Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

bsp;   Королева смотрела в окно; по ее лицу текли слезы, хотя, казалось, она не выказывала робости.

   Каждую минуту кто-нибудь вбегал с сообщением новых известий.

   - Занимают войсковые магазины!.. - кричал один.

   - Опустошают арсенал... Разбирают оружие!.. - оповещал другой.

   - Грабят казну!.. - кричал третий.

   - Опечатывают консисторию и архивы!..

   При этом возгласе королева быстро повернулась.

   Секретный архив, который нужен был Фридриху для оправдания его военных действий, находился во дворце, и ключ от него был у королевы.

   Вошел барон Шперкен и простоял несколько времени, не смея заговорить.

   - Архив? - спросила королева.

   - Его опечатывают, - ответил генерал.

   Королева сделала движение, словно хотела бежать защищать архив, но тотчас воздержалась.

   - Барон, - сказала она, - если они станут ломать двери, я должна знать об этом; тогда я сама пойду и стану перед дверьми... И если кто решится поднять на меня руку... Пусть лучше убьют меня.

   Графиня Брюль, оставшаяся при королеве, вздрогнула.

   - Они не осмелятся! - воскликнула она.

   - Ваше величество, - возразил Шперкен, - ко всему нужно приготовиться: для прусского короля нет ничего святого; ничто его не остановит...

   - Не осмелится, - повторила графиня Брюль. - Ведь он должен знать, что когда настанет время мести, то и его не пощадят.

   Все молчали. Прелестная Пепита Ностиц стояла у окна. Лицо ее пылало, и грудь высоко вздымалась; она имела вид одного из тех рыцарей, в руках которого недостает только оружия, чтобы броситься на эту толпу.

   Но она не осмелилась сказать того, что думала.

   "Да, - думала она, - не все коту масленица, настал и великий пост. Мы бесновались над пропастью, которая теперь разверзлась, и кто же может спасти нас, если они сами не умели себя защитить и добровольно дали заковать в цени свои и наши руки. О, если б я была мужчиной"!

   Она оперлась на подоконник и взглянула на двор. Мгновенно румянец залил ее бледное лицо, брови нахмурились и она вздрогнула... В это время швейцарцы и пруссаки занимали двор. Между ними вертелось несколько человек в гражданском платье. Ей казалось, что она ошибается, что глаза ей изменяют: между этими последними она узнала де Симониса. Он шел рядом с жирным Бегуелином, разговаривавшим с своими соотечественниками.

   По-видимому, в ее головке мелькнула какая-то мысль, и лицо ее приняло суровый вид; она отошла от окна, потом опять стала на то же место и еще раз отошла...

   Находясь неподалеку от дверей, Пепита вышла незамеченной, повинуясь влечению мысли, против которой не могла устоять. На лестнице никого не было; никто из окружавших королеву не смел выйти из комнаты: одна она решилась на это. Она взглянула сверху вниз по лестнице. Швейцарцы обезоруживали стражу... Неподалеку стоял и Симонис. Глаза ее сверкнули.

   - Кавалер де Симонис, - сказала она отрывисто.

   Макс поднял голову; увидев Пепиту, он вздрогнул, но поднес руку к шляпе.

   - Сюда, ко мне, - отозвалась она, - на два слова. Швейцарец колебался; но голос и лицо девушки были до того

   повелительны, что ослушаться было невозможно. Он бросился вверх по лестнице, приняв полугрустное, полуудивленное выражение. Когда Макс очутился лицом к лицу с Пепитой, у него задрожали губы и он не мог произнести ни одного слова.

   Молодая девушка, в полном блеске своей красоты, с гневом, делавшим ее еще величественнее, приблизилась к нему.

   - Кавалер де Симонис - сказала она отрывисто, - моя тетя спасла вас, когда вам угрожала опасность, и вы ей обязаны своей жизнью; теперь я вам обещаю благодарность королевы, мое богатство и высокое положение в свете, все, что вы только потребуете, под условием, что вы перейдете ко мне на службу...

   Симонис смутился.

   - Да, ко мне на службу, - повторила она и, схватив обеими руками его руки, она оглянулась кругом, хотя на лестнице решительно никого не было. - Я читаю в ваших глазах, что у вас доброе сердце; я знаю, ваши мысли путаются и вы сами еще не знаете, что хотите, но я вас хочу спасти от самого себя и указать вам честный путь, честную службу, вместо этой зависимости от людей, которые нас так притесняют. Вы можете с большей пользой распорядиться вашей свободой, употребив ее против притеснителей.

   При этом она сжимала его руки, не спуская с него глаз, и жгла его своим взглядом.

   - Эти руки, которые жмут ваши, прибавила она, - никогда еще не прикасались к руке мужчины; а эти уста никогда ни о чем еще никого не просили, кроме Бога... В виду этого я обратилась к вам, как к честному человеку... Дело идет о моем отечестве и королеве... Мои родители богаты, я вам отдам собственное имение, а сама пойду в монастырь, сделаю вас богатым... Ведь вы ничего больше не хотели, как сделаться богатым, поступая на службу к пруссакам. Отвечайте же!.. Ради Бога отвечайте!..

   Макс молчал. Просьба Пепиты была для него такой же неожиданностью, как и все остальные приключения, поражавшие его на каждом шагу со времени его отъезда из Берлина. Красота Пепиты, ее смелость и решимость производили на него большое впечатление, против которого он не мог устоять. Ему хотелось убежать, так как он видел перед собой новое осложнение и новую опасность в будущности, но молоденькая баронесса не отпускала его.

   - Позвольте мне подумать, - начал он. - Я не знаю, я... Не могу...

   - В этом случае вам совершенно не о чем думать, - возразила она, - вы обязаны мне служить, а я, со своей стороны, даю вам честное слово, если хотите, клятву, - она зарделась, - что за вашу жертву заплачу безграничным самопожертвованием.

   Не успела она еще окончить последних слов, как Симонис наклонился к ее рукам и осыпал их горячими поцелуями.

   - Приказывайте! - воскликнул он.

   Пепита вздохнула свободней и отступила на несколько шагов; у нее не хватало решимости.

   - В настоящую минуту, - отозвалась она подумав и понижая голос, - об одном только прошу вас: сохраните со всеми ваши прежние отношения... Пусть все останется по-прежнему... А сегодня вечером приходите к тете... Понимаете?

   Симонис поклонился, и Пепита исчезла.

   Пораженный Симонис не двигался с места, он не мог собраться с мыслями, не доверял действительности и спрашивал себя, возможно ли для него такое счастье.

   В то же время он вспомнил об опасности его положения и все еще стоял на месте, как вдруг заметил внизу Бегуелина, который, казалось, отыскивал его. Он сбежал к нему вниз.

   - Что вы там делали наверху? - спросил он.

   - Я увидел одну знакомую барышню... Бегуелин презрительно пожал плечами.

   - Чтоб думать в такую минуту о барышне, действительно нужно быть молокососом, как вы. Уйдем отсюда. Здесь нам нечего делать. Я предполагал, что Фридрих сегодня придет и только потому явился сюда, а так как его нет... Как бы то ни было, все-таки неприятно смотреть на все то, что здесь происходит.

   И он провел Симониса через боковые ворота на улицу, в которой тоже было много праздного народа. Через мост проходили войска. Отсюда уже была видна стража, поставленная ко дворцу Брюля.

   - Ну, завтра здесь мы увидим любопытные вещи, - сказал Бегуелин, - я уверен, что его величество король Фридрих не простит ему этой дерзости и встряхнет немного его парик; за это я ручаюсь. - Он расхохотался, но вдруг вспомнил о себе и со вздохом произнес:

   - Жаль, что я не продал и половины моих сыров; много осталось... Теперь - капут! И он махнул рукой. - Но кто мог предвидеть, что все это так скоро случится!..

   Симонис простился с ним. Ему пришло в голову пойти к старухе-баронессе и поблагодарить ее за спасение его, и он отправился к Новому рынку.

   Здесь было меньше людей... Попадались только небольшие группы, с жадностью поглядывавшие на окна Брюлевского дворца и предвкушавшие наживу. Но прусская стража была уже расставлена на дворе и у входов. Проходя мимо дворца, он вдруг услышал веселое посвистывание. Его удивило, что, в разгаре общей скорби и тревоги, кто-то веселился; он начал отыскивать глазами весельчака; в ту же минуту свист раздался над его ухом и чья-то мощная рука ударила его по плечу. Симонис оглянулся; это был Ксаверий Масловский.

   - А!., швейцарец! - воскликнул он. - А я уж думал, что тебе свернули шею и посадили в какую-нибудь дыру. Ну, говори, говори, где пропадал и что с тобой случилось?..

   Симонис остановился и поздоровался с ним.

   - Вижу, что цел и невредим и пользуешься свежим воздухом, - прибавил Масловский, - ну, очень рад за вас. Но вы мне должны, взамен за изорванные простыни, рассказать, что с вами случилось... Говорите!

   Симонис сел рядом с ним на барьер:

   - Мне не хотелось ни вас, ни себя подвергать опасности... Так как Блюмли всерьез угрожал мне, то я предпочел бежать.

   - Куда? - спросил Масловский.

   - Спустившись через окно и поцарапав себе при этом руки, - и теперь видны следы, - я положительно не знал, куда деваться. К счастью, у меня был адрес одного серба, который живет на берегу Эльбы, но, к сожалению, мне не суждено было к нему попасть.

   - А!.. Так где же вы это время просидели? Симонис сильно покраснел.

   - Выйдя от вас через сад...

   - И через стену, - прибавил Масловский.

   - Я попал во двор дома, откуда можно было пройти через ворота, чтобы попасть на улицу; мне почему-то казалось, что следовало торопиться; иначе меня могли бы принять за вора. Я бросился бегом, как вдруг в ворота вошла какая-то женщина, и мы столкнулись. Она громко вскрикнула... Оказалось, что это была девица Дори, моя спутница из Берлина...

   - Очевидно, вам благоприятствует судьба по части старых баб, - прервал его Масловский; - ведь это уже вторая, так как жена Брюля хотела сделать вас секретарем. Должно быть, это предопределение свыше, и вам следует держаться старух: что суждено, того не миновать. Я уже догадываюсь, что Дори, в объятия которой вас бросила сама судьба, приютила вас...

   - Да, нечто в этом роде, - сказал Симонис, - она меня не пускала, пока я ей не объяснил, почему я так стремительно бежал. Мина уже знала относительно моего бегства, и поэтому Дори настаивала, во что бы то ни стало, дать ей возможность быть моей спасительницей, и я все эти дни считался ее братом. Так она и выдавала меня.

   - Ну, это еще не беда; хуже было бы, если б она выдавала вас за своего мужа. Что же вы теперь намерены делать?

   - Не знаю; а вы что? - спросил Симонис.

   - Я? Брюль не захотел взять меня с собой в Пирну, и я здесь остался. Но я не обижаюсь за это, мне это совершенно безразлично; здесь я по крайней мере буду иметь удовольствие видеть, как немцы будут драться. Пруссаки, как видно, намереваются хозяйничать здесь как следует. Право, это очень забавно.

   При этом он хладнокровно взглянул на Симониса и снова начал насвистывать свою песенку, а затем спросил:

   - Ну, а есть ли у вас квартира? Надеюсь, что дольше не останетесь у Дори?

   - Сегодня буду иметь.

   - В случае надобности моя квартира всегда к вашим услугам. Моя хозяйка - отличная женщина; она поставит вторую постель...

   Они простились. Симонис отправился к баронессе. Издали видно было, что окна ее квартиры были раскрыты; у одного из них сидела старушка в чепце, присматриваясь, как пруссаки спроваживали из главной гауптвахты оставшихся саксонских солдат; толпа народа молча смотрела на них.

   Не успел он еще подняться во второй этаж, как глухая Гертруда, должно быть по приказанию баронессы, открыла ему дверь, кланяясь и улыбаясь.

   - Все ваши вещи на чердаке... Ничего не пропало, - сказала она. На пороге появилась баронесса с сияющим лицом. Симонис поцеловал ее руку.

   - Я очень рада, что вижу вас целым и невредимым... Теперь уж вам не угрожает никакая опасность. Но где вы были? Серб, к которому я посылала узнать относительно вас, сказал, что вы даже к нему не заходили, и меня это очень обеспокоило...

   Симонис ответил, что он нашел убежище у своего приятеля, но у какого, - об этом не сказал. Старушка пригласила его сесть возле себя.

   - Завтра приедет наш король... Хоть он и друг моей дорогой графини де Камас, и я расположена к нему, - я предпочитаю его этим саксонцам, которые умели только кутить, веселиться и сдирать кожу с живых людей, и я рада, что он их проучит, - однако мне жаль бедную королеву и этого никуда негодного короля... Он и теперь еще не знает, что с ним делают. Что касается Брюля, то жаль, что он не попался в руки Фридриха... Теперь вот пруссаки заняли столицу, потому что ее некому было защищать, а между тем для балета не было недостатка в людях.

   Во время этой тирады баронесса Ностиц вспомнила, что у Симониса, наверное, не было квартиры.

   - Занимайте же опять вашу комнату на третьем этаже, - обратилась она. - Скажите Гертруде, чтобы она дала вам ключ, а вечером приходите ко мне.

   Приглашение было очень кстати, иначе трудно было бы исполнить приказание Пепиты, о которой он не переставал думать.

   До вечера оставалось еще много времени; Симонис очень устал, к тому же ему нужно было обдумать много вещей, и он с радостью принял предложение баронессы и отправился к себе. Войдя в свою комнату, он стал вспоминать все случившееся; время прошло незаметно в размышлении и приведении комнат в порядок; наконец, он хотел растянуться на постели, но в это время Гертруда постучала в дверь и позвала его вниз.

   Оправив на себе платье, Симонис спустился к баронессе. Пепита поздоровалась с ним взглядом и знаком предупредила, чтобы он не проговорился перед старушкой. Она встретила его так, как будто они в этот день еще не виделись; баронесса, из сожаления к племяннице, не касалась щекотливых вопросов и говорила только о королеве.

   - Я знаю, - начала Пепита. - что у королевы нет друзей, что она уже по своему характеру никогда не старалась искать дружбы, но в нынешнем ее положении ее нельзя не пожалеть; хоть она ни в чем не виновата, между тем ей придется больше всех раскаиваться... и то уж она молится и плачет!

   - И сердится, - прибавила баронесса.

   - Для нее это простительно!.. - воскликнула Пепита. - Она, дочь цезаря, должна быть рабыней Бранденбургского маркграфа, королева двух государств и вдруг должна просить милости у этого солдата!

   Старуха вздрогнула.

   - Да, - заметила она с грустью, - там, где дело идет о справедливости, не могут не пострадать невинные. Когда падает дуб, то он мнет цветы, растущие под ним.

   - А разве это справедливо? - воскликнула Пепита.

   - Разумеется, - возразила старушка, - я сама была свидетельницей безумия Августа Сильного, который не щадил свою родину ради удовлетворения своих безобразных прихотей. Оставив после себя беспомощного сына, он взял для него в опекуны Брюля. Ну вот теперь на сына и обрушилось все наказание, которое заслуживал его отец.

   - Однако, дорогая тетя, - начала горячиться Пепита, - это только первая проба, временная неудача, кризис. Ведь у нашего короля есть еще другое королевство, где он может защищаться; у нас есть сильные союзники, и мы можем наказать дерзкого нахала. Это не наказание, а только испытание, из которого мы выйдегу победителями!

   Она взглянула на Симониса, который молча пожирал ее глазами. Он ждал обещанного объяснения; найти для этого удобное место и время было не его дело. Но Пепита располагала достаточным мужеством и ловкостью, чтобы не задумываться об этом. Она была вполне уверена, что подходящий случай скоро представится.

   В то время, когда старушка ушла в свою комнату, чтобы прикрыть одеялом любимую собачку в корзинке, Пепита быстро подошла к Симонису.

   - Около девяти часов проститесь с тетенькой, сойдите вниз и ждите меня у моих носилок.

   Симонис кивнул головой, и они быстро разошлись.

   В назначенный час Симонис, хотя старушка и удерживала его, попрощался и отправился вниз. Носильщики уже дожидались у дома.

   Почти следом за ним выбежала Пепита и, усевшись в носилки, велела нести себя ко дворцу. Макс сопровождал ее, идя у дверцы.

   - Послушайте, кавалер де Симонис, - обратилась она, - я не требую от вас клятвы, хотя сама уже поклялась. Никакая жертва не будет для меня тяжела, если только я могу спасти королеву. Против неприятеля, который так вероломно напал на нас безоружных, мы вправе защищаться тем, что нам внушил Бог: все равно, хитростью, подкупом или оружием. Вы теперь принадлежите мне? Ведь вы мой, и я могу на вас рассчитывать?

   - Одного вашего слова довольно, - воскликнул Симонис, - чтобы я бросился в огонь и в воду! Вы чувствуете себя сильной, и никто не устоит перед вами.

   Пепита грустно улыбнулась.

   - К сожалению, - сказала она, - вы меня не знаете и судите только по моей наружности, которой меня наградила природа. Вы даже не знаете того, кому вы отдали вашу душу: ангелу или сатане. О, Боже!.. Почему я не могу внушить вам, вместо этого ослепления, более благородного чувства, а именно сожаления к угнетенным, милосердия к тому несчастью, которое постигло нашу королеву.

   - Вы все можете внушить, и ваши слова будут служить для меня законом.

   - Довольно, довольно! - прервала его Пепита. - Я должна воспользоваться этим законом, так как другого средства не имею. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты; вас вырастили в том убеждении, что вы должны продать себя первому встречному человеку за хлеб и будущность. К сожалению, так все ваши соотечественники служат по целому свету!.. Бедные! Это у вас в крови, но надеюсь, что Господь наградил вас честной душой, которую стоит только разбудить, чтобы вы почувствовали, что человек не одним хлебом сыт бывает, но добродетелью и совестью.

   Она протянула ему руку через окно. Он поцеловал ее и сконфуженный молчал.

   - Я хотела бы вас повести по широкой, открытой и ясной дороге; но теперь уже поздно. Неприятель вогнал нас в темную пропасть, и мы вынуждены защищаться. Вы находитесь и можете остаться в неприятельском лагере, но только ради того, чтобы нас предостерегать и действовать в нашу пользу. Ради меня вы должны посвятить себя этому делу.

   - Приказывайте... Будьте уверены, что я все исполню и буду верным слугой.

   - Я буду говорить с вами отвратительным языком, - продолжала Пепита после некоторого молчания, - но я должна это сказать: вы не останетесь в убытке за ваше самопожертвование. Фридрих морит голодом своих слуг, а мы осыпаем золотом наших друзей, хоть бы из-за этого нам пришлось терпеть нужду. Там вы ни до чего не дослужились бы, здесь вы на все можете надеяться.

   - С меня будет довольно, если вы... - начал он. Но Пепита перебила его.

   - Подобные объяснения преждевременны, - сказала она, - подождите, пока лучше узнаете меня. Я деспотична. Завтра прибудет король! Завтра - я это знаю наверное, - разыграется сцена с нашей королевой. Не знаю, чем она кончится и что последует за этим, но вы должны познакомиться с генералом фон Шперкеном, чтобы вместе действовать. Он нам совершенно предан.

   - Но я не могу его искать, - сказал Симонис, - а тем больше явно подойти к нему.

   - Да, но ведь вы можете быть влюблены в меня, - прервала Пепита, - компрометируйте меня, сколько хотите. Ради меня вы можете придти в замок и найти там барона. Об этом никто не узнает.

   Во время разговора Симонис вспомнил о Масловском, который так завидовал ему и восторгался красотой Пепиты. При этом воспоминании он расхохотался; на вопрос баронессы, чего он смеется, рассказал ей о поляке, описывая его характер и все его странности.

   - Ах, если б можно было довериться этому сорви-голове! - сказала Пепита. - Вы могли бы привлечь его на нашу сторону.

   - Не думаю, - ответил Симонис, - для него эта трагедия кажется комедией; он будет издали присматриваться к ней и забавляться.

   Пепита призадумалась.

   - Не надо пренебрегать никаким средством, - сказала она, - почем знать?

   Они приближались к замку, у ворот которого стоял караул из швейцарцев. Стража подошла заглянуть в носилки, но Симонис сказал солдатам, чтобы они пропустили.

   Пепита подала ему руку.

   - Пока мы не придумаем другое место... то вечером у тетеньки. А если вы мне будете нужны, то я передам Гертруде книгу; в ней, между страницами, найдете записку, но будьте осторожны... Есть ли у вас деньги? - прибавила она, наклонившись к нему.

   Симонису был неприятен этот вопрос.

   - О, у меня их хватит надолго, - быстро ответил он. - Я вовсе не нуждаюсь.

   И носилки исчезли в темных закоулках дворца.

  

  

   Только старческое равнодушие и счастливая молодость одарены способностью, что они в минуту всеобщего смятения, беспокойства и несчастия сохраняют: первое свою апатию ко всему, а вторая - легкомыслие. Быть может во всем Дрездене не было человека, которого бы менее беспокоили эти неожиданные перемены и насильственный переворот, как Ксаверия Масловского. Он смеялся и повторял: "пусть хоть все немцы передерутся... мне что за дело? Все-таки их немножко меньше будет". Он смеялся в глаза Фукс, приходившей в отчаяние, и только пожимал плечами, отчего она сердилась еще больше.

   Увидев Симониса, он заинтересовался им на минуту, но когда тот ушел, то начал думать о племяннице баронессы Постиц. Это была единственная личность в Дрездене, к которой Масловский относился более снисходительно. "Если б, - избави Бог, - она была полька, я бы влюбился в нее, но отец, пожалуй, не забыл бы данного раз слова, да и я не имею охоты лежать под кнутом". Ему хотелось только узнать, переедет ли Симонис к баронессе.

   - Нужно быть бессовестным, чтобы это позволить себе, - рассуждал он, сидя на барьере у дворца Брюля и присматриваясь к прусской пехоте, которая неважно выглядела после похода. - Хоть бы ему помешать как-нибудь?

   Масловскому достаточно было подумать о чем-нибудь, чтобы сейчас же приняться за дело.

   - Нет, я никогда не допущу этого фокусника, - рассуждал он сам с собою, - который приехал сюда торговать своею совестью, как приезжают показывать обезьян, чтобы он вскружил голову этой красивой девушке; да, да, не дождется он этого! Впрочем, в этом надо убедиться.

   Сказано - сделано, и он сейчас же пошел вслед за Симонисом. Он видел, что Симонис вошел в дом баронессы и что придворные носильщики остановились у подъезда, высадили Пепиту и собирались идти обратно. Он решил поговорить с ними.

   Находясь при дворе Брюля, Масловский несколько раз в день ходил в королевский замок, где он знал всех, и не было человека, с которым бы он не был в хороших отношениях. Его любили за его веселость и подачки, на которые он был щедр; и не трудно было завести разговор с носильщиками.

   - Послушай, Ганс, - обратился он к одному из них, - кого вы приносили к старой баронессе? Верно, фрейлин Пепиту?

   - Да, вы угадали, - ответил Ганс, - признаться, что приятнее носить красивую фрейлину, чем, может быть, завтра, носить того короля, который заварил здесь такую кашу.

   - Ну, вам его носить не придется, - сказал Масловский, - он или ездит верхом, или ходит пешком, и притом всегда с палкой в руках. Даже когда он хочет подогнать лошадь, то бьет ее палкой между ушей {Исторический факт.}, так же как и своих генералов. Вам тоже досталось бы.

   Носильщики замолкли. Об этом опасно было говорить.

   - Мне нужно кое-что спросить у тебя, Ганс, - прибавил Масловский.

   - О чем? - поворачиваясь к нему, спросил носильщик. - Только не о том короле...

   - Нет. Я хочу спросить: велела ли вам молодая баронесса придти за ней?

   - Конечно, - ответили оба вместе, - в девять часов.

   - Послушай, Ганс! Ты мог бы отдохнуть и получить дукат...

   - Каким же образом?

   - Очень просто, - ответил Масловский, стараясь быть хладнокровным, - кто же из вас не знает, что у нас, поляков, бешеная натура. Иногда нам хочется Бог знает чего. Вы, верно, слышали, как один мой товарищ нанял однажды немца и ездил на нем верхом по рынку. Поэтому нет ничего удивительного, если я захочу носить носилки; я надену твое платье, Ганс, и вечером пойду с носильщиками за фрейлиной.

   Ганс вытаращил глаза.

   - Вот как! - воскликнул он, качая головой. - Вот чего вам захотелось! Вам, верно, хочется идти позади барышни и нашептывать ей любезности... Она пожалуется королеве, королева сделает выговор гофмейстеру, а тот скажет старшему, который нас за это вздует палкой.

   - Я вам даю слово, что этого не будет, - сказал Масловский.

   - И за один только дукат?

   - Я дам два.

   Ганс замолк, так как его товарищ повернулся к Масловскому и хотел закончить торг.

   - Я согласен, - сказал первый.

   - А тебе за молчание дам тоже один дукат.

   При таких условиях уговор был заключен, чему Масловский был очень рад.

   В тот же вечер, как известно, Симонис шел рядом с носильщиками, и хоть он все время разговаривал с Пепитой по-французски довольно громко, не опасаясь быть понятым носильщиками, но Ксаверий все слышал.

   Носилки несколько раз дрожали на плечах Масловского; он вздрагивал от желания помешать, оттолкнуть и даже задушить счастливого соперника. К сожалению, он не мог обнаружить своего присутствия и поневоле хладнокровно выслушал рассказ Симониса о нем и что Пепита назвала его "сорви-головой" и т. д. Быть может, он при первой вспышке набросился бы на Симониса, но костюм носильщика и данное Гансу слово заставили его спокойно отойти от подъезда, в котором скрылась Пепита, и пойти в помещение, где он оставил свое платье; за это время он мог уже остыть и одуматься.

   Ему жаль было благородной девушки, которая в отчаянии, ради спасения своей страны и королевы, решилась на такую опасную игру. Слышанный им разговор несмотря на его легкомысленность тронул его. "Этот наемник не поймет этого! - рассуждал он, - но что счастье на его стороне, в этом нет сомнения... И такая прелестная девушка!"

   Расплатившись с носильщиками и переодевшись, Масловский, вместо того чтобы выйти прямо на улицу, пошел по замковым дворам. У ворот стояла стража из швейцарцев, которые не обращали внимания ни на входящих, ни на выходящих; им только приказано было не выпускать нагруженных вещами и следить за тем, чтобы из замка не проносили никаких грузов и тюков. В обширных и темных дворах было много разного люда, спасавшегося от пруссаков, грабежа и ночных вылазок неприятеля.

   Генерал Вилих был назначен комендантом со стороны Пруссии; он разъезжал по городу и говорил о соблюдении порядка, но на это нельзя было особенно рассчитывать. Министр, уезжая, поручил управление Саксонией, столицей и ее интересами графу Лоссу, Штаммеру и Глобичу, но власть их не имела ровно никакого значения: кто хотел - слушался, а кто не хотел - делал по-своему. В замок сбежались все вернейшие слуги и заподозренные в явном нерасположении к пруссакам. Дворы были похожи на обоз. С разрешения королевы нищие перенесли сюда свой ничтожный скарб и детей; они разостлали на земле свои шерстяные одеяла, зажгли маленькие фонарики; матери кормили своих проголодавшихся детей. Старшие из них лежали, спали, равнодушно дожидаясь своей судьбы, а иные перешептывались между собой. Большой двор принял особенный вид, точно во время осады или войны. Вся эта толпа шевелилась и тихо разговаривала из опасения, чтобы ее не выгнали.

   Среди этой толпы было несколько таких семейств, которые недавно перешли в католическую веру из иудейской. Эти неофиты боялись теперь мести своих собратьев, несмотря на то что им покровительствовала сама королева.

   Вечером донесли о них королеве, а так как она всегда очень заботилась о своих неофитах, то по возвращении Пепиты от своей тетушки во дворец она поручила ей распорядиться накормить их и дать им чем-нибудь прикрыться.

   Подобные поручения королева всегда давала только Пепите, которая отлично распоряжалась, благодаря своей смелости и знанию языков. Не успела она сбросить с себя верхнего платья, как ее позвали к королеве; последняя поручила ей присутствовать при раздаче пищи и назначила ей в свиту ее подругу, графиню Фросдорф и одного камергера. Когда Масловский входил на большой двор, в эту минуту филантропическое посольство сходило с лестницы; впереди него шли два мальчика с зажженными факелами.

   При виде их бедные быстро встали и пошли им навстречу. Тотчас начали раздавать приготовленный для них хлеб и другие припасы. Пользуясь этим случаем, Масловский присоединился к ним и протиснулся вперед, со свойственной ему наглостью, к Пепите.

   Последняя удивилась его присутствию.

   - Что вы здесь делаете? - спросила она.

   - Ровно ничего, и это меня смущает, - ответил Масловский, - я здесь просто зритель. Граф Брюль не захотел взять меня с собой, во дворце никого нет, а потому я шляюсь по всему городу.

   Пепита испытующим взглядом посмотрела на него; в свою очередь и он смело взглянул в прелестные глаза фрейлины.

   - От этого ничегонеделанья, - прибавил он тише, - мне даже пришла фантазия попробовать носить носилки, и я имел счастье быть одним из тех носильщиков, которые несколько минут тому назад принесли вас от тетушки.

   Пепита покраснела и гордо выпрямилась.

   - И вы решились подслушать разговор? - ответила она.

   - Играя роль носильщика, я невольно слышал все, что говорилось; да и нельзя было не слышать, - сказал Масловский, - и теперь очень рад, что так случилось; это дает мне повод предостеречь вас, что игра с подобной личностью, как Симонис, очень опасна, и я сомневаюсь, чтобы его услуги были вам полезны.

   Несмотря на гневный взгляд Пепиты, Масловский не растерялся и продолжал:

   - Я отлично понимаю, что в подобных случаях утопающий хватается за соломинку, но соломинка еще никого не спасла. Те, которые служат двоим, - изменяют обоим.

   - Вы подслушали меня, и это некрасиво, - сказала в замешательстве Пепита; - но я полагаюсь на вашу скромность, что вы меня не выдадите, не измените; последнее было бы отвратительно.

   - Ни один поляк никогда еще не был изменником, - ответил Масловский. - Мы делаем много глупостей, но мы не предаем; для этого есть достаточно искателей приключений, таких, как Симонис.

   Пепита вспомнила, что они говорили о Масловском, и, покраснев, живо прибавила:

   - Так вы слышали и то, что мы говорили о вас?

   - Я не пропустил ни одного слова, - кланяясь, сказал Ксаверий, - вы меня назвали "сорви-головой", если не ошибаюсь.

   Пепита невольно расхохоталась.

   - Может быть, я заслужил это название, - заметил Ксаверий. - но если б меня встретило такое счастье, как Симониса, то я не задумался бы положить свою голову на плаху, чтобы заменить его.

   Пепита наградила смелого юношу ласковым взглядом.

   - Что же вы не одобряете, что я приобрела швейцарца для службы короля? - спросила она.

   - Я ему не доверяю, - коротко ответил Масловский. - Разве, что вы его сделаете другим, чем он был до настоящей минуты.

   - Теперь его трудно исправить, - прошептала Пепита.

   Масловский взглянул на нее и вздохнул.

   - Я завидую ему, - сказал он, очень завидую. - Мне вас жаль, но когда судьба дала мне возможность узнать ваш секрет, позвольте мне, по крайней мере, быть вам в чем-нибудь полезным. Я буду наблюдать за ним и если замечу что-нибудь подозрительное, то задушу его.

   Баронесса молча протянула ему руку.

   - Я буду его опекуном, - расхохотался Ксаверий, - и вы можете вполне мне довериться; за это я ничего не потребую, кроме вашей улыбки, потому что при одном вашем взгляде (он положил руку на грудь) мне теплее делается на душе!

   Затем он снял шляпу, поклонился, и не успела Пепита еще ответить ему, как он уже исчез в толпе. Баронесса долго еще стояла, оглядываясь и раздумывая: она была недовольна собой и, наконец, когда пища была роздана, вернулась во дворец.

   Немногие в Дрездене спали в эту ночь, а во дворце никто не спал до самого утра: прислуга сменялась поочередно; в городе любопытные шлялись по улицам, вместе с прусским патрулем, во многих домах окна не закрывались до утра, и во всех домах горели свечи; дрезденцам казалось, что при свете как будто безопаснее. С рассветом эта болезненная жизнь начала оживляться.

   В ратуше городские деятели спали, сидя в креслах, в париках и парадных мундирах, не решаясь разойтись по домам. Пруссаки постоянно предъявляли свои новые требования. В первый же день было объявлено, что на обязанности города лежит снабжать войска хлебом, или доставкой муки, дров, хлебопеков и денег, так как пруссаки предпочитали наблюдать за выпечкой хлеба, опасаясь, чтобы дрезденцы не подмешали им чего-нибудь в муку. На берегу Эльбы приказано было поставить больше двадцати печей.

   Утром думцы проснулись; в ожидании, что с часу на час может приехать Фридрих и потребовать их к себе, они, при каждом шуме у ратуши, вскакивали и смотрели в окна. Для короля был предназначен дворец графини Мошинской, который уже очистили по этому случаю. Чтобы угодить королю, дрезденцы хотели украсить дворец, но генерал квартирмейстер только расхохотался, пожал плечами и сказал, что и без того в нем много лишнего. В виду этого он велел унести многие из вещей.

   - Нам этого не нужно, - сказал он, - мы - солдаты, а не бабы, и его королевское величество тоже солдат.

   Еще до прибытия короля со стороны Пирны и лагеря главная дорога и все другие пути сообщения были блокированы солдатами, так что Брюль, король и весь двор не могли получить писем из Дрездена, и им оставался только один Кенигштейн.

   Когда около десяти часов раздались крики: "король, король!" то весь город бросился к нему навстречу. Жители Дрездена, привыкшие с давних пор к роскоши, окружавшей величие короля, на этот раз опешили.

   Утро было холодное.

   Фридрих ехал на "Брюле", - то есть на своей плохой лошади, - в старом мундире, грязных сапогах, в коротком плаще, с палкой в руках, сгорбившись и свесив голову на бок. Из-под порыжевшей треуголки, которую украшало не первой свежести перо, видны были его хмурое лицо, быстрые глаза и злая холодная улыбка. Несмотря на то, что он вступал как победитель, лицо его выражало скорее гнев и нетерпение, чем радость и торжество. Глаза его смотрели с такой угрозой, как будто он только и искал предлога, чтобы разразиться проклятьями. Вслед за ним ехали два адъютанта, несколько генералов и чиновников. Генерал Вилих, назначенный комендантом, выехал ему навстречу и все время ехал на почтительном расстоянии, как бы ожидая его приказаний. Относительно местоположения города и дороги король и не думал расспрашивать; он уже не в первый раз являлся сюда непрошеным гостем; в первый раз он был в Дрездене со своим отцом, и тогда же испытал в нем нечто в роде первой любви, которую он скоро забыл из-за Оржельской.

   Фридрих ехал медленно, шагом; иногда он поднимал голову и, взглянув с презрением, равнодушно снова опускал ее. На его пожелтевшем лице не было заметно, чтобы это занятие столицы царствующего дома старшей династии, представителем которой он был, производило на него какое-нибудь впечатление. Он вступал в город не как король, а как солдат; причем, ради насмешки, надел на голубой мундир темно-синюю ленту Белого Орла: точно он желал этим оказать свое внимание польскому королю, от которого он получил ее. Из-под плаща виднелась звезда. Никто не знал, куда он намеревался отправиться. Только приехав на рынок, где его ожидал синклит городских управителей, он остановился на минуту и едва удостоил их взглядом и, даже не кивнув им головой, направил свою лошадь к замку.

   Стоявшие настороже придворные бросились к королеве, которая, одевшись в черное платье, бледная как труп, с дрожащими от волнения руками и губами, стояла окруженная своей свитой. В числе последних была и графиня Брюль.

   В замке водворилась глубокая тишина. Фридриха окружала громадная толпа испуганных и любопытных жителей, отчего происходил ужасный шум. Стоявшие на страже швейцарцы приветствовали его криками, и все бросились отдавать ему честь; голоса их доносились до комнат королевы. Фридрих въехал в ворота и остановился во втором дворе. Посмотрев на собравшуюся здесь со вчерашнего дня толпу, он сказал что-то на ухо адъютанту и слез с коня.

   - Вилих, - крикнул он, - где тайный архив?

   - Здесь, во дворце, ваше величество; он помещается в трех комнатах, которые мы вчера опечатали и поставили стражу у дверей и окон.

   - У кого ключи?

   - У королевы.

   - Подите к ее величеству, поклонитесь от меня и попросите у нее ключи. Скажите, что я этого требую.

   Генерал Вилих быстро вбежал на лестницу; Фридрих, опираясь на палку, медленно последовал за ним, сохраняя хладнокровие и равнодушие, которыми не обладал, но в данную минуту признавал необходимыми. Королеву окружал двор в полном составе; этикет соблюдался строже, чем когда-нибудь, хотя Жозефина вообще о нем не забывала. Генерал Вилих принужден был доложить о себе камергеру, а последний - камер-фрау, и дожидаться ответа. Его нарочно заставили ждать. Наконец, камергер пришел ему сообщить, что ее величество королева просит его войти. Старый солдат должен был пройти через три зала, в которых находился весь штат королевы, но он не растерялся при виде такого величия. Королева сидела в своем кабинете.

   Генерал низко поклонился.

   - Его величество Фридрих II, мой милостивый король, приказал мне засвидетельствовать почтение вашему королевскому величеству и просит дать ему ключи от секретного архива.

   Наступил момент молчания; но после некоторого колебания королева вскочила с кресла.

   - Скажите вашему королю, - сказала она, - что здесь я у себя дома, в своем дворце; что здесь мне никто не имеет права приказывать, и ключей я ему не дам! Уж если вошел насильно, то пусть и возьмет их насилием...

   Вилих смешался немного и опустил голову.

   - Я исполняю приказание моего короля, - сказал он, - и передам ему ваш ответ, но предупреждаю, что мы, действительно, будем принуждены...

   - Можете принуждать себя! - воскликнула королева, протягивая руку, которая так же дрожала, как и ее голос. - Можете не только выломать двери, но даже меня оторвать от них, меня, королеву, дочь императора... меня... (голос королевы оборвался) можете меня оттолкнуть и даже убить! Скажите ему это! - прибавила она в сильном волнении и упала в кресло.

   Вилих поклонился и медленно ушел.

   Фридрих ждал его, опершись на палку, у железных дверей секретного архива, странно поглядывая вокруг себя, и едва Вилих показался, как он крикнул:

   - Есть ключи?

   - Королева не хочет отдать. Мало того, она приказала сказать, что будет лично защищать неприкосновенность ее собственности.

   Фридрих ни слова не ответил и, с презрением отвернувшись, со всей силой ударил палкой по дверям.

   - Выломать их! - приказал он. - Вилих! Слесарей сию минуту; мне еще много дела предстоит и ждать я не люблю; помните это...

   В то время, когда с одной стороны бросились исполнять приказание короля, чтобы открыть двери, с другой - стоявшие в коридоре слуги королевы, побежали доложить ей об этом.

   Фридрих, видимо, терял терпение. Но не легко было найти работников: ни один из дрезденских слесарей не согласился бы на подобную работу, несмотря даже на величайшие угрозы. Все они разбежались и попрятались.

   Пришлось насильно забрать у них инструменты, клещи, молотки и