Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Господа Обносковы

е были так погружены в семейные заботы, были так исполнены чувствами семейной любви, что не обращали внимания ни на что, стоящее вне их семейного союза, если только посторонние предметы и люди не вредили или не приносили непосредственной пользы этому союзу.

   При появлении племянника они приветствовали его горячими поцелуями и радостным шепотом и, обменявшись первыми приветствиями, тотчас же слезливо прошептали:

   - А братец-то совсем плох! не проживет долго, ангел наш... Слава богу, что ты приехал...

   - Ах, что у нас делается, так и сказать стыдно! - воскликнула старшая сестра, Ольга Александровна Обноскова.- Втерлись в дом чужие люди...

   Тетки и мать расплакались.

   - Не плачьте, тетушка,- утешал Обносков.- Все пойдет хорошо.

   - Знаю, знаю, умный ты наш. Тебя только и ждали, как красное солнышко. Мы женщины, что мы можем сделать, беззащитные...

   Все помолчали...

   - А что, дядя духовную написал? - спросил Обносков.

   - Нет, ангел мой. Начинал он издалека, знаешь, говорит, что распорядиться нужно, да мы его утешаем, что болезнь не опасна... Уж мы с сестрицей и твоей маменькой его ни на минуту не оставляем, а то... Ох, шепчут ему в уши, шепчут, разлучники, недобрые речи... Греховодники! Целый век мы с братцем душа в душу жили, все о нас, голубчик, заботился, не разлучался никогда, а теперь вот до чего дожили... Чужие люди хотят за ним ходить, хотят нас от его смертного одра отдалить...

   Тетки снова расплакались. Мать Обноскова тоже стала всхлипывать.

   - Не плачьте, слезами делу не помочь,- говорил Обносков, и его, пробывшего два года вдали от родного гнезда, отчасти удивило, что тетки, всегда гордившиеся своею образованностию и говорившие о ней всем имеющим уши, рассуждали теперь каким-то языком кухарок. По-видимому, это был их природный язык, а тот, книжный, жеманный, которым они говорили в другое время, казалось, был чем-то таким же напускным, как их кроткие улыбки и стыдливо потупленные взоры.

   - Ох, солнышко наше. Дай ты нам выплакать свое горе... Родной наш, защити нас, на тебя только и надежда,- снова заговорили тетки, и младшая, Вера Александровна, склонная к сентиментальности и влюблявшаяся во всех, начиная с церковного певчего-тенора, даже припала к плечу племянника.

   Этот ли смутный шепот достиг до ушей больного или просто больной почувствовал, что его сестры недаром остаются целый час в другой комнате, но ему захотелось узнать причину их необычайного отсутствия. Дверь в ту комнату, где собрались нежные родственники, отворилась, и на пороге появился юноша. Обносков с невольным любопытством обернулся к нему и, нахмурив брови и сощурив свои и без того узкие, калмыцкие глаза, стал пристально и бесцеремонно рассматривать незнакомого ему юношу, о котором до него долетали тысячи самых разнообразных слухов.

   Только на семнадцатом году жизни может человек сверкать такою ослепительною, нежною свежестью, таким добродушием и такою откровенностью, каким сверкало лицо этого стоявшего на пороге комнаты мальчика. Здоровые, облитые теплым румянцем от недавнего сна щеки с едва заметным пушком; откинутые назад без всякой претензии на эффект и потому еще более эффектные, густые, вьющиеся волосы; большие глаза, честно, смело и откровенно смотревшие на людей,- все это вместе должно было производить на каждого такое впечатление, что невольно хотелось пожать с любовью, с доброй улыбкой молодую руку этого гостя на жизненном пути и сказать ему: "Храни тебя бог, милое дитя!"

   - Скажите...- начал он, поглядывая с порога на Обноскова как-то нерешительно, точно боясь ошибиться.- Скажите... Кажется, вы господин Обносков?- кончил он в замешательстве неловко начатую фразу и покраснел еще более.

   - Дядюшка проснулся? - холодно спросил Обносков, не отвечая на вопрос "смазливого мальчишки". Это название Обносков уже дал в своем уме юноше.

   - Да... Он давно не спит...- проговорил юноша и с каким-то недоумением осмотрел своими большими глазами группу родственниц, точно стараясь понять, что они успели наговорить на него новоприбывшему гостю.

   - Я пойду туда,- проговорил Обносков, обращаясь к теткам и матери.

   - Иди, иди, Леня, и мы все идем,- заговорили, перебивая друг друга, женщины.- Как твой дядя рад будет!.. Никого-то около него нет из близких... Мы что? мы женщины! С нами ему скучно... Не с кем умного слова сказать, по душе побеседовать.

   Тетки говорили эти фразы с такими ударениями на словах и бросали такие злобные и многозначительные взгляды на юношу, что его можно было счесть главным виновником всех несчастий их брата и их самих. Юноша же все еще стоял на пороге, точно он окаменел, созерцая головы этих медуз.

   - Позвольте же пройти! - раздражительно проговорил Обносков, слегка отстраняя юношу, стоявшего в дверях.

   - Вот так-то всегда,- зашептали тетки племяннику.- Это уж тебе дороги не дает, польское отродье, а нами-то просто помыкает, помыкает... Ох, господи, до чего мы дожили!

   Юноша, прислонившись к открытой половинке дверей, задумчиво смотрел вслед за удалившимися родственниками. Каждая черта его лица дышала теперь невыразимою грустью и только в закушенной нижней губе слегка были заметны следы строптивого, но сдержанного гнева. По одной этой черте можно было угадать, что у этого человека есть уже выработанный характер.

   - Батюшка-барин, отдохнули ли вы? - послышался около него дребезжащий голос.

   Он обернулся и увидал старое, потемневшее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо хозяйского камердинера.

   - Спасибо, Матвей Ильич, отдохнул,- ответил юноша, и его лицо вдруг прояснилось, снова стало откровенным и добродушным.

   - Умаялись вы, ходя за папенькой! - говорил старик.

   - Тс! Не говорите, Матвей Ильич, этого слова,- прошептал, делая знак рукою, юноша.- Знаете, они не любят, когда кто-нибудь назовет его моим отцом. Вам же неприятностей наделают... Это низкие, низкие женщины! - вдруг быстро проговорил мальчик, и по его лицу скользнуло, как молния, выражение не то презрения, не то ненависти.

   - У-у! Про-кля-тые! - прошептал старик.- Ну, да недолго теперь поцарствуют! И я ведь терплю теперь потому, что барина жаль оставить, а то я ведь теперь вольный... Его-то жаль. Вот теперь вы сами видите, батюшка Петр Евграфович, что у нас в доме за жизнь шла. Целый-то век вашего папеньки заели эти аспиды, кровь из него высасывали. Чуть, бывало, шутя он заикнется о женитьбе, они и начнут его в три голоса пилить. Пилят, пилят, умается он, сердечный, и махнет рукой. А все оттого, что слаб он, сумнителен был, десять раз всякое дело, бывало, отмеряет, а ни одного не отрежет... И ведь сколько пытались узнать они, где ваша маменька живет, ведь верно извести ее хотели, от них всего станет... Да нет, только я и знал ваш домик; ну, а из меня хоть бы жилы тянуть стали - не выдал бы вас...

   Юноша задумчиво слушал болтовню старика, бесцельно возившегося над стиранием пыли и приведением в порядок мебели. В последний месяц, когда. мальчику пришлось поселиться в доме отца, Матвей Ильич не раз повторял эти речи.

   - И, господи, ведь беда-то какая приключилася, что маменька ваша в Аршаве; не может в Петербург приехать. А уж как бы нужно-то ей теперь здесь быть, ох, как нужно!.. Вот, батюшка, никогда не давайте никому себе на шею насесть, как папенька ваш позволили сестрицам себя оседлать. И вас заездят, и другим плохо будет.

   Юноша улыбнулся и ласково взглянул на старика.

   - Спасибо, Матвей Ильич, за совет,- промолвил он.- За что только вы меня так любите?

   - За что? - переспросил, останавливаясь с тряпкой в руке, старик.- Да ведь вы и родились-то чуть не при мне. Помните, папенька вашей маменьке либо письмо, либо деньги со мной пошлет, бывало, а я вам от себя пряников куплю, да и потешаюсь, как вы лакомитесь?

   Юноша засмеялся. Старик, по-видимому, понял причину этого смеха и шутливо махнул рукой.

   - Вспомнили, видно, как я вас своими пряниками чуть на тот свет не отправил,- проговорил он.- Ну, глуп был, своих детей не имел, не знал, что и от пряников захворать можно... А уж натерпелся же я страху тогда. Рубль на свечи целителю Пантелеймону истратил...

   Старик в тысячный раз стал распространяться об этом замечательном событии из своей одинокой бесцветной жизни барского преданного лакея. Этот сгорбленный, говорливый, переживший и горе, и радость старик, поспешно ловящий немногие остающиеся ему в жизни мгновенья, чтобы еще раз хотя в воспоминаниях пережить свое прошлое, и этот неопытный, задумчивый юноша, внимательно прислушивающийся к отголоскам чужого существования, еще с боязнью стоящий на пороге жизни,- эти два существа, связанные вместе взаимною любовью, составляли поэтический и трогательный контраст.

   - Пошли бы вы, батюшка, к папеньке,- заговорил снова старик, прибирая в комнате.- Не ровен час наши-то аспиды, пожалуй, еще насплетничают что-нибудь... Вот ведь и наследник приехал!.. Наследник!.. Дохлый, право, дохлый... Головой не кивнул мне, в маменьку весь... Все ведь на него молятся, только от него спасенья и ждут, науку их всю произошел... Ступайте, батюшка, ступайте, а то смутят папеньку-то против вас.

   - Не могу я, Матвей Ильич, с ними из-за наследства воевать, противно мне это,- с искренним отвращением заметил юноша.

   - Эх, батюшка, знаю я, знаю... Оно бы и не родному сыну об этом думать, глядя на отходящего отца... Да ведь что вы станете делать? Не сделает папенька духовной,- ничего не получите, помяните мое слово.

   - Да мне ничего и не надо, Матвей Ильич,- с жаром воскликнул юноша.- Я работать буду, я нужды не боюсь.

   - Дитя вы, дитя! - покачал головой старик. - А маменька, а сестрица-малюточка, а братец что будут делать?

   Юноша опустил голову.

   - Ступайте, голубчик, ступайте! Из глаз вон - из ума вон,- говорит пословица: так и будьте же у папеньки на глазах.

   Юноша вздохнул и пошел неторопливыми шагами в комнату отца. Едва слышно отворил он дверь, и, казалось, луч солнца прокрался в эту мрачную комнату больного, так мгновенно озарилось приветливой улыбкой лицо лежавшего на постели человека.

   Это был исхудалый, умирающий человек с запуганным, нерешительным и измученным лицом. Выражение раздражительности и досады поминутно сменялось на этом лице тоскливою страдальческою покорностью.

   Сын графского управляющего-чиновника, Евграф Александрович Обносков в детские годы исполнял роль тех крепостных девчонок, которых секли для примера, когда барские дети не знали уроков или шалили. Тяжело было ему учиться с графскими детьми и отвечать за их проступки, но, несмелый и нерешительный, он покорился своей участи и даже полюбил графских детей, забывая все оскорбления, за их малейшую ласку. Любил он и своего отца, и свою мать, оправдывая их грубое обращение с ним влиянием нужды и необразованностью. Поступив в Московский университет, он так же стал оправдывать лень графов-друзей влиянием пустой среды и работал за них. С годами его мягкое, любящее сердце все более и более размягчалось и находило оправдания всем людским порокам, всем гадостям. Семья воспользовалась этим и сделала его своим батраком, платя ему за все сладкими речами и нежными поцелуями. Было время, когда ему удалось вырваться на три месяца из дома, уехав с одним важным лицом в Варшаву по делам,- но среди чужих, трезво работающих, беззаботно веселящихся, не особенно любящих, не особенно враждующих людей его размягшему сердцу стало как-то пусто и холодно: он тосковал, не слыша нежных речей, не чувствуя сладких родственных лобызаний. "Прочь, прочь от этих безучастных, самодовольных людей!",- уже восклицал он мысленно, когда произошел один неожиданный случай, изменивший и его намерения, и его взгляды на свою семью.

   Однажды в одном из варшавских садов он сделался свидетелем одной грустной сцены. В довольно пустой аллее лежала в обмороке немолодая женщина, около нее хлопотала молоденькая девушка с побледневшим лицом и полными слез глазами. Евграф Александрович подошел и спросил у девушки, не может ли он быть ей чем-нибудь полезным.

   - Ах, ради бога, ради бога, бегите за доктором,- ломаным русским языком воскликнула в отчаянье девушка, даже не взглянув на Обноскова.

   Он бегом отправился за знакомым ему доктором и через несколько минут привез его. Оказалось, что со старухой сделался удар, и помочь ей уже не было возможности. Собралась полиция, чтобы взять труп.

   - Я не хочу, я не хочу, чтобы мою мать таскала проклятая полиция. Везите ее домой!- ломая руки, рыдала дочь и крепко держалась за труп матери.

   - Успокойтесь, я похлопочу, и вашу мать перевезут в церковь,- утешал Евграф Александрович молодую незнакомку, а у самого были на глазах слезы.

   - Где вы живете?

   Кое-как адрес был передан. Обносков поручил девушку доктору, а сам поехал хлопотать. Хлопоты окончились успешно, так как у его начальника были связи в городе.

   - Боже мой, если бы вы знали, сколько вы для меня сделали! - говорила молодая незнакомка, горячо сжимая руки Обноскова.

   Оказалось, между тем, что эта девушка осталась совершенно одна и без всяких средств. Ее отец уже давно пропал неизвестно куда, о ее брате тоже не было никаких слухов. Она с матерью приехала в Варшаву по делам и проживала в одной из гостиниц. Обносков помог ей похоронить мать. То плача, то проклиная судьбу, передала она Евграфу Александровичу свою историю.

   - Сперва за нами ухаживали, когда с нами был мой отважный отец, когда около нас жил мой чудный брат,- говорила она.- А потом нас бросили; мы с матерью, как женщины, не могли быть полезны людям в их деле... Да и времена переменились тогда, старых друзей не стало...

   - Что же вы теперь думаете делать? - спросил Евграф Александрович.

   - Что делать? -- почти с ужасом переспросила его девушка.- Что делать?.. Я сама не знаю, что я буду делать!.. Утопиться, что ли?

   Она сурово нахмурила брови и опустила голову.

   - Надо место приискать... в гувернантки,- начал нерешительно Обносков.- Только скверная эта жизнь... Учить испорченных детей и знать вперед, что их нельзя уже перевоспитать... Терпеть унижение и обиды за свой честный труд, встречать холодность...

   - О, если бы я была мужчиной, я не спросила бы, что мне делать! - вдруг горячо перебила девушка вялые размышления Обноскова, и с ее языка полились живые, пламенные речи.

   Стройная и тонкая, как тополь, черноволосая, с сверкающими глазами, она увлекла молодого человека и своей красотой, и своей страстной отвагой.

   Каждый день стал Обносков посещать свою новую знакомую. Он давно привык слышать от женщин одни пустые толки о погоде, модах, балах и театрах, или рассуждения о хозяйстве, сплетни о кухарках и знакомых, и удивлялся, что эта девушка могла говорить и о политике, и о положении своего отечества, и о всем том, о чем говорится в кружках университетской образованной молодежи. Часто, сидя с нею, Обносков забывал, что он сидит не с товарищем, спорил, горячился и говорил, не приискивая тех приличных выражений, какие обыкновенно употребляются в разговорах с барышнями. Всякое стеснение, всякое желание рисоваться и нравиться пропали в молодом человеке, и нередко он жаловался на то, что он слабый, бесхарактерный человек.

   - Интересы у вас узки, жизнь мелка, потому и характер не может развиться,- замечала она.- Вы живете узкою семенною жизнью, оттого вы и сил не можете развить. Да и на что вам они? Чтобы есть, пить весь век и после умереть незамеченными, безызвестными, не сделав ничего для общества? Вы враги общества, если поближе посмотреть на вас, потому что частные интересы для вас выше интересов общества. Не будь у него ни хлеба, ни денег,- вы ничего ему не дадите, ничем не пожертвуете ему... Да если бы вы и вздумали пожертвовать чем-нибудь, так вас удержат за рукав или мать, или сестры, или вообще какие-нибудь любящие женщины...

   Чрез две недели Обносков жил в той же гостинице, где жила Стефания Станиславовна Высоцкая. Он запросто являлся в ее номер; по-товарищески пожимал ей руку; полулежа на диване, курил у нее папиросы... Ему свободно дышалось в ее присутствии, и если у него было горе, то никто не сумел бы так нежно, так по-женски утешить и развеселить его, как это молодое, полное сил и страсти существо. Зато никто не умел так и выбранить его, как Стефания; часто она не шутя сердилась и приказывала ему удалиться из своей комнаты. Как-то раз, совершенно неожиданно для самого себя, наспорившись с него досыта, он на прощанье поцеловал ее. Этот поцелуй был до того прост, что она только рассмеялась.

   - Славный вы человек! - в восторге промолвил Обносков.

   - Потому и нужно целовать этого человека? - засмеялась она, качая головой.

   Еще чрез несколько времени он сказал ей:

   - Знаете ли что? Я без вас не могу жить.

   Стефания молча сидела на диване.

   - Что же вы не отвечаете? - придвинулся к ней Обносков.- Я вам всю жизнь отдам... всю свою жизнь...

   - Для чего? - как-то мельком, как бы про себя, промолвила она и вдруг подняла голову.- Вы добрый, мягкий человек,- заговорила Высоцкая.- Положим, я отдамся вам,- что же из этого будет? Будем жить для себя, затворимся в своем доме, как в раковине, чтобы есть, пить, тешиться любовью и холодно смотреть, как гибнут люди, как страдают ближние... Ведь живой деятельности нет, да вы на нее и неспособны... Отчего это вы элегий о людских страданиях не пишете? - вдруг с едкой усмешкой спросила она.

   - За что вы рассердились? - изумился Обносков.

   - Вот знаешь, что около тебя стоят хорошие люди, добрые люди,- заговорила в каком-то странном волнении Высоцкая, заходив по комнате.- И в то же время сознаешь, что они ненужные, бесполезные люди... Их бы надо ненавидеть всей душой, потому что они-то и могли бы пользу приносить, они-то и могли бы работать, и все-таки сил нет на эту ненависть!..

   Высоцкая, кажется, сердилась на себя за что-то. Она быстро села на диван и закрыла лицо руками, нетерпеливо и как-то нервно постукивая ногою об пол. Сквозь ее пальцы проступали слезы.

   - Прости ты меня: я тебя встревожил,- с сожалением промолвил Обносков, впервые говоря ей "ты", и опять в его тоне послышалась такая нота, как будто он говорил со старым другом-студентом.

   Он хотел уйти.

   - Милый мой, милый,- бросилась к нему Высоцкая,- зачем ты такой, зачем в тебе нет энергии?.. С твоим умом, с твоею честностью можно быть великим человеком...

   - Ну, вот ты и веди меня на этот путь,- целовал ее Евграф Александрович...

   - Ну, а топиться теперь ты не думаешь? - смеялся на другой день Евграф Александрович, вспоминая один из первых своих разговоров с Стефанией.

   - Не думаю,- засмеялась она стыдливым смехом и вдруг нахмурила брови и проговорила грустным тоном: - Милый, живи так, чтобы мне не пришлось медленно чахнуть в апатичном бездействии...

   И началась для него с этого дня какая-то странная жизнь. Он стоял школьником перед этой женщиной, она журила его, она направляла все его действия на честный путь, она заставляла его служить обществу и решаться иногда на довольно смелые поступки. Часто приходилось ему краснеть перед этой подвижною, деятельною женщиною за свои мелкие слабости и только за одну слабость не бранила она его никогда, хотя именно за нее-то она имела более всего прав бранить Обноскова: он не имел смелости пойти наперекор своей семье и жениться на любимой женщине.

   - Друг мой, эта ошибка страшным гнетом лежит на мне,- говорил он Высоцкой.

   - Ошибка передо мною,- это ничего не значит... Другие ошибки, ошибки перед обществом важнее,- спокойно замечала она.

   Счастье Обноскова в кругу образованной молодежи, собиравшейся около этой женщины, было полное... Не такова была его жизнь в своей семье, где он лежал больным в то время, когда застает его наш рассказ. Он хмурился и охал, окруженный нежными, любящими и не оставляющими его ни на минуту родственницами, пожертвовавшими для него всем своим временем, всеми своими желаниями. Довольно было ему обратить куда-нибудь свои потухающие глаза, чтобы все родные с недоумевающими и вопросительными взорами бросались наперерыв исполнять еще невысказанное им желание. Он поворачивал голову и тотчас же три женские руки протягивались поправить ему подушку, слышались три женские, заискивающие и сладкие голоса, спрашивавшие: "Вам, братец, верно, неловко?" Боже мой, сколько любви, заботливости и нежности было в этих словах, каким бархатным, шепчущим и ласкающим напевом произносились они!

   - Благодарю, мне очень хорошо,- слабым голосом отвечал больной и закрывал глаза.

   - Братец, вы, может быть, уснуть хотите? - шептали ему баюкающим тоном заботливые голоса.- Мы посидим, мы не будем говорить...

   - Зачем же сидеть? Идите! - нетерпеливо возражал больной, почему-то воображавший, что его могут бросить хоть тогда, когда он уснет.

   - Ах, братец, теперь мух так много. Они вас беспокоить будут,- шептали вкрадчивые голоса.

   - Ничего, я не чувствую от этого беспокойства...

   - Ангел, терпеливый страдалец! - слышалось восклицание, исполненное благоговейного умиления.- Вы всё беспокоитесь нас утомить... Да ведь мы всем, всем пожертвовали бы для вашего спокойствия... Приказывайте!.. Приказывайте нам!..

   Больной сохранял молчание и тяжело вздыхал, не имея ни сил, ни охоты высказывать свои желания, тем более, что он знал, что сестры исполнят всё, всё, но только не решатся оставить его одного, не решатся не заботиться о нем. Требовать чего-нибудь подобного, значило бы требовать, чтобы любящий человек бросил своего любимца в минуту опасности, именно в ту минуту, когда и нужна помощь любящего существа. Конечно, на такие требования нельзя согласиться и трудно их предлагать. Теперь больной слушал рассказы приехавшего из-за границы племянника с выражением какой-то тупой рассеянности.

   - Поди ко мне, дитя,- прошептал он с просветленным лицом, завидев появившегося в его комнате юношу.

   Мальчик подошел к постели. Больной взял его за руку и обернулся к племяннику.

   - Ты его еще не видал? - спросил он.

   - Мы уже познакомились,- уклончиво отвечал Обносков.

   - Добрый ребенок, очень добрый ребенок! - пожав руку юноши, сказал больной.- И характер матери...

   У мальчика навернулись на глазах слезы. Он присел на кровать.

   - Ах, вы лучше на стул сядьте,- заговорили ласково вкрадчивые голоса,- братцу неловко будет.

   Юноша закусил нижнюю губу и сконфуженно привстал с места, но больной удержал его за руку и с упреком взглянул на сестер.

   - Пусть сидит тут, как можно ближе ко мне сидит... Ведь недолго ему быть тут...- проговорил он и, подняв руку, опустил ее в кудрявые, шелковистые волосы мальчика.

   - Добрый, добрый братец! - воскликнули сестры и готовы были прослезиться от умиления.- Всех обласкать, приголубить, пригреть хочет... Это надо ценить, ценить надо...

   Юноша, с яркой краской обиды на лице и крупными, дрожавшими на ресницах слезами, сидел неподвижно на постели, обвив одною рукою больного, лицо которого едва было видно Алексею Алексеевичу Обносксву из-за груди мальчика.

   - Ну, как тебе понравилось за границей? - лениво и безучастно расспрашивал больной.

   Обносков стал рассказывать про заграничную жизнь.

   - А что, твои занятия успешно кончились?

   Обносков дал отчет и о своих занятиях.

   - Ну, а как наша молодежь там живет? - продолжал расспросы больной, видимо довольный близостью к себе юноши и говоривший просто от нечего делать. Его вопросы совсем не занимали его самого; ему было уютно и тепло около молодого, драгоценного существа, и он смотрел на остальное совершенно равнодушно.

   - Скверно живет она, дядя,- резко ответил Обносков.- Мало учится, мало работает.

   - Не хорошо, не хорошо! - каким-то старчески добродушным, незлобивым тоном нараспев заметил больной и ласково вскинул глаза на юношу.- Вот мы не так будем заниматься, Петя; мы привыкли к труду,- по-детски шутил он, и был вполне доволен, увидав улыбку мальчика, вызванную этими шутливыми словами.

   - Увлекается молодежь разными современными вопросами,- продолжал Обносков,- агитировать постоянно стремится, нахваталась разных либеральных идеек и носится с ними, как дурак с писаной торбой...

   - Всё то же, всё то же, что и в наше время было,- шептал больной.- Не умирают юные силы... не задавить их...

   - Но хуже всего эта эмансипация женщин, да то, что мальчишки развратничают, живут с эмансипированными любовницами, а толкуют о свободе женщины и о гражданском браке. Они...

   Лицо больного сделалось вдруг тревожно. Его нежные сестры и мать Обноскова заметили это и вскочили с вопросом: "Не надо ли чего-нибудь братцу?"

   - Петя, иди в залу, подожди доктора,- промолвил больной, обращаясь к юноше.

   Юноша встал, чтобы идти, но больной притянул его к себе и поцеловал.

   - Теперь ступай,- окончил он.

   Мальчик вышел; его глаза сверкали гневом, точно последние слова Алексея Алексеевича Обноскова задели его за больное место.

   - Послушайте... я хочу один остаться... с Алексеем,- обратился больной к сестрам.

   Они и мать Обноскова повиновались и оставили комнату, где воцарилось какое-то тяжелое молчание. Алексей Алексеевич из почтительности к старшему родственнику не прерывал этого безмолвия, а дядя, по-видимому, собирался с духом, чтобы заговорить. Казалось, что он собирается сказать что-то очень важное...

  

  

   - Ты неосторожно поступил,- начал Евграф Александрович Обносков.- Таких вещей не должно говорить при этом ребенке.

   Племянник не то сконфуженно, не то холодно молчал и как-то сострадательно и даже презрительно смотрел на встревоженное лицо дяди.

   - Но я рад, что ты так или иначе вызвал меня на объяснение. Я уже давно думал поговорить с тобою о наших делах, хотел писать к тебе, но не мог... не мог решиться,- продолжал, запинаясь, нерешительный дядя, и по лицу его скользнула горькая усмешка.- Ты совершенно прав, нападая на разврат современного общества. Тебя, всегда осторожного, всегда рассудительного, должны возмущать промахи беззаботной юности, но, друг мой, клеймить ее только за одно это - грех...

   Больной закашлял, и его лицо вдруг приняло свое обычнее выражение нерешительности и изнеможения. Можно было легко заметить, что он говорит совсем не о том, о чем хочет говорить, и что до этого желанного предмета разговора он может дойти только после множества совершенно посторонних делу фраз.

   - Мы больше всего виноваты, если современная молодежь и вступает в незаконные связи,- заговорил больной.- Мы все, люди отживающего поколения, жили с любовницами; одни при живых женах имели посторонние связи; другие просто не женились на любимых и близких им женщинах потому, что им не позволяли этого родные; третьи жили весь век с женщинами, не женясь на них потому, что считали сами женитьбу на них за неравный брак и не имели смелости ввести в свой дом ту женщину, которая, несмотря на свое происхождение, хранила всю их жизнь и делала их счастливыми... Свет смотрел на эти связи сквозь пальцы, потакал им, так как его приличия не нарушались, в его кружки не вводились дочери людей темного происхождения, но, друг мой, тут приличиям приносилась в жертву человеческая личность.

   Больной взволновался и замолчал. Алексей Алексеевич никак не мог понять, для чего это дядя толкует о вещах, не касающихся ни до которого из них.

   - Дядя, вам надо бы отдохнуть теперь,- заметил он.

   - Нет, нет! - замахал рукою дядя.- Я сейчас дойду до того, что я хочу сказать... Я договорю, договорю,- успокаивал он, кажется, не столько своего слушателя, сколько самого себя, как бы доказывая самому себе, что на этот раз, может быть, впервые в жизви, ему удастся победить свою нерешительность и высказать именно то, что ему нужно высказать.

   - Никто не бросал в нас камня за то, что мы, подчиняясь условиям сыновнего долга, светским приличиям или своим сословным предрассудкам, налагали пятно на женскую личность, делали ее в глазах света развратницей,- объяснял больной.- Молодежь назвала эти связи гражданским браком. Она сильно ошиблась в практической стороне дела, но все-таки в ее стремлении есть много честности. Она как бы хотела сказать своим ближним: хотя вы не позволяете мне ввести в ваш круг любимую мною женщину, но я все-таки признаю ее моей женою, то есть не существом, которое я брошу по прихоти, которое я развращаю, а личностью, с которою я связываю себя навек перед своею совестью... Разумеется, это ошибка в практическом смысле, но виноваты в ней мы, только мы, люди отжившие. Мы поступали еще хуже, мы увлекали женщину, оставляя за собой право бросить ее, и в то же время называли ее позорящим именем любовницы...

   Больной остановился. На его лице проступила краска. Алексей Алексеевич Обносков холодно следил за муками этого человека, лишенного силы воли, и презирал его в душе за его стремление оправдать себя, оправдывая других. В голове Алексея Алексеевича мелькали теперь мысли о том, что "вот они, старые теоретики-то, фразеры, носящиеся в облаках и не знающие фактов, вечно ораторствуют, вечно стараются подвести вое под какую-нибудь систему и любуются шумихой своих собственных фраз. А и подводить-то им под систему нечего".

   - Дядя, вам, кажется, совершенно не нужно так длинно распространяться по поводу мельком высказанной мною фразы,- заметил племянник.

   - Погоди, погоди,- удерживал его движением руки больной, думая, что тот хочет уйти.- Я буду говорить о своих делах... Были годы, когда ты каждое воскресенье проводил у меня. Были годы, когда ты постоянно присутствовал при наших толках о семейных делах, но ты был племянник, то есть младший член семьи, а я дядя - ее глава. Стоя в этих отношениях друг к другу, люди странно относятся до сих пор к своим ближним. Молодой человек откровенно высказывает своим старшим, что он читает, с кем дружен, что он видел в театре, но никогда не скажет он им о первой вспышке своей любви, никогда не скажет о первом проступке на этом пути. Точно так же старшие никогда не говорят при юноше о своих сердечных делах, все это считается за нечто неприличное. Но боже мой! Право, не так важно узнать, что юноша тогда-то пропустил несколько лекций в университете, как важно знать, не увлекался ли он недостойной любовью, не стоит ли он на краю пропасти, куда ведут первые порывы пробудившейся страсти. Лекции, пропущенные им, можно нагнать, но первый проступок на пути любви иногда делает отцом того, кого мы, старшие, считаем чуть не ребенком! То же самое можно сказать и про нас. Иной из нас не стыдился перед своею совестью иметь где-то на стороне семью, не стыдился называть прижитых в этой связи детей своими детьми, но считал постыдным знакомить с этою семьею одного из младших членов своего родственного кружка. Ему было бы оскорбительно, его самолюбие пострадало бы, если бы ему пришлось, краснея, признаться перед молодым племянником в своей ошибке... Совестно! оскорбительно! - но ради этих мелочей он лишал своих детей, любимых детей, приязни родных и сам как будто признавал, что эти дети отверженные, что они не имеют места в объятиях его законной семьи...

   Страшный кашель стал душить больного.

   - Дядюшка, прекратимте этот разговор,- нетерпеливо проговорил племянник.

   Больной отрицательно замахал рукою. "Эк его фразерство-то заело! Сороковым годам последнюю панихиду служит",- подумал Алексей Алексеевич и, зевнув украдкой, докончил мысленно: "А поглупел же он во время болезни, прежде он все-таки меньше был способен на подобные словоизвержения". По-видимому, от внимания больного не ускользнули настоящие чувства и мысли, занимавшие племянника, так как на исхудалом лице появилось что-то похожее на неудовольствие.

   - Все это тебе очень скучно, но я должен договорить,- заметил дядя.- Так поставил и я свои отношения к покойному отцу, к тебе, к сестрам. Вы не знали, что жизнь в вашем кругу, занятия по службе не могли наполнить всего моего существования... Мне нужно было более теплых, более страстных отношений. Сперва это было увлечение молодости, о котором я не сказал моему отцу, моей матери, моим дядям. В такой несообщительности не было ничего необыкновенного... Ведь и ты, вероятно, увлекался... Как? когда? кем? Кому ты сообщил об этом?.. Об этом неловко говорить со старшими, с опытными людьми и можно разве только смеяться над этими первыми увлечениями в кругу своих сверстников, таких же неопытных, таких же увлекающихся. Да, это так, и счастлив тот, у кого первая вспышка страсти прошла бесследно, если только может проходить бесследно что-нибудь,- но я после подобной вспышки вдруг очнулся отцом... Я никогда не шутил привязанностями... Иногда даже утрировал свои обязанности к ближним... Так я преувеличивал свои обязанности в отношении к сестрам... Скрывая от отца и матери до самой их смерти свою связь, я не мог открыть ее и сестрам... Они ухаживали за мной, они дрожали, когда я произносил слово о своем намерении жениться, они плакали, говоря, что тогда им придется расстаться со мной, что они должны будут идти на места, в гувернантки, что они не захотят брать денег из рук невестки. Я был мечтатель, нежный и слабый человек... очень слабый человек.

   Больной умолк на несколько минут. В голове племянника, хорошо знавшего дядю и подобных ему людей, промелькнуло: "Ну, бичевать теперь себя станет!"

   - О, да будут прокляты мои мечты, моя нерешительность, моя слабость! - воскликнул с оживлением больной и поднялся на локте.- Мое воображение рисовало мне светлую картину свободного, но прочного союза... Ведь тогда, в мое время, мы об этом даже стихи писали,- горько усмехнулся он.- Я представлял себя и любимую женщину героями, идущими одним путем, наперекор предрассудкам, наперекор злословию... Но я рисовал себе это не потому, что я был убежден в необходимости полной свободы в любви, а потому, что я был человек-тряпка, потому что я не мог сделать решительного шага и ввести в этот дом, заставить сестер любить и уважать женщину, прижившую со мной детей, я не мог сказать сестрам, что если они любят меня, то они должны радоваться моему счастью. Я постоянно оправдывал их грубый эгоизм, их ложное понимание родственной любви, заставляющее выжимать последний сок из любимого человека для себя, только для себя... И ведь оправдывал-то я их потому только, что силы бы не хватило на борьбу, на разъяснение им их ложных отношений ко мне!.. Вот и прожил под опекой весь век... а дорогие мне личности едва смеют переступать порог моего дома...

   Снова последовало мучительное молчание. Молодой Обносков был по-прежнему почтителен, но холоден.

   - Это чудное дитя,- почти со слезами продолжал больной,- этот ребенок, сидевший на моей постели, мой сын... Только глядя на отношения к нему моих сестер, понял я вполне, как мало они меня любили. Мне теперь гадки, мне мучительны их ухаживания за мной, и если бы я встал еще с постели, то я загладил бы свою ошибку, Я только теперь окреп, увидел истину... Но слишком поздно открылась она, эта истина,- открылась для того, чтобы я покаялся перед своею совестью... Верь мне, это страшное покаяние... Тебе тяжело меня слушать... но ты должен выслушать все... Люди страдают затем, чтобы другие могли избежать этих же страданий... Ты наследник моего имения, ты молод, ты воспитан в то великое время, когда глупые предрассудки начинают понемногу исчезать, потому я хочу поручить тебе заботы о моей семье... Да, о семье; я так называл ее перед своею совестью и перед богом, потому что мы честно прошли путь нашей жизни, как, может быть, не прошла его ни одна чета, приносившая ложную клятву перед алтарем бога.

   Алексей Алексеевич молчал. Умирающий Обносков начинал все пристальнее всматриваться в холодное, официальное, почтительное лицо только что начинающего жить Обноскова и, кажется, хотел прочитать в душе этого человека его чувства и тайные помыслы.

   - Не оставляй моих детей, моей жены,- заговорил дядя.- Я не сделал духовной, не мог ее сделать, но ты раздели все на ровные части, не обижай никого.

   - Дядюшка, я все сделаю, что от меня зависит,- промолвил молодой Обносков.

   Больной продолжал всматриваться в его лицо. Калмыцкие глаза нетерпеливо начали бегать из стороны в сторону и ускользали от взглядов дяди. Дядя, проживший всю жизнь страстным мечтателем, был почти смущен тем, что племянник не бросается ему на шею, не выражает горячих чувств и остается все тем же холодно-почтительным младшим членом семьи, выслушивающим с покорностью наставления старшего члена семейства, как выслушивает студент лекцию профессора или чиновник соображения директора.

   - Тебе понравился мой сын? - с любопытством спросил дядя.

   - Да, он недурен,- отвечал племянник.

   - Красавец, красавец! - одушевился больной.- А ведь какая душа! А как он умен!.. Ты говорил с ним?

   - Нет еще, не удалось.

   - Поговори, поговори,- пристально смотрел на молодого Обноскова больной.- Я тебе поручаю его...

   - Вам нужен отдых,- произнес Алексей Алексеевич и встал.

   - Ничего, я не устал,- ответил дядя, тяжело дыша, и вдруг переменил разговор.- А ты как думаешь устроить свою судьбу?.. Женишься на Кряжовой?

   - Да, я думаю...

   - Что ж, ты будешь счастлив. Она хорошая девушка... Дай бог, чтобы она была счастлива...

   Молодой Обносков пожал руку дяди и вышел из комнаты. Больной в утомлении перевернулся на спину. В его лице были следы изнеможения и отчаяния. Теперь его грызла мысль о том, это он не должен был объясняться с племянником, теперь он дорого бы дал, чтобы этого разговора не существовало. Тысячу раз в жизни мучился этот человек, желая и не решаясь высказать свои чувства и мысли, еще чаще решался он, после мучительных усилий над собой, высказывать желанное и терзался, через минуту после откровенного признания, за то, что сделал это признание. Все люди казались ему ангелами, покуда он не сходился с ними, но как только он узнавал их поближе, так тотчас же наступало разочарование и охлаждение. Теперь разочарование было еще сильнее. В течение последнего времени больной только о том и мечтал, что кроткий, почтительный и скромный племянник вернется из-за границы, встретит с распростертыми объятиями дядю, приласкает встреченного в доме дяди мальчика, потом услышит исповедь дяди и бросится с горячими поцелуями к юноше, узнав, что этот юноша - любимое дитя дяди-благодетеля. И все эти мечты обманулись! И упрекнуть даже нельзя было племянника за какое-нибудь чувство, неприличное в молодом человеке, стоящем перед старшим родственником. Нет, нет, почтительность, скромность, терпение - все это было в поведении племянника.

   - А другом Пети он все-таки не будет! - проговорил больной.- Ведь Петя незаконный сын, ну, так и тревожиться о нем было бы незаконно, когда есть законные наследники. Ведь вор, укравший с голода, может быть и не негодяй, а просто несчастный человек, но он вор - его и жалеть не следует. Тут жалость незаконна, так как ее всю нужно отдать на долю того, кто обокраден вором... Женщина была моим единственным верным другом, но она мне не жена - какое же им до нее дело? В их глазах это просто развратница - признать за нею все права жены - незаконно; это можно бы сделать из любви ко мне, но приличия и законы выше всего... Они правы, правы, тысячу раз правы!.. Ведь это только мы, все наши были теоретиками и мечтателями, а они всегда будут практиками... Как я их ненавижу... Я рад бы им отомстить.

   Больной волновался. В эту минуту дверь в его комнату тихо приотворилась; он торопливо закрыл глаза и притворился спящим, зная, что это вошла одна из сестер, и не имея силы и смелости выгнать от себя одно из тех существ, которым он за минуту перед тем хотел отомстить за мучения всей жизни, глупо прожитой, глупо кончавшейся...

   - Ну, как ты его нашел, Леня? - заботливо расспрашивали между тем родственницы у племянника о больном.

   - Плох он, заговаривается порой,- ответил племянник.- Но проживет еще.

   - Знаешь, Леня, мы вот здесь всё о тебе толковали,- озабоченно заговорила мать.- Женился бы ты прежде его смерти. А то, спаси господи, помрет он, тогда неловко будет после похорон сейчас за свадьбу приниматься.

   - Так-то так,- задумчиво ответил Алексей Алексеевич,- но не знаю, успею ли я обделать все мои дела... Впрочем, я подумаю...

   - Подумай, голубчик, подумай! Это и для здоровья твоего надо,- рассуждала мать и сообщила родственницам, что Лене еще за границей говорил доктор, что ему для здоровья нужно жениться, что он будет крепче, когда женится.

   Обносков взялся за шляпу и уехал по какому-то делу, обещаясь приехать ночевать в дом дяди. Мать же и тетки остались беседовать между собою.

   В доме больного в последнее время были совершенные праздники, в нем никто ничего не делал, постоянно гостила тут Марья Ивановна Обноскова, каждый день приезжали сюда разные дальние родственники и знакомые, никогда не посещавшие дома в другие времена; почти не сходил со стола кофейник, а если и сходил, то только для того, чтобы уступить место самовару. Но страннее всего было то, что общество, находившееся теперь в квартире Евграфа Александровича, приняло какой-то мещанский характер. В былые дни сюда являлись сослуживцы хозяина и его старые друзья по университету, люди известные, важные, к которым никогда не выходили сестры хозяина. Тут шли речи о политике, о делах акционерных компаний, о реформах, о литературе. Теперь блестящие залы наполнялись какими-то вдовами-капитаншами, какими-то престарелыми девами, благословляющими благотворительниц. Теперь тут шли рассказы о чудесах и видениях какого-то Алексея Колокольчикова, о том, что Наполеон снова явился и опять на Россию идет, о том, что к братцу даже сами генералы как друзья ездят и, чаще всего, почти незаметно эти разговоры сводились к рассказам о скандалах, историях и сценах, происшедших в домах каких-