Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

авна подстраивалось это подчинение Польши верховенству и владычеству Франции, лишь усиливал это отвращение...

   Раньше осуждали сторонников француза за то, что вопреки основным законам они хотели его выбрать и провозгласить еще при жизни Яна Казимира, а теперь не соглашались на его кандидатуру уже потому, что-де уговоренный, вынужденный, обманутый Казимир отрекся от престола лишь для того, чтобы освободить место этому французу.

   Отсюда можно было ожидать оппозиции, но паны слишком надеялись на свое могущество и влияние, чтобы бояться ее. За шляхтой издавна установилась слава, что она громко кричит, горячо кидается, но скоро остывает и, пороптавши против Сената, послушно идет за ним.

   ^гетман, вернувшись из Ловича, заехал прямо в дом, который он занял, не имея возможности или, вернее, не желая силой занимать цейхгауз, полагавшийся ему, как квартира на время сеймов и выборов. Этот двор и два соседние с ним, вместе с кухнями, конюшнями, флигелями и другими службами, еле могли вместить, и то со стеснением и при некоторых неудобствах, красавицу Ма-рысеньку и деятельного гетмана.

   Несмотря на бережливость, Собесские не могли уклоняться от требований, предъявляемых к их высокому положению; гетман любил торжественные выступления, а для Марии Казимиры составляло необходимость блистать и занимать первое место.

   Двор с кортежем, который привел с собой Собесский, доходил до нескольких сот человек. Не хватило конюшен для размещения лошадей, много людей расположилось по постоялым дворам и всяким другим закоулкам.

   Один дом весь занимала для себя лично жена гетмана; у нее, когда она была дома, никогда не переводились гости обоего пола. Сюда стекались и отсюда расходились всякие новости и лозунги.

   Но это было ничто в сравнении с канцелярией и апартаментами Собесского, где толпа не расходилась. Ежеминутно прибывали курьеры, ежеминутно также отправляли их. Нескольких десятков писарей еле хватало на писание писем и переписку донесений... Начальство с трудом поддерживало порядок. Теснились военные, проталкивались штатские, втирались евреи...

   Стража одних молча впускала, других без милосердия выталкивала.

   Сам гетман должен был делить себя между гостями и канцелярией...

   Но это была странная натура. Собесский никогда не чувствовал себя ни сильным, ни здоровым, каждый день жаловался и в то же время был способен вынести и бессонницу, и напряженную работу, и беспрерывное возбуждение. Редкий день Собесский обходился без совета какого-либо лекаря или подлекаря, и в то же время он с юношеским увлечением по целым дням скакал на охоте, ночевал в лесах и без отдыха совершал спешные поездки... Часто также старые друзья заставляли его выпить вечером больше, чем следует, за что на следующий день он должен был расплачиваться.

   И в этот день возвращение гетмана приветствовала кучка ожидающих его людей из его поместий и из войск, которые приехали из разных концов страны, так что ему не дали даже переодеться, а тут уже не раз открывались двери, и посыльные пани гетманши звали его как можно скорее к ней.

   Поздороваться с Марысенькой было для него важнее всех неотложных дел.

   Она ждала его не одна, а среди блестящей группы дам и светской молодежи. В освещенных комнатах уже издали слышался веселый говор; в маленьком зале кружком сидели нарядные дамы, занятые оживленными разговорами со стоящими перед ними, большей частью молодыми господами. Все были, ча немногими исключениями, во французских костюмах и париках.

   Среди дам госпожа Денгоф, с черными, выразительными, подвижными глазами, громче всех разговаривала и смеялась, смелее всех высказываясь, хотя каждое даже незначительное восклицание ее вызывало чуть заметное дрожание губ и бровей на красивом лице хозяйки.

   Марысенька, уже извещенная о возвращении мужа, ожидала его, нетерпеливо помахивая веером, у боковой двери маленького, зала, через которую он обыкновенно появлялся...

   Еще удивительно свежая и молодая, несмотря на значительное число прожитых лет и перенесенных болезней, гетманша отличалась блеском своего очарования среди многочисленного букета красивых лиц, окружавших ее. Холодом и гордостью веяло от нее, но классическая правильность черт лица, необыкновенный нежный и белый цвет лица, полные огня глаза - придавали ей величие победоносной, торжествующей красоты. Она ничем не привлекала, даже скорее вызывала, может быть, какое-то беспокойство, хотя не трудно было угадать, что, постаравшись быть милой и обворожительной, она могла покорять сердца и царить над ними.

   Женщины все, без исключения, незаметно обращали к ней глаза, но смотрели опасливо и недружелюбно. Она, однако, вовсе не старалась никому нравиться, за исключением нескольких господ, для которых она на время смягчала выражение своего лица. А когда она обращалась к другим, то лицо ее тотчас же принимало свое обычное деспотическое выражение.

   Глаза госпожи Денгоф, которая беспрестанно то наклонялась к кому-нибудь, то подзывала к себе кого-либо и, по-видимому, весьма оживленно разговаривала, не отрывались от лица хозяйки.

   Из их скрещивающихся взглядов даже посторонний мог угадать натянутые отношения, дружественные лишь по внешней необходимости, а внутренне полные взаимной антипатии.

   Госпожа Денгоф не могла, да и не думала, состязаться с нею из-за Парисова яблока за первенство в красоте, но обе они боролись из-за влияния и значения, из-за роли в политических интригах, в которых обе принимали деятельное участие.

   Вынужденная щадить госпожу Денгоф, прекрасная Марысенька иногда напоминала рысака, грызущего железные удила.

   Собесский тихими шагами подошел к двери, задрапированной гобеленовыми портьерами, где его ожидала жена со сдвинутыми бровями и с недовольным выражением лица. Он шел к ней, весь охваченный радостью, посылая воздушные поцелуи, и опустился бы, может быть, на колени перед своим божеством, если бы не боялся этим навлечь на себя его гнев.

   Марысенька не позволила ему приблизиться к своим губам, отдернула от его губ свою белую ручку и сдвинула брови:

   - Ты оставил меня одну на весь день, - начала она, нисколько не трогаясь при виде мужа, пожиравшего ее глазами, - ты по-пустому проводил где-то время, забывая о том, сколько лиц здесь ожидают тебя. Египтянка, - понизив голос, выговорила она, - сегодня так весела и щебетлива, что я подозреваю, что она нам устроила какую-то пакость. Она не закрывает своего рта и все жалит. Видел ли ты Варденского, привез ли он денег? Я не знаю. Арендатор, как мне говорили, за аренду нагрузил воз одних лишь боратынков {Медная монета ценностью 1/3 гроша, чеканившаяся при Яне Казимире. Названа так по имени монетчика XVII века - итальянца Боратини.}. Не надо бы их принимать.

   - Ах, божество ты мое, - прошептал Ян, - нам так нужны деньги, что я вынужден брать хотя бы боратынками.

   Мария Казимира повела плечами.

   - Опять убыток. Один лишь меняла Аарон выгадает на этом... Воспользовавшись минутою задумчивости жены, Собесский невзначай схватил ее ручку и запечатлел на ней горячий поцелуй.

   - Как поживает Фанфеник?

   - Здоров, но кричит несносно и уже такой же упрямый, как и отец, - ответила гетманша.

   - Упрямый? - улыбаясь, спросил муж.

   - Деспот! - отвечала Мария Казимира. - Для вида ты меня всегда успокаиваешь послушанием, чтобы отделаться, а потом делаешь по-своему.

   Гетман вздохнул.

   - Имеешь какие-нибудь распоряжения для меня?

   - Будь полюбезнее с египтянкой (Денгоф), а то она догадается, что я жаловалась на нее, - прошептала хозяйка и, отойдя от двери, ввела мужа с собой.

   Лицо пана гетмана, которое для жены было ласковым и точно растроганным, уже у порога облеклось сановной важностью, и в то же время спокойствием. Он хотел показать, что не имеет никаких забот и очень доволен всем ходом дел.

   Господа, которые занимали нарядных дам, увидев его, по очереди стали подходить к нему и здороваться, а гетман приветствовал всех так свободно, с такою барскою простотою, точно среди них не было ни одного лицемерного или сомнительного друга.

   Среди других был здесь и молодой Михаил Вишневецкий, только не с Пацем, а со своим зятем Любомирским, и занимал очень второстепенное место в сторонке, несмотря на свою молодость, наружность, имя и род.

   Уже не первой молодости, очень нарядная и вся осыпанная драгоценными камнями, вдовствующая княгиня Радзивилл занимала его своим разговором.

   Другие дамы с презрительным сожалением посматривали на молодого человека, который не имел за собой ничего, кроме воспоминаний о несчастном отце и своего миловидного лица. Никто им здесь не интересовался, а княгиня Радзивилл лишь потому его занимала разговором, что никого другого более подходящего для беседы не имела. Вишневецкий тоже видимо чувствовал себя не на своем месте и лишь вынуждаемый необходимостью оставался здесь.

   Когда Собесский приблизился, он подошел засвидетельствовать хозяину дома свое почтение, но гетман едва приветствовал его небрежным кивком головы, как бы мимоходом, и отошел в сторону с Любомирским. Шел общий оживленный разговор о Яне Казимире и его щедрых подарках своим друзьям. Завидовали ему относительно Уяздова, но слухи об экс-короле были самые разноречивые: одни утверждали, что он уже сожалел о своем отречении от престола, а другие, что он радовался своему шагу и много надежд возлагал на спокойное безмятежное пребывание во Франции, где король якобы обещал ему пожалование аббатств и пенсий.

   С усмешкой пересчитывали всех тех, которых он взял с собой или же отправил вперед.

   - Я не поверю, чтобы ему не было скучно без нас, - говорил воевода киевский; - во всяком случае, мы его любили, а он к нам привык. И сами французы не смогут быть более приятными.

   - Ах, - прервал его коронный полевой писарь, - с тех пор, как он женился на покойной королеве, никто его не видал танцующим, а в Кракове, представьте, он разошелся, вспомянул старину и был вообще в очень хорошем настроении.

   - Во всяком случае, - вмешался саркастически воевода русский, - Польшу и поляков он ругал все время и решительно ни о ком из нас не сказал ни одного доброго слова.

   - У Яна Казимира это все было не что иное, как минутное раздражение, - прервал его опять киевский воевода, - он каждого легко мог полюбить и также легко разлюбить; душа у него была добрая, но он больше действовал под наитием минуты. Многое ему следует простить, так как он во всю жизнь не знал ни в чем счастья.

   После этого случайного общего разговора все общество снова разделилось на небольшие группы, и в каждой из них потихоньку начали обсуждать то, что на тогдашнем языке посвященных называлось гиацинтами, то есть будущие выборы короля (элекцию).

   Так как все собравшиеся были за герцога Кондэ, то о его соперниках говорили без стеснения. Нейбургский не имел за собой ни малейших шансов на то, чтоб к его кандидатуре отнеслись серьезно; дела Лотарингского тоже были неважны, хотя опытность и ловкость его посла Шаваньяка заставляла всех быть настороже.

   Со всеми он был в слишком хороших отношениях, слишком чистосердечно он перед всеми признавал себя побежденным, чтоб ему в этом можно было поварить. Госпожа Денгоф утверждала, что несомненно Шаваньяк не лроведет своего государя к короне, не имея вовсе денег или имея их очень мало, но что во всяком случае другим он с большим успехом может с своей стороны затруднить достижение ее.

   - Что он от этого выиграет? - спросила хозяйка дома.

   - Будет иметь, по крайней мере, в свое оправдание, что и другим также не повезло, как и ему, - возразила госпожа Денгоф.

   Тут Морштын референдарий {Докладчик канцлера.}, которого по его внешности и выговору можно было принять за подлинного француза, начал говорить несколько цинично, но как бы полушутя:

   - Нетрудно Шаваньяку оправдаться в своей неудаче, для этого стоит лишь показать свой пустой кошелек. Что в наше время делается без денег? Лотарингский хотел бы быть избранным в кредит, но кто же может нам за него поручиться, что он впоследствии оплатит свои долги?! Ведь самая дешевая из всех элекций, а именно последняя, обошлась в полтора миллиона князю Карлу, который никогда не мог забыть этой потери. Шаваньяк, когда ему придется стать перед лицом Сейма и рекомендовать своего кандидата... не знаю, каким образом он раздобудется для этого приличной кавалькадой и кортежем. Жаль мне его беднягу, так как, вообще говоря, он человек очень милый и практичный.

   - Князь Лотарингский, - прибавил кто-то со стороны, - сначала рассчитывал на содействие короля французского.

   - И совсем напрасно утруждал себя, - шепнул коронный хорунжий.

   Гости во время этого разговора начали понемногу расходиться; Любомирский уже прощался с хозяйкой дома, которая едва соблаговолила взглянуть на его спутника князя Михаила.

   Как это всегда бывает, не успели двери закрыться за ними, как уже они стали предметом злостных замечаний.

   - Князь Михаил, - отозвалась хозяйка, - должно быть, очень оплакивает смерть сына нашей королевы, которая питала к нему слабость. Однажды я слышала, как она шутя предсказывала, что этот юноша когда-нибудь станет королем.

   Все гости безудержно громко засмеялись, так всем это показалось чем-то до уродливости странным.

   - Лишь в голове такого чуждого нашему свету человека, как епископ холмский, - сказал Морштын, - могла зародиться в настоящее время мысль посадить Пяста на трон. Никогда это не осуществится, потому что в таком случае все государство несомненно распадется, страна возмутится, и начнется брожение и междоусобные схватки.

   - Королева Мария питала слабость к князю Михаилу, когда он еще был мальчиком, - продолжала гетманша, - но она не предвидела, что из этого довольно смазливого мальчика так непредвиденно вырастет такое холодное деревянное существо. Я его никогда не видела веселящимся по-молодому.

   - Невозможно от него требовать, чтоб он тешился, когда нечем, - произнес референдаций. - Каждый день приходится ему слушать жалобы матери и смотреть на ее заботы о расстроенных поместьях; в доме у них терпят почти нужду. Недавно я встретил в дороге княгиню Гризельду. Ехала она в допотопном облезлом возке, лошади худые, ливреи на челяди выцветшие и устарелые. От кредиторов она не может отбиться.

   - Nous en ferons quelque chose {Мы из него кое-что извлечем! (франц.).}! - вставила, хозяйка дома, поглядывая на супруга, который покручивал свой ус и молчал.

   Женщины начали довольно откровенно говорить о князе Михаиле, каким он каждой из них казался и насколько нравился. Все почти находили его сносным, но ни наружность его, ни отборное воспитание не привлекали к нему ничьих симпатий.

   Госпожа Денгоф находила его холодным и слишком несмелым:

   - Много бы он выиграл, если бы смелее выступал.

   - Бог мой, - прервал шутливо Морштын, - чтобы быть смелым, нужно быть сытым и чувствовать, что в кошелке полно, а у бедного князя Михаила как раз нет ни того, ни другого.

   - Любомирские должны же его чем-нибудь сделать, - сказал коронный хорунжий. - Время еще не ушло, ему, ведь, самое большее лет под тридцать. В крайнем случае, он может вернуться к императорскому двору, где, как я слышал, его очень ценили, - добавил Морштын.

   - Ни Любомирские, ни князь Дмитрий не допустят до этого, - шепнул хорунжий.

   При упоминании о князе Дмитрии Вишневецком, с которым Собесский был почти в открытой войне, на лице его промелькнуло выражение какой-то презрительной гадливости, и разговор на этом оборвался.

   Остальные гости прощались с гетманшей и гетманом, который галантно провожал дам до экипажей, говоря им любезности.

   Когда он возвратился в зал, надеясь застать там жену, ее уже не было тут, и он скорым шагом пошел за нею в ее кабинет.

   Мария-Казимира сидела в кресле, а вызванная ею служанка, смуглая, обветренная, некрасивая француженка с кислым выражением лица, занималась расчесыванием волос своей госпожи и приготовлением ночного туалета.

   Вид Пьеретты, которую он здесь не ожидал застать, немного раздражил гетмана: при ней он не мог дать воли своей накопившейся нежности, выражающейся в ласках и поцелуях. Можно было заподозрить довольно утомленную и холодную даму в том, что она нарочно поспешила позвать служанку именно для того, чтобы держать мужа на дистанции.

   Какие чувства она питала в этой фазе своей супружеской жизни к своему Ясеньку {Уменьшительное от "Ян" (Собесский).}, о том она одна только, может быть, знала. Гетман не мог похвалиться никакими проявлениями ее нежности; напротив, всегда как-то выходило, что даже ему не разрешалось быть очень назойливым.

   Вот и на этот раз Орондат не мог говорить с Астреей {Астрея, как и Селадон, действующие лица популярного тогда французского романа д'Юрфэ под загл. "Астрея".} ни о чем другом, как только об общественных событиях или же о личных делах, которые особенно интересовали пани гетманшу. И не без основания, так как все, чем Собесский владел, юридически уже принадлежало жене в силу передачи ей в собственность или в пожизненное пользование.

   Следила она за этим так хорошо и напоминала об этом так настойчиво, что влюбленный Орондат должен был подчиняться, и все документы о дарении, завещании, предоставлении в пользовании были уже выполнены.

   Кроме забот о себе самой, у Марии-Казимиры были еще отец, брат и сестра, о которых она также заботилась.

   Гетман, который командовал войсками Речи Посполитой и вместе с примасом пользовался наибольшей властью в королевстве, покорно выслушивал приказания, какие ему давала жена. Ни одна мелочь не ускользала от ее внимания и памяти. Она повторила ему, что он должен приказать управляющему своих поместий, Вар-денскому, как отпустить арендатора калишского поместья и как воспользоваться услугами пронырливого Аарона...

   Разговор затягивался. Несколько раз Пьеретта собиралась уходить, но всякий раз госпожа останавливала ее. Гетман сидел упрямо, желая дождаться, когда они останутся вдвоем.

   Вдруг Мария-Казимира встала, взглянула на бронзовые часы, стоявшие на камине, зевнула несколько раз и категорически заявила служанке, что она сейчас ложится, намекая мужу, что ей желательно остаться одной.

   Гетман забормотал какую-то покорную просьбу, но получил такой резкий отпор, что, не решаясь повторить ее, он подошел уже исключительно, чтобы откланяться, и при этом у него вырвался тяжелый вздох. Мария-Казимира нетерпеливо сократила свое прощание и, обращаясь к служанке повелительным тоном, поспешила к ложу, посланному под пологом. Собесский бросил на него тоскливый взгляд и замедленным шагом вышел, как изгнанный из рая.

  

  

   Оживленное движение, какое царило в Варшаве в предвыборное время, почти совсем не доходило до мирного домика на Медовой улице. Отголоски его приносил с собой только князь Михаил, который и сам так мало интересовался общественными делами, что даже матери не мог приносить достаточно подробных сведений о них.

   Немного апатичный, угнетенный своей бедностью и положением, которые не давали ему никакого веса, он, хотя почти ежедневно бывал у Любомирских, у Браницкого, у князя Дмитрия, но нигде не принимал участия в том, что других так сильно захватывало.

   Привязанный к матери, он лишь сердился на всех, кто нарушал ее спокойствие, и тогда он выходил из себя чересчур резко, а собственно говоря, ему было безразлично, кто станет королем, и как потом переформируются те силы, которые начнут бороться между собою из-за фактической власти.

   После каждого возвращения домой, он шел развлекать свою мать рассказами о том, что слышал и видел среди того мира, от которого она хотя и удалялась, но о котором все-таки хотела знать, что в нем происходит.

   Так, побывав у гетманши, он тоже должен был вечером повторить княгине Гризельде обрывки тех разговоров, которые доходили до его ушей. Собесские не принадлежали к любимцам старушки, которой гетман докучал процентами и напоминаниями о неоплаченных долгах, которые лежали на владениях покойного Иеремии, и, наконец, своей явной враждебностью к князю Дмитрию и заключительной явной ссорой с ним.

   Особенно не любила она "француженку", все недостатки и черты характера которой она знала и угадывала превосходно. То влияние и значение, которое Собесские приобрели за последнее время, ее беспокоило и огорчало.

   После каждого рассказа своего сына, княгиня Гризельда, хотя и не выказывала ему того, что она чувствует, сама становилась все грустнее и грустнее. Ни Любомирские, ни Вишневецкие ничего хорошего не могли ждать для себя от Собесских.

   На другой день, когда князь Михаил уже давно ушел, а княгиня-мать сидела одна со своей Еленой, ведя с нею разговор, прерывающийся очень долгими паузами, вдруг послышались приближающиеся медленно чьи-то шаги от передней. Зебжидовская привстала с своего сидения, старушка подняла голову, а на пороге появился уже пожилой, но бодрый и живой мужчина, в костюме мирского духовенства, с черной пелериной на плечах... и глубоким поклоном поздоровался с княгиней, приветствуя ее обычным:

   - Да будет восхваляем Иисус Христос.

   Княгиня с просветлевшим лицом встала навстречу ему, а Елена, поцеловав руку, повела его к креслу, которое стояло перед столиком и обычным сиденьем хозяйки дома. Лицо ксендза не отличалось большой тонкостью черт, было выразительно и крупно очерчено, но вместе с тем, своею простотой привлекательно и симпатично. Несмотря на возраст, много жизни было в этих чертах, на которые почтенность духовного сана наложила какой-то отпечаток величия. Это был ксендз Фантоний, кустодий {Католический священник, заведующий кафедральным собором, - настоятель кафедрального собора.} варшавский, старый друг дома Вишневецких, который, несмотря на свое итальянское происхождение и фамилию с детства жил в Польше и превратился из итальянца в поляка. Прежние и новые связи давали ему свободный доступ во все именитые дома, а независимость, так как ксендз кустодий считался довольно богатым, давала ему возможность вращаться среди аристократии тем свободнее, что Фантоний не нуждался в ней, так как не был честолюбив и даже митры не думал добиваться.

   Ставши кустодием почти против своего желания и устроившись довольно удобно в каменном доме, который назывался Кустодией, где он размещался чересчур просторно, он не желал ничего большего: духовные обязанности при коллегии, поддерживание знакомств в обществе и чтение, которое он любил, были вполне достаточны ему для заполнения его жизни. Близкой семьи у него не было.

   Имея чувствительное сердце, он питал особое почтение к княгине Гризельде, которая заслуживала этого вполне своим характером и судьбой. Энергия, с которой она сопротивлялась всем превратностям и ударам судьбы, возбуждала в нем удивление и преклонение.

   Видя ее всеми покинутой, кустодий считал своей обязанностью ее проведывать. Он любил и уважал тоже Елену, которая сумела посвятить себя заботам о названной матери, не давая никому почувствовать свою жертву, делая это весело и легко. Наконец, занимал его и князь Михаил, в котором он хотел пробудить больше жизни и веры в себя, заменить его апатию, столь несоответствующую его возрасту, более активным участием в делах общественных. Но молодой Вишневецкий, несмотря на кажущуюся мягкость характера, противостоял его влиянию. Даже матери, которой он был во всем послушен, не удавалось переделать его характера.

   Среди задушевного разговора с матерью, когда упоминали о князе Михаиле и мать жаловалась на его равнодушие, ксендз Фантоний утверждал, что, очевидно, не настал еще момент, и не пришли еще те обстоятельства, которые могли бы его вывести из такого состояния оцепенения.

   - Предпочитаю эту запоздалость в князе Михаиле, - сказал кустодий, чем излишнюю скороспелость и аппетит к жизни, на который уходят лучшие силы иной молодежи; а князь Михаил, когда пробьет час, вступит на свой пост со всей силой и с тем запасом жизни, какой он унаследовал от отца.

   Княгиня Гризельда со вздохом ответила: - Дай-то, Бог!

   От внимания матери все-таки не могло ускользнуть, что Михаил выходил из апатии лишь тогда, когда речь шла об изысканной одежде и роскоши, которою он любил себя окружать, или, наконец, о тонких блюдах, которые он слишком смаковал.

   К иным житейским делам он был так холоден, как будто они были для него совсем безразличны. Честолюбие трудно было в нем пробудить. Не имея никакого занятия, он иногда охотно брал в руки книги, но затем бросал их, не чувствуя потребности вернуться к ним.

   Даже те юношеские дружеские отношения, которые в возрасте князя Михаила легко завязываются и многому в жизни потом помогают, не привлекали князя Михаила; у него было много хороших знакомых, но постоянных интимных друзей он не знал.

   Одна лишь Елена пользовалась его полным доверием, и ей он поверял все, все свои самые сокровенные мысли и переживания.

   Мать, зная о его братской привязанности и о влиянии Елены на сына, часто прибегала к ее помощи, когда сама чего-нибудь не хотела ему посоветовать или приказать.

   Ксендз Фантони (так была его фамилия по-итальянски) пришел к княгине, как всегда, с некоторым запасом новостей. У него они получали другой характер, чем им придавали в тогдашнем легкомысленном свете, так как священник охотнее им придавал хороший, чем дурной смысл.

   - Уже многие съезжаются на выборы; правительственный павильон уже сооружен и поставлен... Воеводства и земли размечают свои прежние стоянки. Можно ожидать, что выборы будут оживленные, - начал рассказывать кустодий ксендз Фантони. - В Варшаве даже для господ сенаторов почти уж не хватает мест. Они приводят с собою многочисленные дворы, хотя не думаю, чтобы им понадобилась охрана, так как никаких схваток, как это бывало раньше не предвидится. Франция слишком могущественна, чтобы после таких усилий не быть уверенной в победе.

   - Вы так думаете? - спросила княгиня Гризельда.

   - Я почти уверен в этом, - продолжал ксендз Фантони, - самое лучшее доказательство, это то, что император, который в силу традиций должен был бы интересоваться этими выборами и принимать в них активное участие, совсем не вмешивается в них...

   - Да, ведь императорским кандидатом является герцог Лота-рингский, - сказала княгиня Гризельда, - и я слышала, что на случай, если ему повезет, для него уже держат в запасе эрцгерцогиню.

   Кустодий рассмеялся и добавил тихо:

   - Tu, felix Austria, mibe {А ты, счастливая Австрия, вступаешь в брак (лат.).}! Да, - продолжал он, - это уж такой обычай...

   - Представьте же себе, - понижая голос проговорила княгиня Гризельда, наклоняясь к гостю, - что посол Лотарингского старался склонить моего сына на свою сторону...

   Она пожала плечами.

   - Михаила так мало интересуют эти выборы, - продолжала княгиня, - что часто трудно уговорить его быть в курсе всего происходящего, и если бы Любомирский не приносил мне кое-каких сведений, я бы совсем ничего не знала.

   - Выборы, - ответил кустодий, - стряпаются у нашего ксендза примаса и у гетмана Собесского. Этим двум могучим силам ничто не может противостоять.

   Княгиня Гризельда медленно подняла свои выцветшие, выплаканные глаза на Фантония.

   - Вчера, - сказала она, - был у меня старый слуга Иеремии, сандомирец, возвратившийся теперь на свое пепелище. Рассказывал он мне удивительные вещи, которым я, впрочем, не придаю значения; он говорит, будто бы шляхта собирается стать стеной против магнатов и не допустит "Кондеуша".

   Ксендз Фантони добродушно рассмеялся.

   - Уличная болтовня! - воскликнул он. - Шляхта во время каждых выборов становится на дыбы против старшей своей братии, но ее очень легко успокоить и приобрести ее расположение... Ей, ведь, нечего бояться Кондэ... И, собственно говоря, кого они могли бы и хотели бы избрать? Для них так же хорош Кондэ или Лотарингский, как и Нейбургский, потому что, ведь, они ни одного из них не знают.

   - Я смотрю равнодушно на исход этих выборов, - произнесла княгиня. - Кондэ будет иметь в виду, что покойная королева была очень благосклонна к моему сыну и ей мы обязаны тем, что он получил хорошее воспитание... А для меня это было самое главное... Если Лотарингский каким-нибудь чудом пройдет, то его несомненно будет поддерживать император; он женится на эрцгерцогине и австрийский двор будет пользоваться большим влиянием, а Михаил имеет в нем связи и друзей... А что касается Нейбургского, то...

   - Это просто немыслимо, - перебил ксендз Фантони. - Австрийский двор только для виду ему покровительствует; никого у него нет и денег мало, и родственные Радзивидлы немного пользы ему принесут...

   Хотя темы разговора уже исчерпывались, но ксендз кустодий сидел так, как будто его что-то задерживало, постоянно оглядывался и, видя Елену, молчал. Княгиня догадалась, что ему нужно сообщить ей что-то интимное.

   Незаметно она кивнула Елене, которая поняла и. сейчас же вышла.

   - Теперь мы одни, - обратилась княгиня. - Мне показалось, отче, что вы имели еще что-то сообщить мне... Не правда ли?

   - Вот именно! Да, да, - оживился ксендз, - я с этим давно уже ношусь, но все не осмеливался высказаться. Теперь же пришло окончательное время и я вынужден просить вас, княжеская мосц, выслушайте меня и не сердитесь...

   - На вас сердиться?! - воскликнула, смеясь, старушка.

   - Пусть не оскорбляет вас моя откровенность, - начал говорить ксендз Фантони. - Сыну Иеремии и его вдове неприлично жить в этом старом домике. Нужно что-либо предпринять для света, для рода, а более всего для будущности князя Михаила. Хотя ваши материальные дела в настоящее время затруднительны, но должны же они когда-нибудь улучшиться, а тем временем нужно, хотя бы и с некоторым усилием, поставить князя на более блестящую ногу. Я не говорю о каких-нибудь излишествах, но, ведь, сын Иеремии...

   Княгиня Гризельда заломила руки и из ее глаз полились крупные слезы.

   - Сотню раз уже об этом мечтала и раздумывала, что бы сделать, - произнесла она сквозь слезы, - но в оправдание свое имею лишь одно, - что наша бедность это - гордость, это - заслуга, это - отличие, с которым не может сравниться никакой блеск. Михаил вынужден получать пособие от королевы... Это ли не доказательство, что отец его посвятил для отчизны все, что мог?..

   - Но во всем есть мера, - возразил горячо ксендз, - что для другого являлось бы достаточным, того для сына Иеремии мало. Слишком низко не следует опускаться.

   - Все мои источники уже исчерпаны, - прервала его княгиня. - Любомирскую просить не могу и не буду. Дмитрий сам лишнего не имеет.

   Она умолкла.

   - В таких случаях, - заметил ксендз Фантони, - когда можно ожидать несомненной будущности, нужно, рассчитывая на нее, призанять в долг где-нибудь... У меня для вашей княжеской мосци лежит у каноника Бранта тысяча червонцев... И все каменное здание моей кустодии к вашим услугам. Дом стоит пустой. Там и принять можно прилично и вообще во всех отношениях удобнее.

   Растроганная княгиня едва могла отвечать и все повторяла:

   - Благодарствую, пусть Бог вас вознаградит... Я занимать боюсь, а этот домик...

   Ксендз не дал ей окончить.

   - Этот дом для вас, княгиня, и для князя Михаила вовсе не подходит. Он мог служить только временно, пока не находилось чего-нибудь другого, а я настоятельно предлагаю кустодию. Она стоит наготове.

   При этих словах как раз вошел вернувшийся домой князь Михаил; он слышал их и с нескрываемой радостью бросился целовать руки ксендза. Мать, видя его таким счастливым, не в силах была прекословить и только вздохнула.

   - Но мне, мне-то, - сказала она, - позвольте еще здесь остаться. Пусть Михаил будет свободен и поживет своим домом.

   Молодой князь нахмурился. Ксендз, видя, что мать и сын скорее столкуются, если их оставить одних, встал и попрощался со старой княгиней, которая проводила его до порога. Как только он скрылся, она подняла глаза на сына.

   - Наш искренний друг, - сказала она, - и так заботится о нас, как никто из родственников. Отчасти он прав, что ты держишься слишком в тени и даешь всем себя опережать, но могло ли быть иначе при наших недостаточных средствах и при таком бремени долгов? Люди оскорбляли бы память твоего отца, говорили бы, что мы долгов не платим, а на лишнее тратимся... Ксендз Фантони, может быть, и прав, упрекая меня. Я могу остаться в стороне, но ты...

   - Я, - начал сын с очевидным смущением, - я следую советам Любомирских: я не скрываюсь, я всюду езжу, везде бываю, но я ведь не виноват, что другие, выступая с большим блеском, привлекают на себя больше глаз.

   - О, ты - слишком несмелый, - ответила мать, - это все говорят, и я сама теперь вижу это. Сколько еще более бедных, чем ты, и не носящих такого имени, громко заявляют о себе, с шумом расчищают себе дорогу и играют роль в обществе...

   - Я так не могу, - сказал князь с улыбкой.

   Как только ксендз Фантони ушел, вошла Елена, остановилась и слушала.

   - Вы сумели бы, - вмешалась она, - если б захотели, но вот эта ваша медлительность, это ваше равнодушие ко всему!..

   Князь Михаил обернулся к ней с упреком в глазах:

   - Даже и ты меня обвиняешь! - произнес он. - Но ведь мое поведение великолепно согласуется с моим положением...

   - Твое поведение говорит только, что ты как будто ничего большего не требуешь от своей судьбы и не чувствуешь себя созданным ни для чего более высокого, чем теперешнее твое несчастное прозябание на положении всеми игнорируемого человека, - возразила Елена.

   - Да ведь в свете без средств, без внешней представительности, - перебил князь Михаил, - ничего нельзя поделать и только рискуешь попасть в смешное положение. Держась в стороне, ничего не требуя, мне легче сохранить свое достоинство. Если б я стал назойливо лезть вперед, я мог натолкнуться на резкий отпор, а я этого не перенес бы...

   Разговор сына с матерью, которая умолкла в раздумье, превратился в маленький диспут с кузиной. Княгиня Гризельда почувствовала потребность остаться наедине и вышла, оставляя их одних, с уверенностью, что молодая девушка, высказывая в разговоре свои мысли, этим выразит и мысли самой княгини.

   Михаил уселся против Елены с выражением самоотречения на лице и, как было всегда, когда он оказывался с нею вдвоем, его обычно насупленное лицо прояснилось, он взял ее ручку, поцеловал, улыбнулся и проговорил почти детским тоном:

   - Не ругайте же вы меня все!.. Чего вы хотите все от меня? Я и без того достаточно несчастлив и измучен...

   Елена нетерпеливо пожала плечами, но взгляд ее с большой нежностью остановился на кузене.

   - Мы все о вас беспокоимся, - сказала она, - все, не исключая ксендза кустодия, который, хотя нам и чужой, все-таки находит, что вам следует чаще и внушительнее показывать себя в обществе... и только одно лицо, - сам князь Михаил, так бесконечно равнодушен...

   - Ах, дорогая Еля, - прервал ее князь, постоянно преследуя ее ручку, которую он старался ухватить, и которая все ускользала от него, - милая Еля, этот бедный Михаил желает и мечтает для себя кое о чем, совершенно ином, чем то, что вы все хотели бы ему предоставить. Я не создан для того света, в котором мне постоянно нужно чего-то добиваться и к чему-то стремиться, чтоб на другой же день желать еще большего и еще высшего. Мне было бы так хорошо в самом скромном звании, в каком-нибудь очень скромном замке, с десятком слуг в красивой ливрее, с парой возков шестеркой в каретнике, да с хорошим поваром и пирожником.

   - И при этом с гардеробом из Парижа? - добавила насмешливо Елена.

   - О, само собой разумеется! - весело подтвердил князь.

   - А еще что? - спросила она.

   - Без заботы о боратынках, без долгов, для которых постоянно нужно выпрашивать отсрочки...

   Тут он умолк на минуту.

   - Без врагов, без этой борьбы и без интриг, которые отравляют жизнь, - закончил он.

   - В этой картине есть еще один пробел, - добавила Елена, - для исполнения ее нужна достойная тебя и милая супруга...

   - Знаешь, - воскликнул живо князь, - лишь бы при мне были мать и ты, меня бы не потянуло ни к кому больше. Женщин я боюсь... а спокойствие мне так дорого...

   - Лентяй ты немножко, - ответила Зебжидовская. - Боишься всего, тогда как твой отец ничего не пугался.

   Молодой Вишневецкий поморщился при этом напоминании и начал более серьезным тоном:

   - Ты ошибаешься, милая Елена; если он не знал страха перед неприятелем на поле битвы, так и я бы этого не испугался; но я боюсь тех, которые под видом приязни и братства таят измену, тех, которые и ему самому всю жизнь отравили, - тех и он ненавидел и боялся так же, как и я. Потому-то я неохотно иду туда, где могу с ними встретиться.

   Зебжидовская сидела задумавшись.

   - Все это в женщине было бы понятно и объяснимо, - произнесла она после минуты молчания, - но мужчина ведь создан для борьбы, а не для такой сибаритской жизни в безмятежном покое и отдыхе... Тем более, если кто-нибудь так молод, как вы, когда вы притом носите имя Вишневецких и обладаете всем, что нужно в обществе для успеха...

   Князь Михаил рассмеялся и сказал:

   - Ах, как ты ошибаешься, приписывая мне то, чего у меня нет!

   Оба молчали некоторое время; Елена внимательно смотрела на него испытующим взглядом, а он или молчал, или нежно улыбался, встречаясь глазами с ее взглядом.

   - Поверь мне, Еля, - сказал он, вставая, - пока у меня есть мать и ты, мне ничего, ничего больше не нужно. Мне так хорошо с вами... Ты воображаешь, что, подойдя вплотную к этому свету, кишащему злобными интригами, можно сохранить вкус к чему-либо?.. Я смотрю, слушаю и содрогаюсь. Я вижу, как они обнимаются, целуются, уверяют друг друга, братаются, а через минуту высмеивают друг друга и роют ямы один другому. Борьба Пацов с Радзи-виллами, борьба Любомирских с Собесским, обоюдное недоверие, взаимное предательство... продажность... потом эти соглашения, которые служат началом новых ссор; перемирия, нарушаемые на следующий же день, зависть, соперничество, ничем ненасытимые честолюбия, а обман заменяет собою для них насущный хлеб...

   Елена слушала печально, а потом сказала:

   - Вы все видите в черном свете. Люди слабы, это - бесспорно, но они не так дурны, как кажется, и с такими, какими их создал Господь Бог, приходится ведь жить, не уходить же в пустыню!

   Видя, что Михаилу взгрустнулось, жалостливая девушка постаралась рассеять его меланхолическое настроение.

   - Надеюсь, - начала она, - вы не забыли послать заказ в Париж?

   - Еще вчера! - оживленно откликнулся князь Михаил. - Мне хочется иметь что-нибудь в таком роде, как у Шаваньяка... Но, к несчастью, все эти кружева так дороги, а шитье и позументы тоже стоят больших денег!

   - Пришлют ли вам вовремя к коронации? - участливо спросила девушка.

   - Я категорически поставил это условие. Выборный сейм, который только еще подготовляется, несомненно затянется. Если вопрос будет не в кандидате, то все-таки шляхта сначала начнет выставлять различные условия: возвращение конфискованных земель, уравнение прав диссидентам и тому подобное. Все это будет предлогом для долгих речей, прений и большой потери времени... Потом послы будут представлять своих кандидатов на трон, их будут выслушивать, потом совещаться, начнутся бури в стаканах воды... и в наилучшем случае пройдет месяц от открытия сейма. Впрочем, не знаю, но, если в интересах интеррекса {Регент королевства, исполняющий обязанности короля во время между смертью или отречением предшествующего и избранием нового короля. Обыкновенно интеррексом был примас. В описываемую эпоху им был Пражмовский, архиепископ гор. Гнезна.} будет протянуть дольше пользование той властью, какая ему теперь принадлежит, то он, конечно, и дольше затянет выборы и продлит междукоролевье. Быть может, он захочет дождаться, чтоб Кондэ успел доехать до границы, а затем показать его в ореоле всей рыцарской доблести?.. Если мне вовремя не привезут платья из Парижа, - прибавил князь многозначительно, - то признаюсь, что во время последующих торжеств я буду себя чувствовать в очень большом затруднении... Я имею один лишь комплект платья, совершенно свежий и щегольской, остальные уже поношены и по ним заметно, что в моем гардеробе слишком мало смен... Шаваньяк оказал мне большую услугу, сам того не подозревая...

   - Мне кажется, - прошептала Елена, - обошлось бы и без него; ведь княгиня ожидает денег, и я знаю, что деньги предназначены для вас.

   - Прежде всего она должна и о себе помнить, - вставил свое замечание князь.

   - Нам ничего не нужно, - протестовала Елена, - а вам много... Костюмы, лошади, ливреи, слуги... - и оборвала свою речь как бы на полуслове.

   Князь Михаил вздохнул.

   - Больше всего вам нужно жажды жизни... - закончи