Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Господа Обносковы

ением головой.- Не понимают люди, как ты их любишь. Вот теперь одна весть о их глупости да ветрености тебя на целую ночь расстроила, а что было бы, если бы ты-то вовремя не узнал об этом, да вдруг дождался бы того, что они по глупости да по ветрености и грехов натворить успели бы?.. Не ночь бы тогда тебе они отравили, а всю жизнь твою драгоценную!

   Еще довольно долго распространялась Марья Ивановна убаюкивающим тоном о негодности людей и следила за тревожно шагающим по комнате сыном нежными глазами. Наконец, она обняла его и ушла в свою спальню, где набожно опустилась на колени перед образами и начала свои обычные молитвы за сына.

   Но сыну не спалось.

   "А что, если мать не все сказала мне, что она знает? - думалось ему.- Меня целые дни дома нет, я некрасив, я слаб, а она молода, хорошеет с каждым днем, кругом разная молодежь вертится, книжки разные под руку попадаются, долго ли закружиться голове! Да ведь нынче и в моде бегать от мужей!..- Я, скажет, миленький, ошиблась, я тебя не любила, мы не сошлись характерами, и я ухожу с другим... Коротко и ясно!.. Нет-с, со мной этого не сделать!.. Я этого не допущу, не позволю!.. Впрочем, что я!.. И с кем она уйдет!.. С Петром Петровичем?.. Вот глупости! Он волокита, но он не увезет чужой жены, не навяжет ее себе на шею... От него можно ее предостеречь... Эх, если бы я мог не принимать подобных негодяев! Да ведь ему весь город родня, связи у него... Связи! Связи! Будь они у меня самого, так я бы на порог не пустил этой сволочи, всех этих Петров Петровичей!.. Но надо поговорить с нею, поговорить с нею надо..." Походив с час по комнате, выпив два стакана воды, Алексей Алексеевич прошел в комнату жены.

   - Что у вас там опять вышло с матерью? - спросил он жену.

   - То же, что и всегда выходит у меня с нею,- ответила Груня недовольным тоном.- Она придралась ко мне без всякой причины и разбранила меня.

   - Но...- начал Алексей Алексеевич.

   - Позволь,- перебила его Груня.- Ты от кого узнал, что между нами произошла ссора?

   - Мать сказала...

   - А-а! Так ты ей позволяешь говорить про меня, и только я не имею права говорить тебе про нее? Или ее сплетни не мешают твоим серьезным занятиям?

   - Да ведь нельзя же.

   - Пожалуйста, не оправдывайся! Я это так заметила, чтобы знать, в каком положении я стою в этом доме.

   Груня отвернулась от мужа.

   - Послушай, Груня, ты сегодня какая-то странная,- промолвил Алексей Алексеевич, удивленный тоном Груни, от которого веяло холодом и в котором слышалась необычайная твердость.- Я не хочу передавать тебе, что говорила мне мать, но замечу только одно: веди себя осторожнее и не играй с огнем. Ты...

   - Ах, это идет речь насчет подозрений!

   - Да, но я им не верю; ты должна понимать это,- произнес Алексей Алексеевич и пытливо взглянул на жену.

   - И очень умно делаешь,- сухо ответила она.

   - Ты настолько честная женщина и настолько знаешь обязанности жены, что...

   - Пожалуйста, избавь меня от школьных наставлений,- резко перебила его Груня.- Я никого не люблю, я ни с кем не кокетничаю, и, значит, об этом нечего и говорить.

   - Но, знаешь, люди видят иногда то, чего еще и нет, и выводят...

   - Я тебе сказала, что об этом нечего говорить! - почти крикнула Груня и встала с своего места.- Неужели все вы так тупы, что не можете понять, как вы оскорбляете женщину разъяснением ей ее обязанностей? Или ты считай меня честною женщиной и никогда не учи меня моим обязанностям на этом пути, или прямо признай, что я одна из тех, которые могут пасть, и тогда принимай свои меры и не толкуй о своей вере в мою честность.

   Лицо Груни пылало негодованием, она как-то чересчур горячо отстаивала себя от подозрений мужа. Алексей Алексеевич и обрадовался, и растерялся от этой неожиданной вспышки. Он вдруг увидал, что его жена принадлежит к разряду тех женщин, которые выше всего ставят исполнение своего супружеского долга, и ему стало совестно, что он мог, хотя в течение минуты, подозревать ее и сомневаться в ней. Снова он был готов благодарить судьбу за то, что у его жены холодная, а не страстная натура. Почти совершенно успокоенный, ушел он и лег спать, нисколько не думая о том, что его жена, может быть, не уснет во всю ночь после этой сцены...

   При всех своих обширных и, может быть, для чего-нибудь, необходимых знаниях Алексей Алексеевич все-таки был плохим психологом и совершенно не знал человеческого сердца. Он восхищался теперь тем, что его честная жена так горячо приняла к сердцу его несправедливые подозрения, и не раздумывал о том, что эта вспышка была, может быть, результатом начала той внутренней борьбы, вследствие которой человек переходит от старых убеждений к новым, и тем горячее отстаивает свои старые убеждения, чем сильнее побивают их против его воли жизненные факты. Действительно, Груня переживала именно такую пору внутренней ломки: все ее прежние, освященные преданием и обычаем, отношения к близким людям, видимо, побивались фактами жизни. Она начинала сознавать, что, слепо поддавшись желанию отца, она погубила себя, и что-то шептало ей, что подобная покорность была в этом случае нелепостью, что отец, может быть, и даже наверное, не умер бы, если бы она не вышла замуж за мало известного ей человека, а что она наверное зачахнет теперь с тоски и горя под гнетом вечных раздоров и при отсутствии любви. Она, как мы видели, уже задавалась вопросами о том, честны ли ее хорошие отношения к нелюбимой свекрови, честен ли обман, и жизнь опять подсказывает ей, что обман не может быть честным и что, насилуя свои чувства, она ничего не выиграет, а только сделается игрушкою в руках своей противницы. Не утешительнее был вывод из размышлений об отношениях к нелюбимому мужу, и стоя на этом опасном и скользком пути, уже нередко спрашивала Груня у себя: "Да для кого же я жертвую собою, своею молодостию, своим счастием, своею жизнию? Для отца, который выдал меня замуж ради своих старческих причуд? Для мужа, которого не люблю? Для свекрови, которую ненавижу? Нет, нет, не для них! Но я сделала ошибку, и мой долг переносить ее последствия",- горячо заключила Груня, отстраняя какие-то другие мысли, а в голове без ее воли возникали роковые, опасные вопросы: "Но признавать неисправимыми последствия ошибки,- не фатализм ли, не глупость ли, не сонливость ли это? Последствия всякой ошибки могут быть пресечены, по крайней мере, человек должен к этому стремиться. И что за ад был бы на земле, если бы не было возможности исправлять хотя отчасти прошлые заблуждения и прошлые ошибки? Но что же делать? Уйти от мужа, порвать все связи, сделаться предметом переговоров, сплетен, произвести скандал, являться в обществе с ярлыком бежавшей от мужа жены, развратницы, быть выкинутою из порядочного круга? Не будут ли эти публичные мучения страшнее тех закулисных дрязг и ссор, от которых я хочу спастись? Теперь, по крайней мере, никто не смеет сказать, никто не смеет подумать, что я бесчестная, никто не смеет наложить на меня тень подозрения. Да, да, в этом и только в этом осталось мое счастье!.."

   Так думалось Груне в те дни, когда на нее внезапно посыпались упреки свекрови, упреки за стремление кокетничать с Петром Петровичем. Груня улыбалась, слушая эти подозрения, Груня глядела спокойно, но внутри у нее словно что-то оборвалось: казалось, что у бедняка сжигают последний, единственный угол, где он надеялся найти спасение и приют от непогоды. Груня могла еще владеть собою при разговоре с ненавидимой ею свекровью, но когда муж высказывал ей намёки на те же подозрения, то она стала с ожесточением отстаивать это последнее шаткое убежище, в котором она видела единственную награду за все свои жертвы. Ей хотелось в эту минуту застраховать себя перед целым светом от грязных подозрений и крикнуть всем людям: "Поймите вы, что я страдаю, но переношу страдания потому, что я честная женщина!" А что, если у нее отнимут и имя честной женщины? Если и ее заклеймят клеветой, как клеймят бесчестных женщин? Во имя чего будет она тогда исполнять свой долг и терпеть все муки за свою прошлую ошибку? Во имя собственного сознания своей честности? Но в том-то и горе, что у Груни уже подрывалось жизнью и это сознание, и она сознавалась перед собою, что она лицемерит и лжет на каждом шагу: лжет перед мужем, выказывая ему любовь, лжет перед свекровью, с отвращением отвечая на ее поцелуи, лжет перед целым светом, говоря о довольстве своею судьбою. "...Но почему же не они все, а я одна должна страдать? - строптиво спрашивала себя Груня, все глубже и глубже разрывая перед собою эту бездонную пропасть сомнений.- Неужели я одна совершила эту ошибку, а они были правы?" "Нет,- отвечала она себе,- отец также виноват; он мог понять, что я не люблю Алексея, я ему говорила об этом; он просто исполнял свою прихоть, выдавая меня замуж, и погубил меня. Алексей тоже не любил меня так, как должно любить жену, он выше меня ценил и ставил свою мать; он знал, что я неопытна, что наши характеры несходны, но он гнался за смирной девочкой, за игрушкой, за ребенком, за деньгами и хотел просто приобрести рабу, а не жену-подругу, он тоже виноват. А Марья Ивановна,- боже мой, да разве может быть не виновата эта низкая женщина, отравившая с первой минуты моего вступления в этот дом и мое счастье, и мой покой? За что же они должны быть счастливы, а я должна быть несчастна? За что же они должны терзать меня, а я обязана покоряться? За что я одна являюсь жертвой, а они палачами?"

   У Груни кружилась голова от этих проклятых, безысходных вопросов, дум и сомнений, но она бодро, настойчиво шла им навстречу и не старалась закрыть перед ними глаза. Она забыла все окружающее и жила теперь этою лихорадочною внутреннею жизнью. Люди и мелкие события внешней жизни мелькали перед нею, как смутные тени в китайском фонаре. Отец, Павел, книги, всё, всё забылось ею. Постоянно рассеянная, постоянно задумчивая, она пропускала мимо ушей и любезности гостей, и брань свекрови, и даже, не замечала, что муж иногда следит за нею то тревожными, то ревнивыми глазами. Ей было тяжело жить в этом омуте, но разорвать внешнюю связь с мужем она не решалась: отдаленная от него по своим чувствам, она жила под одной крышей с ним и холодно играла роль его жены. Еще ничто не манило ее из этого дома. Она видела и за его стенами то же горе, ту же безрадостную, одинокую, отрезанную от всех и бесцельную жизнь для себя. Она даже не решалась строить планы какого бы то ни было счастливого существования, возможного за стенами этого дома, как будто там была безлюдная, неприветная пустыня.

   Время тянулось убийственно медленно и вяло. Дни были похожи, как две капли воды, один на другой. Все чаще и чаще нападала свекровь на невестку; все угрюмее и подозрительнее делался Алексей Алексеевич, тревожимый странною задумчивостью жены, и не на шутку начал он ревновать ее ко всем людям, которые ухаживали за нею. Иногда он делал ей сцены... Эта ревность была так заметна, что о ней уже говорили посторонние.

   - Вот мещанство-то; даже скрыть не умеет, что жену считает принадлежностью своего имущества,- с презрением замечал своим носовым голосом граф Родянка.

   - Немецкие профессора не любят, чтобы посторонние даже заглядывали в их книги, а уж не то, что читали бы их,- хохотал Левчинов.

   - Надо его побесить. Это презабавно, когда он становится зеленым,- скалил свои белые зубы кузен Пьер и подсаживался к Груне.

   - Я боюсь и подходить к вам, кузина. Ваш муж смотрит на всех такими ревнивыми глазами, что становится жутко,- смеялся он.

   - Вы ошибаетесь: он очень хорошо знает, что ревность тут не у места,- холодно и равнодушно замечала хозяйка.

   - Да ведь это чувство невольное. Хорошеньких женщин мужья ревнуют ко всем, а подруги этих хорошеньких женщин завидуют им, подозревая их в маленьких шалостях.

   - На эти подозрения прежде всего нужно иметь право,- вспыхивая, но так же холодно произносила Груня.

   - Помилуйте, кузина, какие тут права? Молодость, красота, милое far niente {безделье (ит.).}, немножко скуки, и вот вам неизбежная почва для романа,- осклаблял свои зубы кузен Пьер.

   - Ну, не неизбежная!

   - Уверяю вас, что неизбежная. Рано ли, поздно ли, но он начнется, и, право, лучше начинать рано, чем поздно...

   - И лучше поздно, чем никогда? - улыбнулась хозяйка скучающею улыбкой.

   - Последнего я не добавил, потому что считаю роман неизбежным в жизни молодой женщины. Разница в том только, что одни романы делаются популярными, а другие хранятся только для двух-трех заинтересованных лиц, как недосягаемые сокровища.

   - Кузен, у вас все так смотрят на женщин?

   - Все, кузина.

   - Очень жаль.

   - Почему же? Разве лучше было бы, если бы на них смотрели, как на бездушных кукол, продающихся с аукционного торга в крепостное владение тем или другим господам мужьям? - усмехнулся кузен Пьер.

   - Но ведь не всегда же женщина продается, иногда она идет замуж и по любви...

   - Да, да, это бывает... Но, кузина, свет всегда сначала задает себе вопрос: могла ли быть любовь между такою-то и такою-то личностями? И потом, получив отрицательный ответ, делает свои предположения насчет предстоящего романа.

   - Свет очень любит мешаться в чужие дела,- сердито проговорила Груня и взяла со стола альбом с визитными карточками.

   - Люди - братья, кузина; значит, их дела не чужие, а свои свету,- засмеялся кузен Пьер, выставляя свои зубы.

   У Груни вертелся на языке довольно щекотливый вопрос: "А про меня что говорят?" Но она удержалась от него, взглянула на играющего в карты в смежной комнате мужа, сутуловатого, худого, некрасивого и желтого, и мысленно решила, что про нее свет говорит, что она не могла, не может и никогда не будет любить своего мужа. "Значит, тоже подозревают в разврате. Да как же и не подозревать, когда сам муж дает право на эти подозрения, не выпуская меня из виду, делая мне сцены... Хотела бы я знать, есть ли хоть один человек, который считал бы меня чистою и честною?"

   Груня снова впала в раздумье...

  

  

   Так проходил и кончался для Груни второй год ее замужней жизни. Всегда задумчивая и тоскующая, она не могла никому поверить своих тяжелых и безвыходных дум. Только сентиментальная Вера Александровна считала своим долгом мягко и нежно обходиться с Груней; но эта необразованная, очень слабая по уму и характеру девушка внушала молодой женщине скорее чувство снисходительной жалости, чем ту горячую привязанность и уважение, которые необходимо нужно питать к человеку, чтобы сделать его своим поверенным. Все остальные люди смотрели на Груню или холодно, или враждебно, или были сами настолько слабы, что не могли дать ей ни дельного совета, ни твердой опоры. Правда, был один человек в мире, который понял бы ее и искренно разделил бы ее горе, пошел бы на борьбу за нее, но именно от этого человека она сама старалась по возможности стоять в стороне. Этот человек был Павел Панютин. Такое насильственное отчуждение от любимой личности стоило Груне также не малой внутренней борьбы, и еще большая боль пробудилась в ее сердце, когда она стала замечать, что и сам Павел начал все реже и реже посещать их дом. Бросая тайно зоркие взгляды на Павла, молодая женщина заметила в последнее время значительную перемену в своем любимце. Он уже давно перестал быть ребенком и застенчивым, едва вступающим в жизнь юношею; он стал развязнее, был более ловок; его прежняя угрюмость и угловатость пропали совершенно. В его одежде, во всей его фигуре появилась какая-то неуловимая изящность, в его голове роились широкие планы и в речах слышалось стремление ловить минуты молодой жизни: он переживал свой праздник - молодости годы. Иногда он даже решался подсмеиваться над Груней и говорил ей:

   - Не понимаю я, как может человек киснуть в своем углу, когда в жилах молодая кровь кипит, когда жить каждым нервом хочется, когда знаешь, что второй молодости не будет.

   - Нельзя же веселиться, когда веселья нет,- вскользь заметила Груня.

   - Надо отыскать его! - отвечал Павел.- Уж, по-моему, лучше закружиться, опьянеть от жизни, чем заснуть непробудным сном. По крайней мере, хоть будет чем помянуть молодость. А то иные только тем и помянут молодую жизнь, что продавливали они весь век в своем углу свое место, ели, пили до отвала, да высиживали праздную скуку.

   - Этих людей жалеть надо, а не смеяться над ними,- заметила Груня,- потому что, верно, они не из любви к праздной скуке, а только по необходимости подчинялись ей.

   - По необходимости! Вот вздор говоришь! - смеялся Павел.- Развлеченье всегда найдется. Один работу найдет, если он ее любит, да такую работу, что день для нее мал будет! Другой в кутеже завихрится, если ничего лучшего жизнь не дает, и птицей промчатся его молодые годы! Третий, если ему своя среда надоела, может взять котомку за плечи, палку в руки, да идти от постылых людей смотреть на другие земли, на другие народы, да учиться, как люди иначе на свете живут.- Походит, посмотрит, а глядишь, скука-то и устанет шагать за ним по пятам.

   - Ты который же путь выбрал? - несмело спросила Груня, а у самой сердце от чего-то сжалось.

   - Всего понемногу хочу попробовать. Сперва поработаю, да покучу, а там палку в руки, котомку на плечи и поминай как звали,- махнул рукой Павел и засмеялся.- Здесь оставлять будет нечего, пойду за границу.

   - На это нужны средства...

   - Глупости! Немцы в Америку и без средств уходят, да богатеют...

   - Иные и погибают...

   - Ну, так что же, что погибают? Их и дома задавили бы; так уж лучше гибнуть там, где и просить о помощи не имеешь никакого права... Тяжелей гибнуть дома, слыша, как смеются, да, может быть, тебе же яму роют ближние...

   Груне хотелось что-то заметить, но ей было трудно высказать желанное слово.

   - А вот мы,- продолжал Павел, поддаваясь своим заветным мечтам,- потому и сидим на месте, потому и высиживаем праздную скуку, что всё боимся со своим насиженным гнездом расстаться. И не то, что уж куда-нибудь в Америку боимся ехать, нет! Просто в глубину России боимся уйти. К Петербургу приросли...

   - Еще бы не прирасти, здесь все родное,- промолвила Груня с грустью.

   - Могилы?.. Что мне в них?

   - Ну, есть и живые люди из ближних... Я думаю... и у тебя есть что-нибудь дорогое здесь...

   Груня чуть не заплакала.

   - Конечно, конечно,- задумчиво промолвил Павел.- Но что я могу сделать для дорогих лиц?.. Отец живет в своем кабинете и не умрет от тоски обо мне, имея около себя твое любящее существо... Ты... ты замужем, счастлива; для тебя не может быть большой потери в том, что я не стану являться раз или два в месяц в твоем доме... Да и сколько сил убивается даром только потому, что мы пришиты к своему семейному кружку, что мы дальше его ничего не знаем и не видим. Мы затянулись в своей дороге, тащимся по грязи; нам надо проветриться, набраться новых сил, новых понятий, и, может быть, тогда откроются для нас новые пути, новые не грязные, не - скучные дороги...

   - Это все мечты! - вздохнула Груня.

   - Может быть, может быть! Но и все начиналось с молодых мечтаний: Робинзон или Гус со своими друзьями, протестанты или социалисты шли проповедовать свои доктрины, все было плодом восторженных мечтаний, вдохновений великими идеями!.. Чтобы что-нибудь сделать, нужно лихорадочно ловить минуты и рисковать жизнью. Или будь она такою, какою мы желаем ее, или пропадай совсем!

   Груня задумчиво покачала головой и ничего не ответила Павлу; ей было тяжело думать, что он в один прекрасный день придет к ней, весело пожмет ей руку и скажет: "Прощай, я уезжаю отыскивать себе счастья!"

   Но что же он делал, как проводил свою молодую жизнь покуда?

   С того памятного дня, когда кузен Пьер свез его в цирк, в образе жизни Павла произошло много перемен. Во-первых, Павел не на шутку увлекся на время отважною мисс Шрам и непременно хотел познакомиться с нею; во-вторых, у Павла сперва явилось много так называемых шапочных знакомых, к которым он стал ходить в гости и которые посещали иногда и его. Это была по большей части молодежь, лишенная всякого серьезного дела и старающаяся убить как-нибудь свое время и угомонить кипящую кровь. Кутежи от скуки, кутежи от избытка сил, кутежи от праздности, обусловленной обеспеченным положением, вот тот путь, на котором тратилась молодость этих людей, и, может быть, не они одни были виноваты, что для них не нашлось лучшего и более честного занятия. Павла давила та же скука, мучил тот же избыток молодых, еще не початых сил, и он иногда был рад забыться среди буйного кружка кутящих юношей. Но у него не было больших средств для постоянных кутежей с ними и было много гордости для того, чтобы кутить на чужой счет. Это обстоятельство дало его образу жизни совершенно своеобразный характер. Павел, чтобы не отказывать себе ни в чем, стал искать работы: уроки, переводы, это все не выпускалось им из рук. Труд, лихорадочно совершаемый с каким-то смутным желанием забыться и утомиться до истомы, кипел и поспевал в течение нескольких недель, а там вдруг Павел задавал себе праздники и в каком-то опьянении летел куда-нибудь на пикник за город, на какой-нибудь чересчур свободный бал. Такая жизнь не могла принести пользы его здоровью, и иногда во всем его теле чувствовалась истома, у него ломило кости, ныла грудь, тогда он заваливался у себя дома и "отсыпался", по его собственному выражению. Таким образом, проходил ли период работы, кутежа или "отсыпанья", а опомниться все-таки не было времени, да Павел, кажется, и боялся этого пробуждения, боялся той пустоты и безлюдности, которые давили его в предшествовавший год.

   Подобное существование могло окончательно загрязнить его в нравственном отношении. С первого же пикника он мог попасть в когти мисс Шрам, на которую он так заглядывался в первое свое посещение цирка. Но эта женщина, вечно вплетавшая в свои фразы слова всех известных ей языков, это существо, изображавшее на своей физиономии оттенки всех известных ей чувств, этот клоун женского рода, одетый то в шотландский, то в балетный, то в женский, то в мужской костюмы, изображавшее собой то невинную девочку, то едва возмужавшего мальчика, одним словом, эта мисс Шрам любила прежде всего деньги, деньги и большие деньги, а потому могла заигрывать, могла любезничать с Павлом, но не могла приковать его к себе и протащить за собою в омут мошеннических игр и возмутительных оргий, покупаемых на занятые, украденные, добытые всеми неправдами и подлостями деньги. Обыкновенно степень любезности этих женщин прямо указывает на степень близости ласкаемых ими людей к долговому отделению или к подлости и преступлению. Застрахованный своим материальным положением от этой опасности, Павел нашел себе спасение и в чистоте своей натуры, еще не загрязненной нашею столичного жизнью. Цинизм новых знакомых, рассказывавших Павлу со смехом возмутительные биографии всех тех личностей, на красоту которых глядел юноша, любопытными глазами,- этот цинизм сразу оттолкнул Павла как от описанных личностей, так и от самих рассказчиков. Под прилизанной внешностью рассмотрелась грязная подкладка. Видя, как эти люди пляшут, слыша, как они острят и хохочут, Павел не мог удержаться от молодого, легко возбуждаемого смеха, но какое-то неприятное ощущение являлось в его сердце, когда эти люди слишком близко и фамильярно прикасались к нему. Ему в эти минуты хотелось сказать им: "Стойте подальше, вы мне и так видны, а больше мне ничего не надо". Он мог быть наблюдателем, мог случайно стать действующим лицом, но не мог вполне втянуться в этот круг. Приезжая домой с пикников, он бросался на постель, старался скорее уснуть и на следующий день лихорадочно принимался за работу.

   Кряжов, сидя в своем кабинете, ничего не знал о поведении своего воспитанника и был очень доволен, когда слышал, что тот дает уроки и занимается переводами. Иногда старик добродушно распространялся в обществе даже о том, "что нынче славная, трудящаяся молодежь, что, правда, у нее много разных непригодных к жизни идей, но что это все перебродится, осядет, когда пройдет молодость, и не пройдет только привычка к труду, к усидчивым занятиям".

   - Вот хоть бы и мой Павел,- доходил добряк до желанной цели разговора,- денег я ему даю довольно, позволяю своею рукою брать, все у него есть, знает, что я ему и капитал оставлю, мог бы жить без труда, так ведь нет! Работает, работает, так что я иногда журю его, советую поберечь себя и не утомляться. Ведь даже худеет, право худеет!

   Все приходили в изумление от достоинств Павла, а Кряжов гордо потирал руки и самодовольно улыбался: вот, мол, какого человека я воспитал!.. Он с каждым днем привязывался все сильнее к своему воспитаннику. И не мудрено. Выдав замуж Груню, Кряжов отчасти обманулся в своих надеждах; он думал, что его дочь и зять будут постоянно пребывать в его доме, но вышло совсем иначе. Марья Ивановна не согласилась жить в доме Кряжова "под надзором", как выражалась она, а Алексей Алексеевич, имея много занятий, не мог каждый день ходить с женою к старику в гости. Таким образом, старик остался один и скучал. При встречах с Грунею радости было не больше: она не жаловалась на судьбу, говорила, что ей хорошо живется, но была грустна, молчалива. Старик потирал лоб, снимал шейную косынку, начинавшую душить ему горло, и не мог ничего выдумать для развлечения своей дочери и для разгадки ее сердечных тайн. При таком положении развязность и веселость, явившиеся в характере Павла, были чистою находкою для старика. Он хохотал над выходками и проделками юноши, иногда даже добродушно позволял ему трунить над собою и замечал только при этом:

   - Что с ним поделаешь, всех на смех поднимает! Таков уж паренек уродился!

   Час, два, проведенные Кряжовым с воспитанником, успокаивали его на целый день. Иногда старик, сидя в своем кресле, мечтал вслух, как он поедет с Павлом за границу.

   - И Груню хорошо бы взять с собою? - в виде вопроса говорил он.

   - Отчего же бы и не взять, возьмем,- утвердительно решал Павел.- В студенты ее определим,- смеялся он.

   - Ну, вот ты балясничаешь, а я не шутя говорю, что ей надо рассеяться,- серьезно говорил Кряжов.

   - Надо, надо, батюшка,- уже задумчиво и грустно замечал Павел.

   Кряжов вздыхал, но Павел вдруг начинал смеяться, представлял, как изумится Трегубов, когда узнает, что они едут за границу, как он сам захочет ехать с ними и как его не пустит туда его старая ключница, которую он все-таки впервые в жизни надует, вылезет ночью в окно и уедет с чужим паспортом. Затем следовала не менее интересная история о путешествии обманутой ключницы вслед за Трегубовым за границу... Старик смеялся...

   - Славный малый ты у меня, и как это ты так вдруг развернулся,- ласкал иногда старик воспитанника, удаляясь в свой кабинет.

   Все неровности вспыльчивого характера юноши прощались теперь стариком, и он скорее умолкал сам, чем настаивал на усмирении этой "горячей головы"... Так жили эти два младенца на жизненном пути - один, едва вступая на этот путь, другой, подходя по нем к близкой могиле...

   Добряк Кряжов был прав, считая Павла добрым и честным человеком. Но не таким считал его Алексей Алексеевич Обносков. Давно уже привык он относиться с ненавистью к молодому человеку и следил зорким глазом отъявленного врага за ненавистным ему "мальчишкой". Бог знает, была ли эта ненависть следствием тайного предчувствия в ревнивом муже, что его жена еще слишком сильно любит это существо, злился ли просто Обносков за прежнюю близость Груни к этому "мальчишке", или просто боялся он, что этому юноше оставят большую часть капитала, следующую дочери Кряжова, но только Алексей Алексеевич ненавидел Павла еще сильнее, чем прежде, и выискивал всевозможные случаи, чтобы отмстить своему врагу, подорвав его кредит в глазах Кряжова. Был один незначительный случай, которым думал с успехом воспользоваться Обносков для своих целей. Павел, кроме своих кутящих знакомых, которые уже порядочно надоели ему, стал в последнее время встречаться и с иными людьми, жившими трудом. В этом кружке часто говорились довольно смелые речи, еще чаще делались сборы незначительных сумм в пользу различных неблагонамеренных личностей. Павел участвовал и в этих разговорах, и вносил свою долю помощи в эти сборы. Он никогда не думал, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. Но однажды в квартиру Кряжова неожиданно явилась ночью полиция и произвела обыск в комнате Павла. На следующий день его пригласили к допросу... Все кончилось очень благополучно. Но Кряжов струсил не на шутку за участь своего воспитанника.

   - Как это ты так неосторожно ведешь себя! - говорил он ему по окончании всего дела.

   - Да что ж тут такого важного? Ну, обыскали, допросили, одним опытом больше прибавилось, вот и все,- смеялся Павел.- От этого не убережешься. Все под полицией ходим.

   - С тебя все, как с гуся вода! -смеялся остроте старик и не думал журить своего воспитанника за знакомство с опасными людьми; к таким же опасным людям хаживал и он в былые годы, были они во все времена.

   Но не так взглянул на дело Алексей Алексеевич. Узнав о происшествии, он заметил Кряжову:

   - Вот до чего доводят разные идеи-то! Эти нигилисты все вверх дном хотят перевернуть, чем бы о деле думать... Вам надо следить за Павлом! Он и себя погубит, и на нас набросит тень.

   - Что это ты, Алексей Алексеевич, говоришь? - недовольным тоном ответил Кряжов.- Кто же станет подозревать меня? А он молод, горяч и всегда может проговориться, сколько бы я ни присматривал за ним... И мы были молоды и увлекались... Да и не дитя он, чтобы я стал следить за ним.

   - Я не знал, что вы оправдываете эти ребяческие толки о предметах, которых и мы-то с вами не должны касаться,- ехидно заметил Обносков.- Но все-таки советую вам, добрейший Аркадий Васильевич, построже смотреть за мальчиком ради собственного его блага... Тут опасность, а не шутки. Взгляните, сколько сил гибнет теперь ради того, что их не направили, а распустили старики... После поздно будет тужить...

   Слабый по характеру старик, несмотря на свое заступничество за поведение Павла, призадумался и в тот же вечер прочел проповедь своему воспитаннику, ероша себе волосы и потягивая галстук.

   - Что с тобой, батюшка? - спросил недовольным тоном Павел.- Уж не с Обносковым ли ты обо мне поговорил?

   - Да, с Алексеем,- ответил старик.- Он человек осторожный, рассудительный.

   - Старая тряпка он!- сердито проговорил Павел.- Но что бы он ни был, а я попрошу тебя никогда не говорить с ним обо мне. Не люблю я подобных опекунов, да и вообще опеки не потерплю... Я уж, слава богу, вышел из детского возраста.

   Павел нахмурился; это не ускользнуло от внимания Кряжова.

   - Нехорошо, что ты так относишься к Алексею,- попрекнул он.

   - Не говори лучше со мною о нем,- раздражился еще более Павел.- Если хочешь, чтобы мы были с тобой друзьями, то не упоминай его имени при мне. На этой точке мы всегда разойдемся в разные стороны.

   Кряжов загорячился и стал отстаивать своего зятя.

   - Послушай, батюшка,- серьезно сказал Павел.- Потакать твоим похвалам ему я никогда не буду, на ложь у меня нет способности; бранить же его, высказывать все, что я вижу, у меня духу не хватит, и если бы мне пришла необходимость или прямо объясниться об Обноскове с тобой, или уйти навсегда отсюда, то я выбрал бы последнее,- кончил, бледнея, Павел.

   - Спасибо за привязанность! - горько произнес старик.

   - Ты не сердись. Это любви моей к тебе не убавит, но ты должен же знать, как я, продолжая любить тебя, поступил бы в подобном случае.

   После этого объяснения Кряжов дня три дулся на Павла, но отношения Павла к старику не изменились, он был по-прежнему мягок, весел, предупредителен, и старик забыл случайную размолвку со своим любимцем, как за два года перед тем забыл умышленное отсутствие Павла на свадьбе Груни.

   Увидав неудачу своей попытки поселить раздор между Кряжовым и Панютиным, озлобясь еще более при виде торжествующей и вызывающей физиономии последнего, Обносков искал новых данных для достижения своей цели, рассчитывая довольно верно, что нужно не много усилий для того, чтобы вывести из терпения строптивого и непокорного врага. Из случайно сказанных различными личностями слов о поездках Павла на пикники и загородные гулянья, Обносков начал с некоторых пор составлять себе очень непривлекательное понятие о поведении молодого человека и, наконец, решился очень обязательно поделиться своими сведениями с Кряжовым.

   Старик был как-то в гостях у зятя. Зашла речь о Павле. Кряжов хвалил его.

   - Плохо вы за ним смотрите, добрейший Аркадий Васильевич,- промолвил со вздохом Обносков.- Вас ослепляет ваша честная привязанность к нему и ваша доброта.

   - Ну, Алексей Алексеевич, ты этого не говори! - горячо вступился Кряжов за своего любимца. Вы ведь у меня все почему-то коситесь друг на друга, так потому и относитесь так строго один к другому... А Павла и посторонний человек не может не похвалить. Это честный, добрый и умный малый. Горяч он, строптив, ну, да это пройдет с молодостью, а ты погляди, как он быстро развился в последнее время, как обо всем трезво судит...

   - Не спорю, не спорю, это-то так, добрейший мой Аркадий Васильевич, но...

   Обносков вздохнул и остановился, не договорив начатой фразы. У Груни сжалось от страху сердце, она заметила, как по лицу ее мужа скользнула едва заметная насмешливая улыбка.

   - Ну, что же ты не договорил? - спросил Кряжов.- Начал и не договорил. Так, брат, обвинять голословно нельзя; если начал, так и досказывай.

   Обносков сделал какую-то сострадательную мину.

   - Мне неприятно огорчать вас, добрейший мой друг...

   - Ты, Алексей Алексеевич, уже огорчил меня,- сухо заметил Кряжов.- Не люблю я недосказанной клеветы! Против нее защищаться даже нельзя.

   Обносков вспыхнул, как порох.

   - Не клевета-с, Аркадий Васильевич, а правда,- заговорил он скороговоркой и с одышкой.- Недосказанная правда - это так, но только потому недосказанная, что мне тяжело открывать вам глаза...

   Груня, вся бледная и дрожащая от негодования, пристально следила за мужем; в эту минуту ей хотелось взять и увести отца из их квартиры.

   - Ваш Павел,- продолжал Обносков, взвешивая слова и придавая им особенную важность,- ваш Павел сошелся с развратниками, картежниками и негодяями, для которых нет ничего святого. Среди грязных и циничных камелий, среди отвратительных оргий и пьянства проводит он ночи и пропивает там и свой ум, и свое здоровье, и те деньги, которые вы, надеясь на его честность, позволяете ему брать из вашего стола без счету...

   - Это ложь! Это ложь! - с горячностью воскликнули разом Кряжов и Груня.

   - Нет-с, это правда... Я знаю из верных источников, я справлялся,- увлекся Обносков.

   - Чтобы вооружить отца против Павла? - промолвила Груня задыхающимся от волнения и гнева голосом.

   - Нельзя ли помолчать? - проговорил шепотом Обносков, обращаясь к жене.- Я говорю с твоим отцом о близком ему человеке...

   - Он точно так же близок и мне,- перебила его жена.

   - Я не знаю, может ли быть близким человек тебе только потому, что ты жила с ним под одной кровлей,- сухо промолвил Обносков, зеленея.- Но мне было бы приятнее, если бы, кроме меня, никто из посторонних мужчин не был близок тебе... Назвал же я Павла близким человеком твоему отцу,- продолжал громко Алексей Алексеевич,- потому, что твой отец взялся воспитать его и даст за него, за каждый его проступок, ответ перед людьми и богом.

   Кряжов в волнении ходил по комнате из угла в угол.

   - Моя жена отвлекла меня от нашего разговора,- заговорил зять.- Я всегда принимал участие в судьбе Павла, хотя я и не имею способности выражать участие и любовь послаблениями и потачками. Не без сожаления выслушивал я в последнее время различные толки о его прискорбном поведении. Я ни слова не говорил об этом вам, боясь огорчить вас этим. Может быть, я дурно поступал в этом случае, так как жертвовал судьбою этого "мальчика" сохранению вашего спокойствия, но сегодня вы сами заставили меня высказаться, не удовлетворившись одним моим советом смотреть за ним.

   Кряжов молча ходил по комнате.

   - Я не знаю, насколько успел втянуться этот мальчик в разгульную жизнь,- продолжал Обносков.- Но я знаю, что она стоит денег, что эти деньги ему приходится или придется занимать где-нибудь, или брать у вас без спросу...

   - Павел не вор, что вы мне рассказываете! - сердито пробормотал Кряжов.

   - Я и не думал обвинять его в воровстве,- простодушно произнес Обносков.- Хотя эта пропасть втягивает во все пороки, и если он теперь, добрейший Аркадий Васильевич, обманывает вас, не говоря, где он бывает, или унижается, кутя на чужой счет, то после ему придется дойти и до более крупных ошибок, может быть, просто до преступлений... Я говорю это потому, что мне кажется необходимым вовремя принять меры и удержать его на краю пропасти...

   - Удержать! Удержать! - бормотал Кряжов, потирая себе лоб.- Легко это сказать!

   - Тут, добрейший Аркадий Васильевич, строгость нужна,- говорил Обносков.- Нужно добиться признания, хотя это и трудно, и потом принять свои меры... Если вам трудно объясниться с ним, то я согласен, хотя это и тяжело для меня, переговорить с ним...

   - Папа, ты, вероятно, сам поговоришь с ним? - быстро заметила Груня и обратила к отцу вопросительный взгляд.

   - Конечно, конечно,- утвердительно кивнул головою старик и тревожно стал поправлять ворот своей рубашки, точно она его душила в эту минуту.- Ох, уж мне эти объяснения! - махнул он рукою.

   - Необходимость, необходимость заставляет,- пожал с прискорбием своими узенькими плечами Обносков.- Или своим спокойствием, или человеком жертвовать приходится...

   Кряжов взял фуражку и простился с дочерью и зятем. И дочь, и зять пошли за ним в переднюю.

   - Ты бы ушла отсюда; простудишься, пожалуй,- заметил заботливо Обносков жене, желая на минуту остаться вдвоем с Кряжовым.

   - Нет, мне нужно с отцом поговорить,- прямо ответила жена, вышедшая в переднюю с тем же намерением, как и муж.

   - Вот не могла этого сделать в комнате!

   - Мне одной нужно переговорить с ним.

   - Значит, я мешаю? - сердито спросил муж.

   - Да, я попросила бы тебя оставить нас одних,- спокойно произнесла она.

   - Я и не знал, что у тебя есть тайны от меня,- злобно усмехнулся он и прибавил, обращаясь к Кряжову с усмешкой: - Дитя еще, как видите, все хочется шептаться!

   Пожав руку тестю, он вышел.

   - Папа, не верь, пожалуйста, ему, это все клевета!- торопливо заговорила Груня, когда за мужем затворилась дверь.

   - Дитя мое, какая же может быть цель у Алексея для клеветы на Павла? - покачал головой Кряжов.- Нет, это правда, Павел обманывал меня, низко обманывал, говоря, что он работает. Обман обиден!

   - Папа, милый мой, как ты скоро всему веришь! - с грустью воскликнула Груня.- Алексей ненавидит Павла, он видит в нем врага.

   - Что ты, что ты! - замахал руками старик.

   - Да, да, это ничтожный, мелкий и злой характер! - воскликнула молодая женщина, выходя из себя.- Он готов погубить всех, кого он ненавидит, а Павлу он завидует, к Павлу он ревнует.

   - Кого это? - бессознательно спросил ошеломленный неожиданными открытиями дочери старик.

   - Меня.

   - К брату-то? К твоему брату? - покачал головою отец.- Дитя, дитя, всегда-то ты готова взволноваться из-за любимых тобою людей... Но нехорошо, что ты так дурно думаешь о своем муже, который тнбя любит...

   - Любит! - как-то горько произнесла Груня и снова стала просить отца: - Но, ради бога, осторожнее говори с Павлом. Ты знаешь его строптивый характер. Он не потерпит ни грубости, ни полицейского надзора в доме... Позволь лучше мне переговорить с ним...

   - Ну, хорошо бы ты поговорила с ним! - улыбнулся Кряжов.- По головке его же погладила бы.

   - Ну, так дай слово быть осторожным,- настаивала Груня.

   - Хорошо, хорошо! Ведь не зверь же я, в самом деле,- успокоивал ее Кряжов, задумчиво качая головой и выходя из дверей.

   Груня, бледнее обыкновенного, возвратилась в комнаты. Обносков нетерпеливо ходил взад и вперед по гостиной.

   - Скажи, пожалуйста, что за секреты могут быть у тебя с отцом,- остановился он перед женой, зорко и ревниво щуря свои калмыцкие глаза, сверкавшие злобным светом из-под очков.

   - Если это секрет от тебя, то, значит, именно его-то содержания я и не могу передать тебе,- холодно проговорила жена и пошла в свою комнату.

   - Однако ты с некоторого времени принимаешь все чаще и чаше в обращении со мною такой тон, какого я не желал бы слышать,- внушал он ей, пытливо всматриваясь в ее лицо.- Прошу тебя раз и навсегда не играть в эту игру.

   - Мне кажется, что нам скоро придется перестать играть в какую бы то ни было игру,- твердо сказала жена.- Тем более, что здесь, кажется, все только и умеют играть в кошки и мышки: кто кого поймает, тот того и давит.

   - Что с тобой? - нахмурился муж, как осенняя ночь.- Уж не этому ли негодяю обязан я всей сегодняшней сценой?

   - Нет, ты во всем обязан одному себе,- насмешливо ответила молодая женщина, улыбаясь болезненной улыбкой, и вышла из гостиной.

   Обносков походил большими шагами по комнате и решился объясниться с женою на другой день при первой удобной минуте. Однако на следующий день его жена ускользнула от объяснений и вышла со двора гораздо раньше, чем Алексей Алексеевич собрался начать важные для него переговоры...

  

  

   Проснувшись в тревожном