Москвин П. - Невольная преступница

   - Никого мне не надо, никаких женихов...

   - Так ты правду говоришь, Натальюшка? С чего же это ты в монастырь задумала идти?

   - Ах, Марьюшка, мир для меня теперь как бы и не существует... Все житейское и мирское для меня умерло...- с глубоким вздохом проговорила молодая девушка.- Для меня, кроме иночества, нет другой жизни!

   Наташа и черноокая Марьюшка считались издавна приятельницами, подругами. Марьюшка тоже часто гостила в доме Осокина, а когда, в свою очередь, Наташа гостила в скиту у тетки, молодая келейница неотлучно находилась при ней; вместе делили они и горе и радость, ничего не скрывая друг от друга. Только теперь Наташа не захотела посвящать подругу в свое страшное горе, заставившее ее искать, хотя на время, душевного покоя в стенах обители.

   Между тем Осокин, проводив дочку в скит, стал собираться в Москву. У него там было торговое дело и, кроме того, ему хотелось устроить рыбную торговлю своему бывшему приказчику Василию.

   Часа за два, за три до отъезда он пошел проститься с одним из своих старых приятелей. Ему пришлось проходить по берегу Волги.

   Вдруг возле самой воды он увидел большую толпу народа, услышал говор, шум. Подойдя к людям, он спросил о причине сборища.

   - Утопленника рыбаки неводом вытащили, ваша милость! - ответил ему какой-то парень, сняв фуражку и кланяясь.

   - Молодого аль старого?

   - Молодого, чуть ус пробивается у сердечного!.. В суконном кафтане, на сидельца похож... У какого-то злодея не дрогнула рука лишить жизни парня.

   - Как, разве утопили?

   - Утопили, ваша милость, большущий камень утопленнику на шею привязан, поверх кафтана саван надет.

   - Пойти взглянуть...

   - Взгляните, ваша милость... Эй, честной народ, раздвинься, расступись, дай пройти именитому купцу Ивану Семеновичу! - расталкивая народ, громко проговорил услужливый парень.

   Невольный крик вырвался из груди Ивана Семеновича при взгляде на посинелый и распухший труп. В нем он узнал своего бывшего приказчика Василия.

   - Господи... да ведь это Василий!.. Он, он... С камнем на шее, его утопили... Кто же? - такие отрывочные слова невольно вылетели из груди Осокина при взгляде на Василия.

   - Почтеннейший Иван Семенович, значит, вы признаете в утопленнике своего приказчика? - заискивающим голосом проговорил пристав Иван Иванович Чесноков.

   - Как же, как же! Признаю... Мой приказчик Василий... Несколько дней назад я в Москву его отправил...

   - А вместо Москвы в Волге парень очутился,- сказал пристав.- Очевидно, его убили, обрядили в саван да с камнем на шее - в Волгу!

   - Но кто же убил?.. Кто дерзнул совершить сей страшный грех?..

   - А это мы, почтеннейший Иван Семенович, узнаем, на то и полиция существует...

   - Да, да, узнай, господин пристав, отыщи убийцу, кажись, ничего не пожалею...

   - Подозрения на кого не имеете ли, почтеннейший Иван Семенович?

   - Подозрение?.. Нет, ни на кого не имею,- задумчиво ответил приставу Осокин.- Василий был парень тихий, смирный, незлобивый...

   Горькие слезы текли по старческому лицу купца-богатея. Трагическая смерть Василия была для него сильным и неожиданным ударом.

   - Вы, как видно, почтеннейший Иван Семенович, к утопленнику чувствовали особую симпатию?

   - А ты, господин пристав, немецкими словами со мной не говори, этих слов я не понимаю! - оборвал Осокин пристава.

   - Симпатия на нашем диалекте означает сердечное расположение. Я и говорю, выходит, вы к утопленнику чувствовали особое сердечное расположение?

   - Да как мне было не любить Василия? Ведь сызмальства он был у меня, на моих глазах рос, привык я к нему как к родному, да и стоил он того... Послал я Василия в Москву торговлю открывать, денег ему на разживу дал...

   - Ну теперь ясно как день: кто-нибудь подсмотрел, подстерег, как вы давали деньги своему приказчику; опутал его бес корыстью, вот он и посягнул на тяжкое преступление.

   - Никто не мог видеть это, и знать не мог никто, я никому про то не говорил.

   - А все же подсмотреть могли; впрочем, следствие укажет виновного... Сей казус я доведу до сведения его превосходительства господина губернатора...

   - Я сам к губернатору поеду, сам обо всем ему расскажу и буду просить отыскать мне убийцу...

   - Об этом не извольте беспокоиться, высокопочтеннейший Иван Семенович! Убийцу полиция вам предоставит, только дозвольте сегодня вечерком зайти к вам.

   - Зайди, господин пристав, зайди и мзду получишь.

   - Помилуйте, ваша милость, полиция и то вами премного довольна!

   Пристав с низкими поклонами стал благодарить купца.

   - Утопленника надо предать христианскому погребению, все похоронные расходы я принимаю на себя.

   - Пожалуй, духовенство его, Иван Семенович, отпевать не будет,- заметил пристав.- Ведь утопленник...

   - Так что же? Ведь не сам он кинулся в реку: его убили да бросили. Я лично к архиерею поеду; если не разрешит, то старообрядческие попы отпоют...

   - Помилуйте, как можно... Кому же и разрешить, как не вам, Иван Семенович? Вы и духовенству от щедрот своих уделяете!..

   Сильно встревоженным вернулся Осокин в свой дом. О поездке в Москву он теперь и не думал, заперся в своей комнате и приказал никого к себе не допускать.

   Нерадостные, тяжелые мысли ровно хмелем отуманили его седую голову.

   "Что же это такое?.. С чего такая напасть?.. Сдается мне, Наташа кое-что знает про несчастную судьбину Василия, может, и разнедужилась она с того... Печальная да мрачная была, в инокини просилась... Дело неладное... Похороню Василия и сам к сестре в скит поеду... Может, что и проведаю... Наталья - добрая дочь, послушная, она мне скажет... Только надо умеючи приступить... Да нет, нет! Ничего Наташе не известно; она знает, что Василий в Москву выбыл, только и всего, а как утопленником стал - нет. Да и где ей про то знать?.. Пристав говорит правду, видно, за Василием какой-нибудь злодей следил: пронюхал, что парень в Москву с деньгами поедет, да и убил его, а чтобы скрыть концы, в реку бросил с камнем на шее... На дно-де утопленник пойдет... Так и есть... Наташа про то ничего не слыхала. И говорить ей до времени ничего не надо: скажешь - больше расстроишь, еще захворает, пожалуй... Нет, ничего не скажу!.. Пусть дочка думает, что ее любимый жених в Москве... Прежде я и сам, гордыней обуянный, погубить его хотел, подговорить, чтобы его утопили, и вот теперь сбылось по моему желанию; хоть и неповинен я в смерти Василия, а все же прежде я желал ее... Во всем виден Божий произвол... Осталось мне одно теперь: молиться за Василия и в помин его милостыню творить и другие добрые дела... И я буду это делать, буду..."

   Бедного Василия на другой день после того как вынули из реки, предали христианскому погребению. Как желал Иван Семенович, так и вышло. Похороны были богатые. Отпевали Василия собором. На городском погосте появился новый могильный холмик, обложенный дерном, с белым простым крестом. На кресте была такая надпись: "Раб Божий Василий, преставился от насильственной смерти".

   На похоронах Василия не было ни родных его, ни близких. Старухе матери сказали уже после. Только Иван Семенович и его приказчики, в том числе и Гнусин, шли за гробом несчастного юноши.

  

  

   Злополучный Василий был похоронен, но следствие о его насильственной смерти не было окончено; по нескольку раз допрашивали и самого Осокина, и всех его домашних и дворовых. Но судейские власти, этим не ограничившись, постановили допросить Наташу и ее сенную девушку.

   - Даже не знаю, почтеннейший Иван Семенович, как мне и сказать вам?.. - с такими словами обратился пристав Чесноков к Осокину, приехав к нему в дом вскоре после похорон Василия.

   - Что такое, ваше благородие? Говори!

   - И не сказал бы, да долг службы к тому обязывает меня, всеуважаемый Иван Семенович.

   - Ну говори, говори...

   - Предписание я получил сделать допрос вашей дочке и ее сенной девке Евдокии.

   - Допрос? Какой допрос? - меняясь в лице, спросил у пристава купец-богатей.

   - Да все о погибшем вашем приказчике Василии.

   - Про то моя дочь, ваше благородие, ничего не знает- не ведает, к чему ее тревожить?

   - Что делать!.. Предписание начальства... Смотрите, почтеннейший, на меня как на исполнителя воли начальства,- заискивающим голосом проговорил пристав.

   - Моей дочери нет дома. Она гостит у тетки в обители.

   - Я это знаю.

   - Так неужели ты, ваше благородие, будешь настаивать на допросе и туда поедешь для него?

   - Что делать, придется.

   - Нет, ваше благородие, ты не посмеешь... Бери сколько хочешь, никаких денег не пожалею, только не тревожь моей дочери.

   - Что же, почтеннейший, вы так боитесь допроса?

   - Не я боюсь, а дочка...

   - И вашей дочке, любезнейший Иван Семенович, бояться нечего: расспрошу я ее смирнехонько, тихохонько.

   - А я раз и навсегда говорю тебе, господин пристав: до допроса дочери я не допущу,- голосом, не терпящим возражения, проговорил купец Осокин.- Она ничего не знает об утопленнике, и спрашивать ее нечего.

   - Эх, почтеннейший Иван Семенович, начальство не рассуждает, а приказывает.

   - Это ты оставь, ваше благородие, лучше скажи, сколько тебе готовить денег?

   - Никакие деньги не помогут... Если я не произведу допроса, то меня прогонят со службы и, мало того, самого отдадут под суд... А я не один, почтеннейший Иван Семенович, у меня семь человек деток мал мала меньше... Кто их будет поить-кормить?..- чуть не плача промолвил пристав.

   - Я дал бы, господин пристав, столько, что тебе хватило бы на всю жизнь и еще ребятишкам твоим осталось.

   - Знаю, всеуважаемый Иван Семенович, для вас я готов на все... Только рассудите сами: ну, допустим, я не допрошу вашу дочку, пришлют другого, и еще хуже для вас будет. Ведь я человек свой, а другой-то будет строже меня... Он станет допрашивать не жалея, но всем правилам...

   - Я к губернатору поеду...

   - Напрасно трудиться изволите. Их превосходительство господин губернатор против закона не пойдет.

   - Это, положим, пристав, ты врешь... Деньги и закон осилят... Деньги, брат, все... Вот что, господин пристав, к губернатору я, пожалуй, не поеду... только отсрочь ты мне допрос дочери дня на два, на три.

   - На одни сутки могу, почтеннейший Иван Семенович.

   - А на двое?

   - Нет.

   - Ну ладно... Завтра приезжай в монастырь, и я там буду.

   - Не премину быть... Только предупреждаю, Иван Семенович, не вздумайте дочку припрятать или увезти куда... Под подозрение ее подведете. Да вы не беспокойтесь, допрос ей мы учиним самый незначительный, пустой... Так только, для формы,- успокаивал его пристав.

  

  

   Волей-неволей пришлось Осокину ехать к сестре, игуменье, в ее скит.

   Наташа, игуменья Феофания и все скитницы-сестры немало удивились этому неожиданному приезду.

   Едва Осокин въехал на скитский двор, как все скитницы во главе со своей старицей-игуменьей вышли из своих келий встречать благодетеля, купца-миллионщика. В это время Наташи в скиту не было, она гуляла с Дуней и Марьюшкой по лесу, находившемуся в нескольких шагах от скита.

   Иван Семенович по-братски облобызался с игуменьей Феофанией и спросил у нее про здоровье.

   - Живу, государь братец, помаленьку, пока Господь грехи мои терпит.

   - А где Наташа? Что ее не видно?

   - Прогуляться отправилась в наш лес. Прикажешь, братец, пошлю за Натальюшкой...

   - Пошли, сестра... Поговорить мне с нею надо.

   - Ин пошлю. Феклуша, поди в лес, Натальюшку разыщи; скажи, что ее батюшка соизволил прибыть к нам, желает ее видеть...- проговорила игуменья, обращаясь к одной из скитских девушек, посвятивших себя Богу.

   - Слушаю, матушка, благослови!..

   Скитница Феклуша со всех ног пустилась в лес и скоро вернулась оттуда в сопровождении Наташи.

   - Батюшка, родимый, вот не ожидала! весело проговорила девушка, обнимая отца.

   Хотя прошло всего несколько дней с того времени, как Наташа приехала к тетке в скит, но все же она поправилась и хоть немного успокоилась. Нежные заботы игуменьи-тетки, общество молодых девушек-скитниц, тихая жизнь в скиту - все это благотворно подействовало на нее.

   - Здравствуй, здравствуй, дочка!.. Что, рада моему приезду?.. А?..

   - Уж так рада, батюшка, так рада!

   - Да ты тут как будто поправилась, веселее стала.

   - Хорошо мне здесь, батюшка, очень хорошо!.. Теперь я совсем здорова.

   - Ну и слава Богу!.. А тебе, сестрица любезная, святая старица, поклон низкий. Хоть и недавно живет Натальюшка под твоим крылышком, все же она поздоровела, ее хворость прошла... Ради такой большой радости жертвую я на твой скит тысячу рублей... Вот и деньги, получай!

   Скитницы до земли поклонились купцу-богатею и направились в часовню вместе с игуменьей петь благодарственный молебен; туда же пошел и Осокин с дочерью.

   После молебна для приезжего гостя была накрыта обильная трапеза в кельях игуменьи. Однако хоть и много всяких яств было наставлено, Иван Семенович почти ни до чего не дотрагивался. Не до еды ему было, не до питья; не наливки крепкие, не вино заморское, не брага хмельная туманили его седую голову, а думы невеселые.

   "Что скажу Наташе? Она, голубка, поди, не знает-не ведает, каким горем приехал я подарить ее, сердечную. Поди, думает-гадает, что ее суженый, милый друг, в Москве торгует, деньги наживает, свататься за нее приедет, а суженый ее в домовине в сырую могилу зарыт. Какой-то злодей погубил его... Как сказать - и не знаю, слов не подберу! А сказать надо: завтра пристав приедет, допрос делать станет... Как-нибудь, а говорить надо..."

   После обеда Наташа повела отца в тот хорошенький домик, где она поселилась.

   Когда они остались вдвоем, Иван Семенович уселся рядом с дочерью и, ласково, нежно посматривая на нее, сказал:

   - Что, дочка милая, чай, и живучи здесь, в скиту, про жениха думаешь?

   - Про какого жениха, батюшка? - поднимая взор на отца, спросила Наташа.

   - Про своего, дочка...

   - У меня... нет жениха...

   - А... Василия разве позабыла?

   Ничего на это не ответила Наташа, а только побледнела как смерть.

   - Что молчишь, дочка? Может, не люб тебе стал Василий, позабыла его?..

   И опять в ответ ни слова. Только еще бледнее стала Наташа и голову опустила ниже.

   - Ответь, дочка! Что головушку наклонила?

   На этот раз судорожное рыдание, вырвавшееся из наболевшей груди молодой девушки, было ответом отцу.

   Слезы дочери испугали Ивана Семеновича. Он, как мог, стал ее утешать.

   "Эх, уж заодно... Скажу сейчас!" - подумал он и заговорил:

   - Натальюшка... Утри свои глазки милые. Если ты мне дашь слово не плакать, а спокойно выслушать, то я скажу тебе...

   - Про что? - сквозь слезы спросила у отца молодая девушка.

   - Наперед слово дай... Плакать учнешь - говорить не стану.

   - Говори, батюшка! У меня, кажется, уже и слез не осталось, я все их выплакала.

   - Жениха-то твоего... Василия... из реки... вытащили...

   - Как... из реки?

   - Да... С камнем на шее и в саване... Какой-то злодей убил его и бросил в реку...

   Иван Семенович ждал рыданий, страшного отчаяния дочери, но, к своему удивлению, услыхал от нее такой вопрос, вырвавшийся с глубоким вздохом:

   - Когда Василия вытащили?

   - Вскоре после твоего отъезда.

   - Что же, похоронили его?

   - Как же, по-христиански, все как следует.

   Тут бедная Наташа дала волю своим слезам.

   - Останусь я верна Василию и здесь навсегда в келье затворюсь. Теперь для меня все умерло, к мирской жизни ничего не манит! - вытирая слезы, твердым голосом проговорила молодая девушка.

   Тогда Иван Семенович объяснил дочери, что в скит приедет пристав, для того чтобы снять с нее допрос.

   - Что же, пусть приезжает, пусть спрашивает. Я ему скажу, что Василий был моим женихом, пожалуй, и про то скажу, как я любила его... А кто его сгубил и в реку бросил, я... я не знаю!..- понурив свою хорошенькую головку, промолвила Наташа.

   Эти слова дочери удовлетворили Ивана Семеновича.

   - Так, так приставу и скажи, Натальюшка!..

  

  

   На другой день после приезда в скит Ивана Семеновича Осокина к ужасу игуменьи Феофании и всех ее сестер-скитниц около монастырских ворот остановился возок, запряженный тройкой, в котором сидел пристав со своим писцом. Не спеша вышел Чесноков из возка и обратился к первой попавшейся скитнице с таким вопросом:

   - Чай, ты знаешь, мать, где у вас остановился купец Иван Семенович Осокин?

   - Как не знать, знаю!..- робко ответила та.

   - Так веди меня к нему...

   - Да его степенство Иван Семенович находится теперь у матушки игуменьи.

   - Ну к игуменье веди...

   Пристав Чесноков и его письмоводитель направились к келье игуменьи Феофании и тотчас же приступили к допросу Наташи, тоже находившейся там.

   Убитая горем Наташа, бледная как смерть, едва могла отвечать на вопросы, которые задавал ей пристав. Допрос продолжался недолго. А когда пристав остался один с купцом Осокиным, то тихо и таинственно проговорил ему такие слова:

   - Не сердитесь, почтеннейший Иван Семенович, а дочку вашу Наталью Ивановну по долгу службы я должен... в подозрении оставить...

   - Как?.. Да что ты говоришь, господин пристав? - меняясь в лице, воскликнул Осокин.

   - А то, что дочка ваша небеспричастна к преступлению.

   - К какому?.. К какому преступлению?

   - А к потоплению вашего приказчика Василия...

   - Да ты в своем уме, господин пристав, али рехнулся?..

   - По милости Божией я нахожусь в здравом уме и полной памяти, почтеннейший Иван Семенович!..

   - Да из чего ты, господин пристав, заключение делаешь, что моя дочь соучастница?..

   - Ну, может, она соучастницей сего преступления не была, но только знала о том...

   - Но из чего ты такое заключение выводишь, про то мне скажи!

   - Вы не кричите, почтеннейший Иван Семенович, не расстраивайте себя...

   - Мне ли не расстраиваться, когда дочь обвиняют в таком ужасном преступлении?..

   - Ведь обвиняю-то я, а со мной сговориться можно... Вам известна, почтеннейший Иван Семенович, моя преданность всему вашему семейству.. Записывал ответы вашей дочери мой писарь, и записывал так, как я ему приказывал... На основании письменных ответов на Наталье Ивановне нет ни единого черного пятнышка... Белее снега мы обелили ее...

   - За это спасибо... Мзду от меня получишь пребольшую... А все же скажи мне, из чего ты выводы свои делаешь? -- совершенно успокоенный, спросил Осокин у пристава,

   - А из того, почтеннейший, что ваша дочка сбивчивые ответы давала, причем была сильно встревожена и стояла предо мною бледнее смерти...

   - Ну, этот твой вывод неточен! Что же, по-твоему, моя дочьдолжна совершенно спокойно отвечать тебе, когда ее возлюбленного жениха вытащили из реки с камнем на шее?.. Под гнетом страшного горя человек становится сам не свой...

   - Так-то так, почтеннейший Иван Семенович, а все же...

   - А я говорю, полно, полно придираться, крючок полицейский! - ударяя по плечу пристава, почти весело промолвил Осокин.

   - Я... я не придираюсь, да и не смею; мое уважение к вам так глубоко, как глубок океан-море!..

   - Ну, ну, ладно!.. Вот, получай с меня триста рубликов и из них удели малую толику своему писцу...

   Пристав стал рассыпаться в благодарностях и поспешил оставить Никольский скит.

   Иван Семенович, погостив еще несколько времени и простившись с дочерью, тоже уехал. Он дал слово, что скоро опять приедет пожить в скит и привезет дочке, сестре игуменье и всем скитницам московского гостинца, а сам, вернувшись из скита домой и устроив свои домашние дела, поспешил в Москву.

   С отъездом Ивана Семеновича жизнь в Никольском скиту потекла своим чередом, как текла уже в течение многих лет изо дня в день. Скитницы со своей игуменьей в глубокую ночь, едва пропоют петухи, собирались в часовню на утреннюю молитву, днем, в пору дообеденную, справляли часы, а после обеда и отдыха пели вечерню.

   Богослужение в Никольском скиту было продолжительное, истовое. Скитницы не ленились класть поклоны не только десятками, но и сотнями.

   Красавица Наташа стала снова успокаиваться. Как ни тяжело горе, но все же оно со временем хоть немного забывается. Так и у Наташи мало-помалу стало выходить из памяти ужасное несчастье, заставлявшее ее предаваться отчаянию.

  

  

   Был тихий, теплый летний вечер. Солнце садилось. Вечерня только что отошла в Никольском скиту, и молодые послушницы гурьбой высыпали в лес по грибы. В числе их была и Наташа со своей Дуней.

   В лесу было хорошо и весело. Дневной жар свалил, и легкий ветерок повеял прохладой; воздух был насыщен благоуханием полевых цветов, скромно прятавшихся в траве.

   - Слушайте, девицы, не отставать, ходить вместе, а то разбредетесь по кустам - ищи там вас! - начальническим тоном заметила мать уставщица Гликерия, без присмотра которой игуменья не решалась отпускать девушек в лес.

   - Неужели нам так и ходить гурьбой? - возразила ей черноокая Марьюшка.

   - А тебе как хочется? Чай, врассыпную?

   - Да кто же, мать Гликерия, гурьбой за грибами ходит? Ведь эдак мы и одного кузовка не наберем!

   - Ох, уж ты мне, Марья! У тебя на все отговорки найдутся...

   - Да как же быть-то, матушка, сама суди: много ль мы найдем грибов, когда пойдем рядком?

   - Ну да ладно!.. Только далеко не расходитесь и по первому моему зову собирайтесь вместе, а я вот здесь на пенек присяду да о мирской суете подумаю: сколь прекрасен сей мир и сколь много в нем разных соблазнов!

   - Разве, матушка, соблазнов много? - спросила Марьюшка, делая серьезное лицо.

   - И-и, девонька, легион имя им! - усаживаясь на пень, ответила старушка.- На свете тьма-темь искушений разных. Бегите, бегите, девицы, от них, бегите, укройтесь в дебри непроходимые, леса густые. Горе миру от соблазна, и горе тому, кто соблазн приносит.

   - Живучи здесь, в лесу, матушка, мы никакого соблазна не видим.

   - И хорошо, девоньки, и хорошо, что не видите... А увидите грех - беда!.. Явятся помышления.

   - Какие же помышления, матушка? - едва удерживаясь от смеха, спросила веселая Марьюшка.

   - Знамо, греховные!.. Ну, чего ты пристала? Отвяжись, коза ты этакая... Чего зубы-то скалишь? Или на поклоны тебя поставить?.. Надо смирить тебя, не то с жиру взбесишься, прости Господи!..

   - Как же это, матушка, можно с жиру взбеситься? - не унималась молоденькая скитница.

   - Ох, отойди ты от меня, греховодница, чего пристала?.. Пошла прочь, непутевая, не то матушке игуменье на тебя пожалуюсь... О, Господи, прости ты мое прегрешение: что ни ступишь, то согрешишь, без греха ни на час, ни на минутку - мир в грехе лежит... Послушайте-ка, я вам расскажу про девицу-скитницу Феклу, добродетелями вельми украшенную... И бысть праведной Фекле в ночном видении.

   Гликерия принялась было в сотый раз рассказывать повествование о какой-то деве, "вельми добродетелью украшенной", но принуждена была смолкнуть, потому что продолжать это повествование было не для кого: молодые скитницы давным-давно оставили старушку и из лесу доносились веселое ауканье и смех.

   - Ведь ишь ты, оглашенные, разбежались от назидательного слова!.. Я им рассказывать про скитницу Феклу, а они бежать... И все-то грех... Ох-хо-хо!..

   Призадумалась старушка скитница, а призадумавшись, вздремнула.

   - Здорово, мать Гликерия! - вдруг громко раздалось около нее.

   Испугалась старушка, встрепенулась и со страху свалилась с пня, на котором сидела.

   - Прости, мать Гликерия, кажись, я напугал тебя?.. - проговорил Михайло Гнусин (это был он), помогая встать старой скитнице.

   - И то напугал... Ну и глотка же у тебя, парень, ровно труба иерихонская!.. Ведь ишь ты, гаркнул!..

   - Прости, матушка!

   - Ну что с тобой делать, Бог простит... А ты зачем к нам в обитель? Али Иван Семенович тебя послал? - спросила старушка.

   Она знала Михаилу, потому что Осокин часто присылал с ним в Никольский скит разные гостинцы и пожертвования.

   - Мне надо повидать хозяйскую дочку Наталью Ивановну; Иван Семенович велел ей передать кой-что.

   - Она здесь, в лесу, сейчас ее позову... Ау, ау, Натальюшка? Где ты!

   - Здесь я, матушка Гликерия, здесь! - отозвалась из чащи Наташа.

   - Поди сюда, болезная, твой батюшка посла прислать изволил...

   - Сейчас, сейчас!..

  

  

   - Ну, матушка Гликерия, где же посол? - спросила у старухи скитницы Наташа, выходя из кустов и приближаясь к ней.

   - А вот, ответила старуха, показывая на Гнусина.

   - Как, Михайло!.. Ты... ты...- Молодая девушка смутилась и побледнела.- Зачем пришел?

   - Говорю, твой батюшка прислать к тебе изволил.

   - Так сказывай, что батюшке угодно?

   - В сторону отойдем, Наталья Ивановна...

   - Говори здесь.

   - Не можно... Тайный у нас будет разговор.

   - Ин говорите... Я, пожалуй, отойду, мешать не стану.- И Гликерия отошла от Наташи и Гнусина.

   - Ну, говори: что тебе нужно? - недружелюбно посматривая на Гнусина, спросила Наташа.

   - Денег,- нахально ответил ей негодяй.

   - У меня нет денег... нет.

   - Поищи хорошенько - найдешь.

   - Нет, говорю: все, что у меня было, я все тебе отдала. Да и вещи тоже все: серьги, кольца. И все тебе, злодею, мало!

   - А ты думала этим от меня отделаться?.. Денег нет - укради... У отца твоего много, хоть лопатой греби...

   - Украсть?.. Мне украсть?.. Поди прочь, злодей, с тобой я не хочу и говорить! - с негодованием промолвила молодая девушка.

   - Ну! Неужели не станешь? А я так думаю, что не только говорить, но будешь и делать все, что я захочу... Теперь, сударушка, воля моя над тобою... А станешь фордыбачить и меня не слушать - пеняй на себя...

   - Не боюсь я тебя... Не боюсь...

   - Ой, не говори так! Вся ты в моих руках... Говорю: укради у отца денег - и ты украдешь и отдашь мне.

   У негодяя Гнусина хватило духу глумиться над беззащитной молодой девушкой.

   - Как я презираю тебя, как ненавижу! - воскликнула она.

   - Погоди! Придет пора - любить будешь.

   - Прочь с глаз моих! Нет - людей позову!

   - Зови, пожалуй! Я при всех обличу тебя!

   - В чем, в чем?

   - Как ты со своей сенной девкой придушила Василия.

   - Злодей, злодей!

   - Говорить с тобой и слушать твою брань я больше не желаю. Даю тебе сроку три дня. И если потом ты не заплатишь мне тысячу рублей, то я пойду и заявлю о смерти Василия,- с наглым спокойствием проговорил Гнусин и направился по дороге, ведшей из леса в город.

   Разговор с Гнусиным ввел Наташу в самое удручающее состояние: она была бледна как смерть, горячие слезы, подступая к горлу, душили ее. Угрозы Гнусина отравили ей жизнь.

   В страхе Наташа совсем потерялась, и слова негодяя принимала всерьез. Она не могла сообразить, что если бы Гнусин пошел на нее с доносом, то и сам попался бы как соучастник. Наташа и Дуня могли бы уличить его в том, что он привязал к мертвому Василию камень и бросил тело в реку, а за то Гнусин тоже подлежал бы наказанию.

   Между тем Михайло был хитер, увертлив; он на самом деле держал дочь Осокина в своих руках и делал с нею что хотел. Все деньги, которые были у Наташи, все ее драгоценные вещи перешли к негодяю, но этого ему было недостаточно. Он задумал воспользоваться всем богатством Осокина да еще замыслил завладеть редкой красотой Наташи, сделать ее своей любовницей.

   - Ну что, Натальюшка, что государь твой батюшка с парнем тебе наказал? - спросила у бедной молодой девушки любопытная скитница Гликерия.- Да что с тобой, красавица? Ты вся помертвела. Или парень принес тебе от батюшки какую недобрую вес точку?

   - Нет, нет, матушка Гликерия, никакой дурной весточки не принес он, только батюшка с ним наказал, чтобы я домой поторопилась... А мне у вас так хорошо... ехать не хочется... Вот и взгрустнулось... Да к тому же мне нездоровится,- ответила старухе Наташа, несколько оправившись.

   - Гак неужели ты от нас уедешь, ласточка?

   - Хоть и не хочется, а надо.

   - Да зачем, погости.

   - Говорю, батюшка наказывал; он в Москву отбыл, а дома-то никого и не осталось.

   - Так, значит, Натальюшка, ты домовничать будешь? Ладно, поезжай, ласточка... Вот мать игуменья жалеть будет, что мало ты у нас гостила.

   - Опять, Бог даст, приеду.

   - Приезжай, ласточка, приезжай. Ты у нас как месяц ясный... Все мы, инокини, крепко тебя любим.

   - Спасибо, матушка!.. Может, я с вами и совсем жить стану,- задумчиво проговорила Наташа.

   - Вот хорошо было бы.

   Старуха Гликерия собрала девиц-скитниц и вернулась со всеми обратно.

   Припечалились, пригорюнились молодые скитницы, когда услыхали, что Наталья Ивановна уезжает от них: все они к ней привязались и полюбили ее. В особенности же загрустила Марьюшка.

   - Не горюй, Марьюшка, ненадолго домой я еду!.. Скоро опять вернусь, - уговаривала ее Наташа.- Знаешь, Марьюшка, может, я навсегда у вас в скиту останусь... Постриг приму.

   - Что ты, Наташа, что ты... В твою-то пору, да в скит...

   - Так что же... А ты, Марьюшка, вот и молодая, и собой пригожая, да живешь в скиту?.. Тоже о постриге думаешь...

   - Мое иное дело, Натальюшка. Я сирота... А ты... Полно, не дури, Наташа... При твоей красе и с твоим приданым не о монастыре думать.

   - Нравится мне у вас, Марьюшка... Тихо тут, покойно... Так бы всю жизнь и прожила.

   - Соскучишься...

   - Не соскучусь... Вот ты, Марьюшка, не скучаешь.

   - Эх, Наташенька, не смотри ты на то, что я кажусь всегда веселой да разбитной... Бывают такие минуты, кажись, бежала бы, бежала без оглядки, куда глаза глядят, вон отсюда, из обители... Другая жизнь манит!.. Прискучит и келья, опостылеют и все сестры-скитницы... Каялась я одной благочестивой старице... Говорит - это от искушения... Бес, вишь, меня смущает...

   - Может, и так, Марьюшка, от искушения... Бес-искуситель силен. Недаром говорят, что он горами качает.

   Немало была удивлена и даже поражена игуменья Феофания, когда узнала, что ее брат Иван Семенович присылал в скит за дочкой и наказывал ей скорее ехать домой.

   - Да с чего же это так вдруг?.. Ведь братец, мой, а твой батюшка, недавно был у нас и о твоем отъезде домой ничего не говорил. Я думала, ты к нам, племяннушка, на все лето.

   - Я опять к вам скоро приеду, матушка.

   - Ох, племяннушка, так ли, приедешь ли?

   - Приеду, матушка... Вот батюшка из Москвы вернется, я и приеду.

   - Приезжай, племяннушка, приезжай, моя болезная, все мы тебе рады будем... С кем же ты домой отправишься?- спросила игуменья у молодой девушки.

   - С Дуней, матушка.

   - А не страшно вам вдвоем-то?

   - Чего же, матушка, страшиться? Дорога не дальняя.

   - А не худо бы прихватить кого-нибудь из наших скитниц.

   - Благослови, матушка, взять Марьюшку.

   - Чего же, бери,- несколько подумав, ответила игуменья.

   - Вот, матушка-тетушка, спасибо! - И Наташа принялась целовать руки у игуменьи.

   На другой день со скитского двора съехала подвода, запряженная парою монастырских лошадей; лошадьми управлял скитский работник, старик Ефрем, закоренелый раскольник. В повозке сидела Наташа со своими спутницами - Дуней и Марьюшкой. Наташа была задумчива и печальна, не развлекала ее веселая болтовня Марьюшки, которая во всю дорогу без умолку говорила и смеялась. Дуня тоже была невесела: она знала причину грусти своей молодой госпожи и сочувствовала ей.

  

  

   Стояла глубокая темная ночь. В доме Осокина все давным-давно спало крепким сном. Только не спали Наташа да преданная ей Дуня. Обе они обдумывали, что делать, как избежать угрозы негодяя Гнусина.

   - Если не дашь ему денег, он, пожалуй, и донесет на нас,- с глазами, полными слез, проговорила Наташа.

   - Донесет, непременно донесет. За себя, Натальюшка, я не боюсь - мне что!.. Я... я холопка... А вот как тебе-то, сердечная?..

   - Что же делать? Что делать? - Наташа в отчаянии заломила руки.

   - Надо выполнить по-Михалкину.

   - Как? Воровкой быть? У отца родного украсть?.. Боже, Боже!..

   - Тяжело тебе, Наталья Ивановна?.. Милая, голубушка моя. Ты не кради, не марай своих чистых рук... Я... я за тебя воровкой стану, украду,- заливаясь горькими слезами, проговорила Дуня.

   - Нет, нет, этого я не допущу... Спасибо, милая... Я сама пойду воровать у отца деньги. Уж заодно мне пить чашу горести, заодно страдать и мучиться...

   - Знаешь, что я думала, знаешь? - возбужденным голосом и сверкая глазами проговорила Дуня после некоторого размышления.- Я... я убью Михалку...

   - Что ты, что ты, Дунюшка!

   - Да, да, убью... На злодея у меня не дрогнет рука... Я сильная, я задушу его. И настанет конец твоей муке... Может, придется мне отвечать за убийство, страдать придется... Зато тебя от страдания я освобожу,- твердым голосом проговорила молодая прислужница.

   Она так любила свою госпожу, что готова была для нее совершить преступление, лишь бы спасти ее из рук злодея Гнусина.

   - Дуня, милая подруженька моя!.. Как ты любишь меня!.. Из любви ко мне ты готова на страшный, непрощеный грех... Нет, нет, до этого греха я ее допущу тебя... Уж если гибнуть кому, то пусть мне одной... Ты здесь побудь, подожди меня, а я пойду у отца деньги воровать. Не удерживай меня и не возражай... Видно, такова моя судьбина... Дай мне свечку... Ключ от денежного сундука у меня: уезжая в Москву, мне батюшка отдал его. Я пойду, а ты не ходи со мною; хоть и страшно мне, а все же здесь жди! - голосом, не терпящим возражения, промолвила Наташа и, взяв свечку, быстро вышла из своей девичьей горенки. Вскоре она вернулась обратно, дрожащая и бледная как смерть. В руках у нее находилась пачка ассигнаций.

   - Вот деньги... Здесь больше тысячи... Я их украла, чтобы спасти себя от позора... Я... я - воровка... Я родного отца обокрала!..- И бедная девушка громко, истерически зарыдала, кляня свою злосчастную судьбу.

   Дуня старалась успокоить ее:

   - Да полно, Наташенька, голубушка! Ну можно ли так зиноватить себя! Ведь не по своей воле пошла ты на это дело!

   - Да... да... не по своей воле, а все воровкой стала, чтобы спасти себя от позора и грозного суда...- наклонив свою хорошенькую головку и подавляя рыдания, проговорила Наташа.

   - Нет, нет!.. Зачем ты себя клеймишь этим страшным словом!.. Несчастная ты, злополучная, это правда, но не воровка!..

   - Как не воровка?.. Ведь я сейчас у отца из сундука пачку денег украла.

   - Полно, Натальюшка, полно, голубушка! Все деньги батюшки, все его богатство - все это твое, ты у себя и взяла!..- утешала верная присхужница свою молодую госпожу.

   - Не взяла, а украла, украла!

   - И все из-за Мишки... Погоди же ты, проклятущий!.. Доберусь я до тебя, злодея... Отместку знатную тебе учиню!

   - Дуня, никак ты хочешь мстить Гнусину?

   - А что же?.. Отместка за тебя, моя хозяюшка любая, моя госпожа милостивая... Рука у меня не дрогнет всадить нож в горло твоему погубителю.

   - Что ты говоришь, Дуня, подумай.