Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

ости. Дома денег было мало. Михаил обшарил свои карманы и положил на стол все, что нашел у себя. Елена прибежала с целой домашней кассой. Все это, вместе собранное, составило такую ничтожную сумму, что ссуда, которую предлагал было ксендз Фантоний оказалась необходимостью.

   Ни новоизбранный король, ни мать его не представляли себе, как они справятся завтра же с удовлетворением всех необходимых требований. В каретнике под навесом стояла одна лишь старая, подержанная карета, с заплатанными стенками, коляска и телеги. У верховой лошади не было ни статности, ни сбруи, соответствующих сану государя. Любомирский уже предложил весь свой выезд, но этого было мало. Обратиться к Собесскому, как к гофмаршалу, чтоб он возил на своих конях, не позволяла гордость.

   Положение было трудное.

   Враги следили и могли использовать удобный случай высмеять этого "короля черни", "избранника серых зипунов".

   Печаль покрыла лица. Княгиня Гризельда шла в своем уме дальше этих повседневных забот, стараясь отыскать для сына друзей и защитников, она смогла насчитать лишь очень скудную горсточку их!

   Вечер среди этого разговора, прерываемого повествованием, проходил быстро. Только теперь вспомнили, что Михаил за весь день ничего почти не брал в рот.

   Елена побежала приготовить ему наскоро что-нибудь поесть.

   Потом он с нею вышел в столовую, так как княгиня захотела помолиться.

   Михаил точно пьяный, держась за руку Елены, притащился к столу, и только вино подкрепило его несколько. Сели, как в былое время, друг против друга. Зебжидовской пришло в голову, что, наверное, в последний раз им удалось так запросто по старой привычке быть близко друг к другу, и она опять расплакалась и, закрыв лицо руками, рыдала.

   - Елена! Ради Бога, - начал король, - не лишай меня мужества!

   - Для меня все кончено, - сквозь слезы воскликнула Елена, - мое счастливое житье кончается сегодня. Что мне делать?!

   - Сестра ты моя милая, - перебил Михаил, - не отымай от меня силу, мне как раз теперь больше всего нужно ее. Ничто не изменится, ничто не может измениться в моем сердце по отношению к тебе. Будешь тем, чем ты была, - моей драгоценнейшей Еленой... наравне с моей матерью, с существом, которое я нежнее всего люблю на свете и обожать не перестану!

   Елена, несмотря на все усилия, не могла успокоиться и остановить слезы:

   - Прости, - сказала она, наконец, - это слезы эгоизма - они последние! Я не могла их удержать. Я думаю и представляю себе наше одиночество и сиротскую долю. Они тебя захватят, увлекут, не дадут передохнуть, не будет у тебя ни одной свободной минуты для нас. "Король"!., ты теперь не король, а невольник их и жертва.

   Тихое, мирное, бедное наше счастье разлетелось и разбилось навеки... Ах, если бы ты, по крайней мере, мог быть счастливым!..

   - Я? - подхватил Михаил, - я на это даже и не надеюсь... я не считаю это возможным!..

   Я знаю, что меня ожидает... Если бы ты видела эти физиономии, которые сулили мне неутомимое преследование и войну!.. Если бы ты только могла представить себе, с каким угрожающим и в то же время притворно униженным выражением лица Пражмовский вез меня в костел... какое бешенство сдавливало его голос в груди, как он весь дрожал, глядя на меня... а Собесский!.. а этот целый легион их!..

   Елена вскочила возмущенная:

   - Ведь, ты же король! - воскликнула она. - Правда, я слышала, что власть польских королей очень мала, но все-таки невозможно, чтобы среди сенаторов ты совсем не нашел себе поддержки и помощи.

   Я слышала, как ты сам же рассказывал, что Пацы, ведь, не отступились от тебя.

   - Да, они не уехали вместе с примасом, они остались в павильоне, но они держались издалека, в выжидательной позиции, - сказал молодой король.

   Наступило короткое молчание.

   - Что мне во всем этом? - тихо начал Михаил. - Что мне в королевском сане, если я не буду иметь около себя ни матери, ни тебя? Я привык делиться с тобою мыслями, не раз ты была лучшим моим руководителем и советником.

   Я должен найти способ урывать какой-нибудь часок для себя, чтобы я мог укрыться здесь и отдохнуть.

   Не осилить мне непрерывного королевствования, - ведь я так любил покой и тишину...

   - Ксендз Фантоний распорядился уже, - перебила Зебжидовская, - чтобы завтра и княгиня из своего домика переехала в кустодию. Будут, ведь, и ее навещать все те, кто захочет найти доступ к королю, неудобно поэтому ей оставаться здесь, а в королевский замок она не захочет переезжать...

   Михаил уже не слушал, искал своими руками белых ручек сестры и, страстно шепча имя Елена, пожимал их... Она тоже забывалась, смотрела ему в глаза... и плакала...

   - Мы должны расстаться, - шептала она. - Ты найдешь тысячи таких, которые заменят тебе сестру и друга, а в моей жизни не будет уже никого.

   - Ничто нас не разлучит, - перебил возбужденно Михаил. - Ты сама твердила, что я король. Люди вправе навязывать мне обязанности, но сердцем своим я один волен распоряжаться... Ты можешь быть уверена в этом... я не понимаю жизни без тебя.

   Бог знает, сколько времени продолжался бы еще этот разговор сквозь слезы, если бы княгиня Гризельда не начала спрашивать о сыне. Михаил встал, схватил Елену, прижал ее к сердцу и горячо поцеловал в лоб.

   - Помни, - сказал он, - будь, что будет, а я - твой, я тебе верен... я твой!..

   Взволнованные вернулись они к старушке, которая, может быть, угадывая это слишком горячее прощание, беспокоилась и именно поэтому отзывала сына.

   Почти в тот же момент Любомирский возвратился за королем...

   Мать не хотела отпустить Михаила.

   - Дорогая матушка, - сказал Любомирский, целуя ее трепетные руки, - в замке, несмотря на позднюю пору, полно, ожидают вашего Михаила, те, которые скорее всего могут опасаться его нерасположения к себе... потому что еще сегодня они выказывали ему свое нерасположение. Канцлер Пац сидит и говорит мне, что не уйдет, пока не переговорит с королем... Михаил уже не принадлежит больше ни вам, ни семье, а только стране, которой должен служить... Я его похищаю, мы едем...

   Михаил еще раз нагнулся к коленям матери, хотел потом подойти к Елене, но она только махнула ему рукой, поднесла платок к глазам и убежала.

   Прямо отсюда они должны были спешить в замок, в котором было светло и, несмотря на ночь, действительно полно народа...

   Экипажей, лошадей, кортежей, стражи стояло во дворе сверх всякого комплекта. В комнатах, еще несколько часов тому назад пустынных и запущенных, царило движение.

   Придворные, рассеявшиеся после Яна Казимира, при первом же известии об избрании нового короля начали собираться в замке, готовые снова служить. Еще царил беспорядок, но зато людей было уже много.

   Михаил с Любомирский выходили из экипажа, когда королевский конюший, стоя на подъезде, сообщал со смехом, что на завтрашний день, старосте спижскому не придется хлопотать о возке для короля:

   - Их уже у нас имеется три, новенькие, как с иголочки, каждый с шестью великолепными лошадьми в упряжи, - говорил конюший. - Я не мог разузнать, кто их привел и пожертвовал, но я осматривал их и нахожу великолепными...

   Михаил, может быть, не слышал этого, он спешил наверх, где, как ему сообщили, ожидал его, кроме многих других, также и канцлер Пац. Вместе с канцлером почти вся семья Пацев явилась к королю.

   Не было Собесского, хотя пост великого маршалка должен был привести его сюда, но зато остальные сановники были налицо.

   Когда скромно и робко появился молодой король, ему не дали еще отойти от порога, как уже окружили кольцом, - каждый хотел быть первым с приветом и поклоном, чтобы уверить, что он, такой-то, был особенно счастлив от выбора.

   Даже Пац при всей своей гордости свидетельствовал во всеуслышание, что он, правда, был на стороне Кондэ и готов был затем подавать голос за Лотарингского, но что ни он, ни кто-либо другой не ожидали такого видимого Божьего чуда, вдохновения Святого Духа.

   - Раз это случилось, - прибавил он, - мы счастливы и приносим тебе в дар наши сердца, а в случае надобности и руки.

   Тут упомянул Пац и о том, о чем он раньше никогда не говорил, а именно, что он-де сам собственными ушами слышал, как покойная королева Мария-Луиза предсказала Михаилу царствование, очевидно, признавая его достойным короны.

   Сейчас же нашлось еще несколько лиц, которые стали уверять, что они тоже слышали это и очень хорошо запомнили.

   Канцлер считал самым безотлагательным делом примирить и привлечь примаса, обещая, с своей стороны, через посредство жены повлиять на французский двор, чтобы тот был благосклонен к новому королю.

   И таинственно прибавил:

   - Найдутся еще средства сближения, и даже соединения с Францией, но на это есть еще время впереди....

   Михаил едва успевал благодарить всех, чудом оказавшихся на его стороне, но зато на душе у него стало все-таки несколько спокойнее.

   Наконец, уже совсем поздно ночью гости оставили замок, давая возможность уставшему королю отдохнуть. Один только Любомирский еще остался с ним.

   Хотя бывшая спальня Владислава и Казимира, занятая теперь новым королем, находилась в более спокойном конце королевского замка, все-таки, лишь только начало светать, все тут так зашевелилось, стало прибывать столько народа, что Любомирский вынужден был встать.

   Причиной этого движения было решение шляхты, принятое вчера под Волей единогласно и с большим воодушевлением, что, - кто голосовал за короля, те должны принести в дар королю, над бедностью которого открыто насмехались господа Пацы, самое лучшее из своего достатка, чтобы таким образом снабдить всем соответственно его королевскому сану.

   Это решение было принято с таким увлечением, что в лагере избирателей никто почти не мог заснуть... Каждый придумывал, что именно он даст, и щедрость была так велика, что каждый готов был пожертвовать для своего короля даже свою последнюю лошадь, а это для шляхтича самая тяжелая жертва.

   А так как в этой огромной толпе было немало и очень богатых, и эти для большего блеска на выборах захватили с собою из дома именно то, что у них было самого редкого и Драгоценного, то почти каждый имел что-нибудь, что вполне годилось для подношения королю, а наиболее бедные, которым нечего было дать, готовы были отдать хоть пару своих пистолетов или свою любимую саблю.

   Почти всю ночь шла чистка, выколачивание; подправляли то, что каждый собирался утром отнести в королевский замок.

   Чуть свет эта своеобразная процессия потянулась от Воли к замку длинными рядами... на лошадях, с телегами, возками...

   Чуть не силою ворвались они в замок, требуя у бургграфа {Дворцовый комендант.}, чтобы он отвел отдельный зал для приемки даров и посадил бы писаря с книгой для их регистрации. Безуспешно он отговаривался, ссылаясь на то, что у него нет никакого приказания свыше; на него насели с криком, забушевали, а, так как и старая дворцовая прислуга была на их стороне, то залы были открыты, нашелся писец, и началось приношение даров, которое заняло целый день и продолжалось без перерыва еще несколько дней.

   Это было событие, никогда раньше не случавшееся - в таких, по крайней мере, размерах. Случалось, правда, что паны и шляхта подносили королям то каких-нибудь особенно породистых лошадей, то редких животных для зверинца, то какие-нибудь памятники старины, но такого наплыва подарков никто никогда не видывал и даже не слыхивал.

   На улицах собиралась неисчислимая толпа, чтобы посмотреть на это веселое и странное шествие, единственное в своем роде. Дело в том, что не было такой вещи, которой бы не несли его мосци королю, начиная с лошадей и охотничьих собак и до золоченой посуды, кувшинов, мехов и ковров...

   Ни Любомирский, который вначале хотел помешать этому собиранию, ни князь Дмитрий Вишневецкий, который прибыл утром в замок, не могли уговорить шляхту, которая задорно настаивала на своем праве - дарить своему королю. В конце концов пришлось подчиниться и трое писарей едва успевали заносить в реестры вещи и фамилии... Жертвователям не приходилось особенно конфузиться, так как почти все было отборное и ценное.

   Одного вооружения уже было достаточно для значительного эскорта охраны, если бы ее захотелось безотлагательно учредить.

   Несколько позже начали также стекаться в большом числе и сенаторы.

   Только Собесский и Радзивиллы долго не появлялись, так как первый был в открытой ссоре с Вишневецкими, особенно с князем Дмитрием, а Радзивиллы вели войну с Пацами. Поэтому, как только они узнали, что Пацы примкнули к Михаилу, они соединились с Собесским.

   Гетман, они и примас образовали ядро того неумолимого лагеря противников, которых Михаил никогда и ничем не мог впоследствии ублаготворить. Но этот день, по крайней мере, внешне, был днем поклонения и оваций.

   Перед провозглашенным уже королем, должны были преклониться все, так как нельзя было сразу объявить ему открытую войну.

   Гетман даже, по обязанности маршалка, вынужден был явиться в замок и там навести какой ни на есть порядок.

   И он, и все, враждебно настроенные, сенаторы имели случай лично убедиться, с какой, можно сказать, рьяностью шляхта демонстрировала свою преданность избранному ей королю.

   Перед их глазами проходили эти вереницы людей, приносивших дары, а в отведенных залах всякий любопытный мог созерцать действительно замечательное нагромождение драгоценного имущества, которого было уже вполне достаточно для полного королевского обзаведения. Громадное число лиц, принявших участие в этом сборе, дало возможность осуществить эту грандиозную складчину, в результате которой уже к полудню весь зал был так завален дарами, что почувствовался недостаток места.

   В каретниках и в конюшнях становилось тесно для придворных лошадей, экипажей, для привозимых палаток. Новая дворцовая прислуга прибиралась, как успевала, но все-таки дары требовали все больше места.

   Все шли наблюдать и удивляться.

   Первое место занимали серебряные вещи, которых нанесли огромное множество, так что они лежали кучами, как дрова, особенно тазы и ковши, между которыми московская и голландская выделка лежала рядом с аугсбургской и гданской. Бокалы, стаканы, кубки, фигурные в виде пажей, ананасов и фантастических зверей, серебряные, золоченые, осыпанные драгоценными камнями сделали бы честь и их бы хватило для роскошнейшего буфета. Не было недостатка ни в громадных кувшинах, ведрах, ни в "запоясных" ложках, которых у шляхты было довольно много в запасе, у иных даже дюжинами, с изображением святых и надписями. Все давалось от чистого сердца, самое дорогое, даже нательные образки Девы Марии и Спасителя на золотых эмалированных пластинках, даже сосудцы с мощами и ладанки. Один из более богатых поставил серебряную бочку на скрещенных ножках, с Бахусом верхом на бочке.

   За серебряными вещами следовала сбруя и седла, на которые, также как и на чепраки, покрывающие лошадей, тратились сильно, выстилая их бархатом, обивая толстыми золочеными бляхами спереди и сзади, с широкими стременами, закрывающими целую ступню; некоторые были даже осыпаны бирюзой, другие украшены черным ониксом. К каждому седлу прилагалась соответствующая сбруя, и часто один султан, который торчал у лошади на лбу, стоил тысячи. Чепраки же, вышитые золотом и жемчугом сплошь так толсто, что до них нельзя было дощупаться, не представляли собой какой-либо редкости. Кроме того, обыкновенно к такой сбруе относилось еще изукрашенное копье, а часто еще и щит к нему и колчан с луком.

   Луки были в малом употреблении, но для щегольства все их носили, а колчаны даже усыпались камнями самоцветными и обивались золотом. Ко многим седлам приделывались гусарские крылья в серебряной оправе, вместо того, чтобы седоку носить их за своими плечами.

   Затем следовало оружие, в котором тогда было большое разнообразие, так как его добывали и из Италии, Испании, Германии, Англии, Франции и с азиатского востока.

   Ружья, обделанные в слоновую кость и с золотой насечкой, украшениями из черепахи, сделанные из заморского дерева, твердого и тяжелого, как железо, турецкие и французские пистолеты, щиты малого размера с выгравированными изображениями, золоченые и чеканенные шлемы, кольчуги из золоченой проволоки, на которой были насечены молитвы, псалмы и надписи. Сабли, палаши, мечи, боевые колпаки с перьями цапли, грудами валялись на полу, а железных лат просто не перечесть! Была даже броня для охоты и турниров, которую уже редко кто тогда надевал.

   Собесский, который мимоходом взглянул на все это, сказал шедшему с ним Потоцкому:

   - Целый цейхгауз, мосципан!

   И вздохнул.

   В сущности недоставало только пушек, мортир, но были даже арканы и багры. Дальше целая палата была завалена кипами ковров, попон, узорчатых фламандских материй и целых свертков материи для обивки. Откуда они взялись тут можно было объяснить себе лишь тем, что лица, которые не имели с собою ничего подходящего для подарка, устремлялись в склады и магазины, а так как на выборы приехало много персидских купцов, армян и турецких перепродавцев, то было из чего и выбирать подарки.

   Правда, некоторые подарки могли вызывать смех, но они все-таки шли от чистого сердца и говорили о том увлечении выборами и о той ненависти к панам, которых не заглушила даже победа... Не столько, может быть, здесь двигала любовь, сколько антипатия к тем вельможам, которые, продав себя, пренебрегали массой и хотели навязать ей того, кого им было угодно.

   Это все хорошо понимали, и потому в сердцах Собесского и его товарищей возникало тем более сильное желание показать свою силу и отмстить за позорный провал...

   Во всем городе только и разговоров было, что о самоотвержении бедной шляхты, которая проявила чисто барскую щедрость.

   Князь Михаил не был подготовлен к тому счастью, которое люди называли таким именем, но которое на самом деле оказывалось непосильным бременем. Никогда ничто не предсказывало ему подобной судьбы, а характер и воспитание не подготовили его к новой роли.

   Его, безоружного, с первого же дня окружила сеть интриг; против него были все вельможи, за исключением Пацев, Любомирского и епископа Ольшевского. "Любовь народа", - как ее презрительно называли, - лишь усиливала среди власть имущих нерасположение к нему...

   Примас обдумывал, как ему поступать, но в сердце у него было глубочайшее отвращение к этому человеку, который сделал его бессильным в глазах мира и отнял у него плоды долгих стараний.

   В продолжение дня все по обязанности присутствовали, хотя и неохотно, при короле, чтобы не уронить королевского достоинства, а сенаторы совещались о выборе дня для коронации. Военные дела и наблюдение за границами королевства составляли предмет занятий Собесского. Молча слушал новоизбранный король, наблюдал, не смея еще ни вмешиваться, ни принимать в чем-либо участие. Решалось все без него... К тому же собрание в замке было лишь формальностью, а на деле оно не имело значения, так как лишь вечером у примаса имелось в виду обсудить, что же дальше?

   Пражмовский вернулся расстроенный и раздосадованный, так как он сделал над собою все, что мог, чтобы расположить к себе новоизбранного короля, а тот был с ним горд, холоден и равнодушен. Пражмовский надеялся, что легко завладеет королем, что король будет счастлив, найдя в нем друга, а вместо того, молодой Пяст, заранее предупрежденный о характере этого человека, отделывался от него молчанием и не поддавался чарам примаса.

   Вечером у отцов иезуитов, понятно, ни о чем другом не говорилось, как только о короле, о выборах и об этой безумной выходке шляхты, которая одарила своего небогатого избранника.

   - Если бы всего этого самому не видеть, не слышать, - восклицал примас, - нельзя было бы поверить этой сказке. Это похоже на легенду о каком-нибудь Лешке или Попеле... Сегодня же мне передавали, что уже болтают, будто бы рой пчел сел на королевское знамя, будто бы это живое знамение того, что Господь Бог сам пожелал Пяста.

   Раздавались разнородные мнения:

   - Не усидит он на троне, - шептал Морштын, - нет у него поддержки... не хватит сил... Собесский не будет его ни спрашивать, ни слушать, а Пацы...

   - Пацы!.. - выкрикнул примас, который извивался и корчился в минуты гнева. - Слыхана ли подобная измена?!

   - Пацы боялись потерять то значение, какое они только что приобрели, - сказал гетман. - Я уверен, что канцлерша мысленно уже сватает его во Франции...

   - Я бы этому не удивлялся, - перебил Пражмовский, - так как у меня самого была такая мысль, но Австрия не зевает... хо, хо!..

   Кто-то из присутствующих обратился к прошлому, чтобы выяснить причину этой катастрофы, так как до сих пор оставалось невыясненным, кто собственно исключил герцога Кондэ и посадил на престол князя Михаила.

   Влияние цензуры {Критической брошюры.} ксендза Ольшевского они ни во что не ставили. Тонкие политики искали тайных пружин, не будучи в состоянии поверить, чтобы эта бедная серая шляхта, эти простаки могли обойти таких людей, как они...

   - Допустим, что герцога Кондэ, - с этим согласились все, - мог выкурить хитрый Шаваньяк, но, ведь, не мог же он стараться для Михаила?!

   Допустить "случайность" или "волю Божью" не мог никто из присутствующих; поэтому для них оставалось загадкой, что именно подготовило выбор сына Иеремии, и примас теперь уже подозревал Пацев, что это, пожалуй, они, ради своих планов, подстроили все и осуществили.

   Мнения относительно будущего короля были самые несообразные. В действительности, его не знал никто. Его видели до сих пор застенчивым, тихоней, скромником, набожным... и несколько вялым, никто не признавал за ним ни больших дарований, ни энергии.

   Примас прямо считал его неспособным к правлению:

   - Мы упрекали прежнего короля Яна Казимира в том, что он был слаб и позволял собой править!.. Что же будет с этим господином, который очень годился бы в подкоронные при Императорском дворе, но никак не в короли?

   Морштын пожал плечами:

   - Вчера у канцлерши я его подтолкнул локтем, чтобы он мне дал проход, и он уступил очень покорно, а сегодня я должен целовать у него руку...

   - Нет, нет! - повторял примас. - Либо он пойдет по той дороге, какую мы ему укажем, либо... Ведь, Ян Казимир доказал на примере, что можно отрекаться от престола, а в других странах была масса случаев, когда королей изгоняли и избавлялись от них.

   Рассуждения, нарекания и совещания у Пражмовского продолжались до поздней ночи, но не смогли ни к чему привести, и все кончилось одним ропотом и угрозами.

   В замке в это время изводили короля, кто просьбою об аудиенции, кто сообщая какие-либо известия, кто выражая благопожелания, или напоминая о себе, как о старом слуге его отца... Михаилу так тоскливо было без матери, что, наконец, он вырвался к ней вместе с неотступным Любомирским. Тут он надеялся отдохнуть душой и телом. Он не взял с собой ни слуг, ни придворных, ни свиты, которая бы выдавала его новый сан; ему хотелось быть по-прежнему тем же Михаилом - свободным и счастливым. Елена приветствовала его на пороге:

   - Король! - воскликнула она громко.

   - Ах, нет! Пусть, хоть здесь, я не буду им для вас, - перебил Михаил, хватая ее руку, - я уже и так измучен одним днем царствования.

   Мать вышла к нему с улыбкой на устах. Она... она, к сожалению, одна радовалась в душе этому триумфу, который в ее глазах был в то же время загробным правосудием, оказанным памяти ее покойного супруга. На ее лице виднелось счастье и она старалась вдохнуть сыну побольше мужества.

   - Елена, милая, - воскликнула она, - в замке все еще неустройство, - им, быть может, нечего было поесть, угости же Светлейшего Государя...

   Тут Любомирский начал рассказывать о награждении короля шляхтой, и княгиня Гризельда расплакалась, радуясь не дарам, а любви, которая их поднесла.

   - Это так, - прибавил староста спижский, кончая рассказ, - но, милая матушка, у нас есть также целая армия непримиримых врагов с гетманом и гетманшей во главе...

  

  

   Все, что приходит неожиданно, оглушает, как гром, и на некоторое время лишает человека силы. Счастье тоже умеет убивать, а парализует часто надолго.

   Таково было действие счастья и на Михаила Вишневецкого, который совершенно не был подготовлен к происшедшему, да и на самом деле выборы вообще так мало его интересовали, что он даже не читал пресловутой "цензуры" ксендза Ольшевского, в которой говорилось о Пясте.

   Самые нескромные его мечты никогда не шли дальше какой-нибудь скромной должности при дворе и старостства, которое дало бы ему возможность выступать так, как того требовало его имя и память отца. Мать тоже не мечтала о больших успехах, зная нерешительность сына, - она хотела его богато женить и таким образом восстановить достаток в доме. О короне никогда никому и не снилось...

   Но внучка Замойского скорее привыкла к этой мысли, нежели скромный робкий сын Иеремии. Она усматривала в этом перст Провидения, видимую волю Божию, вдохновение Святого Духа и гордилась этим.

   Большая радость закрыла от нее всю трудность положения и колючки того тернового венца, носить который избранник судьбы не имел сил.

   На следующий же день, когда уже ксендз кустодий стал настраивать, чтобы она скорее переезжала из особняка в кустодию, и уже начались приготовления к этому, к ней приехал канцлер Пац, как первый из "примирившихся".

   Это был один из вельмож с большой энергией, влиянием и значением, и на него можно было опереться. Он приехал убедить княгиню Гризельду, что молодой король может на него рассчитывать.

   - Ваша княжеская мосц, - сказал он искренним тоном, - мы становимся на сторону его королевской мосци и будем стоять при нем; пусть он в свою очередь на нас положится... Мы постараемся привлечь к нему др>зей и верных слуг... Не нужно обманывать себя, - положение короля, сына вашей княжеской мосци, будет очень затруднительно, - я знаю ксендза примаса, знаю гетмана и гетманшу, знаю, что выборы приводят их в бешенство, что они готовы прибегнуть к самым крайним мерам, пожалуй даже опрокинуть трон, но нас, Пацев, у короля целых трое, не считая молодых, а мы и в Литве и в коронной Польше кое-что все-таки значим. У моей жены связи во Франции не меньше и не хуже, чем у гетманши. Мы сумеем встретить врагов лицом к лицу.

   Княгиня Гризельда заломила руки:

   - Вы думаете, пане канцлер, - воскликнула она, - что выбор их не примирит, не разоружит? Что ж они выгадают, враждуя с Михаилом? Ведь он же никому зла не желает и не сделает?

   - Но нужно считаться и с человеческими страстями, - говорил канцлер, - а нет более жестокой страсти, чем уязвленное честолюбие! Примас и гетман, которые по своему собственному глубокому убеждению были господами положения, вынужденные теперь уступить и сдаться, будут устраивать заговоры и строить козни. Мы должны быть бдительны...

   - Ах, - прервала княгиня Гризельда, наклоняясь к канцлеру умоляющим тоном. - Будьте опорой моему неопытному сыну. Прошу вас... Не покидайте его!.. Собесского я давно и хорошо знаю, - прибавила она, - у меня с ним были, к сожалению, денежные дела, он очень в плохих отношениях с князем Дмитрием... Но я думаю, что он, будучи все-таки благородным в глубине души, не выступит против нас.

   Канцлер улыбался:

   - Говоря о Собесском, - сказал он, - нужно иметь в виду гетманшу, которая им правит, а она опасный человек. Впрочем, я верю, что любовь к Речи Посполитой никогда не позволит ему зайти слишком далеко против короля, особенно в это страшное время, когда нам угрожает и бунт, и война с турками. Не тут нужно искать противника, а в примасе.

   Канцлер поморщился:

   - Я не колеблясь предсказываю, что его трудно будет обезоружить даже полным подчинением себя ему. Он не сможет простить того, что его победили и что его унизили в глазах чужеземных монархов... Около примаса всегда будет группироваться неприятельский лагерь. Будь, что будет, войдем и мы в бой без страха. Пусть только король положится на нас и последует нашим советам.

   Княгиня Гризельда уверила канцлера, как в своей благодарности, так и в пассивности сына.

   - У Михаила нет опытности, - сказала она, - но зато он свободен и от преувеличенной самоуверенности. Вы можете быть уверены, что он даст управлять собою.

   Пац коснулся еще щекотливого вопроса - того, о который тогда все разбивалось, а именно вопроса о раздаче должностей.

   - Теперь, - сказал он, - наибольшей, если не единственной силой короля является раздача должностей. Ими он может привлечь, обезоружить, примирить с собой, но он должен быть осторожен. В первую минуту нельзя слишком уступать требованиям врагов, они приняли бы это за признак тревожной неуверенности в себе...

   Канцлер говорил довольно долго и, наконец, уверенный в том, что приобрел расположение княгини Гризельды, он уехал. Пацы вместе с Любомирским и Ольшевским в эти первые дни при короле были неотступно, но зато почти они одни.

   Несколько часов спустя после Паца, доложили о гетмане, который был с княгиней в дружественных отношениях, хотя и жаловался на нее по поводу расчетов.

   Политика заставила Собесского приехать сюда теперь и поздравить старушку.

   С известной грубоватостью, которую он иногда напускал на себя, когда ему надоедало быть Орондатом и Селадоном, вошел он, представляясь веселым.

   - Прихожу поздравить вашу княжескую мосц, - проговорил он, целуя поданную ему руку.

   - Ах, гетман! - прервала она. - Мы так высоко и не метили в своих планах, - и теперь у нас больше тревоги, чем радости.

   - Что Бог дает, то надо принять, - возразил Собесский, - хотя не скрою, что наследие Вазов не легко возлагать на свои плечи...

   - Будьте же вы моему сыну помощью и поддержкой! - проговорила княгиня.

   Молча, не отвечая, видимо уклоняясь что-либо обещать, гетман поклонился, покручивая усы.

   - Пусть только король не слушает дурных руководителей, - проговорил он, подумав, - и выберет себе тех, кто знает страну, людей и наше несчастное положение. Но ему будет много, много работы! Шляхта недисциплинированна, войско при малейшем дуновении откуда-либо более склонно к федерациям, чем к бою. Казачество распустилось, турки обнаглели от наших несчастий и неустройств.

   - Да, но, ведь, вы - гетман! - перебила княгиня Гризельда. - Это лучший залог победы...

   Гетман сидел недолго, - визит этот был скорее по обязанности и из вежливости, чем от чистого сердца. На лице его было написано, как он был озабочен и расстроен.

   Остальную часть дня все провели в домике, собираясь переселиться в кустодию ксендза Фантония, где мать короля имела бы возможность принимать более представительно. Вся забота о хозяйстве покоилась теперь на Елене, которая как раз теперь была рассеяна, поглощена чем-то, ходила точно какая-то тень, как существо, осужденное и отбывающее кару.

   Время от времени из ее высохших глаз текли слезы, а рука прижималась к груди, которой тяжело и больно дышалось... Что ей было в том, что Михаила провозгласили королем, если она должна была его потерять? Правда, она никогда не питала надежды, что они могут принадлежать друг другу, но она рассчитывала все-таки на какое-нибудь скромное место при семье в его доме, которое дало бы возможность остаться с ним вместе. А теперь! Уже в продолжение этого первого дня сразу ее слух поразило нечто из того, о чем Любомирский говорил с княгиней Гризельдой, а именно, будто для выбора князю Михаилу предназначалась только одна из двух: либо австрийская эрцгерцогиня, либо одна из французских принцесс крови... Об этой женитьбе перешептывались уже, как о чем-то неизбежном, как о союзе, который должен дать родине новую силу... Потрясенная Елена слушала это... Да! Несомненно! Михаил был потерян для нее... Даже подойти к нему, поговорить с ним вскоре она уже не будет иметь права....

   Этой тоски своей воспитанницы княгиня-мать, которая становилась все веселее и счастливее, никак не могла понять. Она принимала это за переутомление от хлопот и утешалась тем, что после переезда в кустодию Елена будет иметь возможность отдохнуть.

   - Отдохнуть? - думала про себя Зебжидовская. - Теперь? Мы уже все не будем знать покоя! Судьба бросила нас в водоворот, который будет вертеть нас, пока не поглотит...

   Самым неприятным для нее было то, что теперь она по целым дням даже и не могла знать, что происходит с Михаилом, она, которая привыкла знать каждый его шаг и часто, очень часто направлять его шаги, когда он колебался. Из замка приходили только глухие известия, которые трудно было хорошо понять. Приносил их иногда Любомирский, иногда ксендз Фантоний; сам же король, хотя и больше всего желал этого, не мог найти момента, чтобы вырваться к матери.

   Раздумывая, как бы помочь делу, она хлопотала над переноской и укладкой мебели, которую нужно было перенести в кустодию, когда влетел Келпш. Он находился теперь неотлучно в распоряжении короля, но сердце влекло его к этому домику и к Елене, которая очень хорошо знала о его влюбленности и пожимала плечами, посматривая на веселого говоруна.

   На этот раз он явился для нее желанным гостем, потому что мог принести ей какие-нибудь вести из королевского замка, и девушке пришла в голову мысль использовать Келпша, сделав из него постоянного вестника.

   Она приняла его несколько любезнее обыкновенного, с более веселым личиком и забросала его вопросами. Келпш не зная, чему это приписать, был бесконечно счастлив.

   - Вы теперь можете, - сказала она, - оказать большую услугу княгине матери. Мы привыкли знать о каждом шаге князя... нет! короля, а из замка мало кто приходит, и вот вы могли бы приносить нам известия несколько раз в день. Чем вы там заняты?

   - Я? - переспросил Келпш. - Ну, временно я состою камер-юнкером его королевской мосци, следовательно, я весь день к его услугам для исполнения его поручений, но, если княгиня прикажет, я устроюсь так, чтобы иметь возможность приходить к вам...

   - Устройте как-нибудь, - ответила Елена, - я уверена, что и король будет вам благодарен, так как ему тоскливо без матери не меньше, чем ей без него...

   - Да, ведь, я от этого окажусь счастливейшим человеком, - сложив руки, воскликнул Келпш, - хорошо! Очень хорошо!..

   Елена подошла к нему и тихо прошептала:

   - Княгиню Гризельду интересует всякая мельчайшая подробность. Она рада была бы знать, как король переносит жизнь, к которой не привык, кого он принимает, как относятся к нему паны... Все, все...

   Они сговорились, что на будущее время между кустодией, расположенной вблизи замка, и самым замком Келпш должен быть соединительным звеном. Он взялся за это с благодарностью, так как надеялся этим заслужить расположение Елены, к которой он чувствовал все возрастающую любовь.

   На первый раз он немного имел для сообщения. В замке только готовилась еще новая жизнь. Старые придворные Яна Казимира рассеялись, младшие чиновники стекались, ища своих прежних должностей, и большей частью получали их. Михаил добродушно принимал эти услуги, не обращая внимания на то, кем он себя окружает.

   В этом сборище самых разнообразных людей, настроенных скорее неблагосклонно, чем доброжелательно, старики пренебрегали этим бедным князьком, который казался им очень мизерным в сравнении с династией Вазов...

   А так как такая челядь судит обыкновенно о значении человека по его богатству, то и этот бедный король, о котором знали, что несколько дней тому назад в его конюшне стоял едва десяток лошадей, казался этой челяди не очень достойным почитания; поэтому дворцовая челядь обращалась с ним, не выказывая ему чрезмерного послушания, а более старые слуги распоряжались, как им заблагорассудится.

   У Михаила слишком много было на плечах, и он не мог со всем справиться.

   В нем самом совершался тяжелый процесс перерождения человека, который вчера не имел собственной воли, а сегодня должен был управлять и приказывать.

   Все это было для него новостью.

   Выработать в себе внезапно силу воли, ясное представление положения, понимание отношений, которые должны были связывать его с этим миром, чуждым ему еще накануне, было бы затруднительно для каждого, а ленивому и робкому уму Михаила это казалось задачей почти непосильной. Он нуждался в советах, поддержке друга, на которого мог бы положиться.

   Инстинкт говорил ему, что все те, которые только теперь приблизились к нему и протянули ему руки делали это больше ради собственных интересов, чем ради него...

   Сердца не было нигде... за ним нужно возвращаться мыслью в старый домик на Медовую к матери и Елене.

   Не успело еще в замке все успокоиться и не сложилось еще все в новые формы жизни, как уже на сцену выступили честолюбие, жадность, требовательность, зависть... Не только говорили о раздаче должностей, но всякий еще хотел сам распоряжаться ими.

   Пацы, конечно, выдвинулись на первый план, требуя, чтобы король их слушал... Одновременно Собесский требовал уступок, угрожая в случае отказа.

   Начиная с примаса, у каждого были свои протеже, которые самым недружелюбным образом относились к Михаилу, считая, что за примирение с ним они вправе требовать большую мзду.

   Михаилу все это казалось просто-напросто отвратительным.

   Молча смотрел он и, не имея никого больше, принужден был держаться за Пацев, от которых Собесские все больше отстранялись. На языке тогдашнего общества, которое для удобства давало всем прозвища, скрывающие настоящие имена, в разговорах и в переписке, Пацы уже назывались "фазанами". Гетманша, которая до сих пор была связана довольно тесными и хорошими отношениями с канцлершей, охладела к ней и отдалилась от нее. Обе они имели сношения с французским двором, и это их разделило, поставив в двух противоположных лагерях.

   Около короля образовывались новые связи, новый мир, по те, которые группировались вокруг него были еще, по меньшей мере, бессильны, и примас с гетманом могли льстить себя основательной надеждой, что они могут быть даже опасными для короля, если он им не подчинится.

   Для человека, занимавшего до сих пор с такою скромностью второстепенное и зависимое положение, который должен был следовать всегда указаниям семьи, начиная с матери и кончая свояком, внезапное приобретение власти было потрясением. Он боялся прибегать к своей власти, пользоваться ею.

   К этому следует прибавить свойственную уму Михаила привычку заниматься пустяками и его отвращение к серьезной работе. До сих пор важнейшим вопросом в его жизни был костюм, и он придавал даже слишком большое значение изяществу своей наружности. Его холодное лицо оживлялось только тогда, когда он говорил о новых нарядах и разных мелочах, к ним относящихся.

   В этой области у него были даже обширные познания и вкус, который его вел как по гладкой дорожке, между тем как в других областях он колебался на каждом шагу. Старосте спижскому не раз могло показаться смешным, что после целого дня скуки, в течение которого король едва лениво шевелил своими губами, он обнаруживал чрезвычайное оживление вечером, когда он занимался вопросом о своем гардеробе.

   Все, что было уже заказано в Париже, было достаточно для князя Вишневецкого, но королю нужно было бесконечно больше.

   Предстояла коронация.

   Некоторые были такого мнения, что Михаилу нужно одеться по-польски, и они напоминали, что даже Ян Казимир однажды пробовал купить себе этим любовь народа. Вишневецкий решительно восстал против этого. Он привык к парику, к европейскому платью, к кружевам, к этому полуженскому наряду, который казался ему прекрасным и знаменующим собою высшую цивилизацию.

   Приходилось сейчас же послать заказы в Париж, и вопрос этот так увлек короля, что даже вопреки просьбам своих он не хотел отложить это дело на сутки; но оказалось, что француз Тионвилль, которому было поручена эта миссия, в этот день ехать не мог.

   Поздно вечером король вспомнил о матери, которая уже переехала в каменный дом ксендза Фантония, и отправился к ней. Он был очень оживлен, но, к сожалению, не известиями со стороны Константинополя, а посылкой за костюмами в Париж.

   Это был пустяк, но он рисовал характер человека, который еще в душе не чувствовал себя королем.

   По его мнению, все, что касалось обороны границ, не касалось его, так как лежало на гетмане Собесском, князе Дмитрии и канцлере Паце...

   Княгиня Гризельда обрадовалась, увидев сына, входящего с веселым и сияющим лицом; она строила догадки относительно какой-нибудь важной его победы, как вдруг король, целуя ее руку, быстро проговорил:

   - Прошу поручений в