Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

от солнца, старые тюфяки, седые слуги... а, так как почти все они происходили из юго-западной Руси, то вдобавок имели еще какой-то особый украинский и казачий отпечаток. В то время как в других дворах и дворцах жизнь протекала приподнятым до легкомыслия темпом - во флирте, развлечениях, музыке, танцах... и чтении французских романов, - здесь царила чуть не монастырская тишина, безжизненность, которая окружает всегда даже самые почтенные руины. Люди никогда не стремятся к могилам, они оборачиваются к жизни... и если долг загонит их сюда, то они не надолго задерживаются тут. Приветствовать княгиню Гризельду приходили все, но никто здесь долго не оставался. Молодежь навещала князя Михаила, но не засиживалась у него - тоскливо и скучно было тут.

   Кроме молоденькой барышни из семьи Зебжидовских, свойственницы Замойских, и старушки-экономки, свидетельницы лучших времен, при самой княгине никого не было.

   Зебжидовская по происхождению и по фамилии принадлежала к тому могущественному роду, один из потомков которого за восстание был лишен местечка Кальварии. Зебжидовская была бедной сироткой и с детства была взята княгиней, став для нее как бы второю дочерью, после родной, когда эта вышла замуж. Обе они привязались друг к другу, привыкли быть вместе и даже не допускали мысли, что когда-нибудь расстанутся. Елена, которую приемная мать звала интимно Хелей, была очень красивая девушка, но ее сиротство и постоянное общение со старой, печальной, набожной вдовой воеводы сделало ее преждевременно серьезной и отняло у нее обаяние наивной молодости.

   Свежая и молодая наружно, она имела в манере держать себя, в движениях, в разговоре, что-то не по летам серьезное, перенятое ею у княгини. Живя с княгиней, она невольно переняла многие ее приемы, и улыбка очень редко играла на устах Елены; ей была чужда жажда удовольствий, ей не были интересны ни люди, ни свет. Княгиня Гризельда, хотя и не говорила ей об этом, думала про себя, что Елена была создана для монастырской жизни. Обе они были очень набожны, но не так, как другие... Княгиня больше читала, чем молилась, и хотя исполняла аккуратно все предписания религии, но не придавала чрезмерного значения внешности и мелочам.

   Из дома деда она вынесла убеждение, что веротерпимость составляет долг христианской любви, поэтому она не колебалась поддерживать общение с диссидентами, которых в те времена в некоторых домах не решались даже принимать.

   Воспитанная княгиней Елена Зебжидовская была как бы ее помолодевшим отражением. По своей скромности и кротости она, хотя и получила от своей приемной матери знание нескольких языков, любовь к чтению и знакомство с вопросами, которые выходили за пределы тогдашней женской деятельности, она не рисовалась всем этим и была все такой же скромной и чаще всего молчаливой...

   Будучи почти на десять лет моложе князя Михаила, который сначала любил ее, как милого ребенка, она незаметно выросла до положения любимой сестры, симпатичного существа, необходимого в его жизни. Довольно скрытный по природе и потому с трудом доверявшийся кому-либо, меланхолический князь Михаил только перед матерью и перед Еленой умел открывать свою душу и исповедывать свои затаенные думы. Они одни понимали его...

   А Елена? Она росла, впившись своим взором в этого окутанного меланхолией красивого серьезного юношу, и привязалась к нему сначала как сестра, а потом - всем сердцем, всей душой своей; и сама она не знала, каким именно чувством к нему она в конце концов запылала. Она не анализировала этой любви своей, она не догадывалась о роли страсти в этом чувстве, так как в ее уравновешенном сердечке до сих пор ни одно чувство не доходило до такой степени кипения... Со страстью она не была знакома...

   Княгиня и не догадывалась, и не допускала, чтобы между этими приемными братом и сестрой могло появиться что-либо более сильное, чем братская любовь.

   Между тем Михаил, став молодым мужчиною, почувствовал потребность любви. В том обществе, в котором он вращался, он встречал лишь любовные интриги и в одной лишь Елене видел идеал женщины, способной дать счастье... Однако, он никогда не думал, не допускал даже мысли, чтобы бедная родственница сама могла его полюбить, или чтобы он, по условиям того света, в котором он вращался, мог в нее влюбиться.

   Он не упускал из вида своей печальной будущности, так как неоднократно Любомирский, а иногда и князь Димитрий говорили ему о ней. Ему нужно было "жениться богато" для восстановления престижа своей семьи, ему и искали такую невесту, а так как по происхождению он был равен с наиболее высокопоставленными, то он имел право высоко метить... В высшей степени утонченное воспитание, очень приятная внешность, хотя для того времени немного чересчур строгая, наконец, просвещенный ум и умеренный образ жизни говорили в его пользу в глазах даже наиболее требовательных.

   Но мать не хотела спешить с женитьбой сына.

   Когда князь Михаил, имевший мало друзей среди мужчин, так как молодежь сторонилась от его серьезности и умеренности, возвращался к себе домой, то после отчета матери о том, как он провел время, он шел немедленно к Елене и чистосердечно выкладывал перед ней все, что видел и слышал.

   Это стало для него потребностью, а прекрасная родственница с интересом слушала даже рассказы о парижских туалетах княжны Радзивилл или жены маршалка Собесского.

   Последнюю княгиня Гризельда не любила, и в кругу своих она этого совершенно не скрывала. Это было отвращение частью инстинктивное, а частью основанное на том, что она слышала и знала об этой воспитаннице Марии-Луизы.

   Ей приписывали и непомерное честолюбие, но еще более смелое, почти дерзкое стремление к богатству и влиянию. Ее выход замуж за старика Замойского, несмотря на начатый уже тогда флирт с красавцем Собесским, сожительство с ним, о чем рассказывали всякую всячину, а потом новый брак, - вмешательство в интриги из-за герцога Кондэ, сама чародейская власть над влюбленным мужем и одновременно вызывающее кокетство в обращении с другими, все это вместе взятое рисовало Собесскую очень несимпатичной для строгой княгини; но из уст княгини никогда не слыхали бесповоротного осуждения или порицания. А потому, когда говорили о прекрасной, чарующей жене маршалка, она просто молчала. Это было единственным признаком, что она не могла или не хотела сказать ничего в ее похвалу. Когда ее вынуждали к этому, она обыкновенно ограничивалась похвалою большого вкуса в костюмах, которыми отличалась очаровательная Мария... Князь Михаил, часто видавший и встречавший ее, тоже не восторгался этой красотой, которой было недостаточно, чтобы замаскировать характер этой Армиды, чересчур жизнелюбивой, деспотичной, капризной, жадной к власти.

   Она была одною из самых горячих сторонниц герцога Кондэ; о ней даже говорили, что она руководила всем, и что муж был для нее лишь исполнителем ее приказов.

   В доме княгини Гризельды она была почти невиданной гостьей.

   Эта живая в веселая дама не могла найти удовольствия в обществе печальной вдовы, а влияния или помощи со стороны Вишневецких она не ожидала. Издали она посматривала иногда на красивого князя Михаила, французский костюм которого ей нравился, но она не привлекала его к себе. Он ей не был нужен.

   Маршалок Собесский тоже не имел времени и случая ближе познакомиться с семьей покойного Иеремии, бок о бок с которым он неоднократно сражался на том же ратном поле, еще будучи молоденьким. Не было тогда человека, более деятельного, более занятого, более подвижного, чем он... Кандидатура Кондэ, в которой он поддерживал всей душой Примаса и свою жену, военные дела, которые его увлекали и занимали, хлопоты об имениях, которых не хватало для слишком открытой жизни, все это так заполняло время у Собесского, что, казалось, он вечно суетится и едва успевает со всем этим справиться.

   В том вихре, который предшествовал выборам и подготовлял их, князь Михаил играл пассивную роль. Мать не хотела, чтобы он совершенно устранялся и отказывался от всякого участия. Любомирский тоже хотел иметь его при себе, но он лично, обреченный своею бедностью на очень заурядную роль, тяготился этим топтанием без плана и цели.

   Избрание нового государя было довольно безразлично для княгини-матери; она считала герцога Кондэ уже бесспорным кандидатом на корону, и хотя Лотарингский и Нейбургский еще суетились и хлопотали о чем-то, но она считала, что это бесплодно... Эмиссары этих кандидатов как официальные, так и негласные, все старались приобретать себе единомышленников; у князя Михаила было громкое имя и потому, как лотарингский, так и нейбургский эмиссары наведались к нему и, так как тогда было до того принято покупать голоса, что никто этого даже же скрывал, то граф Шаваньяк осмелился даже небольшой подачкой привлечь к себе князя Михаила.

   Князь очень хорошо знал, что он мог ожидать этого, но, тем не менее сильно смутился. Граф Шаваньяк, заметив это, старался уверить князя, что обычай этот до того общепринят, до того явен, до того для всех безобиден, что отказ, пожалуй, был равносилен объявлению войны. Ловкий француз, можно сказать, принудил князя принять подношение.

   Вернувшись с этой получкой домой, князь Михаил не нашел смелости признаться в этом матери и предварительно пожаловался Елене. Густой румянец, внезапно покрывший щеки ее, показал князю Михаилу, как ей досадно было слушать об этом.

   Она заломила свои белые ручки, и глаза ее наполнились слезами.

   - Ах! - воскликнула она. - И ты взял?

   - Я был вынужден, - кисло ответил князь Михаил, - в противном случае я приобрел бы в нем себе врага. Он напрямик сказал мне, что, если гетманы, маршалки, примас принимают подношения, что вовсе не составляет тайны, то я не могу отвергнуть дара, который сделался как бы общеобязательным.

   Елена промолчала.

   - Княгине, - сказала она тихо, - об этом, пожалуй, все-таки лучше не говорить... Если Собесский, Любомирские, Потоцкие принимают, это, может быть, вовсе не компрометирует их, так как они богаты, хотя мне и это кажется странным... Но мы... но мы... но ты...

   Не договорив, она потупила глаза.

   - Это своего рода обязательство и продажа себя, - прибавил; она после паузы, - а что, если потом совесть не позволит поддерживать кандидата?

   - Шаваньяк объяснял мне, что я и не обязуюсь ни к чему иному, как только не мешать, - прибавил князь Михаил. Это для меня чрезвычайно легкое дело, так как ни помочь, ни помешать я, если бы даже и хотел, не сумею.

   Он грустно усмехнулся.

   - Впрочем, - сказал он после маленькой паузы с прояснившимся лицом, - этот маленький приток в мою скудную кассу очень кстати. У меня было большое, огромное желание и надобность выписать себе костюм прямо из Парижа... и мне это было затруднительно, а я имею даже оказию...

   - Знаю, что это твоя слабость, - тихо проговорила Елена, - но простительная в твои годы и при сношениях, заставляющих постоянно бывать в этом франтящем обществе.

   Князь Михаил вздохнул.

   - При дворе императора я привык к этому, - проговорил он тоном оправдания.

   - Ах, да!.. - повеселев, ответила Еля. - Я знаю от княгини, что ты с малых лет имел пристрастие к нарядному платью и к красивым тряпкам... Как это грустно, что все это так дорого...

   Князь Михаил очень серьезно относился к предмету разговора и, поглощенный темою, добавил:

   - А здесь, у нас, на родине, ни в Кракове, ни в Варшаве, даже по самому лучшему образцу, не сумеют сшить французского костюма так, чтобы он не выдавал своего происхождения... То, что получается из Парижа, носит на себе такой отпечаток вкуса и шика, что немыслимо не восхищаться: как-то совершенно иначе выглядишь в этом наряде!..

   Елена слушала, как-то печально опустив глаза, словно ей было горько вновь услышать подтверждение от самого кузена о его слабости.

   А князь Михаил так наивно говорил о любимых нарядах, точно не видел в этом ничего ни странного, ни роняющего мужчину.

   Он, не торопясь, вынул из кармана сверток золота... и положил его перед Еленой.

   - Тебе, вероятно, тоже нужно, - проговорил он, - так я охотно поделюсь с тобой.

   Зебжидовская, точно испугавшись, стремительно оттолкнула сверток, который откатился назад к руке князя Михаила.

   - Я?! - вскричала она. - Я? У меня всего больше, чем нужно, по милости княгини! На что мне могут понадобиться деньги?!

   - Да! Ты, ведь, не придаешь никакого значения нарядам, - тоном упрека начал князь Михаил, - между тем, платье, особенно для женщины...

   Елена усмехнулась.

   - Да, - сказала она, - есть дамы, которые только тем и заняты, что одеваются и переодеваются и ни о чем другом, кроме костюмов, не думают, но я к этой братии не принадлежу.

   - Во главе тех дам, которые умеют хорошо одеваться, - заметил Михаил, стоит жена маршалка Собесского. Она затмевает всех остальных своими парижскими нарядами.

   - Ну, также и красотой, - прибавила Елена, - а если бы у нее было еще хоть немного обаяния и нежности... Но этого-то как раз у нее и не хватает... В ее красивом лице есть что-то такое острое, что она внушает скорее страх, чем любовь.

   - Своими манерами она напоминает покойную королеву, - заметил Михаил.

   - С той только разницей, - прошептала Елена, - что та умела быть гораздо симпатичнее, когда хотела.

   Михаил задумался и кажется, думал уже о парижских костюмах, которые он намеревался выписать. В данную минуту это было для него самое важное дело.

   Елена тотчас угадала, что его так занимало. Князь Михаил, по-видимому, высчитывал стоимость пополнения своего гардероба, когда медленными шагами вошла княгиня; сверток золота исчез в руке князя, который поспешил почтительно приветствовать ее.

   Несмотря на чрезвычайно скромное вдовье черное платье, которого никогда не снимала жена некогда знаменитого Иеремии, она оставалась личностью с величественной осанкой, невольно возбуждающей уважение. По ее слегка морщинистому лицу, некрасивому, но выразительному, было разлито ненарушимое ни чем христианское спокойствие, хотя сквозь него и проскальзывало страдание. Седые волосы обрамляли ее лицо, потерявшее свежесть, но полное еще энергии и жизни.

   Увидев сына, она улыбнулась ему, протянула руку и поцеловала его в голову.

   - Елена, милая, - сказала она, - я не знаю, завтракал ли Михаил. Он молод, и ему нужно больше, чем мне и даже больше, чем тебе, хотя ты и моложе его; он мужчина и должен быть энергичным...

   После короткой паузы она спросила у сына:

   - Ну, что у нас сегодня?

   Князь Михаил немного задумался, словно хотел вспомнить программу дня.

   - Все одно и то же, - ответил он, - князь примас в городе, живет у отцов иезуитов, рядом с костелом св. Яна; я должен быть у него, потом тут же рядом зайду к Любомирским, а дальше, право, собственно, я не знаю... Вероятно, потащат меня куда-нибудь с собой.

   - Хотя бы это даже нагоняло на тебя скуку и утомление, - сказала мать, садясь у стола на пододвинутый Еленой и Михаилом стул, - надо показываться всюду... не давать забывать себя... ты - слишком тих и скромен!..

   Князь Михаил опустил глаза, не желая сказать матери того, что он подумал, а именно, что не всюду он мог показываться, так как всякий выскочка без имени или королевский купец, получивший шляхетство, благодаря случаю или императорской привилегии, мог затмить его своим двором, костюмом и выступлениями в обществе.

   Краковский рынок и краковская шляхта насчитывала особенно много этих богатых парвеню, въехавших в высший свет на торговле низкопробной фальшивой монетой, чеканенной в Силезии и ввозимой контрабандным путем в Польшу. На них, правда, указывали пальцами, но имена их пользовались большой известностью, они женились на шляхтянках чистой расы, ездили на шестерке в распряжку цугом и, хотя шляхта с более строгими традициями и брюзжала по этому поводу, они уже занимали прочно захваченные для себя в ее среде места.

   Княгиня Гризельда несколько времени просидела молча. В это время красавица Елена приготовляла закуску, которую должны были подать князю Михаичу. Мать знала маленькую слабость своего сына, любившего покушать; молодой, здоровый, он ел охотно и много. Ей доставляло удовольствие смотреть, как ее сын с "мужицким" аппетитом, по ее выражению (которое Елена заменяла более эстетическим выражением - "рыцарский"), готов был поесть во всякое время дня.

   В этом было что-то почти младенческое, так как во время еды князь Михаил забывал обо всем на свете.

   - Для этих несчастных выборов, - помолчав, сказала княгиня, - тебе еще много кое-чего нужно. Я бы охотно помогла тебе.

   Князь поднял голову от тарелки, над которою он сидел наклонившись, и по первому необдуманному побуждению хотел согласиться с матерью, но вовремя спохватился, видя, что она и без того расстроена своими словами.

   - Но, - сказал он, - я не думаю, чтобы мне было нужно так много показывать себя. Всем же, ведь известно, что казаки отняли у нас все, чем мы владели.

   - Ну, да! И та бедность, которая постигла твоего отца, нас скорее красит, чем позорит. Мы не прожили свою вотчину, - Иеремия принес ее в жертву отчизне, которая еще не уплатила ему своего долга. Мы можем гордиться тем, что нынче ты вынужден так скромно выступать. Тем не менее, в твоих жилах течет ягеллонская кровь, и, взглянув на тебя, всякий узнает это по твоим благородным чертам... Но есть вещи необходимые, - проговорила княгиня, немного подумав, - лошади, которые так дорого стоят, несколько больше прислуги, которая ни для чего не служит, ну, и, наконец, новые ливреи для них.

   - Да напрасно было бы тратиться и на многочисленную и эффектную прислугу, - сказал князь Михаил, - я думаю, что достаточно будет выступать там мне самому, как подобает сыну Иеремии, а кортеж мой пусть себе будет незначителен.

   - Ах, эти лошади, эти лошади! - вздохнула мать. - У нас были прекраснейшие табуны, даже лошади Конецпольских не могли равняться с нашими, а теперь...

   - Войны для них губительны! - сказал князь Михаил. - У меня для себя есть несколько довольно приличных, но для челяди?..

   Наступило молчание. Княгиня Гризельда стала расспрашивать про вчерашний день и разговор затянулся бы, если бы не вошел молодой Пац, друг князя, который с французской галантностью, так как и он следовал иностранной моде, поспешил поздороваться с хозяйкой дома.

   Гость был весел, лицо его было некрасиво, но молодо и сияло оживлением счастливого человека, у которого всего вдоволь. Мысли его вращались в заколдованном кругу повседневных развлечений.

   Он прекрасно знал, где был в этот день обед для самых почетных лиц, у кого вечером conversazione {Беседа (итал.).} и вечер с танцами.

   Как все Пацы того времени, так и этот, опираясь на значение канцлера Крыштофа {Христофора.}, чувствовал себя сильным. И он давал это чувствовать тем, кого удостаивал своим знакомством. Княгиня должна была считать большой милостью со стороны этой семьи с таким большим влиянием и значением, что молодой староста выказывал расположение к ее сыну и жил с ним на дружеской ноге.

   Потому-то здесь и принимали его с выражением большого внимания, не соответствовавшего его молодому возрасту.

   Одна Елена Зебжидовская была не слишком любезна к надменному, слишком смелому и самоуверенному молодому человеку.

   Пацы стояли еще тогда всем своим многочисленным родом, с Крыштофом литовским во главе, за Кондэ, бок о бок с примасом и Собесским.

   Но соперничавший с ними в значении, деятельный Собесский и его жена становились уже неприятными для Пацев. Это еще не выступило наружу, но втайне уже готовился разрыв.

   На самой Литве им мешали своим могуществом и влиянием Радзивиллы, с которыми у них уже завязывалась борьба.

   И княгиня Гризельда поэтому не удивлялась, когда молодой Пац, начав разговор, довольно язвительно отозвался о жене маршалка Собесского и об ее муже. Они были, правда, из одного лагеря, но легко можно было предвидеть, что самое маленькое раздражение повлечет за собой войну.

   Из оживленных рассказов молодого Паца обнаруживались его симпатии и антипатии, не очень, впрочем, скрываемые. Особенно часто он затрагивал Радзивиллов.

   - Я бы не очень советовал герцогу Кондэ надеяться на них, да собственно и на Собесского также... Подозреваю, что они для одного лишь того, чтобы показать свою силу, готовы переметнуться в противный лагерь.

   - А что вы, пан староста, - спросила хозяйка, - называете противным лагерем? Сомневаюсь, чтобы маленькая горсточка друзей Лотарингского и Нейбурга заслуживала этого имени...

   - Пока еще нет, - отвечал Пац, - но, если бы какой-нибудь неожиданный случай, чего мы не ждем, поколебал выборы Кондэ, тогда Лотарингский останется впереди всех остальных кандидатов...

   Пац рассмеялся и добавил:

   - Радзивиллы одни останутся с Нейбургским!

   - Не может случиться, - заметил князь Михаил, - чтобы так старательно подготовленным выборам Кондэ что-нибудь помешало!

   Пац пожал плечами:

   - Бог его знает, - равнодушно заметил он, - ходят смешные слухи. Есть люди, которые утверждают, что наша серая шляхта позавидовала нам, что мы сами выбираем короля, и хочет начать с нами борьбу и ищет Пяста, чтобы выставить его против Кондэ. Пяста! - продолжал, смеясь Пац, - любопытно, кого же это они имеют в виду?

   Княгиня недоверчиво повела плечами:

   - Это праздная болтовня, - сказала она.

   - Мы все же потерпели бы кого-либо из вас на троне, - прибавил Пац. - Это дало бы перевес одному роду... могло бы вызвать междоусобную войну. При Сигизмунде Августе не хотели иметь на троне даже женщины из дома Радзивиллов, что же говорить о короле, так внезапно возвеличенном из среды равных?

   Разговор за столом продолжался еще некоторое время, затем староста встал, попрощался с княгиней и, взяв князя Михаила под руку, пошел с ним в его апартаменты.

   Эта часть дома, которую материнская любовь и рука сестры старались приукрасить и сделать уютной, в сущности, была самой богатой. Одна комната вся была обвешана латами, отчасти восточного происхождения, и старинным оружием. В спальне князя Михаила рядом с сувенирами спартанской простоты, унаследованными от отца, блестели привезенные из-за границы безделушки, которые, по-видимому, очень ценились князем Михаилом.

   Пац бросился на покрытую мехом скамейку и стал оживленно говорить.

   - Для всех нас становится несносной эта француженка, которая хочет задавать здесь тон королевы. Она проводит кандидатом Кондэ, она диктует послам, что им делать; всюду она и только она... Даже примас перед ней преклоняется! До каких пор это будет продолжаться?

   - Вероятно, до самых выборов, - сказал Михаил.

   - Но она захочет так же управлять будущим королем, как управляла теми, кто поддерживает его кандидатуру... В конце концов мы этого не потерпим. Радзивиллы наши открытые враги... а они заодно с Собесским.

   Князь Михаил спокойно поправил его:

   - С женой маршалка Собесского.

   - Ты прав, этот прелестный селадон, до сих пор так обожает свое божество, что повинуется всякому мановению ее руки... Правда, красавица Мария не избаловала его слишком большой любовью со своей стороны и других дарит улыбками, более нежными, чем мужа...

   - Дает ему почувствовать, какую большую милость она ему оказала, выйдя за него замуж, - прошептал князь Михаил. - Собесский всем обязан ей.

   Пац перебил его язвительным рассказом о чрезвычайно интимных отношениях жены маршалка с французами. При дальнейшем разговоре он перебрал все ходившие в обществе сплетни...

   Князь Михаил равнодушно слушал это; видно было, что он был только зрителем в этой жизни, не вмешиваясь в нее активно, между тем как Пац принимал горячее участие во всем происходившем.

   Дав Михаилу немного отдохнуть, Пац встал и, не позволив ему остаться дома, повлек его с собой. Вишневецкий был ему нужен для антуража и напоказ, точно так же, как некогда князьям Острожским был нужен каштелян или воевода в качестве дворецкого или, как называлось у них, маршалка двора, "гофмаршала"...

   Поэтому молодые люди вместе выехали из дома на углу Медового переулка и начали длинный ряд посещений в те дома, в которых Пац хотел напомнить о себе, а князю Михаилу пришлось сопровождать приятеля.

  

  

   Была весна. Приближалось время, назначенное для выборов, а примас больше всего проводил время в Ловиче, куда ежедневно съезжались все друзья Кондэ...

   По лицам и настроениям гостей легко можно было судить, что дело французского кандидата развивалось весьма успешно. Примас перед своими интимными друзьями откровенно говорил, что он уверен в исходе выборов.

   Заблаговременно уже распределялись вакансии, какие открылись или могли представиться в период между предварительным съездом ("конвокацией") и избирательным сеймом ("элекцией").

   Старик Пражмовский раздавал их, посоветовавшись со своими помощниками и не сомневаясь, что воля его будет исполнена... Несмотря на эту уверенность, они все-таки вели себя бдительно, и Пражмовский ежедневно получал из провинции известия о настроениях, которые там назревали.

   Трое самых деятельных приверженцев герцога Кондэ, - архиепископ, Собесский и канцлер Пац, - находились как раз в кабинете Пражмовского на обычном совещании, когда старший придворный доложил о приезде стольника Гоженского... и Пражмовский приказал его тотчас же впустить...

   Пан Цедро Гоженский, родом мазур, очень дальний родственник семьи архиепископа, скромный и незаметный человек, почти скрывавший себя и свои сношения, был одним из тех верных слуг Пражмовского, которые исполняли его приказания и наблюдали за подготовкой будущих выборов - anima damnata {Преданная душа (лат.).} своего старого господина. Гоженский имел особый дар всюду проникнуть, играть различные роли, смотря по надобности, и получать нужные сведения.

   Никто бы не догадался, что этот скромно одетый, несколько лысый, покорный, тихий стольник является главным орудием примаса, который как бы не знал его, - даже не позволял ему никогда показываться в Ловиче.

   Гоженский пользовался значительным доверием у шляхты и никогда не задевал. Его не опасались, потому что никто не подозревал в нем деятельного помощника приверженцев Кондэ...

   По отношению к своему покровителю и его друзьям, Цедро казался таким покорным, послушным, мягким, точно сам по себе он ничего не значил и не мог, а между тем, благодаря своей необыкновенной гибкости, он умел незаметно выследить все, что ему было нужно, и направить согласно своему плану панов братьев.

   Появление Гоженского в этот час не представляло ничего исключительного: почти ежедневно он являлся к примасу с донесениями и за приказаниями... Присутствие Собесского и Паца, перед которыми у него не было тайн, не мешало примасу конфиденциально переговариваться с своим верным слугой.

   Стольник скромно остановился у порога, очень низко поклонился всем по очереди сановникам и ждал.

   Примас с видимым удовольствием посматривал на явившегося, он его явно любил и ценил.

   - С чем явился, милый Цедро? - сказал архиепископ своим тихим в мягким голосом. - Quid novi {Что нового? (лат.).}?

   Гоженский, казалось, минутку раздумывал, бросил вопросительный и многозначительный взгляд на примаса, но получил немой ответ, что может говорить откровенно. Все-таки самый вопрос и колебание предвещали что-то чрезвычайное, и Пражмовский беспокойно зашевелился.

   - Quid novi?.. - повторил он.

   Гоженский погладил свою лысину, покачал головой и, немного колеблясь, начал:

   - Действительно, приношу кое-что новое, - сказал он, - хоть это, может быть, и нелепая болтовня, требующая подтверждения...

   Глаза всех с любопытством обратились к говорящему.

   - Шляхта в Калишском, Сандомирском и Краковском воеводствах, - продолжал Гоженский, - бродит немножко...

   - Ох! - перебил примас. - Она еще будет иметь время перебродить...

   Цедро покачал головой...

   - Покамест собираются против Кондэ, - сказал он, - только из-за того, что сенаторы и primates regni {Первые люди государства (лат.).} за него... Движение это крепнет...

   Примас поморщился.

   - А кого же они хотят? - почти с гневом спросил он, - может быть, Лотарингского?

   - Вовсе нет, - ответил шляхтич, - они сами не знают, кого поставить... Пяст ксендза Ольшовского немного вскружил им головы.

   - Absurdum {Нелепость (лат.).}, - проворчал примас, - я не вижу в этом никакой опасности, так как я никогда не соглашусь ни на какого Пяста. Что нам мешает, если они потешатся фантасмагорией? Какой Пяст? Который? Где? - все более возбуждаясь, говорил примас. - Ольшовский - это настоящий turbator chori {Нарушитель хора, расстройщик (лат.).}. Я подозреваю даже, что он в шутку рекомендует Пяста, лишь бы прибавить нам забот, так как он отлично знает, что такого нет и быть не может.

   Гоженский почтительно молчал и, когда примас, окончивши, умолк, он начал снова:

   - При всем том, среди шляхты идет сильная агитация, если не против Кондэ, так как его ни в чем упрекнуть не могут, то против панов сенаторов и старшей братии.

   - Вот еще! - горячо отозвался примас. - Старая история; дух противоречия, наваждение сатаны... подрыв всякой дисциплины... всякого повиновения власти, назначенной от Бога... Началось это давно и не скоро кончится... "Равный воеводе" звучит, как лозунг {Намек на польскую пословицу: "шляхтич на загроде, равен воеводе" (загрода - усадьба).}...

   Он помолчал немного.

   - Ну, - прибавил он, - правду говаривал этот великий канцлер Замойский, что шляхте нужно накричаться, а потом она скоро остынет. Знал ее в этом отношении и Хмельницкий. Надо дать перебродить, а потом все успокоится и усмирится...

   Гоженский не прерывал его, но, когда наступило молчание и глаза примаса снова обратились к нему, спокойно проговорил:

   - Не хочу повторять злобных клевет, но они выставляют то, что Кондеуш подкупил-де всех, что он деньгами подбирается к короне, которую он уже заранее, еще при Яне Казимире, подготовил себе.

   Собесский и Пац взглянули друг на друга и канцлер Литвы {Крыштоф Пац.} стал бормотать что-то себе под нос.

   Маршалок, молчавший все время, сказал довольно равнодушно:

   - На всех выборах всегда должна была проявиться чья-либо оппозиция, потому что шляхте чуть ли не самое главное иметь случай показать, что она чувствует за собою известное значение. Лишь наш последний государь получил, благодаря казакам unanimitatem {Единогласие.}, но и тому пришлось предварительно упросить своего соперника князя Карла, чтобы тот сам уступил ему, сняв свою кандидатуру.

   - О Пясте не может быть и речи, - проговорил примас, - боюсь, что это фокусы Лотарингского, который, спутав ходы сопернику, хочет воспользоваться мутной водой... Шаваньяк много хитрее и ловчее, чем многие думают...

   Говоря это, архиепископ поднял вверх руку и начал потряхивать головой...

   - Лотарингского, - смело сказал Собесский, - вовсе нечего опасаться. Даже его собственный посол считает его дело проигранным...

   - В таком случае нет и соперников, - сказал Пац, - так как Нейбургского я не беру в счет, хотя у нас на Литве, как я слыхал, некоторые носятся с ним.

   Говоря это, он взглянул на Собесского, не желая называть имени родственных ему Радзивиллов.

   - Я ничего об этом не знаю, - возразил Собесский, - но не думаю, чтобы кто-нибудь оказывал ему такую плохую услугу, выставляя на смех его кандидатуру, раз за него никто не стоит...

   После короткой паузы Гоженский снова заговорил:

   - Мне не впервые видеть панов шляхтичей в сильном возбуждении и воодушевлении, но за всю свою жизнь я еще не помню такого раздражения. И я предполагаю, что на дне всего этого находятся чьи-то дрожжи...

   - Чьи же это? - кислым тоном спросил примас. - Лотарингский обнаружил бы себя, а если не он, так кто же еще?

   Гоженский помолчал.

   - Правда, что говоря о Пясте, - прошептал он, немного погодя, - они не могут указать кого-нибудь и становятся в смешное положение с этим Поляновским.

   Все встретили смехом имя этого лихого воина, но малозначительного человека. Гоженский тоже улыбнулся.

   - Вероятно, потешным кандидатом является князь Димитрий Вишневецкий, - сказал примас. - В этой семье, впрочем, уже иссякла кровь ягеллонов, а ничем другим они не выделялись.

   Говоря это, он пренебрежительно пожал плечами.

   - Ни один из наших лучших сановников и панов не взял бы на себя этого бремени, - прибавил он, - потому что все они отлично знают, что им пришлось бы надеть терновый венец, так как все на свете восстали бы против Пяста...

   Гоженский терпеливо слушал.

   - Все это движение и горячка пройдут, - говорил примас тихим, пониженным голосом, - когда они соберутся на выборном поле... Но кто же вызывает этот задор и кто руководит ими?

   Стольник потирал руки.

   - Именно в этом-то и заключается трудность, чтобы доискаться начала, - сказал он, - и узнать, кто вызвал это зарево... Полагаю, что оно разгорелось где-то в Сандомирском, но от чьей руки началось, я еще не знаю.

   - Это первый случай, - сказал Пражмовский, - что ты не сумел добраться до корня... и по правде, сегодня ты пришел ни с чем...

   - Я сам не очень высоко ставлю то, что я вам принес сегодня, - ответил Гоженский, - и я, может быть, и промолчал бы, но я полагал, что моя обязанность - дать знать и об этом...

   - Постарайся же узнать, откуда дует этот ветер, - перебил его примас, - и нечего говорить, что нужно отделывать и высмеивать этих крикунов...

   Зная манеры примаса, Цедро понял, что эти слова означали конец аудиенции, и поэтому он, раскланявшись со всеми по очереди, также покорно, как и при входе, выскользнул из кабинета...

   После его ухода некоторое время царило молчание. Три вождя партии Кондэ, пошептавшись немного, казалось, успокоились. Первым встал канцлер Пац, наклонился к руке примаса, издали поклонился Собесскому и, сопровождаемый до двери, исчез...

   По уходе его Пражмовский с большей свободой наклонился к Собесскому.

   - Грустно признаваться, - тихо сказал он, - но я не совсем доверяю канцлеру... Правда, он должен действовать заодно с нами, но... но...

   Он не докончил. На лице Собесского проскользнула улыбка и он покрутил свои усы.

   - Я тоже не доверяю Пацам, - ответил он, - но в Литве, этого нельзя отрицать, они достигли значения и силы. Они очень пошли в гору.

   - Но, ведь с Радзивиллами они не могут тягаться? - возразил примас.

   - И тем не менее всюду, где могут, они подставляют им ногу, - говорил Собесский. - Раньше или позже у них дело дойдет до борьбы.

   - Пока что, нужно их беречь! - закончил примас. Собесскому надо было в тот же день вернуться в Варшаву и потому он тотчас после этого краткого разговора попрощался с примасом.

   Гетман и маршалок, один из наиболее видных и деятельных сановников того времени, Ян Собесский, которому не давала покоя жена, действовавшая с еще большей горячностью, непрерывно суетясь и хлопоча, принадлежал к числу выдающихся вождей партии Кондэ или вернее, того кандидата, какого Франция хотела бы посадить на польский трон.

   В данную эпоху это была еще туманно обрисовывающаяся фигура, которой тщеславие и жадность его жены, Марии Казимиры придавали ложное освещение.

   Злополучная судьба хотела, чтобы этот превосходный и замечательный во всех отношениях человек, сохранивший наряду с западным воспитанием и лоском неизгладимый тип польского шляхтича, слишком рано влюбился в очаровательную воспитанницу королевы Марии-Луизы.

   Красивая, но бессердечная француженка, принесшая сначала в жертву Собеского Замойскому, ради его богатства и положения последнего, согласилась потом, не выказывая особой любви, выйти замуж за первого же наиболее подходящего поклонника, зная, что он будет послушным орудием в ее руках.

   Первые годы этого брака, когда жену маршалка можно было обвинять чуть не в уходе от мужа, были страшным испытанием, которое должен был выдержать до сумасшествия влюбленный муж... Требовательная, ненасытная, капризная, прекрасная Марысенька оказала сильное и пагубное влияние на слабохарактерного Собесского. Только каким-то чудом этот знаменитый военачальник там, где дело касалось служения Речи Посполитой, не давал собой командовать, даже этой всемогущей пани...

   Но в ту эпоху, когда начинается этот рассказ, несмотря на то, что он был гетманом и маршалком, то есть, стоял на самой высокой ступени государственной иерархии, - еще нельзя было поручиться, что красавица Марысенька не прикажет ему продать все и убраться с нею во Францию. Путешествие туда и пребывание там Собесской, может быть расхолодили ее и убедили, что лучше быть гетманшей в Польше, чем одной из множества маркиз или графинь на берегах Сены...

   Стесненный непомерными расходами жены, Собесский, как гетман и маршалок, кроме всего часто должен был из собственного кармана и войску платить, и одарять подарками послов, так что, например, после отъезда татарского посла он даже писал, что пришлось пожертвовать последним серебряным кувшином с ковшом, поэтому теперь он был поглощен заботами, главным образом о деньгах... Это ему обещали во Франции и на эти деньги очень рассчитывали, как гетман, так и его жена.

   Оба они, а в особенности сама пани Собесская, имели из-за ее характера больше врагов и завистников, чем преданных себе людей... Это делало жизнь трудной, потому что надо было во всем поступать с большой осмотрительностью.

   Даже те, кто шел в тесных рядах партии Кондэ, под предводительством Примаса и Собесского хотя по виду были в самых лучших отношениях с ним, втайне завидовали и вредили ему.

   Богатая семья Пацев, три корифея которых соперничали в блеске с самим Радзивиллом и их родственниками Собесскими, лишь снаружи прикрывали свою ненависть к гетману.

   В высшей администрации тоже мило улыбались им, но осуждали их и старались за углом вредить им. Всему этому виной была Мария Казимира, гордость и самоуверенность которой настраивали враждебно и отталкивали всех...

   Собесский, который был создан скорее для лагерной и семейной жизни, чем для запутанных интриг, в которые его втянула жена, вертелся, как истинный мученик, в этом огне; служебные обязанности гетмана заставляли его следить за безопасностью страны, поддерживать выборы непопулярного кандидата, наконец, нужда - хозяйничать в обширных поместьях, где он строился, рассаживал тюльпаны и деревца и даже кареты должен был сам заканчивать дома под своим личным наблюдением.

   Влюбленный в женщину, которая показывала нежность только тогда, когда ей нужно было чего-нибудь добиться, заваленный различными делами, Собесский не имел времени даже передохнуть.

   Марысенька была безгранично требовательна, а он покорен вплоть до утраты собственной воли...

   Бессильный перед женщиной, к которой его привязывали больше темперамент и чувственность, чем душа, гетман был неизмеримо талантливее и образованнее, чем та женщина, которая им командовала.

   Жаждая знаний и научных занятий, любя книги, предпочитая больше всего общество людей ученых, будучи отличным стратегом и гетманом, он стоял на высоте эпохи, в которой жил, но обладал также и всеми слабостями, пороками и недочетами того времени. Непомерным стремлением к наживе и деньгам заразила его жена; поэтому продажа родной короны герцогу Кондэ не казалась ему преступной продажностью, а лишь нормальной коммерцией, при которой можно было торговаться.

   Этот французский кандидат, известный стране только из того, что о нем сообщали его сторонники, у шляхты и в войске был самой непопулярной личностью, так как французы надоели еще со времен Яна Казимира и Владислава, а возраставшее самомнение французов все более вооружало против них.

   Начиная с париков, которые называли "пудлами", и кончая чулками, башмаками, манжетами и жабо - все в них казалось смешным. Предпочтение, какое сказывалось им при дворе, и подражание их обычаям в панских кругах лишь увеличивало это нерасположение. Кровавым образом подшутить над французом было самым приятным развлечением для шляхтича.

   Итак, Кондэ вовсе не привлекал к себе сердца, а самый способ, каким изд