Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий

Париж, завтра посылаю Тионвилля за платьями для себя. Мне нужны по крайней мере четыре костюма, и я велю ему заказать их по версальским моделям у самых лучших портных.

   Мать всматривалась в него большими глазами.

   - Мне кажется, - сказала она нерешительно, - что есть много вещей гораздо более спешных...

   - Ах, ничего! Ничего! - перебил ее сын, как-то возбуждаясь. - Что ж бы я делал во время коронации, когда приедут иностранные послы? Ведь, я должен же выступить, как подобает монарху. Казначей, я не сомневаюсь в этом, выдаст мне деньги, необходимые на эту издержку, хотя бы из собственной кассы.

   Елена, которая стояла в стороне и прислушивалась, чуть повела своими белыми плечами.

   Михаил, который только сейчас ее заметил, с выражением сильнейшего волнения бросился ее приветствовать и, не обращая внимания на Любомирского, который занимал княгиню Гризельду, отвел ее в сторону.

   - Ах, ты, Елечка моя, - начал он с необыкновенной торопливостью, - как я тоскую по тебе... как мне недостает тебя! Я так привык советоваться с тобой, моя Эгерия, что теперь часто я не знаю, что предпринять и боюсь ступить шаг...

   - У тебя столько лучших, чем я, советчиков, - скромно сказала Зебжидовская, - но говори, говори, пожалуйста, как складываются отношения, как ведет себя Собесский, примас, Морштын, Денгофы...

   Михаил сразу нахмурился.

   - Ах, я хотел бы, хотя здесь у вас, забыть об этих несносных осложнениях, которые меня мучили уже целый день. Ни о чем другом я не слышу, как только об этих моих врагах. "Примас", "гетман" намозолили уже мои уши. Будем говорить о чем-либо ином!

   - Но, ведь, это самое важное, - перебила Зебжидовская.

   - Поэтому-то я, - вставил король торопливо, - сдал все это на канцлера Паца... Поступлю по его указаниям...

   Помолчав минуту, он уже веселым тоном заговорил:

   - Скажи, что ты хочешь, чтобы тебе Тионвилль привез из Парижа? Я предполагаю два куска атласа для матери, два для тебя, кружева, перья...

   - Но зачем мне все это? - перебила нетерпеливо Зебжидовская, - я, по крайней мере, вовсе в этом не нуждаюсь... я просто слуга княгини Гризельды, и мне даже не пристало...

   - Да что же это такое опять?! - прервал король, хватая ее за руку. - Я об этом даже слушать не хочу! Для себя, - говорил он с возрастающим оживлением, - я прикажу приготовить все, как у французского короля, и по парижской моде.

   Глаза его блестели, губы улыбались, а Елена, глядя на него, вздыхала:

   - Как это вы, мой король, - сказала она грустно, - в такой решительный момент можете думать об этом?!

   - Решительный? - подхватил Михаил. - Да, ведь, решительный момент уже миновал. Господа эти уже примирились, подчинились, и все должно устроиться... почему ж бы мне не заняться тем, как я выступлю?.. Не следует обнаруживать своей былой бедности...

   Зебжидовская молчала. В это время мать, которая жаждала видеть сына, позвала его к себе.

   Она интересовалась главным образом примасом и Собесским.

   - Мне кажется, - успокоительно сказал Михаил, - что они уже примирились с создавшимся положением. Впрочем, Пац довершит это дело... Конечно, их надо расположить к себе уступками, но я на это уже вполне готов...

   Он помолчал немного и, занятый все той же мыслью, возобновил разговор о посылке в Париж:

   - Что же мать прикажет привезти для себя?

   - Ничего, дитя мое, - ответила старушка. - От прежнего великолепия у меня осталось достаточно парчи, бархата и атласа, чтобы в случае надобности выступить, как прилично бедной вдове... Я не сброшу этих траурных одеяний по моем незабвенном Иеремии даже в самый торжественный день, когда будет коронование его сына...

   Михаил вздохнул... Видно было, что ему очень хочется вернуться к своим костюмам и к оказии в Париж, но княгиня Гризельда и Любомирский перевели разговор на более серьезные темы, и король, послушав их молча некоторое время, встал, отзывая с собой Елену.

   Она последовала за ним послушно, а, может быть, даже с радостным чувством, что она может еще раз поговорить с ним вдвоем с прежней простотою... Она для формы спросила, видел ли он примаса.

   - Нет, - нехотя ответил король, - предоставляю канцлеру, как его старому другу, соглашение с ним. Признаваться ли? Этот старик возбуждает во мне отвращение и неописуемый страх. В его глазах, даже тогда, когда он старается умилять и говорит сладчайшим образом, есть что-то брызжущее ненавистью... Я никогда, наверно, не поборю этого чувства...

   - Но выказывать ему это не следует, - шепнула Эгерия. - Княгиня мать боится его не меньше, а все же она была счастлива расположить его...

   Михаил пожал плечами:

   - Говорю тебе, я поручил это Пацам, они одни что-нибудь тут могут сделать, так как долгое время они были вместе с ним и знают его лучше других.

   Он тяжело вздохнул:

   - Ах, Еля моя! Царствование, корона, какая это тяжелая барщина! По внешности это красиво, но, в сущности, это рабство! Человек не принадлежит уже самому себе... он всем должен служить, за все отвечать... Когда я вспоминаю наши вечера в домике на Медовой, наши веселые утра, завтраки у столика...

   - Эх! Они уже никогда не вернутся, - перебила Зебжидовская, - я уже со слезами простилась с ними...

   - А я! - вздохнул Михаил, и сразу же принял энергичную позу, - но нет! Нет же, я не допущу никогда, чтобы нас разлучили! Мать и тебя я хочу иметь при себе. Я не мог бы прожить без вас и, если какой-нибудь мыслью я не могу поделиться с вами, то мне кажется, что я не вправе руководиться ей. Ты часто видишь лучше и яснее, чем я.

   - Не в том дело, - отозвалась Елена, - но я действительно иногда умела превращать эту вашу злополучную робость в энергию, в которой вы теперь как раз больше всего нуждаетесь, иначе вашей слабостью будут пользоваться и злоупотреблять ей...

   Обеспокоенная мать опять позвала к себе сына, - она хотела расспросить его кое о ком... Ей нужно было знать, как по отношению к нему держали себя маршалок Браницкий, коронный хорунжий Сенявский, в особенности, воевода Русский, наконец, воевода Киевский... Что говорил и думал князь Дмитрий.

   С давних пор между ним и Собесским была вражда, которая принимала все большие размеры и угрожала теперь неприятными последствиями. Для войны, которая во всяком случае предстояла Польше, было необходимо согласие обоих гетманов.

   Любомирский уже предлагал тогда то, что вскоре должно было осуществиться, а именно, чтобы Дмитрий посватался к родственнице великого гетмана княжне Заславской и Острогской. Рассчитывали, сближая семьи, примирить людей. Но здесь, как в каждом действии Собесского, преобладающее влияние имела его жена Мария Казимира, а ее так трудно было склонить на свою сторону. С неумолимым деспотизмом женщины, которая знает свою силу, она правила мужем, который во всем ей подчинялся.

   Княгиня Гризельда готова была унизить свое достоинство перед гордой француженкой и первая сделать нужные шаги к сближению, но сначала нужно было увериться, что это унижение не будет оттолкнуто с презрением.

   Все это с холодом необъяснимого безразличия принимал король, погруженный в раздумье, увы, слишком далекое от серьезных забот матери... он как раз высчитывал, сколько ему нужно будет костюмов и какую сумму он возьмет на это от казначея. Кроме того, он затруднялся решить, не нужно ли, чтобы два самых парадных костюма были совершенно одинаковы...

   В эту минуту вошел сосед, друг и хозяин дома, ксендз кустодии Фантони, который радовался, видя княгиню Гризельду в своем доме. Король любезно приветствовал его; он, ведь, напоминал ему прежние лучшие времена.

   Сначала разговор касался разных домашних мелочей, так как кустодии был занят заботою устроить свой дом как можно удобнее для своей жилицы, но вскоре Фантоний встал и обратился к королю, который отошел с ним в сторону. Они сели как когда-то раньше, и благочестивый священник с нежностью присматривался к лицу молодого государя.

   - Ваша королевская мосц, вы мне кажетесь очень усталым, - проговорил он, - и нечему, конечно, тут удивляться. От спокойной частной жизни перейти без предварительной подготовки в такой водоворот и на такую высоту!..

   Михаил посмотрел на него, не решаясь сразу начать жаловаться.

   - Действительно, - ответил он, - я чувствую себя очень усталым, и до сих пор ничего не мог поделать. Слушаю, учусь, многого не понимаю, но Пац меня выручает.

   - Ваша королевская мосц, вы позволите старому другу быть откровенным? - спросил кустодий.

   - Ах, отче! - перебил он, наклоняясь к его плечу. - Отец мой!.. Прошу вас, забудьте об этой злополучной короне.

   - Я глубоко ценю дружбу и содействие Пацев, - снова начал кустодий, - но нужно иметь собственную волю и постепенно освободиться от всяких уз. Страна от вас, мой король, многого потребует и не захочет постоянно помнить, в каких тяжелых условиях шляхта навязала вам эту корону!.. Война висит над нашей родиной, с казаками дело не закончено, с турками борьба неизбежна... Польша окружена врагами, Ян Казимир завещал вам ее, ослабленную цепью интриганов и врагов...

   - Мы надеемся их примирить, - вмешался король нерешительно.

   - Не знаю, - продолжал кустодий, - примирить будет трудно; нужно их просто сломить, а на это нужна энергия и сильная воля.

   Михаил опустил глаза, как бы не решаясь обещать что-либо.

   - Собесского, - сказал он, - нужно привлечь, потому что мы его не осилим. Войско ему верит, другого такого полководца, как он, - да не оскорбится князь Дмитрий, - трудно найти...

   - Собесский, - тихо ответил кустодий, - не так опасен, как примас... С болью в сердце я должен сказать это о главе церкви. Его следовало бы привлечь на свою сторону, обезоружить, а мне это кажется почти немыслимым. Это скрытная мстительная и не прощающая ничего натура... Поражение, какое он потерпел, он не простит никогда...

   - Но он не может же мне приписывать свое поражение, проговорил Михаил. - Он лучше других знает, что я не старался, не жаждал и до последней минуты не знал, что ожидало меня на поле элекции.

   - Это так, - подтвердил Фантоний, - но ни на ком другом он не сможет так вылить свою злобу, как на вашей королевской мосци. Говорю это не для того, чтобы тревожить, а для того, чтобы возбудить мужество и бдительность. Бог вам поможет, но все-таки вооружитесь сами и будьте бдительны!

   Говоря это, кустодий встал и, видя беспокойство матери, указал на нее сыну, который к ней вернулся.

   Таково было начало этого царствования, которое называлось "волею небес", "вдохновением Божиим", посланным в критический момент, а готовилось быть мученичеством невинного слабого человека, который не мог сразу одолеть врагов, угрожавших ему извне и внутри.

   Война предвиделась на границах страны, войну же объявлял мстительный Пражмовский.

   В начале, однако, можно еще было ожидать более светлых дней.

   Но вскоре же неизбежный вопрос о браке молодого монарха первый стал на очередь, чтобы озлобить примаса и наново возбудить его мстительность.

   Пражмовский хотел, по крайней мере, тем отплатить за свой подкуп со стороны французского двора, чтобы король женился на принцессе Орлеанской. Поэтому он начал было хлопотать об этом, уверенный в том, что молодой король будет счастлив и горд этим союзом, но против всякой француженки были воспоминания о Марии-Луизе, преждевременные торгашества за корону и интриги Собесской и канцлерши Пац. Шляхта не могла простить герцога Кондэ, который был ей чуть не навязан при помощи французского золота. Отвращение к Франции было так необъятно и решительно, так велико, что заглушило еще более закоренелую и старую вражду к Австрийскому дому.

   Этим сумел воспользоваться ксендз епископ холмский Ольшевский, и он начал переговоры с Веной об эрцгерцогине для Михаила.

   Невестой, ожидающей партии, была тогда эрцгерцогиня Элеонора, предназначенная было князю Лотарингскому, с которым ее давно, как говорили, соединила любовь; но политика не считается с запросами сердца и не щадит пары существ, предназначенных друг для друга, если их нужно разлучить в угоду ее планам.

   Ольшевский нашел в Вене благосклонное внимание и радушный прием. Этот брак согласовался с традициями дома, который дал Сигизмунду III две жены, затем Владиславу одну, и в Вене охотно согласились на союз с молодым королем, которого там знали и ценили. Правда, воспоминания о его пребывании в Вене отличались исключительною скромностью и вовсе не предвещали такой блестящей будущности.

   Между примасом и ксендзом Ольшевским началась завзятая горячая борьба, но, видимо, уделом Пражмовского было терпеть неудачу, несмотря на самые большие усилия.

   Итак, налаживался брак с эрцгерцогиней; король молча, холодно, с самопожертвованием, казалось, принимал этот брак, как необходимость и неизбежное мероприятие.

   Эта новая связь обещала стране помощь в опасности или, по крайней мере, моральную поддержку Империи.

   Все приятели короля, не исключая Пацев, имевших тесные связи с Францией и ее двором, были согласны на брак с австриячкой.

   Пражмовский бесился, угрожал и свирепел, но подавлял это в себе, чтобы не выдать себя. Понеся новое поражение, мстительный старец не мог простить Михаилу всего, что ему пришлось молча проглотить из-за него; самые дерзкие планы возникали и назревали в измученном старце, который был доведен до них отчаянием самолюбивого неудачника.

   Всю свою силу он обратил теперь к тем, с которыми его соединяли старые отношения, чтобы хоть их сохранить при себе и обратить при первой возможности против того, кого он считал своим, хотя бы и невольным, врагом.

   Примас особенно старался удержать Собесского, вооружить его и парализовать все усилия, направленные противною стороной к примирению с Собесским. Так, благодаря его усилиям, сближение с Вишневецким через брак князя Дмитрия с княгиней Сусловской кончилось ничем. Дальше больше, ему удалось воскресить все забытые споры и старые антипатии.

   Одних Пацев примасу не удалось оторвать от короля. Они остались ему тем более верны, что Собесский был в союзе с Радзивиллами, а борьба с ними за преимущество на Литве у Собесского не прекращалась.

   Король Михаил сумел себе приобрести лишь очень немногих друзей; недаром за этим тщательно следил Пражмовский. Небольшая горсточка верных окружала колеблющийся трон. Покрытый тучами горизонт, предвещающий бури, повис над Речью Посполитой.

   Избранник шляхты нес тяжелый крест на плечах, хмуро, но молчаливо нес он на себе свое мученичество.

   Женитьба на эрцгерцогине Элеоноре обещала перенести борьбу, которая давила его отовсюду, даже в его домашнюю жизнь, посадить врага у изголовья, чтобы не было больше для души ни минуты отдыха и спокойствия.

  

  

  

   Ченстохов, чей чудотворный образ испокон веков привлекал тысячи паломников, в те годы был еще полон нового свежего блеска воспоминаний об обороне против шведов.

   Все тут еще напоминало те моменты неравной борьбы, когда с одной стороны - стояла земная мощь кулака, многочисленный, вооруженный, ловкий, гордый победами шведский солдат, а с другой - горсточка монахов, кучка людей, собранных судьбою под знамя Божией Матери.

   Шведы всюду побеждавшие, в конце концов должны были удалиться ни с чем, потеряв свои силы на осаду маленькой крепости, защищаемой незримой силой.

   Рассказы со этой обороне, имя Кордецкого, придавали этой местности новый блеск, окружили благословенную святыню на нерушимой твердыне еще более ярким ореолом, далеко захватывающим своими лучами. Везде в монастыре можно было встретить еще свежие воспоминания о днях героической борьбы, страданий, недостатка в средствах и тревог, чередовавшихся надеждами. Только там, где этого требовала безопасность, заделывались пробоины, заполнялись зазубрины, закрывались почетные раны; в остальных местах торчали в стенах бессильные пули, виднелись пути и следы снарядов, которые разбились о слабые стены костела и монастыря.

   Живы еще были люди, которые здесь сражались и были свидетелями этих дней, озолоченных, подобно древним сказаниям, блеском легенд, сиянием чудес.

   Не было на дворах при угловых башнях и на папертях места, с которым не было бы связано какое-либо воспоминание. Престарелые обитатели монастырской богадельни указывали дрожащими руками место, на котором стоял Кордецкий, или через которое пытались проникнуть шведы. Маленькие пушки, теперь немые, отдыхали на стенах, которые они так победно защитили.

   История была так чудесна, так удивительна, что слушая ее, паломники плакали, становились на колени и умиленно целовали землю, освященную милостью небес.

   Все опять вернулось на свои места, было добыто все, что из страха перед неприятелем приходилось в то время скрывать, те сокровища, которые привлекали солдат, многие vota {Благодарственные приношения в память чудесного исцеления; чаще всего серебряные или золотые изображения исцеленных частей тела (буквально - обеты, лат.).} уже вновь покрывали роскошный новый алтарь Оссолинских из черного дерева, а народ потоками наплывал со всей Польши, из соседней Силезии и из юго-западной Руси к чудотворному образу милосердной Богоматери.

   Особенно в дни, посвященные почитанию Девы Марии, маленькая крепость, предместья и ближайшие деревушки не могли вместить всех богомольцев.

   В конце февраля наступившего года, несмотря на то, что не предстояло никакого подобного торжества, Ченстохов, крепость, местечко и даже окрестности были переполнены приезжающими.

   К монастырю нельзя было добиться, многочисленная военная стража была расставлена всюду и не давала слишком напирать толпе.

   Эта толпа не была похожа на обычную толпу богомольных странников, которые брели сюда пешком с посохами в руках и с узелками на плечах. Предлинные вереницы повозок выстроились под стенами, шатры и хижины, несмотря на зимнюю пору, являлись убежищем для людей и лошадей, которым не хватило места внутри монастырских и даже крепостных стен.

   Необыкновенные приготовления наводили на мысль о каком-то чрезвычайном торжестве.

   В главных воротах виднелись вновь выстроенные леса, а возле них кучи зеленой ели и можжевельника. Около костела на лестницах люди развешивали длинные гирлянды из ветвей, приготовленные для украшения стен. Всюду движение и суета была необычайная; из труб подымались столбы густого дыма, а в наскоро сооруженных из камней и кирпича кухнях пылали огромные очаги, на которых запекались целые туши дичи и разного мяса.

   Вооруженным часовым, расхаживавшим с алебардами и разгонявшим толпу, тяжело было удерживать ее в назначенных пределах. То тут, то там раздавались крики. Между тем колокола, по обыкновению, призывали к молитве, а из костела доносились звуки органа и пения.

   Недалеко от бокового входа в костел, возле целого ряда скамеек, лотков и будок, в которых продавались иконки, ладанки, медальоны, свечи и разные vota {Вотивные приношения, см. выше.}, в толчее народа, непрерывно прибывавшего двумя струями, стояли двое шляхтичей, - оба средних лет, один худощавый с длинной шеей, которую ворот лисьей шубы отчасти закрывал от холода, другой - округленный, с сильно покрасневшим лицом, с улыбкой на губах, в поддевке на волчьем меху и в теплых сапогах:

   - А что? А что? - оживленно говорил, постоянно поплевывая боченкообразный шляхтич, - разве наш шляхетский король оказался хуже тех, которые были до него? Поглядикось, как выступил!! И не может сказать никто, чтобы он себя браком унизил, ведь, он берет эрцгерцогиню австрийскую, императорскую дочь, которую сама императрица должна проводить досюда, до самого Ченстохова! Subintelligitur {Подразумевается (лат.).}, что и приданое должно быть императорское и splendor {Блеск (лат.).}. He маленький выпал на долю нашего избранника!

   Шляхтич с длинной шеей слушал равнодушно, поводя вокруг глазами:

   - Ну, ну, пане Григорий, - ответил он после некоторого раздумья, - это все так представляется в благосклонных ваших очах, но... ба, ба, ба!

   И он начал рукой странно крутить в воздухе, потряхивать головой, а по губам его струилась ироническая улыбка.

   - На первый взгляд, действительно, - продолжал он, - splendissime {Великолепнейшим образом (лат.).} все это выглядит. Можно бы и вправду подумать, что государь наш счастлив, могущественен, богат, и что ему только птичьего молока не достает... ну, а на самом-то деле все это совершенно иначе.

   Изумленный Григорий вытащил из-за пояса руки в меховых рукавицах:

   - Что приятель сказал? - выкрикнул он. - Да не может быть!

   Шляхтич с длинной шеей вздрогнул, должно быть, от холода и сказал:

   - Я здесь, товарищ, на морозе и ветру, долго разговаривать не вижу надобности, - хочешь потолковать, так пойдем под какую-нибудь крышу... ветер режет и мороз крепчает.

   - А куда же здесь "под крышу"? - вздохнул Григорий. - Везде битком набито... Из-за гусаров, гайдуков {Лакеи при знатных лицах, одетые в венгерский костюм.} и королевской челяди нигде не втискаешься.

   - У меня здесь есть братчик знакомый, немного даже сродни, - прервал другой... - Небольшой чин, правда, даже не иеромонах, а всего-навсего лишь монастырский братчик, но теперь он имеет большое значение, так как ему, как я слышал, вверен надзор за кладовыми и погребом.

   - А как же вы хотите добраться-то до него? - воскликнул Григорий. - К нему, ведь, теперь все, как к меду, должны льнуть и осаждать его.

   Худощавый покачал головой.

   - Он никого не впускает к себе, - сказал он. - Хотя он и носит монашеское платье, но такой забияка, что никому не позволит нос задирать перед собою и силы имеет как раз, сколько нужно, так что из его рук трудно уйти целым. Поэтому-то, вероятно, его и поставили на страже этих сокровищ... Пойдем со мной, попробуем...

   Действительно, без пробы нельзя было обойтись и они протискались к монастырю не очень-то удачно, так как, чем ближе к стенам и входам, тем гуще стояла толпа, а кое-где была такая давка, что придавленные женщины кричали изо всех сил.

   Им, может быть, даже и не удалось бы проникнуть внутрь, потому что здесь военная стража не всякого впускала, но из боковой двери монастыря как раз выбежал в одеянии паулина {Паулин - монах монашеского ордена св. Павла; в ведении этого ордена искони состоит Ченстоховский монастырь.}, с черной отороченной мехом шапочке на голове, мужчина гигантского роста, с румяным лицом, с глазами на выкате, с полуоткрытым ртом, на котором, казалось, застыл незаконченный зов.

   - Отец Чеслав! - крикнул, протягивая к нему руку, мужчина в лисьем полушубке, - ради Бога, позволь нам вдвоем присесть и отдохнуть у тебя!

   Необычайно озабоченный и спешивший монах поморщился, услышав этот молящий голос, но, когда он узнал говорящего, лицо его прояснилось:

   - Ах, Ириней... вот в самом деле! А ты здесь откуда? - воскликнул он.

   - Не спрашивай, а спаси, - возразил худощавый, - бока у меня отшиблены, а уши, кажется, отморожены. Сжалься!

   - Много вас здесь? - спросил Чеслав.

   - Двое! Всего двое, честное слово!

   - Подождите здесь меня; когда я вернусь, то возьму вас к себе, - сказал монах, понижая голос.

   Сказав эти слова и не дожидаясь ответа, отец Чеслав бросился через самую середину толпы в толкучку и так умело прокладывал себе путь своей огромной фигурой, что люди только шарахались в сторону. Вскоре он исчез в направлении к кухне, и ожидавшим его не оставалось ничего, как только бить себя руками по бокам и топтать ногами, чтобы согреться.

   Минута ожидания показалась довольно долгой, но толпа снова заколыхалась и подалась вперед, - черная шапочка с ушами отца Чеслава показалась над головами, и монах дал им знак, чтобы они шли за ним следом. Это было нелегко, так как проход для себя приходилось расчищать силой, но на пороге, соскользнув с помощью монаха по двум ступенькам вниз, они очутились в коридоре, где уже не было такого скопления и можно было свободнее вздохнуть, хотя и здесь не было пусто.

   Суматоха царила всюду.

   Молча шли они все дальше и дальше по галереям до двери, которую отец Чеслав отворил ключом, вынутым из кармана, впустил их внутрь и захлопнул дверь за собою.

   Это не была монашеская келья, какую они ожидали, а нечто вроде кладовой или чулана и притом в большом беспорядке.

   Отец Чеслав приветствовал их улыбкой.

   - Может быть, вы себе разыщите где-нибудь две табуретки, либо складной стул, либо пустой бочонок? Отдыхайте а мне некогда... Посмотрите только, что творится вокруг меня.

   Действительно, не одна, а две комнаты, довольно просторные, оклеенные, походили на полуразграбленную кладовую, которая скупо освещалась двумя окнами, помещавшимися у самой земли, так как люди, стоявшие во дворе, почти совершенно их заслоняли.

   Некогда было поддерживать здесь порядок. Тут же около двери огромный бочонок распространял запах уксуса, которым он был наполнен, дальше несколько бочек с ливером и чанами, - огромная кадка с разъехавшимися обручами, на полу кувшины, ведра, корыта... Стенные полки были заставлены горшками самой разнообразной величины - черными, красными, белыми, бутылями и банками. В другой комнате стоял, правда, стол кое-как сбитый из досок и круглый табурет при нем, но и тот и другой были завалены посудой и тряпками, так что найти себе здесь место было нелегко.

   - Хозяйничайте, а меня ни о чем не спрашивайте, - воскликнул отец Чеслав, - мне недосужно! Вверили мне королевскую кладовую, а отчасти и монастырскую кладовую, я просто теряю голову... Как тут управиться?.. А накрадут при этой оказии - страх просто подумать - сколько! Корицу, гвоздику, перец, - все самое отборное, нужно им отпускать сотнями фунтов!..

   Он схватился за голову, но, не теряя времени из-за разговора, он взял со стола пустую бутылку, понюхал ее, подставил с воронкой к бочке, наточил влаги янтарного цвета и поставил перед гостями, которые ужо присели на складных стульях. Поискал глазами чарок, быстро снял их откуда-то с полок и сказал:

   - Согревайтесь, но не переборщите!

   У круглого шляхтича все лицо до последней морщины начало подергиваться и смеяться. Казалось, что даже волосы, раскинувшиеся в беспорядке после снятия шапки, разделяют эту веселость лица.

   - Благодетель наш! - воскликнул он. - Ведь теперь мороз, ветер, так что прозябли мы, грешные, до мозга костей...

   - Это уже сегодня остатки зимы, - перебил монах, - завтра наступит оттепель и весна...

   - Вправду?.. - подхватил Ириней. - А вы откуда знаете?

   - Пиявки мне об этом говорят, а они никогда не обманывают, - ответил отец Чеслав, который, не прерывая разговора, все время суетился, ходил, чего-то искал, что-то заворачивал, ворчал на всех и ни на минутку не присел.

   - Возблагодарю Господа Бога, когда все это кончится, говорил он, - и августейшая чета проследует в Варшаву. Дай Бог им счастья!.. Но король прибудет только сегодня вечером, венчание завтра, пир потом, а еще свадьба, так что отсюда двинутся не ранее, как на святого Казимира {4 марта (по нов. ст.).}. За все это время ни помолиться, ни вздремнуть. Творю молитвы на ходу, и часто одну и ту же начинаю пять раз и никак не могу довести до конца... Господь Бог простит мне это, потому что по монашескому уставу послушание важнее богопризывания {Posluszenstwo drozej nabozenstwo - послушание важнее богослужения (польская религиозная поговорка).}.

   - Однако, на вас возложено слишком большое бремя, милый дядюшка, - проговорил худощавый пан Ириней, - хоть бы вам кого-нибудь на подмогу дали!..

   - Было их у меня двое! - воскликнул отец Чеслав. - И что же вы думаете? Только мне мешали и шалопайничали! Предпочитаю быть один...

   Он вытер пот со лба, так как, несмотря на холод, он потел и весь запыхался.

   Ириней поглядывал на него с большой нежностью:

   - Как мне вас жалко! - сочувственно проговорил он. - Но это все вы делаете для нашего короля, а это, ведь, наш король, наш!!

   - Как же "наш"? - спросил монах.

   - Потому что мы, а не паны и сенаторы выбрали его королем, - сказал Пиотровский, которого наши читатели, вероятно, сами уже вспомнили.

   - Ну, а я вам скажу, - засмеялся отец Чеслав, - что, хотя он завтра женится на императорской дочери, хотя его окружает королевский блеск, но ему не за что вас особенно благодарить!..

   - Как так? Почему? - крикнул Пиотровский.

   Монах задумался, потер лицо рукою, вздохнул и не отвечая на вопрос, спросил:

   - Может быть, вы что-нибудь закусили бы?

   - Ах, какое там "закусили"! - подхватил Пиотровский, - дело идет не о закуске, а о том, что вы сказали?! Почему король не должен быть благодарен?

   Отец Чеслав, который не был знаком с товарищем своего племянника, только проворчал:

   - Тяжелая вещь эта корона, - та, которую у нас на голове выбривает цирюльник {При посвящении католиков в духовный сан у них выбривают на маковке, так называемую, "тонзуру".}, но она все-таки гораздо легче, и носить ее легче...

   Говоря это, он повернулся к своим кадушкам и начал хозяйничать.

   Освежающий аромат приправ из кореньев и пряностей распространился во комнате... круглый пан Григорий с удовольствием втягивал его носом:

   - Вот это вкусные штуки, - шепнул он, - как вам хватит этого, но на всю толпу гостей, право, не знаю!

   - Хватит, - смеясь сказал отец Чеслав, - ведь, нас снабдили припасами, и мы сами разорились на такой запас, чтобы скорее что-нибудь лишнее осталось, чем хоть капельки чего-нибудь не хватило нам.

   Как вы сами думаете, а, съедят у нас гусары и войско вместе с сенаторами четыреста волов, четыре тысячи баранов, столько и даже больше ягнят, сто оленей, пять лосей, несколько тысяч зайцев, несколько десятков кабанов, пять тысяч куропаток, шесть тысяч индюков, триста фазанов и не знаю сколько еще телят?..

   Шляхтичи хватились за голову.

   - Да, да! - смеялся над их изумлением отец Чеслав. - Но не забывайте, что король ведет целые полки, а это народ прожорливый... челядь и конвой тоже воздухом сыты не будут.

   - А сколько же они выпьют! - воскликнул круглый шляхтич.

   - О, этого ни измерить, ни сосчитать невозможно, - с чувством какого-то внутреннего удовлетворения сказал отец Чеслав, - одного наилучшего вина, испанского и венгерского, собрано не мало бочек.

   - А сколько это будет стоить! - проворчал Пиотровский. Монах засмеялся:

   - Его королевской мосци порядочно, да и монастырю не мало, так как мы, хотя и бедные монахи, не можем допустить, чтобы хоть чего-нибудь не преподнести нашему государю. Если б ему хоть это послужило к его счастью, - вздохнул монах, - но...

   Он махнул рукой и замолчал.

   - А почему ж бы ему и не быть счастливым? - возразил Пиотровский.

   Чеслав долго смотрел на него.

   - Потому что эти королевские и императорские браки; - сказал он, - как лотерея. Будущие супруги не знают друг друга и часто один из них, имея на сердце образ кого-нибудь иного, должен отдать свою руку другому... Надвое бабушка гадала...

   - Наш король, - начал Пиотровский, - как будто бы имеет все шансы: он молод, красив, по их обычаю одет, причесан, вежлив и ласков, почему бы ему и не понравиться?

   - Не забывайте о том, что эрцгерцогиня сама из императорского дома, - говорил отец, - и, может быть, даже помнит, как наш король, будучи тогда еще камер-юнкером, прислуживал за императорским столом... ну, вот и будет, пожалуй, носом крутить...

   Отец Чеслав умолк на минутку.

   - Я вот и говорю вам, зачем ему понадобилось искать непременно из королевских или императорских дочерей? - прибавил он. - Вы избрали Пяста, нужно было поискать для него Ржепиху {Репину, намек на простонародную, крестьянскую фамилию - Репа.} и такая бы нашлась, а то - из австрийского дома!..

   Ксендз задумался и оборвал на полуслове. В дверь постучали, и он выбежал, схватив себя за голову. В первую минуту слышались смешанные голоса...

   Отец Чеслав спорил, возражал. Повара настаивали, и в конце концов им что-то начали отпускать, а шляхтичи издали наблюдали, как брались охапками самые изысканные приправы.

   - У нас дома иногда приходится довольствоваться хреном, укропом и тмином, - сказал Григорий, - и как-то живем, ну, а здесь требуется, чтобы было пряно и обильно... Мы довольствуемся огурцами, а для них лимонов и апельсинов мало...

   Отец Чеслав вернулся, отправив поваров.

   - Не сконфузимся даже хоть бы и перед императорским двором и перед самой императрицей матерью, которая сопровождает свою дочь, - сказал он. - Наши повара обещают чудеса; а из них главный служил у Юрия Оссолиньского, где он заведовал кухней, да и остальные тоже учились своему искусству за границей и у князей!

   Что строят для украшения столов одни кондитеры! Пойти только смотреть и удивляться, с каким искусством сооружают они целые пирамиды, точно из мрамора, алебастра и хрусталя...

   Пиотровский улыбался, понемногу потягивая вино.

   - А если б вы видели этого нашего короля, когда он в день выборов стоял под знаменем, неказистый, скромный, угнетенный... - начал он как бы себе под нос, - на поле приехал, пожалуй, сам-третей... лошади, - помилуй Боже! Ливреи - полинялые!.. И вот до чего мы довели его, теперь он женится на дочери императора и думает накормить тысячи своих гостей!

   - А я вам говорю, - прервал монах, - хорошо бы, если бы ему было за что благодарить нас... а то наш глава церкви - примас терпеть его не может, хотя и терпит по принуждению... Гетман тоже ему враг, среди сенаторов большая половина враги... Если бы могли, утопили бы его в ложке воды.

   - Но, ведь, он король! - возбужденно подхватил Пиотровский. - На его месте я научил бы уму разуму всех этих "врагов короля", a per consequens {Следовательно (лат.).} отечества.

   - Да, если б было кому поддержать его, - сказал тише монах, - но он чуть ли не один, как перст...

   Все трое замолкли.

   - Теперь ему уж шляхта не поможет, - подумав проговорил Пиотровский, - но однако, если б примас со своими стал слишком пакостить, то - кто знает?.. Мы можем стать при короле и защитить его...

   Отец Чеслав помолчал.

   - Несчастный он человек, - сказал он минуту спустя, - знаю об этом от людей, его окружающих. Он мученик и Господь Бог ему не дал силы для такой безостановочной борьбы, где на каждом шагу нужно остерегаться сетей и западней... Говорят, что иногда, войдя в свой кабинет, он молится и плачет, иногда и вспылит; но это соломенный огонь, он им только подразнит своих врагов, а на следующий день уже размякает... А притом, - прибавил тише монах, - счастья у него нет! Ни в чем ему не везет, Бог его любит и посылает ему крестные испытания. Потому-то я и этого брака больше боюсь, чем радуюсь ему.

   - Гм! - крякнул Пиотровский.

   Монах оперся на стол и наклонился к нему:

   - Ксендз епископ холмский, - продолжал он, - желал нашему государю и королю всего наилучшего, сватая ему эрцгерцогиню Элеонору, но знал ли он о том, что, по слухам, она предназначалась герцогу Лотарингскому, с которым она была с самого детства в большой сердечной близости? Наверное она теперь едет к нам со слезами и с отвращением к своему нареченному, к своему будущему мужу... а к тому же она считает себя особою императорского рода... а наш податлив и кроток... на что же доброе тут можно надеяться?

   - Вы, отец мой, на все смотрите так мрачно, - взволнованно откликнулся Пиотровский, - что даже тяжело стало на душе... Господи помилуй! Король, ведь, мужчина! Он должен так себя поставить, чтобы никто не смеялся над ним...

   Отец Чеслав добродушно рассмеялся.

   - Голубчик Ириней! - воскликнул он, - видал ли ты когда-либо мужчину, который бы одержал верх над женщиной? Никогда в жизни! Оттого-то отцы церкви и называют ее искусительницей, существом нечистым, опасным. Грех и наказание через нее пришли в мир...

   - Но за то и спасение также, - перебил Григорий. Монах умолк на мгновение.

   - Да, но для этого потребовалось существо, беспорочно зачатое и превознесенное над всеми женами, - серьезно вздохнул он. - Ну, впрочем, довольно богомудрствования! Довольно! Вот вам по куску пряника, - прибавил он, - пейте вино, закусывайте и уходите, мне нужно к отцу приору {Настоятель монастыря.}, а потом по другим кладовым... Все-то лежит на моей бедной головушке!

   Гости, выпроваживаемые таким образом, допили чарки, поблагодарили за прием, вышли снова на двор, где давка еще больше усилилась, так как непрерывно прибывали экипажи с прислугою короля. А около стен и ворот виднелось много приставных лестниц, на которых стояли люди, заканчивавшие декорирование зданий.

   Возки на полозьях остановились как раз за службами и форейтор, который сопровождал их, нетерпеливо кричал, вызывая квартирмейстера, но его не легко было разыскать...

   В толпе шептали, что из Варшавы приехали придворные дамы со своей статс-дамой, которые входили в состав свиты, будущей королевы и, действительно, из-за занавесок выглядывали женские личики, которые быстро прятались от любопытных глаз.

   Раньше чем появился квартирмейстер, молодой придворный короля бегом подбежал к возкам и начал заглядывать в них, очевидно, разыскивая кого-то из знакомых.

   Это был Келгап и легко догадаться, что никого другого он не мог разыскивать так жадно, как панну Елену Зебжидовскую, о которой он, по-видимому, знал, что она должна была находиться тоже тут. Хотя радостное восклицание доказывало, что он ее нашел, но лицо, которое выглянуло, приветствуя его, было так бледно и грустно, что даже Келпш моментально стих.

   - Мы ждем, не зная, где выходить и разместиться, - проговорила Елена вялым тоном. - Я никогда не была здесь... А свое богомолье я хотела бы начать от алтаря Матери Божией, так как она здесь царица и владычица... Только нам одним, с панной и моей компаньонкой, не добраться...

   - Давка ужасная, но, если взять одного из челяди, - сказал Келпш, - то я берусь провести вас прямо к часовне.

   Дамы уже собирались выходить, когда примчался запыхавшийся квартирмейстер Соболевский и отсоветовал им, говоря, что для них отведены комнаты внизу и что оттуда гораздо легче добраться по коридорам до костела, чем проталкиваясь через толпу.

   Так и сделали. Соболевский и Келпш высадили всех дам перед самыми дверями, у которых стоял караул, и сопровождали до предназначенных для них сводчатых покоев, в которых было тепло и более или менее готово для приема.

   Понятно, впрочем, что при таком наплыве, дамам пришлось удовлетвориться походными постелями на полу. Молодые и веселые, они почти все встретили это монастырское распоряжение довольным смехом.

   Келпш, который ввел Елену, не находил сил оставить ее, хотя она казалась такой усталой, была так молчалива, как будто всякое общество ей было в тягость.

   - Не прикажете ли показать вам дорогу в костел? Я к вашим услугам, - проговорил он. - Если бы не это, я бы не стал надоедать вам своим присутствием.

   Несколько подруг Зебжидовской выразили также желание прежде всего помолиться перед чудотворною иконою, и Келпш, носивший теперь титул кравчего будущей королевы, повел их знакомыми ему переходами в костел и часовню.

   Впрочем и здесь, несмотря на то, что в это время не совершалось богослужения, наплыв молящихся оказался так велик, что свите королевы с большим трудом удалось проникнуть в часовню, переполненную молящимися, из которых многие лежали крестом, плакали и молились вслух.

   Тишина царила тут и нарушалась лишь иногда сокрушенными вздохами молящихся, да со дворов, едва доносился глухой рокот.

   Елена опустилась на колени и, погрузившись всей душой в какое-то глубокое нас