Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

gn="justify">   Зебжидовская с болью в сердце присматривалась к этому знакомому лицу, так внезапно осунувшемуся и постаревшему, на котором страдание оставило свой неизгладимый отпечаток.

   - Я избегал встречи с тобой, - тихо сказал король, оглядываясь кругом. - Я чувствовал, что не сумею удержаться от жалоб, а они ни к чему бы не привели. Впрочем ты ведь догадываешься о моей жизни. Разве это не всем известно? Ведь на моем лице можно прочесть, что я несчастлив...

   - Вооружитесь мужеством, - прервала Елена, стараясь владеть собой, - это ведь только начало, все еще может измениться к лучшему.

   - Мне кажется, что все уже кончено, - возразил король, приблизившись к ней и понизив голос до шепота. - Ты ничего не знаешь - я должен тебе все рассказать...

   Королева в первый же вечер, - продолжал он, - откровенно сказала мне, что никогда не будет моей женой. Бесчисленное количество раз она повторила, что она меня ненавидит, что ее сердце принадлежит другому, что ее заставили за меня выйти замуж... Теперь ты понимаешь, какова наша жизнь. Я хотел бы хоть сохранить приличие... Мне стыдно перед людьми... Сердце мое обливается кровью. Я очень несчастлив... Ты ведь знаешь, сколько мне приходится терпеть от примаса и его друзей, сколько препятствий они мне ставят на каждом шагу, не допуская даже быть защитником страны. Я связан по рукам и ногам. Все мои доброжелатели в опале у гетмана и Пражмовского... Прибавь к этому мое горе при мысли, что собственная жена мне враг, и ты увидишь всю глубину моего несчастия.

   Все, что Зебжидовская услышала от короля, не было для нее новостью.

   - Однако тебе необходимо, - сказала она, - разорвать цепи, даже если бы пришлось прибегнуть к самым крайним средствам.

   - Каким образом? - подхватил король и после некоторого молчания добавил:

   - Пацы, их друзья и мои друзья, все мы ищем этих средств, но найти их не можем. Примас предпочитает, чтобы Речь Посполитая была унижена, лишь бы не поддаться и не признать себя побежденным. Предсказывают с достоверностью, что все сеймы будут сорваны, что не придут ни к какому решению, что ничего не будет постановлено, хотя бы и самая большая опасность угрожала стране. Достаточно злого умысла одного человека, чтобы уничтожить результаты продолжительных работ...

   Зебжидовская в отчаянии заломила руки...

   - Но, ведь, это так не может продолжаться! - воскликнула она.

   Михаил поднял глаза к небу.

   - Один Бог может мне помочь, - ответил он. - Только он один может это сделать, так как у меня нет больше сил...

   Елена расплакалась, и король, растроганный ее слезами, взял ее за руку и сказал:

   - Поговорим лучше о тебе. Я знаю, что ты хотела со мной посоветоваться... Легко догадаться о чем... Келпш порядочный, хороший человек, он любит тебя и хотел бы тебя назвать своей женой. Я уже подумывал о приданном для вас и задержал два староства. Выйдя за него, ты обеспечишь свою будущность.

   Из судорожно сжатого горла Зебжидовской с трудом вырвались слова:

   - Я не могу его любить...

   - Но ведь ты не можешь отказать ему в уважении, - добавил король. - Будущее неизвестно, - продолжал он, - кто знает, долго ли я еще проживу.

   Он снова умолк, и затем продолжал:

   - Если нужно будет, то прибегнут к яду, и меня отравят. Найдется человек, который возьмется устранить меня, и ты останешься сиротой. Ради моего спокойствия выходи за него замуж.

   Елена опустила глаза и ничего не ответила; она снова задумалась об участи короля.

   - Не пугайте меня этим ядом, - сказала она. - Я теперь буду в постоянном страхе... Ведь есть же средства, чтобы предохранить себя от отравления.

   - Старик Браун заботится об этом, - прервал король; - он даже дает мне противоядие. Он усилил надзор за кухней и погребом. Но разве можно уйти от своей судьбы?

   Король задумался.

   - Я не боюсь смерти, - проговорил он, - я боюсь только страданий...

   Зебжидовская схватила похудевшие руки короля и, обливая их слезами, начала их целовать. Казалось, что король успокаивается.

   - Не будем больше говорить об этом, - оживившись, сказал он, - возвратимся к Келпшу...

   - А я прошу не говорить о нем, - со вздохом ответила Елена. После некоторого колебания она спросила:

   - Разве нельзя было привлечь на свою сторону Тольтини? Он имеет большое влияние на королеву... Она ему доверяет все свои мысли; это ее помощник, друг и слуга...

   - Я знаю об этом, - холодно ответил король. - Но Тольтини заодно с врагами и вместе с ними участвует в заговоре. Не знаю, какую цель он преследует, знаю только, что он их сообщник. Они бы хотели от меня этого мученического венца, несмотря на все страдания. У них одно только средство избавиться от меня - это яд.

   - Но они не пойдут на преступление, - возразила Зебжидовская. - Я ненавижу этих людей, но не думаю, чтобы они способны были решиться на это.

   - Найдется кто-нибудь, кто им услужит, - холодно сказал Михаил. - Впрочем, разве можно предвидеть, что они предпримут, чтобы меня устранить, ведь средств много...

   Заметив отчаяние девушки, король вдруг замолчал. Он понял, что напрасно огорчил ее своими предположениями, так как она была бессильна помочь ему чем-нибудь.

   Вдруг Зебжидовская быстро приблизилась к королю со словами:

   - Хорошо, я согласна отдать свою руку Келпшу, но вы должны приблизить его к себе. Назначьте для королевы другого кравчего, а он должен быть вашим кравчим, стольником, виночерпием; он должен постоянно находиться при вас. Он один вас любит и сумеет вас охранить. Удалите от вашего двора всех подозрительных людей.

   Король Михаил пожал плечами.

   - Я не знаю, кому доверять и кого подозревать, - задумчиво ответил он.

   - Всех чужих, - прервала Зебжидовская. - И у нас имеются злые люди, но никто не способен на такую подлую измену. Это слава Богу не в наших обычаях. Страсть и злость доводят другие народы до предательских заговоров на жизнь, у нас же прибегают к вооруженному нападению, но не к яду!

   Она говорила так убедительно, что Михаил посмотрел на нее, и казалось, что он соглашается с ее мнением.

   - Ты права, - сказал он, - необходимо удалить иностранцев.

   Услышав бой часов, король вздохнул и со страхом взглянул на кучу бумаг, лежавших перед ним на столе.

   - Елена! - сказал он взволнованным голосом. - Прошу тебя не отдаляйся от двора. У меня никого нет, я иногда теряю силы, энергию, а ты своими словами сможешь вернуть мне бодрость.

   В этот момент кто-то постучал в дверь и Зебжидовская быстро вышла через боковой ход, раньше чем епископ холмский с бумагами под мышкой вошел в комнату.

   Это уже не был прежний победитель, полный надежды и веры в самого себя; он хотя и продолжал мужественно бороться, но чувствовал себя уставшим и иногда им овладевало сомнение.

   Ольшевский при своем благородном характере, не прибегавший в борьбе с врагами ни к каким подлым средствам, не пользовавшийся услугами людей презренных, чувствовал себя слабым, видя, что против него выставили людей, не гнушавшихся никакими средствами для достижения цели. Для примаса все люди и все средства были хороши, лишь бы вели к цели. Он пользовался всем, что могло обеспечить ему победу. Ольшевский скрывал перед королем одолевавшие его по временам сомнения, но лично он страдал, видя в этом избраннике шляхты мученика и бессильную жертву, переносящую все мучения с такой выдержкой.

   Бросив бумаги на стол, епископ поздоровался с королем.

   - Я вас не спрашиваю про новости, - сказал Михаил, - так как я всегда приготовлен услышать самое плохое.

   - Я не знаю, можно ли их назвать плохими, - ответил Ольшевский; - очевидно вспыхнет война, и мне кажется, что она послужит к добру. Нельзя допустить, чтобы даже недостойные люди не устрашились угрожающей опасности. Собесский хотя и находится под влиянием Пражмовского, но любит свою родину и не изменит ей. Сейм должен будет одобрить вооруженное выступление, если казаки поднимут против нас турок. Гетман самый лучший вождь в борьбе с турками, а общая опасность всегда сближает и объединяет.

   Горестная улыбка появилась на устах короля Михаила.

   - Я не знаю, о чем думает гетман, - сказал король, пожимая плечами; - я знаю только то, что примас и его партия распространяют слухи, что война не нужна, что никакой опасности нет, что все это вымысел, фантазия, и что я хочу только разорить шляхту.

   - Но это долго не может продолжаться, - прервал Ольшевский.

   - Поверьте мне, - сказал король, - мнение это, нарочно распространяемое до созыва сейма, находит все больше и больше приверженцев. Шляхта разленилась и с ужасом думает о войне и о связанном с ней всеобщем выступлении. Примас знает, куда метить. Сейм соберется напрасно, так как он будет сорван.

   Король тяжело вздохнул.

   - Я надеюсь, что все уладится, - возразил Ольшевский.

   Избегая дальнейшего разговора на эту тему, подканцлер разложил бумаги и перешел к вопросу о распределении вакантных должностей, служивших часто причиной разногласия.

   Недоброжелатели короля нахально добивались разных должностей, и король Михаил, в надежде, что они станут его сторонниками, был готов пойти на уступки. Ольшевский же этому противился.

   Между ними опять возник спор по этому поводу.

   Епископ был прав, доказывая, что лучше отдавать вакантные места друзьям и тем, в единомыслии которых уверены, так как часто случалось, что на следующий день после раздачи привилегий, получившие их хвастались тем, что король под влиянием страха уступил их желаниям и с тем же упорством продолжали действовать по-прежнему против него.

   Споры между королем и подканцлером при раздаче каждой новой привилегии обыкновенно кончались молчаливой уступкой последнего.

   Ольшевский со вздохом рассказал королю о нескольких незначительных выходках со стороны лиц неприятельского лагеря, затем они расстались.

   Король ежедневно исполнял свои обязанности с покорностью исстрадавшегося человека, не имеющего собственной воли.

   Он ежедневно должен был заходить к королеве, которая часто не удостаивала его принять. За обеденным столом царило полное молчание, если только королева Элеонора не находила какого-нибудь повода, чтобы своими словами уязвить и огорчить мужа. Ее любимым развлечением были насмешки над всем виденным.

   Обыкновенно король выслушивал все молча. Иногда он пробовал обезоружить ее своей добротой, но это еще больше сердило королеву и вооружало против него. Тогда она вскакивала со стула и под предлогом головной боли уходила из комнаты. Такая жизнь была невыносима.

   Так проходили годы... Борьба продолжалась, и бурные, шумные сеймы волновали умы. Иногда Пражмовский позволял себе слишком много и вызывал неудовольствие короля; тогда он с лицемерным раскаянием просил прощения, а на следующий день возобновлял ту же преступную изменническую игру.

   Доведенный до крайности, убитый горем и стыдом, униженный постыдным договором, заключенным в Бучаче, Михаил осунулся, похудел и ослабел.

   Его продолжали опутывать сетью всякого рода интриг и заговоров.

   Тольтини, тайно посещая по вечерам примаса, действовал с ним заодно и старался сблизить его с королевой.

   Это казалось невозможным.

   Келпш, видевший все, чего другим не удавалось, первый напал на следы нового заговора, размеры которого трудно было определить и цель которого была непонятна. Союз примаса с королевой считался непонятным, не имеющим значения какую же цель он мог иметь?

   Когда в первый раз увидели Пражмовского, входящим в покои королевы, принявшей его с особенным почетом, то об этом сейчас же сообщили королю.

   Михаил на секунду призадумался и увидев в этом со стороны королевы только одно желание доставить ему неприятность, пожал плечами и равнодушно отнесся к этому событию.

   За обедом королева с торжеством глядела на мужа.

   - Я сегодня имела удовольствие, - оживленно сказала она, - ближе познакомиться и долго разговаривать с примасом.

   - Я знаю об этом, - ответил равнодушно король.

   - Этого человека оклеветали, - добавила Элеонора. - Он мне очень понравился, в нем чувствуется недюжинный ум. Он, видимо, тонкий политик и дипломат, хорошо знакомый с государственными делами, но у вас, к сожалению, руководятся правилом окружать себя неспособными, а способных держать вдали от себя.

   Ироническая улыбка появилась на ее устах.

   - Вы, ваше величество, его не любите? - спросила она.

   - Плачу ему только той же монетой, - ответил Михаил тем же апатичным тоном, - С самого начала моего царствования этот человек не скрывает своей ненависти ко мне, он срывает сеймы, волнует и бунтует страну.

   - Он ведет борьбу за свои убеждения, - прервала королева. - Впрочем, я слышала, что права его обширны, но он их границ не переступает. Лучшим доказательством этого то, что вы, ваше величество, не можете с ним справиться.

   - Он духовное лицо, и это его охраняет, - возразил король.

   - К тому же, у него больше друзей в стране, чем у вашего величества, - добавила Элеонора, видимо довольная возможностью причинить мужу неприятность.

   Михаил, привыкший к таким колкостям, продолжал равнодушно есть и казалось, что он только этим и занят.

   Хороший, изысканный стол был слабостью бедного короля, и это вызывало в Элеоноре какое-то отвращение, которого она не скрывала. При этом она с насмешкой говорила об обжорстве, умышленно не дотрагиваясь ни до одного блюда.

   Во время обеда только и говорили о примасе, что доставило королю не особенно много удовольствия. К концу обеда Элеонора встала, не дожидаясь пока Михаил окончит есть фрукты.

   В этот день все только и были заняты разговорами и рассказами о посещении примаса.

   Казалось, что старый и болезненный Пражмовский оживился и стал бодрее. После обеда он заперся у себя и долго писал письма. К вечеру лицо его выражало радость и торжество. Обычных своих гостей он отпустил раньше, чем обыкновенно, и видимо кого-то поджидал.

   Поздно вечером тихо проскользнул Тольтини, который с низким поклоном и подобострастной улыбкой приложился к руке старца, принявшего этого гостя необыкновенно ласково и сердечно. Пражмовский усадил его рядом с собой, несмотря на то, что секретарь Элеоноры отказывался от такой чести.

   - Я все еще нахожусь под впечатлением, произведенным королевой, - сказал примас тихо, - это несчастнейшее существо в мире. Быть отпрыском царственного рода и быть женой такого немощного князька вот участь, достойная сожаления.

   - Да, она мученица... Жизнь ее невыносима, - прибавил Тольтини.

   Оба заговорщика посмотрели друг на друга, и примас начал на ухо что-то шептать секретарю Элеоноры. Он сказал итальянцу должно быть что-то ужасное, так как казалось, что он боится даже собственного шепота. Итальянец ему что-то отвечал, но больше выразительными движениями рук, чем словами. Несмотря на то, что подслушивать их было невозможно, примас бросал вокруг себя беспокойные взгляды и только после некоторого размышления, он дрожащей рукой вынул из кармана заготовленное письмо и передал его Тольтини, не позволяя ему ни секунды держать его в руках, а заставив его сейчас же спрятать в боковой карман. Затем они опять начали шептаться; лицо примаса выражало то радость, то беспокойство. Казалось, что и Тольтини не особенно спокоен, и он вскоре ушел от Пражмовского.

   На следующий день утром Келпш доложил королю, что секретарь королевы послан в Вену.

   - Ваше величество, - сказал он, - странно, что королева решилась даже на короткое время отослать итальянца, который ей так необходим. Причины, заставившие ее решиться на это, должно быть очень важны. Я видел Тольтини перед самым его отъездом, и он солгал мне, сказав, что соскучился по родным и едет повидаться с ними. Очевидно, он забыл свои прежние слова о том, что у него нет никакой родни. Все это указывает на то, что опять что-то надвигается.

   - Что же может быть хуже теперешнего положения? - апатично спросил король.

   - Я не знаю, - ответил Келпш, - но вижу плохой признак в том, что Тольтини был вчера поздно вечером у примаса.

   Михаил взглянул на говорившего и пожал плечами.

   - Что же еще они могут сделать? - спокойно спросил он. - Ведь они уже исчерпали все средства.

   - Однако ж... следовало бы и нам... начать действовать... Король нахмурился и отрицательно покачал головой.

   - Слышал ли ты когда-нибудь сказку о василиске? - спросил он своего собеседника со скорбной улыбкой на устах. - Именно о василиске, - добавил он, о котором рассказывают, что он умирает от своего собственного укуса своего яда. Я думаю, что и злые люди в конце концов гибнут вследствие своей собственной злости. Пускай делают, что хотят.

   Келпш не решился что-нибудь ответить и побоялся рассказать о том, что он по собственной инициативе сделал.

   Будучи убежден, что Тольтини послан в Вену с важными документами и не сомневаясь, что содержание их направлено против короля, так как в этом была замешана королева, кравчий всю ночь не сомкнул глаз. Зная, что Тольтини в этот же день уезжает в Вену, он на рассвете собрал людей, назначил им предводителя и отправил их по той же дороге, по которой должен был ехать Тольтини, приказав отобрать у итальянца бумаги, причем жизнь старика они должны были пощадить и ограничиться лишь одним грабежом, для того, чтобы это нападение можно было приписать обыкновенным разбойникам. Замысел Келпша увенчался успехом, и его наемники, не дожидаясь наступления темноты, напали в лесу на Тольтини и ограбили его до нитки. Долго они не могли найти писем и наконец, они нашли их зашитыми в одежде. В числе других бумаг королевы находилось письмо ее к матери, к отцу, а также письмо примаса к Фердинанду.

   Ограбленный, испуганный Тольтини в тот же день тайком возвратился в Варшаву, и с его возвращением во дворце поднялась страшная суматоха. Королева Элеонора от огорчения и злости заболела и слегла.

   Король ни о чем не знал, так как Келпш, организатор этого, так успешно проведенного нападения, скрыл все от короля, боясь заслужить порицание за свой смелый поступок.

   Только вечером, когда король после ужина в обществе Паца, собираясь лечь спать, начал раздеваться, Келпш бросился перед ним на колени и сознался в своем поступке.

   В первый момент король был страшно возмущен и начал бранить Келпша за его излишнее усердие; затем, успокоившись немного, он велел подать себе бумаги, отобранные у Тольтини.

   Келпш надеялся, что король их вскроет, прочтет и, имея в руках доказательства измены, воспользуется ими для борьбы с врагами. Король же тщательно рассмотрев печати, чтобы убедиться в их целости, запер бумаги на ключ.

   Келпшу очень хотелось бы знать, как король поступит с ними; Михаил же поступил со свойственным его характеру благородством.

   На следующий день королева немножко успокоилась, сошла с постели и вышла к обеду. Михаил, направляясь в столовую, захватив с собой бумаги, встретил королеву в кабинете, через который она должна была пройти.

   Он осведомился об ее здоровьи и получил неопределенный ответ. Видно было, что королева не намерена была продолжать разговор и торопилась пройти в столовую, но Михаил вежливо ее задержал.

   - Вы, кажется, вчера послали кого-то с письмами в Вену? - сказал он.

   - А разве мне этого нельзя? - возмущенно возразила коро лева.

   - Никто этого не говорит, - ответил Михаил, - но посылая человека с письмами, надо было ему дать охрану. Мне кажется, что ваш вчерашний посол попал в руки каких-то бандитов, которые его ограбили, так как моя стража и охотники захватили их и отобрали у них бумаги, которые к счастью уцелели и переданы мне.

   Королева то бледнела, то краснела, бросая на мужа ядовитые взгляды.

   - Где же эти бумаги? - вскрикнула она.

   Михаил медленно вынул из широкого, бокового кармана пакет и спокойно передал его королеве.

   Видя, что она прежде всего испуганно посмотрела на печати, он с мягкой улыбкой сказал:

   - Печати в целости, хотя у меня и было сильное желание узнать, о чем может писать примас вашему отцу, но я не посмел распечатать письмо.

   Королева пришла в себя; гордость и самоуверенность возвратились к ней, и, не желая оправдываться перед мужем и давать ему какие-нибудь объяснения, она, не удостоив его ответом, направилась в столовую. Обед прошел в молчании; королева к еде не притронулась. Михаил же ел долго и много, и Элеонора, не дождавшись конца обеда, возвратилась в свои покои.

   После обеда к королю пришел ксендз Ольшевский, и Михаил откровенно рассказал ему обо всем происшедшем.

   Взволнованный епископ хелминский вскрикнул:

   - Где же это письмо? Где оно?

   Узнав, что король возвратил его жене, он впал в отчаяние. Он начал доказывать, что в делах государственной важности король может нарушить неприкосновенность чужих писем, и приводил множество случаев, когда приходилось перехватывать корреспонденцию подозрительных людей.

   Он даже указал на то, что Замойский представил в сейм перехваченные письма короля Сигизмунда III.

   Михаил равнодушно ответил:

   - Мне претит прибегать к таким приемам. Да и что нового узнал бы я из письма примаса? Должно быть он опять старается очернить меня в глазах тестя.

   В продолжение нескольких дней Тольтини не показывался при дворе, где его отсутствие объясняли болезнью. Но вскоре эта неприятная личность снова появилась во дворце.

   Обыкновенно он был посредником между королем и Элеонорой, когда та чего-нибудь требовала, потому что про нее нельзя сказать, чтобы она о чем-либо просила. Король, увидев его издалека, подошел к нему и спросил его по-итальянски:

   - Что же? Ты был болен?

   - Да, ваше величество, - ответил секретарь, отвесив низкий поклон. - Я именно пришел затем, чтобы объяснить вашему величеству, каким образом при мне оказались письма примаса. Я о них ничего не знал. Я их получил от королевы вместе с приказанием передать их императору.

   Король окинул его холодным взглядом.

   - В следующий раз, если поедешь с важными документами, возьми с собой несколько провожатых. Хорошо, что в этот раз письма случайно попали ко мне.

   Сказав это, король повернулся и ушел. Королева не верила, что бумаги, отобранные у Тольтини, случайно попали в руки короля. Она была уверена, что умышленно подстерегли ее секретаря с целью отнять письма, но для нее было непонятным, почему же в таком случае захваченную корреспонденцию оставили нераспечатанной.

   Вскоре наступили новые события, которые заставили забыть об этом происшествии. Турки требовали исполнения постыдных условий договора, заключенного в Бучаче, поставившего Польшу в вассальную зависимость от Оттоманской империи. Не получив следовавшей им ежегодной подати, турки опять могли перейти границу, а шляхта ничего не делала для защиты страны, так как примас продолжал утверждать, что со стороны неприятеля незаметно никаких враждебных действий.

   Больной старик бессильно метался, сам ничего не делал и мешал только королю. К счастью, Собесский, несмотря на то, что был заодно с примасом и тоже ненавидел Вишневецкого, все-таки охранял границу и надеялся отомстить врагу.

   Потеря Каменца, затем позорный мир и внутренние неурядицы пробудили в нем любовь к стране. Между тем ксендз Ольшевский все еще не мог успокоиться и забыть о перехваченных письмах примаса к Фердинанду, но он не мог отгадать их содержание и напрасно старался среди духовенства, окружавшего Пражмовского, найти кого-нибудь, посвященного в эту тайну. Известно было, что примас за последнее время вел длинную и интимную переписку с Веной, в которой принимала участие королева, но никто не мог догадаться о том, какую цель он преследовал. Письма в Вену отправлялись разными путями. Пражмовский получал ответы, прятал их и ни с кем не делился своей тайной. Из намеков его можно было понять, что он готовится отомстить королю, унизить его. Больной старик радовался, что он одержит верх над врагом и часто повторял:

   - Почувствует он мою силу!

   Ксендзу Ольшевскому удалось узнать, что примас секретно послал в Рим, к папе, одно из высших духовных лиц гнезнинского кафедрального собора.

   Само по себе обстоятельство это может быть и прошло бы незамеченным, так как сношения с апостольской столицей были частые, но поражало то, что ксендзу богослову не дали никакого письма, а только устное поручение.

   Сети интриг все увеличивались и теснее обхватывали со всех сторон и приходилось постоянно на них натыкаться и с ними бороться. Король чувствовал, что он не в силах их преодолеть.

   К тому же, здоровье его сильно пошатнулось. Окружающие, предполагали, что его постепенно отравляют. Извиваясь от мучительных болей, он часто целые дни проводил в постели. Получаемые известия об отчаянном положении страны отнимали у него последние силы.

   Елена, беспокоясь о его здоровьи, иногда неожиданно пробиралась в комнату больного, чтобы своими словами придать ему бодрость. При виде Елены король повторял:

   - Надо идти! Надо бороться и погибнуть!

  

  

   Никогда в Варшавском дворце не чувствовалось такого угнетения, как в то время; даже когда Сигизмунд Август лежал на смертном одре, когда Анна Ягеллонская мучилась из-за выборов и боролась за свои права, когда при Сигизмунде взбунтовались дворяне, на стране не лежал такой отпечаток печали. Но и королевский двор никогда так явственно не разделялся на два враждебных лагеря, которые хотя и не вели открытой войны, но шпионили, подслушивали и старались повредить один другому.

   Все попытки внести мир и согласие в эту тяжелую атмосферу встречали холодный отпор со стороны Элеоноры, и, казалось, что ее ненависть к мужу еще более увеличилась. Его доброта и мягкость вызывали в ней только насмешки. Этим пользовались противники короля, окруженного беспощадными врагами. Большая же часть его друзей были утомленные жизнью эгоисты.

   Влияние и могущество гетмана Собесского увеличивались с каждым днем, и примас этим пользовался.

   Престиж этого энергичного, хладнокровного воина, с любовью и верой относившегося к своему войску, готового, в случае надобности, пожертвовать собою, был так велик, что никто с ним не мог сравниться.

   По мере увеличения влияния гетмана, значение короля уменьшалось, и даже шляхта, избравшая короля, потеряла к нему уважение, утратила в него веру.

   Единственной поддерживающей его надеждой была прогрессирующая болезнь Пражмовского. Король предполагал, что примас скоро умрет, а после его смерти многое сможет измениться.

   Ксендз епископ холмский уже давно следил за таинственными сношениями примаса с венским двором и, только благодаря счастливому случаю, он открыл тайну и в начале ей не поверил.

   Некогда доверием примаса пользовался его фаворит, ксендз каноник Ростовский, от которого он ничего не скрывал. Гордый, способный, дерзкий, требовательный Ростовский в последнее время начал обращаться с примасом, как с впавшим в детство стариком.

   Пражмовский долго переносил это, опасаясь противника, но его требования в конце концов достигли таких размеров, что он не мог никоим образом их удовлетворить.

   Ксендз Ростовский не чувствовал никакого сострадания к старику, которого он не уважал и на которого смотрел, как на орудие для достижения высокого положения, тогда как примас постоянно нуждался в услугах своего любимца.

   Они хорошо знали друг друга... Ксендза Ростовского нельзя было ни в чем упрекнуть: человек строгих нравов, он не был слишком религиозен, но обязанности свои исполнял с педантизмом, доходящим до крайности. Как пастыря церкви его глубоко уважали, так как его личная жизнь соответствовала его строгим проповедям, но прихожане неохотно шли к нему исповедываться, боясь его обличающих проповедей.

   Быстрый ум и трудолюбие Ростовского в делах, касавшихся политики, были неоценимы, и Пражмовский руководствовался его указаниями, считая его ответственным за неудачу.

   Неожиданно распространилось известие о том, что Ростовский впал в немилость, и что он должен оставить Варшаву, так как его выселяют в Гнезно. Ксендз Ольшевский захотел воспользоваться этим случаем и искал средства, чтобы сблизиться с каноником.

   Они встретились случайно у отцов иезуитов.

   - Я слышал, - сказал епископ, обращаясь к Ростовскому, - что вы покидаете Варшаву, а возможно и Лович.

   Каноник утвердительно кивнул головой.

   - Его преосвященство примас меня гонит. Завязавшийся разговор дал возможность епископу пригласить

   Ростовского к себе к обеду.

   - Если вы только не боитесь опального, - прибавил Ольшевский.

   Каноник, смеясь ответил, что ему терять нечего. Подканцлер не пригласил в этот день никого другого, кроме капеллана Ростовского, и за обедом говорили о вещах посторонних, но из некоторых слов гостя можно было понять, что он с примасом окончательно разошелся. Любопытство епископа холмского еще более возбудилось, и он после обеда пригласил Ростовского к себе в спальню для интимного разговора.

   - Я вам обещаю строгое сохранение тайны, - сказал он капеллану; - удовлетворите только мое любопытство, расскажите мне, почему вы разошлись с Пражмовским.

   Ему не пришлось долго упрашивать Ростовского.

   - Всему есть предел, - сказал он. - Я ему помогал во всех необходимых работах, в делах государственных, но теперь он потребовал моего сотрудничества в деле, против которого возмущается моя совесть. После некоторого размышления Ростовский прибавил:

   - Пражмовский хочет развести короля с королевой, лишить его трона... а затем возвести на престол герцога Лотарингского, обвенчав его с Элеонорой.

   Ольшевский остолбенел.

   - Я ему откровенно сказал, - продолжал Ростовский, - что духовному лицу должно быть стыдно принимать участие в таком гнусном деле. Но первые шаги уже сделаны и кажется, что Праж-мовский заручился согласием Фердинанда. Между нами произошел спор, сопровождавшийся настояниями с его стороны, отказом с моей, и в результате - опала, которой я подвергся.

   Ольшевский долго не мог придти в себя.

   - А королева? - произнес он, наконец, шепотом.

   - Кажется, что она первая подала эту мысль и ревностно следит за ее осуществлением. Примас, от которого она ничего не скрывает, утверждает, что легко будет получить развод, так как фактически они не были мужем и женой - matrimonium votum sed...

   Епископ схватился за голову.

   - Работа их подвигается, - продолжал каноник. - Элеонора повлияла на своего отца, и он дал свое согласие. Примас уверяет, что он с помощью Собесского возведет на престол герцога Лотарингского. Несчастный король ни о чем не знает, и никто не думает о бедной стране.

   Можно себе представить, каким ударом для Ольшевского было все, о чем он узнал от Ростовского.

   - А Рим? - спросил он. - Ведь вы не знаете, как на это посмотрит Рим: папа был некогда очень расположен к королю.

   - Таким же он и остался, - ответил Ростовский, - но глава католической церкви слишком занят, чтобы беспристрастно разобрать дело, и возможно, что найдутся люди, которые постараются представить ему все в превратном виде. Прибавьте к этому еще влияние венского двора на Ватикан, и, между ними говоря, деньги, с помощью которых королева постарается получить развод.

   Ксендз Ольшевский не мог не верить Ростовскому и был так удручен сообщенной ему тайной, что даже на некоторое время лишился всякой энергии.

   Он горячо поблагодарил каноника и после его ухода целый день оставался дома, чтобы подумать о том, как предохранить короля от последствий гнусной интриги? Следовало ли сообщить об ней королю, или же действовать на собственный страх? Решить эти вопросы было трудно, так как нельзя было оставлять короля в полной неизвестности.

   Ксендз Ольшевский решил поговорить откровенно с королем и предупредить его об угрожающей ему опасности.

   После долгого размышления, епископ на следующий день с самого утра отправился к королю. Лицо его было сильно озабочено. Он нашел короля в его обычной задумчивости со следами страдания на лице, но впавшим в какую-то апатию, проявлявшуюся в полнейшем равнодушии ко всему.

   Повернувшись в сторону подканцлера, король указал ему место против себя. Ксендз Ольшевский положил на стол бумаги, принесенные для подписи и молча занял указанное ему место. Король тоже хранил молчание.

   Наконец, епископ, собравшись с духом, сказал:

   - Я вам принес скверные известия, но вы, ваше величество, привыкли к ним и тяжелый крест, посылаемый вам Господом Ботом, вы принимаете, как доказательство Его милости. Я хотел бы скрыть...

   Но Михаил с ужасом в глазах бурно прервал его.

   - Ради Бога, только не скрывайте, ничего не надо скрывать... я предпочитаю сразу узнать о том, что меня ждет.

   - Это дело семейное, хотя и не общественное, но тем не менее печальное. Я всегда избегал всяких вопросов и всякого вмешательства в ваши семейные отношения, но сегодня мы должны их коснуться.

   - Все знают о том, что между нами никогда не было любви, - равнодушно ответил король.

   - А мы все скорбели душой, - прибавил Ольшевский, - что вы, ваше величество, даже и в семейной жизни не нашли счастья, но...

   Не докончив, он задумался, как бы собираясь с мыслями, чтобы приступить к дальнейшему. Ему было жаль короля, ожидавшего своего приговора с напряженным любопытством.

   - Примас и в это вмешался, - продолжал епископ, - и только благодаря ему в Вене примирились с мыслью о разводе. Мне кажется, что Пражмовский вселил в них надежду, что трон освободится, и что можно будет разведенную королеву обвенчать с вновь избранным князем Лотарингским. У меня имеются секретные доказательства того, что ведутся секретные переговоры с ведома королевы и, что еще более странно, с ведома ее отца.

   Услышав это, Михаил побледнел; лицо его исказилось от страдания. Долго он молчал, не находя слов для ответа. Уста его были плотно сомкнуты. Наконец, он произнес:

   - Все это можно было бы предположить... Но, чтобы в Вене приняли участие...

   Пожав плечами, он продолжал:

   - Да, я чувствую, что это дело рук примаса. Все было так ловко, так предательски скрыто, что они могли безнаказанно действовать, и даже никто в этом их не подозревал.

   Сказав это, он поднял голову и, взглянув на епископа, спросил:

   - Что же вы думаете сделать?.. - и со скорбью добавил: - я откровенно поговорю с королевой и скажу ей, чтобы она напрасно не беспокоилась и не хлопотала, так как я чувствую, что долго не проживу... У меня нет больше ни сил жить, ни желания. Слабую женщину не следует так обвинять, как его... его...

   Не докончив фразы, король стал вытирать лоб, покрытый холодными каплями пота. Затем, как бы разговаривая сам с собою, он продолжал:

   - Да, необходимо выпить до дна эту чашу унижений. Но примасу я этого не прощу никогда.

   - Я слышал, - прервал его ксендз Ольшевский, - что старик не встает с постели, и старый Браун, которого к нему пригласили, сказал мне, что бурная жизнь истощила организм Пражмовского.

   Михаил, погруженный в свои мысли, слушал рассеянно. После продолжительного молчания Михаил сказал:

   - Я поговорю с королевой. - И обращаясь к Ольшевскому добавил: - А вы... я не знаю... согласились ли бы вы поехать к императору и выразить порицание его поступкам?

   - Он не захочет в этом признаться, - возразил Ольшевский; - а у нас нет никаких письменных доказательств.

   - Значит, вы ничего не думаете делать? - спросил король.

   - Это надо обсудить, - ответил Ольшевский.

   Михаил задумался и бессознательно мял бумагу, находившуюся в его руке.

   - Спасибо вам, - произнес король, немножко успокоившись после первой вспышки. - Оставьте мне сегодняшний день для размышлений.

   Епископ холмский из сострадания к королю больше не касался этой темы и начал докладывать о текущих делах, а Михаил машинально взял перо в руки и, мысленно отсутствуя, подписывал по очереди подаваемые ему бумаги.

   Через полчаса работа была окончена, и подканцлер, собрав разбросанные на столе бумаги, приподнялся со стула и, собираясь уходить, сказал:

   - Ваше величество, я позволю себе попросить вас не огорчаться этим заговором, который по всей вероятности останется только неудачной попыткой и не будет иметь никаких последствий.

   Король ответил холодно:

   - Я хоть и потрясен, но буду спокоен...

   Сказав это, он проводил до двери преданного ему епископа и, когда тот вышел, король велел позвать Келпша. Келпш, стоявший на страже, немедленно явился. Нервным голосом король сказал ему:

   - Доложите обо мне королеве. Скажите ей, что я должен с ней видеться.

   Со шляпой и перчатками в руках, взволнованный предстоящим разговором, он остановился посреди комнаты, ожидая возвращения своего посла. Он даже несколько раз подходил к дверям, думая, что возвращается Келпш, которому потребовалось достаточно времени, чтобы принести ответ. Остановившись у порога, он шепотом доложил, что королева дожидается супруга. Король быстрыми шагами направился к дверям, но тотчас их замедлил. Задумчиво прошел он целый ряд больших комнат и коридоров, не замечая попадавшихся ему навстречу. В числе других он встретил и Тольтини, отвесившего ему низкий поклон, но король даже и не посмотрел на него.

   Королева Элеонора ожидала мужа в своей приемной комнате, опираясь о стол, как бы желая дать ему понять, чтобы он долго У нее не засиживался.

   Войдя в дверь, он окинул королеву мрачным взглядом и, не кланяясь, не здороваясь, приблизился к ней. Голос его дрожал, когда он заговорил.

   - В ваших интересах, - сказал он, - необходимо, чтобы наш разговор не достиг до ушей посторонних людей. Потрудитесь убедиться, что ваша свита нас не подслушивает.

   Это необыкновенное предисловие, по-видимому, смутило королеву. Элеонора поспешными шагами направилась к дверям, стремительно открыла их и, осмотревшись кругом, молча вернулась на свое место.

   Король, обыкновенно апатичный, на сей раз насмешливо улыбался.

   - Я думал, - сказал он, - что вы, ваше величество, будете терпеливо дожидаться моей смерти, которая уже близка; но я убедился, что вы не захотели дольше ждать, так как я узнал, что вы, с помощью примаса, стараетесь добиться развода со мной... в надежде, что меня лишат трона.

   Печально усмехнувшись, он продолжал:

   - Все это было бы сопряжено с большими неприятностями для ваших родных. Поэтому я пришел просить вас быть немножко терпеливой. Вы, ваше величество, ведь сами видите, что жить мне осталось не долго... я это чувствую.

   Слова эти так поразили королеву, что в первый раз, со времени своего прибытия в страну, которую она так ненавидела, гордая, смелая и дерзкая Элеонора почувствовала себя обезоруженной, чуть ли не приниженной.

   С дрожащими губами, с безумным блуждающим взором, держа руку на взволнованной груди, она старалась сказать что-то и, наконец