Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

ла Елена.

   Они взглянули друг другу в глаза. Вишневецкий, ничего не ответив, взял ее руку, поднес ее к губам и вышел, задумавшись.

   Вскоре затем он велел подать себе коня и отправился в город. Весенний день манил всех за город на Волю {Так называется предместье г. Варшавы, на полях которого происходили сеймовые съезды.}, толпы любопытных тянулись к избирательному павильону. Князь направился к двору канцлерши Пац, который находился на полпути из Варшавы к валам. Для любопытствующих дам, сторонниц герцога Кондэ, которых выборы так близко касались, что они хотели быть, как можно ближе к Воле и к валам, канцлерша велела вдоль своего дворца построить специальную стеклянную галерею, в которой, как в оранжерее цветы, от начала выборов сидели по целым дням разные красивые и некрасивые, молодые и старые дамы, рассматривая проезжающих мимо, критикуя экипажи, лошадей, наряды, останавливали знакомых, обмахивались платочками и в общем великолепно развлекались видом оживленного тракта.

   Канцлерша едва могла разместить гостей, так все к ней напрашивались, - дамы просиживали целыми днями, мужчины приезжали, садились, уезжали и опять возвращались.

   А так как дело Кондэ, невидимый штандарт которого развевался над этой галереей, обстояло по всеобщему убеждению великолепно, то здесь непрерывно царила веселость и хорошее настроение духа, в галерее постоянно раздавался смех, прелестные дамы щебетали. Никто не проехал мимо канцлерши, чтобы не остановиться или, по крайней мере, не замедлить хода и не обменяться несколькими словами с дамами.

   Канцлерша, гетманша, прекрасная молоденькая княгиня Радзивилл, госпожа Денгоф и другие имели к своим услугам множество молодых людей, родственников и придворных. Последние поддерживали непрерывную связь между Волей, Варшавой и находившимся на полпути между ними дворцом канцлера. Сюда с обоих концов сбегались все новости, последние сплетни и самые свежие известия.

   Никто не мог попасть в лагеря, не проехав под взглядами любопытных дам, которые по данному сигналу сбегались к окнам, грациозно теснились, приветствовали знакомых и снова перепархивали к столам, заставленным целый день всяческими закусками, вареньями, печеньями и вином.

   Едущие верхом подъезжали к самой стене, чтобы пожать протянутую белую ручку и выслушать из коралловых губок поручения; некоторые выходили из своих возков, другие, как, например, примас, кланялись и благословляли.

   В некотором отдалении стояли также кучки любопытной черни, которая всматривалась больше в стеклянную галерею, чем на проезжающих господ.

   Князь Михаил машинально направился в сторону галереи, но на половине дороги, взглянувши на свою верховую лошадь и на сопровождавших его слуг в довольно потертых ливреях, он повернул в сторону. В такой яркий солнечный день слишком непрезентабельно выглядел он со своими спутниками, и он не хотел подвергнуться невыгодному для него сравнению с теми, кто наверное находился сейчас у стеклянной галереи, а они-то и составляли самую влиятельную часть общества.

   Даже его приятель, молодой Пац, с которым он встретился, не мог его уговорить направиться вместе к канцлерше; князь Михаил отговорился ссылкой на какое-то спешное таинственное дело, и направился в уединенную прогулку.

   Когда все это происходило, а княгиня Гризельда после оживленного разговора с Еленой взяла книжку, чтобы чтением отогнать неприятные впечатления и печальные мысли, старый слуга доложил ей, что бывший придворный князя Иеремии некий Вацек Громбчевский, из Сандомира, желает ей поклониться.

   Княгиня не могла себе уяснить, что ему было нужно от нее, так как однажды она уже разговаривала с ним; она даже несколько испугалась, что он, не будучи осведомлен относительно ее положения, может у нее попросить какой-либо помощи во имя своей прежней службы; это ее тем более волновало, что никого, кто приходил к ней во имя покойного, она не могла отвергнуть.

   Таким образом Громбчевский получил вторичную аудиенцию.

   Униженно стоял, бедно одетый, тощий, длинный, с вытянутой шеей, с остроконечной головой, когда-то фамильярно названный Вацком, бывший подконюший князя Иеремии.

   Княгиня приветливо поздоровалась с ним, не вставая с кресла, все еще обеспокоенная мыслью, что он может попросить чего-либо, в чем она будет вынуждена отказать ему.

   - Я собственно, - начал шляхтич от самого порога, подергивая свои усы, видимо, смущенный, запинаясь, - я припадаю к стопам вашей княжеской мосци еще раз с большой просьбой.

   Княгиня даже побледнела.

   - Извините мне мою смелость, - продолжал Громбчевский, - мы, сандомирцы, питаем большое уважение ко всем тем, кто за Речь Посполитую страдал и сражался за нее, а потому имя покойного, царствие ему небесное, Иеремии у нас в великом почете. А также и весь род его... Многие просят меня, чтоб им дана была возможность лицезреть хоть сына героя. Конечно, невозможно всех принимать, это я понимаю, но есть у меня верный друг, а отчасти и родственник, которого, с вашего позволения, княгиня, мне бы очень хотелось привести, чтобы он имел счастье хоть взглянуть на кровного сына нашего гетмана.

   Княгиня слушала его, постепенно отходила от ощущения испуга; но просьба почтенного Громбчевского, тем не менее показалась ей странной, и она не скоро нашлась, что ему ответить.

   - А вы разве князя Михаила никогда не встречали и не видели? - спросила она.

   - Простите меня, ваше сиятельство, - ответил шляхтич, - я глазами слаб, плохо вижу и, правду говоря, я не видал князя Михаила с того времени, как он еще был ребенком, и узнать его мне было бы трудно.

   Старушка весело улыбнулась, так как такое уважение к памяти ее мужа ей было приятно.

   - Любезный Громбчевский, завтра можешь придти вместе с твоим приятелем. Михаил будет дома, и старого слугу своего отца наверно примет с удовольствием. За вашу привязанность к нашему дому да наградит вас Господь!

   Шлятхич без разговоров низко поклонился и вышел.

   Это немного странное желание Громбчевского привело старушку на весь день в хорошее настроение: сначала она похвалилась этим перед Еленой, потом рассказала ксендзу Кустодию, который заглянул на минуту, наконец, вернувшемуся домой князю Михаилу, который принял это известие довольно равнодушно. Ему не особенно нравилось выступать на показ. Он совсем не был расположен льстить и привлекать к себе сердца господ шляхты. Воспитанный в другом мире, продукт другой культуры, он мало понимал эту традиционную старую родную культуру, которая, не имея внешнего западного лоска, в некоторых отношениях все-таки стояла на одном уровне с ней.

   Быть может, покажется смелым утверждение, что нравственные и религиозные чувства у лучшей части шляхты были тогда очень высоко развиты, и там, где ни фанатизм, ни предрассудки их не искажали, люди, не знавшие ничего, кроме латыни, могли с успехом стать вровень с людьми, отшлифованными на французский лад.

   Князь несколько поморщился, когда мать объяснила ему в чем заключалась просьба Громбчевского, и добавила, что она же обещала ему прием.

   Матери он не мог ни в чем отказать, но когда он остался вдвоем с Еленой, он пробормотал:

   - Я знаю, что я им не понравлюсь, хотя буду стараться не уронить ни в чем память отца... Но что за странная мысль пришла им в голову? Зачем им вздумалось меня осматривать?

   Елена не находила в этом ничего странного и мягко казала:

   - Мой Михась, приготовься, и будь завтра приветлив, и встреть шляхту с веселым лицом: зачем знать людям, какие заботы мы в себе таим?

   На другой день около 10 часов явился ожидаемый Вацек Громбчевский и привел с собою столь же непрезентабельного собрата. Это был Ириней Пиотровский.

   Предупрежденные слуги, которым княгиня приказала явиться в большем составе и в наилучших своих ливреях, ввели гостей в столовую комнату, где, благодаря стараниям Елены, была приготовлена уже неизбежная закуска.

   Елена, которую репутация дома интересовала не менее, чем княгиню Гризельду, постаралась сервировать стол остатками фамильного серебра, шлифованного стекла и самыми, красивыми скатертями.

   Холодный завтрак, состоявший из копченых окороков, хлеба, масла, сушеных овощей и других вкусных вещей, - выглядел совершенно по-барски.

   Входящих гостей встретила и приветствовала Елена, и тотчас же появился на пороге и сам князь Михаил, в новом парике, изысканно одетый, с довольно веселым лицом, и в ответ на приветствие Громбчевского он очень вежливо поздоровался.

   Вацек тотчас представил своего родственника Пиотровского, но под фамилией Саса, которая указывала на его герб.

   Пиотровский, после короткого предисловия, ловко затеял разговор, в котором князь Михаил участвовал довольно вяло и рассеянно. Все это его очень мало интересовало. Изредка, как-то нехотя он вставлял свое слово.

   Все-таки он должен был чокнуться с гостями, и с аппетитом принялся завтракать.

   Елена сейчас же ушла, оставив их одних, и вскоре Пиотровский очень ловко повернул разговор на выборы.

   - Мы были бы очень рады, как можно скорее отбыть эту барщину, - говорил он, - так как для нас, гречкосеев, это трудное дело, в самую весеннюю пору, в виду приближающихся сенокосов, или, когда, может быть, иной не успел еще и засеять свои поля, проводить по несколько недель в отъезде; и, хотя пост уже миновал, но иным приходится поститься поневоле, так как не каждому по карману платить повару.

   - Мне кажется, - вставил князь равнодушно, - что эти выборы долго не протянутся, - все почти единогласно соглашаются на кандидатуру Кондэ. Другие же кандидаты имеют слишком мало приверженцев.

   - Да, мы про это слышали и знаем об этом, - отозвался Пиотровский, - но нам также и то досконально известно, что Кондеуш себе за деньги приятелей покупал, а это есть оскорбление Бога, - вводить симонию там, где призывается Дух Святой, и ему припишется то, что сделано за деньги. У нас, у шляхты, Кондеуш не persona grata {Излюбленный человек (лат.).}!..

   - А кто же в таком случае? - спросил с любопытством князь Михаил.

   - Один лишь Бог ведает, кого нам Святой Дух подскажет, - смеясь говорил Пиотровский. - Почему бы не быть Пясту королем?

   - Ах, - сказал Вишневецкий, - выбор Пяста так труден, потому что каждый из них не хуже и не лучше другого, а зависти породил бы такой выбор очень много!..

   - Потому-то мы и не решаем ничего, - продолжал с напускным спокойствием Пиотровский, - но только вашей княжеской мосци мы можем сказать истинную правду, что вся почти шляхта (мы не включаем трутней) не желает ни Кондеуша, ни кого-либо из тех, которые позволили ему купить себя.

   Князь, слушая его, рассмеялся.

   - Выбор будет в таком случае очень труден, - сказал он шутливо, - я в эти дела мало вникаю, я слишком молод для этого, но знаю, что между магнатами мало осталось -эких, кого не привлек бы Кондэ, так что кандидата вам будет трудновато найти!..

   - Ну, - рассмеялся Пиотровский, - с Божией помощью, где несколько десятков тысяч голов имеется на выбор и для выбирания, там всегда найдется одна голова, которой будет г лицу корона... Смеясь, некоторые кричат, что уже лучше Поляновского, лишь бы не Кондэ и не тех, у кого руки не чисты.

   Князь Михаил молчал, а Пиотровский, посмотрев на него, продолжал:

   - Я вашей княжеской мосци потому нашу тайну доверяю, что сын Иеремии, жестоко обвиненного, не принадлежит к тем магнатам, которые хотят распоряжаться короной сами, без нашего шляхетского участия.

   Князь Михаил покраснел, так как разговор начал становиться щекотливым.

   - Это верно, - ответил он после некоторого колебания, - что я не принадлежу ни к какой партии, и я слишком молод, чтобы иметь какое-либо значение среди корифеев... Для меня, кого Бог вдохновит, а шляхта со всеми дьяволами провозгласит Государем, тот и будет хорош.

   - Мы так и предугадали на счет вашей княжеской мосци, - продолжал Пиотровский. - По имени и происхождению вы принадлежите не только к магнатам, а даже к Ягеллонской династии, но с магнатами, после того, что вы испытали, вы не можете идти рука об руку, а шляхта вас за это тем более любит.

   Несколько взволнованный, князь Михаил наклонился, не зная, что ответить. Все молчали; наконец Громбчевский нарушил тишину:

   - Ваша княжеская мосц, вы не можете себе представить, какими чувствами воодушевлена шляхта и как она возмущена тем, что симонисты хотят всем навязать своего короля. Превозносят его великим героем, полководцем и гетманом, но, если правду говорить, одно дело воевать с немцами или французами, а другое дело с казаками и татарами. Нам бы нужно второго Иеремию!.. А прежде всего шляхта, которой во сто крат больше, нежели магнатов, желает выбрать себе короля по своей мысли и по воле Божией.

   Князь слушал, слегка удивленный, чуть-чуть недоверчиво, но с большим интересом и, наконец, сказал:

   - Впервые я слышу о таком настроении ваших мосцей, но я лично желал бы, чтобы все столковались между собою и шли дружно, не давая повода к ссорам и разделению.

   - Хотя, нам кажется, - добавил тихо и скромно Пиотровский, - не может быть никакой борьбы или разделения: ас, шляхты, по крайней мере, несколько десятков тысяч человек, а Кондеевских магнатов, самое большее, несколько сотен, и то еще наберется ли... Ясно, что большинство возьмет верх!

   Вишневецкий выслушал эту программу, как занимательную сказку, видя в этом лишь буйную фантазию шляхтичей, которая никогда не осуществится, и он, весело наполнив вином бокалы, стоявшие перед ними, обратился, в виде заключения, к Пиотровскому, со словами:

   - Итак, за здоровье вашего кандидата!

   И опорожнил бокал до дна, а Громбчевский и Пиотровский громко крикнули: "Vivat"! {Да здравствует! (лат.).} и последовали его примеру.

   Вскоре затем, под предлогом занятий, Вишневецкий поднялся и шляхта откланялась.

   Князь сейчас же отправился к матери, чтобы дать ей отчет о приеме гостей, хотя старушка, сидевшая в смежной комнате, могла слышать многое из их разговоров.

   - Мамуся дорогая, - сказал весело князь, целуя ей руку, очень довольный тем, что освободился, наконец, от шляхтичей, - наш Громбчевский привел какого-то особенного сандомирца. Он утверждал, что они на зло примасу и Собесскому провалят Кондэ...

   И Михаил начал смеяться, не будучи в силах удержаться.

   - Шляхта мечтает о Пясте! - добавил он, пожимая плечами. - Итак, да здравствует пан Поляновский!

  

  

   Несколько недель ушло на предварительные разговоры по поводу выборов короля, сами выборы оттягивались и панове шляхта роптали. Действительно, трудно было доискаться истинных причин этой проволочки.

   На Воле, за валами, становища воеводств представляли собою такую интересную, оживленную картину, что нечего было удивляться тем толпам народа, которые сюда собирались, чтоб хоть издали посмотреть на нее.

   Только немногие наиболее состоятельные могли разместиться в самом городе, более же бедная шляхта, а такой было большинство, располагалась лагерем в самом точном смысле этого слова. Только это был лагерь sui generis {Особого рода (лат.).} большей частью без обоза и, так как прошел уже целый месяц, как он здесь раскинулся, то было достаточно времени, чтобы у него выработалась особая самостоятельная физиономия.

   Не говоря о том, что Литва и Русь самой наружностью, речью и обычаем, с первого же взгляда резко отличались от Великой Польши, малополян и Мазуров, во кроме того, каждая провинция представляла свои отличительные черты.

   По одежде, возам, упряжи и посуде с пищей легко можно было узнать, кто откуда происходит.

   Вышучивали как говор Мазуров, так и протяжное пение литовцев, но смеялись тоже и над разными особенностями краковян и сандомирцев. Редко, впрочем, среди шляхты доходило до кровавых столкновений, а такая долгая совместная жизнь скорее способствовала началу многочисленных связей и давала случай вспомнить старые родственные отношения и встречи.

   Жизнь тут протекала особенным образом.

   Во всех воеводствах их начальники, старшины, пан воевода, каштелян, имели свои огромные панские шатры: часто много таких шатров окружало знамя воеводства, целый обоз телег опоясывал их, но сам пан воевода почти никогда, или очень редко, проводил ночь в поле, так как каждый имел соответствующее помещение в монастыре, дворце, в наемной квартире в Варшаве, а на Волю к своим приезжали только днем, когда являлась к этому надобность.

   Столы у них все-таки были накрыты и дворецкие (гофмаршалы) угощали за ними гостей, заменяя отсутствующих хозяев.

   Кроме этих разноцветных, роскошных, пурпурных, золотистых, полосатых панских шатров, которые были видны еще издали, мало у кого было что-либо приличное.

   Шляхетская братия или обвивала свои палатки простым домотканым холстом и войлоком, или строила себе шалаши, будки, навесы.

   Некоторые же имели очень даже приличные домики, покрытые соломой, но таких было очень немного.

   Телега с навесом для предохранения от дождя, и очаг, вырытый в земле и защищенный от ветра, были обычным убежищем.

   Около телеги на голой земле спала челядь, прячась под телегу, если ночью падал дождь.

   Сами паны требовали для себя немного больше, так как каждый имел привычку к охоте и к кочевой жизни, а если потом и ломило в костях, то никто на это не обращал внимания и всякое втирание сразу помогало.

   Лошади разделяли участь своих хозяев, хотя многие о них более заботились, чем о себе и своей челяди, и для них строились и сараи, покупались колоды.

   Более бедные должны были удовлетворяться полотняными мешками, надеваемыми лошадям на головы и холстом, вместо яслей.

   Присматриваясь к этим хозяйствам, можно было судить о разнообразии темпераментов, характеров и привычек.

   Один заботился о том, чтобы его табор лучше выглядел, другой - чтоб ему самому удобнее и спокойнее устроиться.

   Не было недостатка в своего рода товариществах, артелях по несколько человек, которые совместно разделяли невзгоды лагерной жизни, готовили, пили, ели и ночевали.

   Братья, родственники, приятели охотно держались группой, так было веселее, общий повар всем одно готовил, расходов было меньше, кушанье лучше, припасы разнообразнее. Относительно припасов многим уже по истечении каких-нибудь четырех недель, приходилось испытывать затруднения, так как все привезенное с собою на телегах, оказывалось уже съеденным.

   Приходилось посылать за всем в город на рынки и базары, так как перекупщики забегали по дорогам навстречу крестьянам, скупали у них все припасы и потом продавали все втридорога.

   Не раз этим перекупщикам, большей частью евреям, доставалось от рассерженной шляхты, а более предусмотрительные из шляхты, сами посылали за продуктами в окрестные деревни.

   Пища - это своим порядком, а вода также причиняла не меньше хлопот - дрались ведрами у колодцев, продавцы развозили ее в бочках.

   Наконец, мало кто обходился без пива, ветки и даже вина.

   Что из дому привозилось, того не на долго хватало при веселом настроении духа; варецкое, ченстоховское или иное пиво приходилось доставать в Варшаве, а это не всегда легко и дешево; в теплое время оно скоро скисало.

   По краям лагеря, правда, стояли ларьки с сосновыми ветками, где продавалась водка, пиво, меды и даже дешевые вина, но в этих шинках большей частью напивалась челядь и шляхта туда шла неохотно.

   Даже самые бедные хотели иметь свое пиво, хотя бы в маленьком бочонке.

   В жаркие дни случалось как-то так, что не успеешь повернуться, а уже ничего кроме дрожжей не осталось.

   Приемы у воевод, сановников и магнатов не могли удовлетворить шляхты, да и не каждый день бывал этот праздник. Было весьма неудобно, что приходилось постоянно заглядывать в карман, чтобы рассчитать, хватит ли до конца и на возвращение домой.

   Для кого был большой праздник, так это для челяди, - для нее выборы - это сущий рай: свободы хоть отбавляй и всяческие развлечения на выбор.

   Около лавок, шинков и ларьков собиралось много людей обоего пола не из одного только любопытства.

   Расфранченные "их милости", начиная к вечеру распевать песни, вводили челядь в искушение.

   Наряду с этими городскими авантюристами, на вид вполне приличными, появлялось много шулеров с поддельными костями и с кубками, нарочно приспособленными для обмана. Кто здесь ввязывался в игру, тот не уходил без ущерба: почти всякий уходил с пустыми карманами и синяками.

   В некоторых шалашах цыгане, евреи и разные другие инородцы танцевали, пели песни, а молодежь с городскими барышнями глядела на пляску... Искушениям не было конца: балаганы и лотки стояли целыми рядами с самыми соблазнительными товарами, и при этом каждый торговец уверял и клялся, что за гораздо худший товар в самой Варшаве нужно было заплатить вдвойне.

   В этих балаганах каждый мог получить все, чего только душа могла пожелать.

   Шапки, обувь всякая, платье новое и ношеное, восточные платки, каймы, кисти, шнуры, ремни, пряжки, железо и всего было много и все за бесценок.

   Не один легковерный шляхтич так здесь назапасался, что замечал обман только на следующий день, когда уже того, кто его надул, нельзя было найти.

   Всякий тащился из одного хотя бы любопытства в город, при первом же удобном случае, но бывать там каждый день не было времени.

   В воскресенье лагерь у валов принимал другой вид. Балаганы со всякими товарами были заперты, корчмы не все отперты, потому что все, кто мог, спешили в костел к обедне.

   В лагере было несколько магнатских часовен, но до них не всякий умел и мог добраться; кроме того привлекало торжественное богослужение в костеле св. Яна, у иезуитов, у бернардинов и в других более близких костелах.

   Жизнь в лагере в воскресенье и в праздники замирала; господа пировали в городе, где всегда был приемный день у какого-нибудь вельможи: иногда у примаса, или у гетмана, канцлера, маршалков, Радзивиллов, Пацов, Любомирских.

   В будние дни шляхтичи раньше господ окружали правительственный павильон и долго им приходилось дожидаться из города "приматов". Каждый из них выступал пышно и величественно со свитой, гайдуками, челядью, а что за позолоченные кареты! Что за ливреи, и все, как с иголочки!

   Бедному дворянству, уже утомленному выжиданием, вид этой роскоши, свидетельствующей о богатствах, доставлял больше горечи, чем радости. Они кланялись всем духовным лицам, кроме примаса, который сам не был популярен, на других магнатов смотрели дерзко и не один неприятный возглас долетал до их ушей. В течение нескольких недель каждый достаточно мог изучить и гербовый цвет, и лошадей, и свиту, и лица сановников. Показывали их друг другу пальцами.

   Правительственный павильон, в котором происходили совещания, называвшийся в обиходе "шопа", был окружен по целым дням, и шляхта, окружавшая его, подчас вела себя очень бурно и шумно, так что примас и старички епископы бледнели, ибо слышался и звон сабель, и угрозы летали в воздухе.

   Никто уже теперь не мог отрицать, что состояние умов по воеводствам пахло возмущением. Все-таки, каждый из воевод и власть имущих надеялся, что у себя-то при помощи преданных ему людей он сможет рассеять бурю. Не впервые ведь шляхтичи хотели показать свою силу, но, когда их долго продержат голодными в непогоду, то в конце концов они шли, куда им указывали.

   Так, по мнению примаса и гетмана, должно было случиться и теперь. По в виду все возрастающего и все бурней проявляющегося нетерпения, решено было, наконец, принимать послов претендентов на корону, что предсказывало близкое наступление выборов. Для всех это был решительный момент, так как на появление своего посла рассчитывали сторонники каждой партии, ибо по великолепию посольства избиратели заключали о достатке претендентов, которые их посылали. О, не легкой вещью было так себя показать, чтобы импонировать там, где, например, гетман Собесский ежедневно выступал почти с королевской пышностью, с лошадьми, каретами, гусарами, копьеносцами, казаками, с которых чуть не капало золото.

   Наряду с гетманом, с неменьшим блеском выступали Радзивиллы, но Любомирские, Пацы и даже Морштын не давали им затмить себя. Одни роскошью, другие вкусом, третьи лошадьми, иные упряжью и вооружением отличались друг перед другом, так что каждый день было на что посмотреть.

   В самом павильоне иногда тоже было очень шумно, а когда здесь начиналось волнение, то и шляхта вокруг "шопы" принимала усиленное участие в нарушении тишины. Только к вечеру кончались совещания и снова вслед за каретой примаса все направлялись в город мимо дома канцлерши; здесь мало кто не был принужден остановиться, так как изящные дамы не позволяли миновать дом, не рассказав про новости дня. Часто перед домом канцлерши останавливалось столько колясок, лошадей и людей, что дорога оказывалась запруженной. Раздавался веселый смех, разговоры, бросали из окна жаждущим апельсины. Пац велела выносить на дорогу вино и напитки, какие кто желал. Не стеснялись тем, что, кроме лиц принадлежащих к избранному обществу, много мелких дворян, мещан и простых зевак глядело на этот уличный карнавал, который особенно неприятно поражал строгую шляхту вызывающим пренебрежением ко всем приличиям.

   Этим заканчивались дневные занятия сенаторов, которые вернувшись в Варшаву, переодевшись и стряхнув с себя ужасную пыль, столбом стоявшую на дороге, отправлялись или на новые совещания, или на званые пиры, которые сплошь и рядом кончались такими попойками, что некоторые возвращались с них только в полдень на следующий день и не в состоянии были ехать в павильон и на валы.

   Здесь ночь также имела свой особый характер. Не говоря об открытых всю ночь до рассвета лавках под сосновой веткой, из которых разносились песни со звуками скрипок, цимбал, домр, дудок, и к которым челядь украдкой пробиралась, под многими палатками угощались в складчину, неприхотливо, но сытно. В эту пору напитки возбуждали умы, быстрее начинали биться сердца, смелей высказывались затаенные мысли и чувства, и здесь гнев против господ все возрастал и становился грозным.

   Его искусно разжигали каждый день новыми рассказами и довольно уже было самого вида этой роскоши, как будто насмехающейся над бедностью и скудостью большинства шляхтичей, чтобы возмутить и вызвать жажду мщения.

   Малейшее действительно или якобы сказанное в покоях словцо, снабжаемое всевозможными комментариями и передаваемое из уст в уста, разжигало все больше враждебное настроение. Утверждали, что примас и гетман с презрением отзывались о шляхетской толпе в серых накидках и называли ее сбродом. Шляхта, услышав что-нибудь подобное, хваталась за сабли, скрежеща зубами, и нередко только охлаждающим ночам да успокоительному сну были обязаны господа тем, что на них не нападали, когда они ехали в павильон.

   Все-таки уже случалось, что иной подогретый вином и не умеющий себя сдерживать шляхтич, показывал кулак примасу, а иной бряцал саблей. Тогда господам оставалось только делать вид, что они этого не видят и не слышат, отвернуться и объехать дерзкого.

   Несмотря на эти признаки все учащающихся раздражений, паны магнаты все еще не усомнились ни в себе, ни в своей силе.

   Их клиенты, услугами которых каждый из них пользовался, не говорили им правды и не смели сознаться, что уже нельзя было в лагере сказать слова в пользу принца Кондэ и его партии.

   Гоженский, который приходил с рапортами к Пражмовскому, некий Корыцкий, который подобным же образом служил Собесскому, Мочыдло, который был слугой Паца, попробовали было предостеречь своих господ, но не встретив в ьях доверия, либо молчали и все утаивали, либо сводили то, о чем они докладывали, до бесконечно малых размеров.

   В шляхетском лагере, несмотря на ночные совещания и сговоры, днем царила дисциплина, так как Пиотровский и его помощники постоянно внушали шляхтичам, что шляхта до решающего момента должна держать себя тихо и скромно, чтобы не подготовить правителей заблаговременно к самозащите.

   Пиотровский был неутомимо деятельным, но по-своему: везде был он сам, или его приверженцы, но так, что его нигде не было заметно.

   Так обстояли дела, когда в одно прекрасное утро графу Шаваньяку, неудачливому послу князя Лотарингии, кончавшему свой туалет и обливавшему себя духами, собираясь поехать к канцлерше, слуга доложил, что какой-то шляхтич желает с ним переговорить.

   Роль, которую здесь играл граф, была очень печальна. Достойный лучшей участи, лучшего дела, ловкий, изворотливый, умеющий себе прокладывать дорогу всюду, не ломая стен, ухаживающий охотно за красивыми дамами, к какому бы лагерю их мужья ни принадлежали и узнававший таким способом массу секретов, - начиная с некоторого времени, притворялся отчаявшимся.

   Он открыто говорил, что уже ни на что не надеется для своего кандидата, и что только долг чести велит ему выдержать до конца.

   Тайно поддерживаемый Австрией, Шаваньяк убеждался, что такая протекция имеет мало значения в Польше при отсутствии денег. А деньги он должен был расходовать очень осторожно, так как их запас исчерпывался.

   Незнакомство с местным языком Шаваньяк возмещал кое-какой латынью, а в трудные минуты прибегал к помощи толмача.

   Приход незнакомого шляхтича, который желал с ним говорить, казался ему в данную минуту нежелательным, так как никакой подобный шляхтич не мог ему ничем помочь. Он поморщился и отпустил бы его ни с чем, если бы не мысль, что в безнадежных случаях все нужно попробовать и пустить в ход все средства.

   Он рассматривал еще в зеркале самый изящный свой костюм, который великолепно сидел на нем, поправлял парик с локонами, ниспадавшими по обеим сторона свежего молодого лица, полного жизни и остроумия, как вдруг в этом самом зеркале показался входящий гость, выглядевший убого и бедно, с видом столь малообещающим, что Шаваньяк успел пожалеть, что велел его впустить.

   В сопоставлении с особой самого Шаваньяка, гость казался нищим. Жупан поблекший на груди, сверх этого куптуш суконный, сильно поношенный, пояс смятый и выцветший, на ногах сапоги когда то красные, но теперь неопределенного цвета. Сабля в простых ножнах, в руках шапка с барашком, от которого осталось почти одно воспоминание, - таков был костюм, в каком Пиотровский явился к шикарному послу государя Лотарингии.

   Пиотровскому очень нужны были деньги для поддержки бедняков, которыми он пользовался для пробуждения шляхты из обомшелых захолустных воеводств. Собирать деньги среди шляхтичей он не мог, так как этим он повредил бы своей популярности... А занимать тоже ни у кого не хотел. Ему пришла в голову мысль, смело постучаться к послу Лотарингии, который был более всех, пожалуй, заинтересован в том, чтобы помешать герцогу Кондэ. Dictum, factum {Сказано, сделано (лат.).}, и вот он перед графом Шаваньяком.

   Граф принял его поклоном чрезвычайно холодным, но вежливым. Слишком хорошо он был воспитан, чтобы кого бы то ни было оскорбить, да и время было неудобное для того, чтобы создавать себе лишних врагов.

   - Говорит ли господин по-латыни? - спросил его Пиотровский.

   Шаваньяк кивнул головой.

   - Как-нибудь сговоримся, - ответил он.

   Глаз дипломата по тону, каким говорил посетитель, начал его изучать и заинтересовавшись, граф заметил, что, может быть, внешность гостя была обманчива.

   Выражение лица Пиотровского выдавало интеллигентного человека, кроме того, он не пресмыкался и не унижался, как другие, умел сохранить собственное достоинство, что также говорило в его пользу.

   - Вы, ведь, посол князя Лотарингии? - спросил гость.

   Шаваньяк подтвердил.

   - В таком случае вы должны быть заинтересованы в том, чтобы сплавить неудобного и опасного соперника. Я говорю о Кондэ.

   Слова эти в устах столь невидного человека вызвали невольную улыбку на устах посла. Чем такой бедняк мог повредить Кондэ и чем он мог помочь государю Лотарингскому?

   Улыбку эту, может быть, и заметил Пиотровский, но он не смутился.

   - Кто вы такой? И от чьего имени говорите? - спросил Шаваньяк.

   - Кто я такой, - спокойно начал Пиотровский, - вам это указывает мой костюм и вся внешность. Я один из тех 20000 electores redum {Избирателей королей (лат.).}, которые будут решать вопрос о короне.

   Шаваньяк поклонился.

   - Я прихожу сам от своего имени, - продолжал дальше Пиотровский, - и хочу вам сделать предложение. Желает ли ваша милость, чтобы мы исключили из списка кандидатов князя Кондэ, как публично обвиненного в преступлении?

   Посол даже попятился от удивления.

   - Исключение Кондэ!? - воскликнул он возбужденно. - Несомненно! Ничто не могло бы быть для меня более желательным, но как это может осуществиться?

   - Что вам за дело до того, "как", если я беру на себя, что мы его исключим? - возразил Пиотровский.

   - А какая гарантия?

   - Никакой... Одно мое слово. Желает ваша милость, - ладно, - нет - низко кланяюсь. Servus {Слуга покорный (лат.).}!

   - Постойте, ради Бога! - воскликнул сильно заинтересованный Шаваньяк. - Пожалуйста, поговоримте лучше, откровеннее. Вы не хотите мне сказать свою фамилию?

   - Извольте, если это нужно, - сказал он. - Сас, но моя фамилия вам ничего не объяснит. Я себе простой и малозначащий шляхтич, и тем не менее, вот также верно, как то, что вы меня теперь видите, я ручаюсь вам за исключение Кондэ.

   Шаваньяк молчал.

   - Та-ак, - сказал он, наконец, - но какие же условия?..

   - Чрезвычайно доступные, - холодно ответил Пиотровский, - сто дукатов, не больше.

   Посол рассмеялся:

   - Вы шутите надо мной? - воскликнул он.

   - Ничуть, даю в этом шляхетское слово, а у нас verbum nobile {Благородное слово (лат.).} все равно, что присяга, что Кондэ будет исключен.

   Уверенность, с какой говорил Пиотровский, так поразила Шаваньяка, что он глубоко задумался.

   Сделка, какую ему предлагал шляхтич, казалась ему смешной, но Шаваньяк настолько уже изучил Польшу, что знал, что здесь пи наружности судить нельзя. Смелость, самоуверенность Пиотровского произвели на него впечатление, и он колебался. Жертва была пустячная, но ему не хотелось оказаться обманутым.

   - Вы сами согласитесь, - сказал он, - что предложение такой услуги от человека совершенно неизвестного, который не может дать никакой гарантии кроме своего слова, требует обсуждения. Дело не в сумме, она ничтожна, но это смахивает на шутку надо мной...

   Пиотровский поморщился.

   - Говорю серьезно и слово свое сдержу, а если мое предложение вам не нравится, то...

   Он поклонился.

   Выдержка и хладнокровие шляхтича победили. Шаваньяк протянул ему руку.

   - Садитесь, пожалуйста, я принесу то, что вам нужно...

   Вместо того, чтобы сесть, Пиотровский начал прохаживаться по комнате; а Шаваньяк вскоре вернулся со свертком, который ему всунул в руку.

   Шляхтич не поблагодарил и спокойно опустил его в карман.

   - Еще слово, - сказал Шаваньяк, задерживая уже собиравшегося уходить гостя. - Какие у вас имеются средства, чтобы сотворить это чудо?

   - Самое простое на свете, одно только: мы знаем, кого и за какую сумму купил Кондэ, сколько взяли и сколько еще обещано примасу, гетману и его жене, Пацам и другим; довольно будет лишь выкрикнуть все это, чтобы принудить сенаторов к исключению кандидата. Дело верно, и будет так, как я сказал, - закончил Пиотровский.

   Все это произошло как-то так неожиданно и быстро, что только после ухода шляхтича, раздумывая над тем, что он сделал, - хотя сам же смеялся над своей доверчивостью, - тем не менее он сам уже готов был признать за удачу, что он израсходовал лишь сотню дукатов на то, за что раньше он охотно бы предложил и тысячи.

   Но он был в таком безнадежном положении, что ему во всяком случае должно было проститься, если он рисковал небольшой суммой даже при самой слабой надежде на успех.

   В этот день он, как обыкновенно, направился к придорожному дому канцлерши, этому сборищу красивых дам, чтобы выслушивать как соболезнования, так и шутки над своей участью. На этот раз, однако, это маленькое, незначительное обстоятельство, встреча с Пиотровским, придавало ему и лучшее настроение, и искорку надежды.

   Когда он вошел, княгиня Радзивилл первая прочла по его лицу, что он был в хорошем настроении.

   - Граф, - спросила она его, шутя, - не склонил ли ты за ночь на свою сторону примаса или гетмана, что у тебя такой веселый вид?

   - Я? - возразил ловкий француз, пожимая плечами. - Даже не пытаюсь, как княгиня об этом знает сама наилучшим образом; я вообще не берусь осаждать неприступные крепости.

   - Но сегодня у тебя лицо точно у победителя! - смеялась княгиня.

   - Без моей в том вины, - сказал Шаваньяк, - так как по всем правилам человеческой логики, я чувствую себя побежденным самым неоспоримым образом... но я вспомнил то, что повторяет неустанно история, а именно, что судьба наказывает гордых... а герцогу Кондэ так преждевременно устраивают триумф, что этим могут навлечь и месть судьбы!

   - Которой граф Шаваньяк постарается воспользоваться? - засмеялась княгиня.

   Граф подтвердил молчаливым поклоном.

   В трех шагах от княгини сидела в сиянии своей царственной красоты Мария Казимира; возле нее, опершись на спинку стула, стоял гетман, который по дороге в павильон заехал сюда на минутку.

   Француженка утром получила письма от французского двора, и лицо ее сияло торжеством. Все условия, какие поставили Собесские, ручаясь за избрание Кондэ, были приняты, но, несмотря на это, лицо гетмана было мрачно, и он так дергал свои усы, как это делал лишь в минуты раздражения. Вмесие с женой он ушел в смежный кабинет.

   - Что же такое опять случилось, что ты такой мрачный? - спросила Марысенька.

   - Я устал, как поденщик! - воскликнул Собесский. - Нету ни дня, ни ночи спокойной... двери никогда не запираются! Постоянные расходы, не напасешься денег ни на что; а в довершение Корыцкий принес дурные вести с Воли!

   - С Воли? А что же там такого может быть? - пренебрежительно спросила Собесская.

   - Шляхта не на шутку сговаривается, - вполголоса сказал гетман, - бушует и клокочет у сандомирцев и в краковском воеводстве, угрожают мне, что изрубят нас саблями, и прямо кричат, что мы продали корону.

   Мария Казимира вспылила.

   - Шушера! - воскликнула она гневно, топая ножкой. - Угрожают саблями, как будто бы у вас нет войска, которое их может разбить в пух и прах!..

   - А потом что? - спросил Собесский. - Кто будет выбирать короля?

   - Сенат... вы!.. Провозгласит его примас...

   - Это легко сказать, но не так легко сделать, как кажется. За шляхтой стоит вся Respublica {Речь Посполитая или "республика" в древнеримском смысле, т. е. государство.} и ее права, которые мы должны уважать.

   Он направился к выходу с нахмуренным челом.

   - Корыцкий молод, - крикнула ему вдогонку жена, - он лгун. Хочет только выманить деньги. Остерегайся его.

   - Денег он не просил, - возразил Собесский, - так как говорит, что они теперь ни к чему.

   Недоверчиво посмотрела прекрасная пани, не будучи в силах понять, чтобы кто-нибудь не искал денег, если имеет возможность выманить их под каким-либо предлогом.

   - В конце концов, - сказал гетман, целуя белую руку, неохотно ему поданную, - возблагодарю Господа Бога, когда мы запоем Те Deum {Тебе, Бога, хвалим! (лат.).}, дольше я не мог бы выдержать...

   - Завтра ведь прибудет посол Кондэ? Не правда ли? - спросила жена.

   - Да; я должен послать за ним две самые лучшие кареты, а моей пани и королеве придется удовольствоваться голубой и теми лошадками, которые пришли из Яворова.

   Прекрасная пани наверное запротестовала бы против принесения ее в жертву ради посла Кондэ, но для Франции готова, была даже на такое само