шла в этом доме; разницу между своей и чужой жизнью она видела только в том, что у нее есть средства к такой мирной жизни, а другим приходится добывать средства к этой мирной жизни. Значит, главное различие было в количестве труда или денег. Это самостоятельно сложившееся понимание чужой жизни заставляло Груню при возможности помогать первому бедняку, просящему помощи, чтобы дать ему возможность наслаждаться таким же миром, каким наслаждалась она. Этот взгляд еще более укрепился в ней после нескольких уроков истории, прочитанных ей Обносковым. Она слышала от него, как такой-то народ наслаждался счастием под властью такого-то короля; как потом, под конец царствования этого короля, губительные войны разорили народ, и он стал несчастлив. Но новый король, вступив на престол, заключил мир, довел финансы до цветущего состояния, и народ снова стал счастлив, покуда, под конец царствования этого короля, не началась снова губительная война. Эти губительные войны в жизни народов казались Груне чем-то вроде болезней, смущающих иногда спокойствие семьи, и она понимала, что если болезнь кончится, то семейный кружок будет еще счастливее, еще теснее сомкнутся между собою его члены. Множество вопросов возникало в ее головке по поводу разных известий, прочитанных в газетах, по поводу разных слухов, доходивших до нее. То она слышала про убийцу, убившего несколько человек, и ей казалось, что этот человек вел бы всегда свою мирную жизнь, если бы у него были деньги или труд, и, несмотря на свое добродушие, она жалела не убитых, а этого преступника. Иногда до нее доходили слухи, что муж кухарки, живущей в их доме, бьет свою жену, и ей казалось, что он делает это именно потому, что у них нет столько денег, чтобы жить вместе, а не служить по разным домам. Целый мир создан был Грунею, и неизвестно, насколько обитатели этого мира походили на Ванек и Анюток, мозолящих ноги на улицах больших городов и деревень, или на Пьеров и Жаннет, красующихся среди босоногой черни в своих бобрах и брюссельских кружевах. Груня была уверена, что она не ошибается, так как она на своем веку видела тоже немало людей. У разных родственников она видела кузин и кузенов, танцующих во время бала; видела горничных, приветливо и с искреннею любовью целующих ей руку; видела, как ее двоюродные тетушки заботливо составляют разные благотворительные общества и устраивают для бедных лотереи. На театре, правда, она видела иногда и злодеев, но когда опускался занавес, театр потрясали рукоплескания, то она видела, как вызванный публикой злодей превращался в улыбающегося и расшаркивающегося актера, прижимающего руку к своему сердцу в знак любви и благодарности к поощряющим его ближним, и Груня улыбалась, тяжелое впечатление, оставленное пьесой, исчезало, как сон. И потом, ночью, ей снилось, что злодеев нет в жизни, что злодеев только "играют" люди, добрые люди, похожие на ее старую няню, которая иногда так страшно басила, если приходилось в сказке говорить за бабу-Ягу. "Поваляются, покатаются на Ивашкиных косточках!" - чудится Груне в полусне басящий голос бабы-Яги, и Груня дрожит от страху, жмется к няне, а няня смеется так добродушно, по-детски или, лучше сказать, по-старчески смеется и тихо начинает баюкать Груню... Да! да! это не баба-Яга, а няня, добрая няня...

   Такое просто сложившееся существо, как Груню, понимали все и звали ее птичкой-певуньей, невинным ребенком, мягким воском. Но никому и в голову не приходило, что если птичка поет, то она хочет, чтобы и все пело вокруг нее, чтобы и солнце светило над нею, чтобы и цветы цвели во всем мире; никто не думал, что невинный ребенок не вынесет без волнения чужих слез, хотя бы их проливал злодей, и скажет: "Надо помочь этому человеку: он плачет, значит, он несчастный". Никто не угадывал, что мягкий воск может отвердеть среди холодности и примет какую угодно форму под влиянием различных давлений со стороны...

   К концу недели, решившей участь Груни, Кряжов повеселел: Груня дала свое согласие на предложение Обноскова... Настала суббота. Вечером пришел из гимназии Панютин. Они пили чай в столовой. Кряжов был весел, шутил, Груня, по большей части, молчала. Настала наконец пора идти спать.

   - Останься здесь,- шепнула Груня Панютину.

   Кряжов простился с "детьми" и ушел в свой кабинет. Груня проводила его и вернулась в столовую. В доме уже спали. Отворив дверь, Груня приостановилась на пороге, полузакрытая массивною темною портьерой. В полумраке большой комнаты Панютин едва был виден в глубине большого кресла Кряжова. Он задумчиво смотрел на огонь, облокотясь на ручку кресла и опустив на ладонь голову. Его некрасивое, но мужественное лицо было по обыкновению сурово и только едва можно было уловить в этой суровости оттенок грусти. На этой физиономии остались следы всего испытанного в жизни юношей. Грубость и боль от побоев в людской, где он провел первые годы своего существования; тоска однообразного безлюдного затишья в доме Кряжова; озлобление на тайные для всех нападки и щипки прислуги Кряжовых; злопамятное негодование на несправедливости учителей, все это не прошло бесследно над этой страстной и привыкшей к несообщительности натурой. Груня не переступала порога и, казалось, боялась начать задуманное ею самою объяснение. Наконец, должно быть соскучившись ждать, Панютин поднялся с места. Это заставило Груню войти.

   - А, это ты,- промолвил он и пожал ее руку. Они сели у камина. Бог знает почему, ни ей, ни ему не хотелось начинать разговора. Минуты проходили за минутами, и тишина не нарушалась.

   - Холодно здесь,- вздрогнула Груня, прерывая тяжелое молчание.

   - Такой уж проклятый дом,- угрюмо проговорил Панютин.

   Груня, зная, что Павел не любит их старого дома, ничего не возразила и плотнее закуталась в платок. Через несколько минут Панютин встал, придвинул скамейку к креслу Груни и сел у ее ног. Он взял ее руки, начал их греть своими руками и потом прижал к ним губы.

   - Меня отец замуж выдает,- проговорила она, не глядя на Панютина.

   - Что? - спросил он быстро и выпустил ее руки.

   - Меня отец замуж выдает за Алексея,- повторила она новость.

   - Что ты это дразнить меня вздумала, что ли! - вскочил он с места и встал во весь рост перед нею.

   - Дразнить?.. Тебя?.. Что это тебе пришло в голову, Павел? - просто спросила Груня и подняла на него глаза: он был бледен, как полотно.

   - Дурак! старый дурак! - проворчал он и зашагал по комнате.

   Шаги глухо отдавались в ночном затишье.

   - Зачем ты бранишь отца! - упрекнула Груня.

   - Погубят они тебя, совсем погубят! - воскликнул он, ходя по комнате и сжимая руки, так что было слышно, как хрустели пальцы.- И зачем ты идешь замуж, зачем соглашаешься!

   - Отца убил бы мой отказ...

   - Ну, так что ж? ну, так что ж? - строптиво спрашивал он, останавливаясь перед нею и смотря ей прямо в глаза.- А если ты погибнешь, это ничего?.. Молодая, хорошая, и погибнешь! - вдруг бросился он к ней и обвил ее рукою, присев на край широкого кресла. В его голосе слышалось и страстное чувство и рыдания.- Не выходи, любимая, не выходи за него... Ни за кого не выходи,- уже шепотом окончил он.

   Груне было как-то страшно то странное чувство, которым было полно впервые в эту минуту все существо Павла, но она чувствовала, что ей хорошо, отрадно сознавать близость этого энергичного человека, слышать его пламенные отрывистые восклицания, видеть эти сверкающие и гневом, и любовью глаза. Ее лицо горело, ей хотелось прижаться к губам этого юноши, покрыть поцелуями это лицо, и в первый раз в жизни ей было стыдно поцеловать этого друга детства, этого названого брата, которого она целовала так же, как и своего отца, при каждой встрече, при каждом прощанье, наедине и при всех. Точно так же новы были для Павла испытываемые им чувства. Он как будто опьянел; казалось, у него кто-то отнимает лучшую часть его существования, казалось, какой-то молот разбивает его сердце и все его надежды. Но какие же надежды разбивались у него? В чем заключалась его потеря? Ведь Груня не умрет, Груня будет по-прежнему его сестрою, по-прежнему будет обнимать его при встрече... Он сознавал все это, и все-таки его сердце и бушевало, и ныло.

   - Если он сделает тебя несчастною, если я когда-нибудь замечу твои слезы или ты скажешь, что он заедает твою жизнь, я убью его,- шептал Павел, сжимая одной рукой талью Груни.

   Огонь в камине давно уже погас, лампа едва горела. В неприветливой, мрачной комнате было темнее и холоднее обыкновенного. Груня жалась к Павлу, дрожа от холода и какого-то непонятного страха.

   - Да будет проклята эта комната,- угрюмо произнес он, и эти слова мрачно зазвучали и как будто повторились в затишье большого покоя.- Здесь впервые мне сказали, что я нищий, подобранный в навозной яме; здесь от меня закрывали действительную жизнь этими архивными лохмотьями, архивным хламом и архивным сонливым добродушием, добродушием сытости; здесь мне отдали в сестры тебя, заперли меня в одну клетку с тобою, оставили мое сердце прирастать к твоему существу и здесь же оторвали, с кровью оторвали тебя от этого сердца.

   Павел, неслышно рыдая, закрыл глаза руками и опустился на колени перед Груней... Вся в слезах, взволнованная, растерявшаяся, рассталась она с своим названым братом, едва смея, боясь угадывать и его, и свои настоящие чувства.

   - Ведь он мой брат, ведь он еще дитя,- шептала она, забывая, что это дитя было только несколькими месяцами моложе ее.- Какие скверные, у меня мысли. Ведь это грех нам так любить друг друга,- размышляла Груня.

   Устроив свои дела по приезде в Петербург, Обносков женился. Решено было, что "молодые" будут покуда жить у Кряжова, который ради этого события не поехал в деревню, а нанял дачу в окрестностях Петербурга; после юная чета должна была переехать на новую квартиру вместе с матерью Обноскова. Расцеловав Груню, назвав ее тысячу раз ангелочком и душечкой, Марья Ивановна продолжала гостить у больного родственника и почти не заглядывала даже на Выборгскую сторону, где ее жильцы отдыхали в отсутствие хозяйки. Обносков тоже очень часто проводил время у постели дяди и возвращался к Кряжовым скорее как друг дома, чем как член семьи. Старая жизнь шла по-старому. Все не чувствовали никакой особенной перемены и успокоились, только старик ех-профессор сердился на своего Павла за то, что тот упорно отказался приехать на свадьбу Груни и остался в деревне, куда он уехал вскоре после возвращения Обноскова из-за границы. Иногда старик говорил, что Павел совсем от рук отбился; порой толковал Груне, что неприезд Павла на свадьбу ясно показал, как мало любит их Павел; подчас намекал на то, что вот Павел "других" (под этим словом подразумевался, вероятно, Обносков) упрекал за дурной характер, а сам-то оказался злопамятнее всех (тут, вероятно, был намек на ссору Павла с Обносковым). При всех этих рассуждениях Груня только бледнела и иногда, нахмурив брови, замечала старику, если они были вдвоем:

   - Папа, за что ты стал нынче нападать на Павла?

   - Ну, голубка, разве я нападаю? - смущался старик, как пойманный школьник.- Ведь ты знаешь, что я только тебя одну люблю больше, чем его. Мне просто обидно... что он нас бросил в такое время... А любить - я его люблю по-прежнему...

   И между тем старик продолжал раздражаться при воспоминаниях о Павле; казалось, что ему непременно нужно, чтобы именно Павел признал и достоинства Обноскова, и возможность счастья в новой жизни как для новобрачных, так и для самого Кряжова. И эти достоинства, и эта возможность счастья признавались всеми, и, кажется, никакого значения не могло иметь отсутствие одного человека среди жарких поцелуев этой вечно льстивой, вечно благодушествующей на чужих пирах толпы гостей, пророчащих блестящее будущее "молодым" и изливающихся в восторгах от красоты невесты и душевных добродетелей жениха. Между тем из всей этой массы народа тревожил семью один этот человек: он был той мрачной тучей на ясном небе, которая одна отравляет прогулку веселого общества, заставляя всех торопиться домой до начала грозы; он был единственным сомневающимся в массе верующих и выражением недоверия на своем лице смущал их благоговейные чувства, как живое доказательство возможности неверия.

  

  

   Евграфу Александровичу становилось между тем заметно хуже. Однажды вечером, прощаясь с сыном на ночь, он успел украдкою шепнуть ему, чтобы сын пришел к нему в комнату утром в шесть часов и разбудил бы его, если он будет еще спать. Заботливые сестры, несмотря на свое усердное ухаживанье за больным, не заметили этого перешептыванья. Сын не спал почти всю ночь. Дня за четыре или за пять доктор сказал Матвею Ильичу, что больной не проживет и недели. Матвей Ильич сообщил об этом своему любимцу молодому барину, и оба дали об этом знать в Варшаву. Теперь юноше почему-то казалось, что отец непременно умрет завтра, и его мучила мысль, что мать не успеет приехать в Петербург вовремя. Ясное осеннее утро бросало свои лучи в комнату, где помещался Петр Евграфович, когда он взглянул на часы и начал торопливо одеваться. На цыпочках вошел он в комнату отца и подошел к постели. Больной не спал. Он страшно быстро изменялся в последние дни и был крайне слаб, хотя старался более, чем когда-нибудь, быть бодрым и все толковал о скором своем выздоровлении.

   - А, это ты, дитя,- ласково произнес он едва слышным голосом.- Садись... Вот так, ближе ко мне,- говорил он, лаская сына.- Вот мы и одни,- с детски-плутоватою улыбкою промолвил он, точно желая этим высказать, что они успели-таки перехитрить своих надзирательниц.

   - Как тебе кажется, любит ли тебя Алексей? - спросил больной.

   - Я... я, право, не знаю,- смешался сын.

   - Не знаешь? - задумался больной.- Значит, не любит?

   - Папа, я не могу этого сказать,- торопливо заметил сын.- Он просто не говорил еще со мною.

   Больной промолчал.

   - Я это знал... должен был знать,- произнес он, как бы рассуждая с самим собою.- Значит, я умно распорядился. Видишь ли, мне надо сообщить тебе одно важное дело... Возьми ключ, отомкни ящик моего стола и достань там пакет, на котором написан адрес твоей матери.

   Сын повиновался и достал пакет.

   - Передай это письмо матери, когда я умру,- сказал отец.- Я хотел сперва иначе распорядиться, но пришлось сделать так... Знаешь ли, когда написана бумага, лежащая в этом пакете? А?.. Пять лет тому назад... Мать это помнит... Я был тогда тоже болен... Но она не взяла в то время этого пакета...

   - Отец,- начал сын дрожащим голосом,- зачем ты не позволяешь написать матери о твоем положении?

   Больной испугался.

   - Что ты! что ты, дитя! - воскликнул он.- Ты сам видишь, каково здесь смотрят на тебя... Тебя готовы унижать, готовы выгнать... Вообрази, что то же пришлось бы терпеть и матери. Еще больше пришлось бы ей терпеть... За что же заставлять ее страдать из-за меня?

   - А ты думаешь, ей легче не видать тебя, не знать истины, приехать сюда, когда будет поздно? - спросил сын и смутился, сказав последние слова.- Или ты, папа, все еще не веришь, что мы тебя больше всего, больше всего на свете любим!

   - Ох, господи!- заметался больной.- Не верю! Я-то не верю!.. Да разве можно это говорить?.. Я просто сам такой слабый, ничтожный человек, что не могу... не могу понять, как бы я вынес на ее месте все то, что ждет ее здесь... Я не верю, не могу понять, что человек ради любви в силах перенести все... Ведь я иногда боюсь.

   Больной вдруг остановился, и его взгляд принял какое-то отупевшее выражение. Сын испугался, хотя подобные внезапные перерывы умственной деятельности больного и повторялись нередко в последние дни.

   - А? - вдруг спросил отец после тяжелого молчания.- Что ты сказал?

   - Ничего, папа.

   - Да, да,- потер больной свой лоб, вспоминая прерванный разговор.- Я вот, кажется, говорил, что я боюсь иногда, что ты, юноша, не вынесешь обращения с тобою моих родных... убежишь...

   - Полно, отец! - сказал с упреком сын.- Что за странная мысль.

   Через минуту он припал своим зарумянившимся лицом к груди отца.

   - Я, папа, уже писал ей обо всем,- шепотом произнес он.

   - Ну? ну? - насторожил уши отец.

   На его лице выражались страх и надежда.

   - И она приедет завтра или... или сегодня,- кончил сын, знавший, что мать приедет именно в этот едва начинавшийся день.

   Отец захватил обеими слабыми руками его голову и покрыл ее поцелуями. Он и смеялся, и плакал, как дитя.

   - Ты большой, ты умный,- бормотал он, стараясь шутить сквозь слезы.- Отец из ума выжил... Сын теперь всем распоряжается... знает, что отцу нужно. А то весь век отца под опекой держали... а он молчал... Под опекой!..- больной закашлял.

   В это время в соседней комнате послышались торопливые, но осторожные шаги. Их едва можно было расслышать. Так вот кошки к своей добыче крадутся.

   - Спрячь... спрячь... пакет спрячь!- тревожно и испуганно засуетился больной, продолжая кашлять.- Никто не должен знать!.. После смерти отдай... Никто...

   Дверь в комнату тихо отворилась, и в нее просунулось озабоченное и улыбающееся заискивающей, сладкой улыбкой лицо Ольги Александровны. При виде юноши, сидящего на постели брата, сестра вытянула свое лицо до безобразия, и в ее глазах выразилось что-то похожее на вопрос: что же это такое значит? Ее подслеповатые, золотушные глаза заморгали от испуга и удивления.

   - А вот мы с Петей беседуем,- усмехнулся брат, стараясь придать своему голосу выражение невинности.

   - Что же это вы так рано его подняли? Братцу сон нужен,- заметила Ольга Александровна юноше с упреком.

   - Нет... я по... позвонил... он и пришел,- поспешил солгать брат.- Я давно не сплю... так соскучился.

   - Ах, боже мой, как же это я не слыхала? Вы звонили? Ах, господи, вот уж захочет бог наказать, так сон нашлет! - ужасалась сестра и бросила зловещий взгляд на юношу, но он совершенно спокойно продолжал сидеть на постели отца и, кажется, был бы рад, стал бы гордиться, если бы ему пришлось долго-долго сидеть подле этого слабого, бесхарактерного старика и чувствовать, что он служит утешением и защитой для этой угасающей жизни. Как мелки и пошлы начинали казаться ему все эти своекорыстные люди, а в его душе шевелилось сознание, что истинно счастлив и достоин зависти только тот, кто мог в своей жизни сказать: "Мне удалось озарить блаженством жизнь хотя одного человека в мире!" Вот честная гордость, вот никогда не забываемое наслаждение человеческой души. Прошумит гул вызванных нами рукоплесканий, и сменится он новыми, обидными для нашего мелкого самолюбия, хвалебными криками в честь другого, опередившего нас героя минуты; кончатся наши веселые пиры юношеских лет, и оставят они в наследство одни болезни, да зависть к тем, еще здоровым людям, которые еще могут пировать; окончатся опьяняющие нас победы над врагами, и останутся нам в память о них наводящие грусть и, может быть, вызывающие раскаяние вражеские могилы, но минуты, когда мы были нужнее хлеба человеку, когда мы одни во всем мире заставляли его забывать все страдания, когда мы создавали, наперекор всем людям и самой судьбе, его счастье, которого не могла отнять никакая сила, эти минуты будут для нас вечной отрадой, вечным источником силы к жизни. Вот что сознавал этот юноша и чувствовал все это так, как можно чувствовать что-нибудь только в невозвратные дни светлой восторженной молодости.

   Праздничное чувство счастия наполняло в этот день все его существо. Он не замечал никаких колкостей, щедро расточавшихся на его счет со стороны хозяек дома. Он не замечал холодности Алексея Алексеевича Обноскова, и только каждый звонок в передней заставлял его вздрагивать и заглядывать в прихожую, чтобы узнать, кто приехал. Это необычайно тревожное состояние мальчика и самого больного, постоянно посылавшего своего сына посмотреть, не приехал ли кто-нибудь, не ускользнуло от внимания заботливых хозяек, и они встревожились не на шутку. Им представилось, что братцу очень худо и что братец дал какое-то поручение сыну. Но какое? Этого не могли они угадать и только с ужасом говорили мысленно: "Господи, не вздумал ли он написать духовную!" Это предположение переходило почти в уверенность, и сестры, крестясь и бросая молящие взоры на образ спасителя, шептали пламенную молитву: "Не попусти, господи, его сделать это дело. Отврати от него эти мысли". За этою молитвою следовало восклицание: "Уж лучше пусть он умрет прежде, чем исполнит это несправедливое дело!"

   Они с нетерпением ждали доктора. Наконец доктор явился.

   Поминутно отирая глаза и слезливо сморкаясь, окружили доктора две сестры и мать Алексея Алексеевича Обноскова и пустились в расспросы о положении братца. Доктор был человек мягкий и не мог без волнения видеть слез женщин.

   - Ничего, ничего,- говорил он,- ваш брат слаб, очень слаб, но, бог даст, он поправится... Вы не отчаивайтесь, не расстраивайте себя... Все зависит от бога.

   - Господи, нас убьет, убьет его смерть! - плакали сестры.- Ведь мы всё с ним теряем, доктор!.. Единственного защитника н покровителя теряем...

   - Берегите себя, ради бога, берегите,- успокаивал их доктор.- Вам надо теперь сохранять присутствие духа, крепиться...

   В волнении вышел он от них и подозвал к себе Петра Евграфовича.

   - Вы здесь гостите,- начал доктор,- значит, вы можете понемногу подготовить несчастных сестер больного к ожидающей их потере. У меня нет сил высказать им правду... Они такие любящие, слабые созданья. Вы, как посторонний человек, как мужчина, разумеется, хладнокровно перенесете, если что-нибудь случится.

   - Разве моему... разве ему,- растерялся юноша,- так худо?

   - Разумеется, он едва ли проживет до вечера,- проговорил доктор и удивился, что мальчик зарыдал. - Помилуйте, что с вами? Не стыдно ли быть таким слабым? Вы мужчина,- говорил доктор, почти сердясь.- Что ж остается делать этим бедным созданиям, теряющим в брате все свое счастье, если посторонние теряют голову? Это нехорошо. Вы должны быть тверды. Еще в студенты готовитесь, а плачете, как баба! Нашему брату надо поддерживать слабых женщин, а не рюмить...

   Доктор, раздраженный слабостью Петра Евграфовича, ушел. Нетерпению юноши теперь не было границ. День был осенний, яркий, солнце освещало все комнаты золотым светом своих лучей. В растворенные окна залы плыл свежий воздух, уничтожавший запах лекарств, которым была пропитана квартира. Юноша долго стоял у окна и все ждал. Каждый звук колес заставлял сильнее биться его сердце. Наконец, к подъезду подъехала наемная коляска. В ней сидела черноволосая женщина, лет тридцати семи, довольно стройная, моложавая и красивая собой. Тип лица был характерный, не русский. Она с озабоченным видом взглянула на окна дома и вдруг улыбнулась радостной улыбкой, увидав юношу. Он послал ей рукою поцелуй и бросился к дверям передней, потом с быстротою молнии переменил намерение и побежал к больному. Несмотря на все его старания, он не мог войти тихо в эту комнату, не мог сохранить спокойного выражения на своем лице; оно было взволновано, его ноги дрожали. Больной торопливо приподнялся на локте в своей постели и, почти задыхаясь, крикнул сыну:

   - Веди, веди ее сюда! - ив изнеможении опустился на подушку.

   Сын исчез. Обнимая мать и целуя ей то руку, то щеку, вел он ее в кабинет отца, спрашивал ее о здоровье, объяснял, что он кончил экзамены, говорил, что отцу лучше. Это был какой-то хаос отрывочных мыслей, восклицаний, торопливого выражения заботливости, радости и счастья. Они вошли в комнату Евграфа Александровича. При их неожиданном появлении из груди двух сестер и Марьи Ивановны вырвалось только единодушное:

   - Ах!

   В этом восклицании послышался ужас. Три женщины вскочили с мест и, как бы окаменев, устремили неподвижные глаза на неожиданную гостью. Она не обратила внимания на эту немую, но красноречивую сцену.

   - Милый, милый! - целовала она через минуту больного человека.- Не стыдно ли хворать и не написать даже о болезни?

   - Да я... я поправляюсь,- шептал больной.- Я совсем здоров... слабость только... Право, только слабость... Ну, а что дети?.. Таня выросла, поправилась?.. Любимая, дай руку... Вот так... Да тебе неловко, может быть?.. Ну, вот я теперь и дома, и здоров...

   - Братец, не говорите так много, вам вредно,- подбежала Ольга Александровна с умоляющим взглядом.

   Она уже вышла из оцепенения и усиленно моргала глазами.

   - Оставьте нас одних с женою,- обернул больной голову к сестрам.- Слышите?

   В его голосе звучали строгость и решительность. В присутствии этой любимой женщины он постоянно овладевал собою и был тверд.

   - Братец, вам может что-нибудь понадобиться,- начали сестры.

   - Оставьте меня с женою.... оставьте меня с сыном!...- настойчиво повторил больной.

   - Но они не знают... если что-нибудь понадобится,- попробовали возразить сестры, указав на Стефанию Высоцкую.

   - Я вам выйти приказываю,- почти крикнул больной.

   Сестры и мать Обноскова вышли с глубокими вздохами и покорностью угнетенных мучениц. В комнате больного начались живые разговоры, но он сам заметно ослабел после необычайного напряжения сил. Он больше слушал, чем говорил, и только улыбался, да притягивал к губам руку жены.

   - Вот мы и в своей семье, дома,- рассмеялся он через несколько времени детским смехом, но улыбка его вышла какая-то странная, губы как-то сухо растянулись около зубов.- Бог с ними... сестрами... Не обращайте на них внимания... На случай смерти...

   - Не станем, милый, говорить о смерти, теперь жить надо,- прервала его жена.

   - Жить надо... жить надо! - машинально повторил больной.- Я и жи-ву... жи-ву вполне...

   Он помолчал довольно долгое время, находясь в забытье и слегка как бы бессознательно покашливая...

   - Вот жена... вот сын... благослови вас бо-г!..- голос больного был тверд и ясен, но слова выходили из груди с расстановкою, медленно. В звуках было что-то сухое, резкое. Лицо его сохраняло еще выражение счастия и спокойствия, но приняло какой-то матовый, землянистый оттенок. В горле слышалась легкая хрипота, и глаза неподвижно глядели куда-то вдаль, точно им не составляла преграды противоположная стена. Через несколько минут грудь больного высоко приподнялась и, сделав гримасу верхней губой как бы от непосильного нарряжения, он вытянулся, словно желая поправиться и принять более удобное положение. А его глаза все по-прежнему продолжали смотреть куда-то в неизвестную даль. Мать и сын переглянулись в испуге. Сын чувствовал, как начинала холодеть в его руке рука отца. Мать сделала движение; сын приложил палец к своим губам и тихо прошептал:

   - Тсс!

   В комнате можно было расслышать малейший шум. Тишина была полная. Опустив на грудь голову, сидела на постели стройная, еще прекрасная женщина с неподвижным, полным скорби лицом. Около нее стоял с поникшей головой задумавшийся юноша, и перед ними лежало холодное, успокоившееся навсегда человеческое существо. Сквозь белые опущенные шторы пробивался беловатый блеск яркого дня и играл по стенам комнаты какими-то бесформенными, смутными и неуловимыми пятнами света и тени. Минуты шли за минутами, и маятник столовых часов, словно сознавая, что он остался единственным живым существом в этой комнате, стучал громче обыкновенного, отчетливо и громко выбивая свое тик-так.

   - Не надо ли чего братцу? - смутила это затишье своим ехидно-вкрадчивым вопросом Ольга Александровна, просунув в двери свое желтоватое, золотушное лицо и делая томные, чарующие глазки.

   - Ему... ему больше ничего не надо! - воскликнула, поднимаясь с места, Стефания Высоцкая и зарыдала.

   Слезы уже давно сдавливали ее грудь, теперь они хлынули при первом произнесенном ею слове.

   - Матушка, матушка, не плачьте,- проговорил сын, едва сдерживая свои собственные рыдания, а у самого по щекам так и лились крупные, горячие слезы.- Простимтесь с ним и пойдемте.

   - Братец, братец! - крикнули сестры и Марья Ивановна.

   - Братец, голубчик, кормилец наш, пробудися! - тормошили они на постели застывающий труп, и было что-то страшное в его угловатых движениях.

   - Вы, вы его убили! Губители! Убийцы!- пронзительно взвизгнула Ольга Александровна, обращаясь с яростными взглядами и сжатыми кулаками к плачущей подруге и жене покойника.

   - Как вы смеете! - начал с негодованием юноша, становясь между обезображенною от ярости мегерой и огорченною матерью; но мать, услышав строптивый гнев в голосе сына, удержала его за руку.

   - Дитя мое, здесь не место оскорбляться и оскорблять других,- строго прошептала она, так что эти слова слышал только он.

   Даже не взглянув на сестер бывшего хозяина квартиры, она поцеловала покойника и вышла под руку с сыном из дома.

   - Вон, вон из нашего дома! Развратница, развратница! - бесновалась, теребя свои жидкие желтые волосы, Ольга Александровна и потом снова припадала к трупу брата и тормошила его, впиваясь своими тонкими губами в губы мертвеца.- Братец, братец, убийцы твои твой последний вздох приняли. Не родные руки твои глаза закрыли.

   - Тетушка, нужно за полицией послать, опечатать имущество,- проговорил Алексей Алексеевич, являясь в комнату покойника.

   - Батюшка, зачем! родной наш, зачем! Никому-то теперь до нас дела нет! - метались тетки в каком-то диком отчаянии, раскачивая головами из стороны в сторону.

   - Это необходимо, чтобы после историй не вышло,- объяснял племянник.- Может, у дяди долги есть...

   - Какие у братца долги? На чистоту жил, голубчик... другим еще давал... Ой, ой, ой, не стало его у нас, родимого.

   - Да мало ли что может случиться... Наследников будут вызывать...

   - Все налицо, все налицо! Сироты горемычные! - зарыдали тетки.

   - Эх, вы совсем потерялись,- махнул рукой Алексей Алексеевич.

   - Да что ты с ними говоришь, батюшка? Распоряжайся, вот и конец весь,- проговорила мать Обноскова.- Ведь надо же имение привести в ясность, чтобы после споров не вышло.

   - Конечно! Об этом же и я думал,- сказал Алексей Алексеевич и послал за полицией.

   Труп между тем стащили на простыне на пол, и началось омывание...

   - Постойте, постойте, колечко надо снять с руки братца... Еще обокрадут тебя, родимого... Ох, голубчик, голубчик ты наш! - рыдала Ольга Александровна, снимая с застывшей руки брата кольцо с брильянтом.

  

  

   Только вступив в свое жилище, почувствовала Стефания Высоцкая вполне, как велика ее потеря. Весь вечер пролежала она на диване, то плача, то сожалея о том, что другие дети не успеют приехать к его похоронам. На следующий день сын обратился к матери с озабоченным! лицом.

   - Матушка, ты поедешь туда? - спросил он нерешительно.

   - Разумеется,- ответила она.

   Сын поцеловал мать, как будто благодаря ее за что-то. И он, и она понимали, что им может встретиться еще много мелких огорчений в том доме, где лежал дорогой для них труп.

   В квартире покойного уже шла панихида, когда в ней появились Высоцкие. В комнате начался едва заметный шепот.

   - Какова смелость! Вот бесстыдство-то! - волновались девственницы-сестры покойника и мать молодого Обноскова.

   - Бедный братец, как его позорят. И после смерти не дают покою, на глаза людям выставляют его грех!

   Стефания Высоцкая, стоя на коленях, не замечала ничего и тихо молилась. Но сын, стоя около нее на страже как отважный защитник, все видел, все слышал. В нем кипела кровь, лицо горело ярким румянцем негодования. Святое чувство скорби о смерти отца было нарушено, вытеснено на время грубыми людьми из его сердца.

   - Не могу, не могу не высказать! - воскликнула Ольга Александровна, вечное запевало в семейном хоре, и подошла сзади к юноше, дернув его за рукав.

   Он обернулся. Панихида уже кончилась.

   - Идите сюда,- позвала его Ольга Александровна.

   Он пошел за нею.

   - Я очень хорошо знаю... Я очень хорошо знаю, что вы лишились всего, что братец кормил, поил и одевал вас,- заговорила она скороговоркою.- Но вы должны сказать своей матери, что ей неприлично здесь быть и плакать при народе. Наша семья всегда, всегда была честною, и если братец сделал ошибку, то он за нее отстрадал, видит бог, отстрадал, и стыдно позорить его перед людьми, стыдно показывать всем, что он ошибался в жизни...

   - Я вас не понимаю,- пожал плечами юноша.- Что вы хотите сказать?