Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

аказывать ослушников по всей строгости закона. Блюмли, так же как и другие, ходил, заложив руки в карманы, и в назначенный час отправился вместе с Симонисом в кабинет министра. Брюль придавал большое значение тому, какое он должен произвести впечатление на постороннего человека. У него все было рассчитано: фон, на котором он должен был выступать, выражение лица, костюм, поза...

   На этот раз он сидел развалившись в кресле и забросив одну ногу на другую; он был весь в шелке, шитом серебром, в кружевном и парике, который, по-видимому, завили ему "амуры", но это но отнимало у него важности и серьезности. Бремя правительственных дел и европейской политики запечатлелось на его озабоченном чело"

   В пухлой белой руке, лежавшей на камине, он держал эмалированную табакерку. Перед ним лежала целая кипа писем.

   Когда Блюмли открыл двери и ввел Симониса в кабинет министра, он сначала ничего не слышал и даже не замечал; он был углублен в важные европейские политические соображения, которые - он был уверен - только ему одному были известны. Только когда они ближе подошли к нему, он принял приветливое выражение лица и с гибкими движениями, преисполненными аристократизма человека большого света, достойного французского двора, покровительственно приветствовал Симониса. В то же время он машинально открыл табакерку, посмотрел в потолок, растопырил пальцы, чтобы показать свой солитер, и, взяв щепотку табаку| рассеянно поднес ее к своему красивому носу, между тем как pd| его загадочно улыбался.

   - Я очень рад познакомиться с вами, - сказал он сквозь зубы, - очень рад.

   В то же время он впился глазами в юношу, который не обладал уже такой смелостью, с какой мечтал держать себя при дворе. Брюлю он показался скромным и наивным.

   - Очень рад, - повторил министр. - Швейцария доставляет нам самых способных во всех отношениях чиновников, артистов, ученых... А вы к какому роду занятий чувствуете себя способным? - прибавил он с улыбкой.

   Симонис призадумался.

   - Я хотел бы прежде всего испытать самого себя, - ответил он, - я еще молод и неопытен.

   - Такое скромное признание, - говорил министр, не переставая всматриваться в него, - рекомендует вас с самой лучшей стороны, и я был бы очень рад воспользоваться вашими услугами.

   - Для меня было бы величайшим счастьем служить под покровительством такого знаменитого государственного деятеля, как ваше превосходительство, но я не чувствую себя достаточно способным.

   При этом молодой человек изысканно поклонился. Брюль улыбнулся; ему пришлась по вкусу эта скромность.

   - С моей стороны, я был бы рад иметь при себе молодого человека с некоторыми способностями и преисполненного надежды, - возразил он, подходя к Симонису; - но скажите мне откровенно, чем вы до сих пор занимались?

   - Я, ваше превосходительство? - живо переспросил Симонис. - Вы мне задали такой вопрос, на который трудно ответить... Хоть всему учился понемногу, но многого еще не знаю, недурно владею несколькими языками, люблю музыку, рисование, математику... но все, несомненно, требует практики и дополнений.

   - Ну, - обратился к нему Брюль, - а как вы насчет каллиграфии? Четкий ли у вас почерк?

   - Об этом я всегда заботился, - ответил Симонис.

   Министр, привыкший слышать от других кандидатов только похвалы самим себе, был удивлен на этот раз.

   - У меня есть свободная вакансия в канцелярию, - сказал он; - быть может, вы могли бы заняться иностранной корреспонденцией.

   Симонис низко поклонился.

   - Это для меня большое, неожиданное счастье - я рад трудиться под начальством великого министра, перед которым преклоняется вся Европа, но, ваше превосходительство, позвольте мне просить вас отсрочить мою службу хоть на один месяц, пока я ознакомлюсь с местными обычаями и обществом.

   - Вы положительно приводите меня в восторг вашей тактичностью и умом не по летам! - воскликнул Брюль. - С сегодняшнего дня вы будете иметь свободный доступ ко мне, ознакомитесь с здешними порядками, а заниматься начнете, когда захотите.

   Затем он понюхал табак, внимательно встряхнул кружевные манжеты и посмотрел в боковое зеркало, которое решительно подтвердило ему, что он имел вид Ришелье или Мазарини.

   - Вы семейный? - спросил он.

   - Кроме сестры, которую я оставил в Берне, никого не имею.

   - А знакомых?..

   - Очень мало... Господин Блюмли всегда был и остается моим лучшим другом. Не стану скрывать от вашей светлости и того, что советник - Аммон - мой родственник, но мы взаимно ненавидим друг друга.

   - А, - с удивлением воскликнул Брюль, - за что же это? Ведь советник Аммон принадлежит к числу лиц очень важных.

   - Да... но когда я пришел к нему, чтоб посоветоваться, он меня принял как бродягу... так что... чувство собственного достоинства не позволяет мне иметь с ним какие бы то ни было отношения.

   Брюль задумался и машинально потянулся к табакерке.

   - Очень жаль, - сказал он, - очень жаль; это для меня не особенно удобно, но я надеюсь сблизить вас снова.

   Сказав это, он посмотрел на часы.

   - Итак, господин кавалер, - прибавил он, - мы поймем друг друга. Вы должны запомнить, я вам даю отпуск только на один месяц.

   Симонис хотел было благодарить, но Брюль уже отвернулся, сделав знак рукой, показывавший, что он этого не требует, и быстро направился к своему рабочему столу, точно вспомнив о множестве дел, которые его ожидали. Симонис ушел.

   Едва за ним закрылись двери, как министр бросил взятую в руки бумагу и глубоко призадумался. Где блуждали его мысли, этого, разумеется, никто не может угадать! Время от времени он вздыхал. Приближался уже час, в который в этот день, против обыкновения, он должен был явиться к королю, оповестившему его, что он ждет его по делам, не терпящим отлагательства.

   Он хотел уже позвонить, чтобы ему подали носилки, как вдруг, не постучав даже в двери, к нему быстро вошел красивый, высокого роста человек, напоминавший по лицу и по фигуре Августа Сильного в военном мундире. Это был генерал Рутовский, сын последнего короля, по призванию солдат и рыцарь; даже Брюль уважал его, так как последний не принимал участия ни в каких интригах, и он рассчитывал на него в случае войны.

   На лице этого человека, не умеющего скрывать неприятностей, человека живого, откровенного, отражалось, как в зеркале, каждое впечатление. Взглянув на него, Брюль сразу заметил, что, вероятно, случилось что-то особенное, неожиданное. Рутовский, не говоря ни слова, взял министра под руку и отвел его к окну.

   - Послушай, дорогой министр, - сказал он, - все ли тебе известно, что затевают в Берлине?

   - Что же они могут затевать? Скорее это мы затеваем, потому что этот несчастный Фриц обложен нами как медведь в берлоге... Что же он может сделать?

   - Уверен ли ты в этом, граф?

   - Ты только подумай хорошенько: ведь мы имеем этого человека в своих руках. Однако, что так обеспокоивает тебя?

   - Я получил известия из Берлина, продолжал Рутовский, - и имею верные сведения, что Фриц собирает свое сорокатысячное войско, которое, пока мы соберемся к обороне, он введет в Саксонию.

   Брюль искренно рассмеялся.

   - Хотя вы, граф, знаменитый воевода и с этим я не спорю, как и с тем, что вы достойный ученик Виктора Амедея, но в политике вы не более, как школьник. Разве можно ворваться в страну, не объявив войны? Это было бы против всякого закона мира и войны! Пока мы еще не имели с нашим любезным соседом никаких столкновений и у нас сидят его послы и агенты; ведь мы улыбаемся друг другу через границу... Он не может этого сделать, не посмеет.

   Рутовский призадумался.

   - Да, это правда, - сказал он, - но ты не знаешь Фридриха III? - спросил он.

   - Льщу себя надеждой, что знаю, хоть сколько-нибудь, его невеждо-королевское величество, - ответил министр. - В то время, когда половина Европы против него, я не думаю, чтобы он хотел поставить сам себя вне закона. Ведь он может себе повредить этим, - улыбаясь прибавил Брюль, - и мы могли бы отнять у него Бранденбург, но это, по-моему, напрасный детский страх; он - ручаюсь вам - не объявит войны; король Фриц слишком практичен, чтобы увлечься до такой степени...

   Рутовский задумался.

   - Ты прав, - ответил он, протягивая руку, - я никогда не был дипломатом, не буду им, да и не желаю быть. Я солдат и не понимаю этих дел. Напрасно только я испугался. Но, как хочешь, мне донесли с такими подробностями... что...

   - Например? - спросил Брюль иронически.

   - Мне донесли, что часть войск, под предводительством фельдмаршала Левальда, останется для защиты столицы и страны, в случае, если б вторглись русские. Главные силы разделены на три корпуса: одним из них будет командовать герцог Брауншвейгский, другим - сам король, а третьим - князь Беверн.

   Брюль улыбнулся.

   - И эти три корпуса предназначены для нас? - спросил он, громко смеясь.

   - Да, быть может, на будущий год... - Рутовский смешался. - Все это, конечно, вам гораздо лучше известно, - продолжал он, - а потому я спокоен и извиняюсь, что напрасно отнял у вас время.

   Брюль схватил его за руку.

   - Генерал, - воскликнул он, - ради Бога, ни слова об этом королю! Зачем его мучить напрасно! Это положительно невозможно.

   - Но ведь ты знаешь, что я не люблю сплетничать, - ответил Рутовский.

   При этом он подал ему руку и ушел. Брюль пожал плечами и взглянул на часы; настал час, когда он должен был явиться к королю. Он поспешил к носилкам.

   - Живей! - крикнул он носильщикам, и двое сильных людей понесли носилки как перышко.

   В передней королевского замка министр чуть не струхнул, увидев толпу людей; но испуг этот был напрасен, ибо все это были дети Музы и Аполлона, артисты и знатоки искусства. Среди них стоял с длинными растрепанными волосами и оживленными глазами Рафаэль Менг; рядом с ним - скромный, но едко улыбающийся Дитрих; дальше - профессор и любитель древностей Липперт и большой знаток искусства, интриган, спекулятор и критик, бывший прежде секретарем у Брюля, а в настоящее время директор академии Гейнекен. Кроме того, несколько итальянцев, англичанин Гамильтон, художник охотничьих картин, и другие.

   Брюль взглянул на эту толпу, созванную без его ведома, и спросил Гейнекена:

   - Что это значит?

   - Король велел позвать нас всех, но не знаем зачем, - отвечал он.

   Министр оставил собравшихся в передней, а сам вбежал в комнаты короля. Август сидел в кресле, задумавшись; против него стояла на громадном мольберте картина; это было то замечательное произведение Гвидо Рени, которое было куплено каноником Луиджи Креспи в Болонье, у семейства маркграфа де Танара.

   Увидев Брюля, король вышел из задумчивости и встал.

   - Ты опоздал, Брюль! - воскликнул он. - Здесь есть дело большой важности... Собрались ли знатоки?

   - Они ждут приказаний вашего королевского величества.

   - Прикажи войти... я хочу знать их мнение об этой картине.

   Камергер, стоявший у дверей, открыл их и сделал знак ожидающим; все входили в комнату, низко кланяясь королю и становясь в ряд один за другим.

   Август принял торжественный вид

   - Господа, - сказал он, - обратите свое просвещенное внимание на художественное произведение знаменитого Гвидо Рени. В подлиннике нельзя сомневаться: сейчас видно, что это кисть божественного художника. Но у меня явилось страшное, ужасное, беспокоящее сомнение... Профессор Липперт и Гейнекен, смотрите. Традиция фамилии Танара утверждает, что на этой картине изображены Соломон и царица Савская, между тем, по мнению других, это Нин и Семирамида.

   Все обратили взгляды на картину. Торжественное молчание, прерываемое лишь дыханием ученых, длилось несколько минут; король смотрел на них, но он ничего не мог прочесть на их лицах. Каждый ожидал мнения короля, чтобы присоединиться к нему, не думая высказывать своего. Никого особенно не интересовало, был ли это Соломон и царица или Нин и Семирамида; все думали только о том, чтобы не разойтись с мнением короля.

   Брюль оттопырил нижнюю губу и с виду казался углубленным в мысли о картине, хотя в действительности думал совершенно о другом; Август III крутил головой и смотрел на великих мужей, которые призадумались, точно они решали судьбу целого света; у всех, исключая Дитриха, были задумчивые, напряженные лица, верно от усилия разрешить вопрос. Король ждал, улыбаясь.

   - Брюль, ты знаток, гм!?.. - наконец, отозвался он. - Что ты скажешь?

   - Я согласен с мнением вашего королевского величества, - быстро ответил министр.

   - Но я именно и не имею своего мнения, - улыбаясь ответил король.

   - Признаюсь, - ответил Брюль, - что и я не могу иметь своего мнения. Да и как я могу иметь его, если ваше величество, будучи знатоком больше меня, не хотите высказать своего.

   - Г-м!.. Вот именно, но как вы думаете?

   Опасаясь скомпрометировать себя, Брюль пожал только плечами.

   - Господин директор Гейнекен в этом случае мог бы быть самым лучшим судьей, - ответил Брюль, посматривая на него.

   Гейнекен был одним из самых ловких придворных; в ответ на вопрос Брюля он съежился, сгорбился, опустил голову, развел руками и в конце концов, ответил:

   - Это вопрос!

   - Да, это вопрос!! Это вопрос! Это вопрос!! - повторил король, улыбаясь. - Большой и важный вопрос... Но кто нам его разрешит?

   Все посмотрели на профессора Липперта; каждый хотел свалить свой ответ на другого. Приняв это за предательство, Липперт пожал плечами, отошел в сторону и коротко ответил:

   - Не знаю!

   Август потирал руки и смеялся.

   При виде этой усмешки и другие начали улыбаться, а Дитрих не выдержал и громко расхохотался. Все сурово взглянули на него.

   - Ах, ты насмешник эдакий! - обратился к нему король. - Поди сейчас сюда. Что ты скажешь? Г-м?.. Над кем и над чем ты смеешься?

   - Ваше величество, - низко кланяясь, ответил художник, - простите меня. Я смеялся над всеми, исключая вашего величества и его превосходительства.

   - Но твое мнение! - настаивал король.

   - Мое мнение? - переспросил Дитрих.

   - Да, да.

   - Мое?.. - повторил художник и призадумался.

   - Ваше величество, - наконец сказал он, - мое мнение такое: Нин ли это и Семирамида или Соломон и Савва, но картина эта все-таки верх совершенства, а до остального мне дела нет.

   Король всплеснул руками.

   - Браво, Дитрих, браво! Ты прекрасно сказал, но речь идет о каталоге: нам нужно разъяснить предмет и достичь правды.

   - Ваше величество! - сказал Дитрих. - Древние писали правду - голой; но мне кажется, что она всегда завернута в халат, закрыта и запелената, и никто еще собственными глазами не видел ее.

   Король покатился от смеху и взялся за бока.

   - О, какой он чудной, этот Дитрих, какой оригинал!

   Художник успел уже скромно отретироваться и спрятался за других.

   Впереди стоял знаменитый художник Гамильтон, владевший гораздо лучше кистью, чем языком; к тому же он был всегда рассеянным.

   - Ну, господин Гамильтон, что вы на это скажете? - спросил король.

   Англичанин закачал головой, подложил одну руку под локоть, а на другую оперся бородой.

   - Не знаю, ваше величество, - ответил он подумав; - может быть, это Соломон и Семирамида, а может быть, Нин и королева Савва!! Все может быть...

   Король разразился гомерическим смехом от этого заключения; другие тоже захохотали в кулак. Англичанин сообразил, что он ошибся, и решился поправить свою ошибку с самым серьезным видом.

   - Виноват, может быть, это Нин и Соломон или Семирамида и Савва.

   Все еще сильнее расхохотались, Гамильтон нахмурился и отступил назад. Настало общее молчание.

   Август в отчаянии взглянул на собравшихся.

   - Господа, - сказал он, - вы все умные мужи, и не может? быть, чтобы ни один из вас не мог высказать своего мнения о картине. Но я вас прошу о том, господа, вы меня этим очень обяжете.

   Профессор Липперт покачал головой.

   - Ваше величество, - сказал он, - эта картина приобретена у Танара?

   - Да, - ответил король, - и мы имели с ней немало хлопот; если б не этот честный каноник Креспи, которому нужно послать за это фарфоровый горшок для цветов, - если бы не он, я не; обладал бы этой картиной. Все ценят ее очень дорого; мало того, что за нее спросили 10.000 осуди, которые удалось перевести на 3000 дукатов золотом, но молодой маркиз де Танара запротестовал против продажи этой родовой драгоценности: он не хотел с ней расставаться, и каноник Креспи должен был хлопотать о привилегии у папы... Академия Клементини в Болоньи засвидетельствовала оригинал этой картины. Но что вы скажете, профессор?..

   - Род Танара должен был иметь традицию; ведь эта картина для них была писана! Академики Клементини должны были упомянуть в свидетельстве о содержании этой картины.

   - Вы правы! - живо воскликнул король. - Традиция говорит о Соломоне, свидетельство - о Соломоне, но есть сомнение...

   Все снова обратили взор на картину и точно онемели. Брюль поклонился.

   - Ваше величество, - отозвался он, - здесь между нами нет лучшего знатока, как ваше величество, а потому ваше решение должно быть последним словом.

   Король покачал головой и, лукаво улыбаясь, тихо сказал:

   - Я не скажу!

   Положение художников сделалось крайне затруднительным.

   Ловкость, которая характеризовала Брюля, помогла ему отгадать мнение короля. Его молчание доказывало в пользу Нина и Семирамиды.

   - Ваше величество, - воскликнул он после некоторого размышления, - если вы позволите мне высказать свое мнение...

   - Говори, прошу! - заторопил король.

   - Я предполагаю, что и Танар помнит и академики не ошиблись, что это Нин и Семирамида.

   Все глядели на министра, удивляясь его смелости. Король просиял и всплеснул руками.

   - И я того же мнения! - подтвердил он наконец.

   Между присутствующими послышался шепот, все соглашались, что это Нин и Семирамида, и доказывали, что художник не мог изобразить в этой женщине Савву. Только насмешник Дитрих, который умел подражать всем художникам и не создал своего ничего, как-то странно улыбался и прятался в угол.

   Профессор Липперт выступил с подтверждением мнения Гейнекена, а Менге - с характеристикой.

   Успокоенный король сел в кресло; он был совершенно доволен собою.

   - Господин директор Гейнекен, - сказал он, - в виду этого, прошу вас переменить название в каталоге и поставить вместо Соломона и Саввы - Нин и Семирамида... понимаете? Благодаря Богу, этот важный вопрос окончательно решен: благодарю вас, господа.

   И Август любезно простился с учеными жестом руки.

   Все по очереди, начиная со старших, низко поклонились его величеству и попятились к дверям, за которыми наконец каждый из них свободно вздохнул.

   Дитрих дерзко окинул взглядом всех своих товарищей, поклонился им и первый сбежал по лестнице..

  

  

   Симонис не скоро в этот день выбрался из дворца Брюля: он был приглашен на обед к столу дворян и секретарей, при котором присутствовал придворный маршал. Обед был великолепный, вина изысканные и расположение духа - самое лучшее; после обеда молодежь вышла в сад; Макс мог бы вполне быть доволен, если бы не одно обстоятельство. К обеду он сел рядом с Блюмли; по другой стороне стола поместился какой-то молодой человек, который не сводил с него глаз и почти нахально навязался к нему на знакомство. Симонису это показалось подозрительным, так как он ничем не мог себе объяснить причины, почему этот молодой человек к нему приставал. Блюмли сообщил ему, что это поляк, сын зажиточных родителей, которые почти насильно определили его ко двору Брюля. Министр был обязан отцу этого молодого человека еще с тех пор, когда он хлопотал о причислении себя к польскому дворянству и присоединении к фамилии Отешинских; тогда он взял этого молодого человека к себе в Дрезден.

   Здесь все знали Ксаверия Масловского; а таких, как он, было очень много при дворе; его прозвали просто "полячком". Он прибыл в Саксонию с бритой головой, при сабле, в кунтуше и жупане, но так как при дворе Брюля одевались по-европейски, то и он должен был одеться в тот костюм, какой носили все остальные. Таково было приказание пана стольника, отца Масловского. Ксаверий играл довольно странную роль при дворе. Он ни к кому не относился с особенным уважением, задирал нос, шутил над всеми, и хотя по-французски говорил не лучше испанской коровы, а по-немецки - как овца, но никого не оставлял без своих замечаний. Страна эта казалась ему какой-то особенной, люди - смешными, отношения - странными; так что, смотря с своей "шляхетской" точки зрения, он только пожимал плечами и усмехался.

   Блюмли не любил Масловского и боялся его, так как он был дерзок, нахален, смел и всем становился поперек дороги; Блюмли тотчас предупредил Симониса, с кем он имеет дело, чтобы тот остерегался его, потому что Масловский без причины ни к кому не придирался.

   Симонис старался вежливо отделаться от своего соседа, предполагая, что своей холодностью он заставит поляка оставить его в покое. Но это оказалось не так легко. Масловский не отходил от него ни на шаг, и когда они перешли в сад, а Блюмли отошел немного в сторону, Масловский схватил Симониса под руку, точно своего друга. На этот раз Симонис попробовал обезоружить его навязчивость чрезвычайной любезностью, а потому перестал избегать его.

   Масловский был высокого роста блондин, с маленьким горбатым носом, с глазами навыкате и выпяченными губами. На верхней губе пробивались маленькие светлые усы, которые он любил покручивать.

   - Ну, как вам, милостивый государь, - обратился он к Максу в саду, - нравится эта немецкая страна?

   - Да, очень, - ответил Симонис.

   - Очень? Ну, а я должен вам признаться, что мне она не особенно нравится. Ведь мы оба республиканцы, а здесь совершенно иное; дворян и не видно: только одни лакеи да чиновники. Кроме того, здесь все лютеране, - продолжал он после некоторого молчания, - в католическом костеле запрещено вешать колокола, как это делается у нас.

   При этом он расхохотался, выставляя свои белые зубы.

   - Но зато здесь девушки красивы, - прибавил он.

   Переход на женщин успокоил немного Симониса. Разговор о них не представлял никакой опасности. Симонис вздохнул свободнее, точно с него свалилась тяжесть.

   - Я здесь почти никого не видел, - ответил он.

   - Ну, ну! - прервал его Масловский. - Вы однако даром не теряете времени. Ведь вы знакомы с первой здешней красавицей и чуть ли не каждый день видитесь с ней.

   - Я? С кем? - удивленно спросил Симонис.

   - А молодая баронесса Ностиц, которая состоит фрейлиной при королеве? Кроме того, вы наверное познакомились уже с нашей графиней.

   Ироническая улыбка Масловского не понравилась Симонису.

   - Графиня славная женщина, - продолжал он, - и когда принарядится ничего себе. Что касается Пепиты, то если б на ней не было даже листика праматери Евы, она была бы прекрасна как ангел! Я положительно завидую вам, что вы встречаетесь с ней у ее тетеньки...

   - Но откуда вы это знаете? - спросил Симонис.

   - Я, видите ли, здесь ничем не занят... отец отдал меня сюда для полировки и, как видите, я полируюсь... Присматриваюсь, слежу и иронизирую. Да и что мне делать? А это ничегонеделание может довести до всего. Я знаю здесь всех красивых девушек, а Пепиту, хотя она и немка, признаюсь, даже обожаю. Если б она не была такая дикая, то я ее научил бы говорить по-польски.

   Симонис улыбнулся.

   - Вы говорите, что завидуете мне, но уверяю вас - не в чем: я ее видал всего несколько раз.

   - Несколько раз, но свободно, тогда как я могу только смотреть на нее издали, а заговорить - нет никакой возможности. Прелестное создание! - вздыхая, прибавил Масловский.

   - Вы в нее влюблены? - насмешливо спросил Симонис.

   - Не знаю, - ответил Масловский, - но, быть может, придется влюбиться. Правда, она немка, но все-таки дворянка, и такая красивая и умная.

   - И смелая, - прибавил Симонис.

   - Это нисколько не мешает: я люблю смелых. Признаюсь, - прибавил Масловский, - что, благодаря этой девушке, я так навязчив к вам... я хотел предупредить вас, что если б вам пришла охота приволокнуться за ней, то между нами могло бы выйти недоразумение.

   Симонис остановился и посмотрел ему в глаза.

   - Как прикажете понимать вас? - смеясь, спросил он.

   - Встречались ли вы когда-нибудь с польским шляхтичем в вашей жизни? - спросил Масловский в ответ на вопрос Симониса.

   - Нет, - ответил швейцарец.

   - Так видите ли: что край, то обычай, мы, дворяне, с незапамятных времен пользовались и пользуемся привилегией лично защищать нашу Речь Посполитую. В нашем войске нет мужиков, наша шляхта сама пашет землю. Таким образом, мы привыкли к сабле и военной службе с детства; в нас укоренилась страсть драться из-за всякого пустяка. Что поделаешь! Чешутся руки...

   - А, - возразил Симонис, - я тоже недурно фехтую.

   - Оставьте вы меня в покое с вашим фехтованием, - расхохотался Масловский, - я не хочу иметь дело с вашими рапирами, хотя и этому меня учили; у нас сабля - это дело, а шпага - только одна насмешка. Саблей как хватишь...

   И Масловский замахнулся.

   - Да подите вы с вашим сабельным рыцарством, - смеясь, прервал его Симонис, - ведь я вам не становлюсь поперек дороги!

   Масловский протянул ему сильную, широкую руку.

   - Мне кажется, - сказал он, - все старики и младенцы должны любить эту молоденькую баронессу.

   При этом он пожал плечами и начал посвистывать.

   - Я ссоры не люблю, избави Бог, и с вами имею цель подружиться, и знаете почему?

   - Почему?

   - А вот почему; дружба с вами даст мне возможность посещать тот дом, в котором проводит часть своего времени это прелестное создание. Рассчитав время, я могу иногда встречаться с ней на лестнице.

   Оба рассмеялись.

   - Если б мой отец это узнал, - продолжал Масловский, - то мне бы наверное досталось. Когда он отправлял меня сюда для шлифовки, хотя это мне было не по вкусу, то строго приказал мне не увлекаться бабами, а то я получу за это сто батогов.

   Симонис даже отскочил.

   - Э, дорогой мой, - серьезно прибавил Масловский, - у нас сто кнутов считается умеренной порцией, и я ручаюсь, что закатывают и двести... Меньше чем для двадцати пяти ударов не стоит засучивать рукава и спускать шаровары... Но с другой стороны, - продолжал Ксаверий, - заметь, что великие паны, когда им придет фантазия драть кожу, часто платят по дукату за каждый удар; впрочем, это не всегда бывает.

   Симонис слушал, не понимая его.

   - Но, что делать? - продолжал Масловский. - У нас иной свет; поэтому и неудивительно, что мне здесь не нравится. Здесь совершенно другие обычаи: все делается келейно, потихоньку... А слышали вы, - прибавил он на ухо, - о Кенигштейне, Плейсеннбурге, Штольпене? Там и наших шляхтичей немало перебывало. В Штольпен король посадил старую любовницу, которая надоела ему; а в Кенигштейн каждый день увозят кого-нибудь. У нас этого нет. Правда, здесь свет полированный, но зато рты у всех заперты на замок. У нас всякий может говорить, что ему угодно... но вы этого не поймете, господин де Симонис. Мы люди немножко дикие - это правда, но у нас всякий молится как хочет и высказывает все, что у него лежит на душе... У нас есть сеймы, на которых можно накричаться сколько душе угодно.

   - Да, о сеймах я слыхал, - ответил Симонис; - у вас один какой-нибудь шляхтич может прекратить сейм.

   - Это верно, если только его не изрубят на месте. Послушайте, кавалер де Симонис, - сразу переменил разговор Масловский, - не намерены ли вы идти домой? Я с удовольствием проводил бы вас.

   Макс расхохотался, отказываясь от такой чести, а так как в это время подходил Блюмли, то он раскланялся с Масловским и удалился со своим другом. Блюмли был почему-то нахмурен.

   - Пойдем ко мне, - сказал он, - я должен с тобой поговорить, здесь опасно.

   Из сада они прошли через дворец и отправились к Новому рынку, к квартире Блюмли.

   Когда они очутились одни, так что их никто не мог подслушать, Блюмли наклонился к уху Макса и сказал:

   - Что-то странное движется в воздухе... ходят какие-то непонятные слухи. Брюль только притворяется веселым, но он что-то скрывает и о чем-то беспокоится. Проезжавшие через границу толкуют о прусских войсках, которые будто бы приближаются к нашей границе. Пока жизнь шла своим чередом, мы часто пеняли на нее, а теперь, если - чего избави Бог! - разгорится война, то что с нами будет?.. Достаточно того, что у нас теперь развелась масса изменников и шпионов; малейшее подозрение - и человек может погибнуть.

   Симонис притворился совершенно хладнокровным.

   - Фельнер что-то сообщил в Берлин, и его сегодня свезли в Кенипптейн, - только ты об этом никому не говори. - Разыскивают обоих Ментцелей; один из них, кажется, передавал пруссакам депеши, и оба они исчезли. Брюль бесится, так как не верит в измену; он ответил Флемингу, что этого быть не может, но у Фридриха все-таки есть наши депеши, и если он знает о том, чего мы ему желали, то нам будет плохо.

   Блюмли вздохнул.

   - В Дрездене, кроме небольшого отряда гвардии, других войск и в помине нет; нам не помогут ни крепость, ни стены, потому что на них нет орудий. К балету мы готовы хотя бы к завтрашнему дню, но к войне - не приготовимся даже через год.

   - Но ведь так скоро не предвидится войны!

   Товарищ пожал плечами.

   В это время они услышали позади себя шум, и Блюмли отвел Симониса в сторону; то ехал король со свитой в полном своем блеске на охоту к Фазаньему парку. Тут были придворные стрелки, охотники, егермейстеры, король, его старшие сыновья, королева, несколько дам, Брюль и его жена, генералы, сановники... Все они пресерьезно направлялись к парку, точно должны были там приступить к решению самых важных вопросов. На довольном лице короля рисовалась немвродовская важность...

   И горе было бы тому, кто бы осмелился встретить эту кавалькаду иронической улыбкой: Брюль строго наказал бы такого героя. Все сторонились с дороги и быстро снимали шляпы; придворная прислуга ехала впереди и заботилась об очищении улиц.

   Вся эта процессия медленно двигалась вперед, в полном молчании; двое швейцарцев с обнаженными головами остановились, уступив место кавалькаде. Симонис невольно сравнивал Сан-Суси с Дрезденом и сам не мог бы решить, что бы он предпочел. Здесь во всем видно было какое-то величие, а там - грубое насилие, дерзкая уверенность в себе; здесь серьезность доходила до ребячества, а там насмехающийся над целым светом грубый цинизм с палкой в руках: легко было предвидеть, что человек, который не преклонится перед этим блеском, победит его безмерную гордость. Но нельзя было не признать, что это зрелище было очень приятно для глаз, так как придворный этикет придавал всему этому еще больше блеска.

   Когда проехал весь двор, двое молодых людей отправились к дому Блюмли и вскоре, запершись в комнате, беседовали за бутылкой вина.

  

  

   Утомленный Симонис вернулся домой поздним вечером; в доме все уже спали; размышляя о своем незавидном положении, он уже проходил по площадке второго этажа, как старая Гертруда открыла двери, осторожно выглянула из них и, узнавши его при свете огарка, сделала ему знак следовать за ней.

   Симониса удивило такое позднее приглашение, однако он повиновался. Старушка Ностиц сидела в кресле в вечернем дезабилье, в старинном чепце с лентами, и дремала. На столе горела свеча с зонтом, представлявшим род абажура.

   Увидав Симониса, она указала ему рукой сесть против нее.

   - Ну, что нового? - спросила она тихо. - Что говорят в городе? Я очень беспокоюсь о Фельнере, и хотя он наверное не проговорится, но все-таки у него могли что-нибудь найти. Ментцель сбежал, но ведь его могут догнать, кто-нибудь может его выдать!.. Наконец я беспокоюсь и о вас, - прибавила она еще тише, - да, именно о вас...

   - Обо мне? - удивленно спросил Симонис.

   - Подписывали ли вы вашу фамилию в письмах к графине де Камас? - спросила баронесса.

   Макс побледнел.

   - Почему вы меня спрашиваете об этом?

   - Потому что, кажется, ваши письма перехвачены. Симонис онемел.

   - Откуда это вы узнали?

   - Да, узнала, - сухо ответила баронесса, - этого достаточно.

   - Но ведь я сегодня утром был у министра, и он меня принял очень радушно.

   - А вечером ваши письма были у него на столе.

   - Я посылал их через Бегуелина! - вскакивая, ответил Симонис.

   - Бегуелин больше думает о сыре, чем о письмах... а если это действительно случилось, то вам нельзя терять ни минуты... Идите наверх, возьмите самое необходимое, а остальное отдайте Гертруде, и я велю снести все на чердак. Когда постучат в ворота, тогда будет уже поздно.

   - Но где ж я скроюсь?

   Старушка, несмотря на свои преклонные лета, сохранила хладнокровие и присутствие духа.

   - Ступайте наверх и сожгите бумаги, если они у вас есть, возьмите с собой деньги, плащ, перемените шляпу... Я вам дам записку к сербу, моему старому слуге, который живет на берегу Эльбы, в маленьком домике, среди рыбаков... Там вы расспросите о нем... Торопитесь...

   Симонис сначала не решался, но старушка указала ему на дверь.

   - Торопитесь! - повторила она. - Идите и помните, что если вас поймают, то ни слова не говорите обо мне. Это была бы плохая с вашей стороны благодарность. Мои старые кости не перенесли бы ни мучений, ни заключения в Кенигштейне.

   Макс вскочил и живо побежал наверх. Начатое письмо в Берлин он сжег на свече, которую ему дала Гертруда, деньги спрятал в карман, накинул на себя плащ и тяжело вздохнул; слезы невольно навернулись на глаза; но он побежал вниз. Старушка встретила его у дверей и дала ему поцеловать дрожащую руку.

   - Идите, молодой человек, идите...

   Симонис стремглав сбежал вниз и осторожно открыл двери; луна освещала рынок, на площади никого не было.

   Не отдавая себе отчета, как поступить, он направился к Фрауен-Кирхе. Здесь он остановился у одного из подъездов, чтобы передохнуть и сориентироваться. В то же мгновение он заметил, что из соседнего дома, закрывавшего часть церкви, в котором помещалась главная гауптвахта, вышли шесть солдат, офицер и чиновник, который сопровождал этих солдат. За ними шесть человек в полотняной одежде, с цепями в руках... Симонису сделалось дурно, голова закружилась, и он не мог тронуться с места, хотя ему хотелось бежать. Он видел, что солдаты направились к дому баронессы и что чиновник начал стучать в ворота.

   Не было сомнения, что стража отправилась за ним. Он должен был бежать как можно скорее, чтобы за Пирнейскими воротами разыскать проход к Эльбе и там найти убежище у старого слуги баронессы.

   Для не знающего местности такое путешествие было весьма затруднительно и рискованно.

   Но... утопающий хватается за соломинку. Симонис, не зная, куда бежать, скоро миновал рынок и свернул на первую попавшуюся ему улицу, отсюда он бросился в другую, не обращая внимания, куда направляется, и выбирая только самые темные и узкие; в таких улицах в то время не было недостатка, и он заблудился. Но ему казалось, что здесь он в безопасности. Ставни и ворота во всех домах были заперты, кое-где только виден был свет сквозь ставни; он никого не встречал в этих глухих закоулках, кроме бродячих собак. Идя по затененной домами улице, он не боялся, что его выдаст луна; время от времени он настораживал слух, прислушиваясь ко всякому шороху, раздававшемуся вдали. Иногда только слышалось скрипение отворявшихся ворот, а затем глухой стук при запирании, потом как будто чьи-то осторожные шаги тихо стучали по мостовой, то останавливаясь, то идя дальше; Симонис рассудил, что по какому бы направлению он ни шел, только бы идти по одному, чтобы не проблуждать так до утра и не встретиться с обходом. Вероятнее всего было, что не найдя его дома, обход отправится разыскивать его по городу, а потому нужно было остерегаться.

   О, как он упрекал себя, что позволил опутать сетью интриг. Старый дом в Берне, сестра, молодость, Берлин, комнатка у кондитера, Шарлота: все это ему вспомнилось теперь, и он готов был заплакать.

   Взволнованный, он шел вдоль стен и заборов, рассматривая их, пытаясь понять, где он находится. Наконец, он вышел на большую улицу, но, услышав пение, спрятался в тени. Посередине улицы шел какой-то молодой человек, держа палку в руке, шляпа у него была надета набекрень, а расположение духа - точно после венгерского вина. Симонису показалось, что он был ему знаком, и он не ошибся, - это шел Ксаверий Масловский. Он и еще несколько молодых придворных Брюля и короля, выйдя из немецкого театра, зашли в винный погреб к чеху Гречке, на улице Крейцкирхе. Все уже разошлись, только один Масловский опоздал и теперь один возвращался домой, развлекая себя польской песенкой, которую пел во все горло.

   Макс, узнав в этом прохожем одного из придворных Брюля, похолодел от ужаса, хотя ночь была очень тепла. Он плотно прижался к стене, будучи уверен, что прохожий не заметит его; но, идя по пустой улице без особой мысли, Масловский внимательно рассматривал все попадавшееся ему на дороге. Заметив у стены неподвижно стоящего человека, Ксаверий направился к нему, довольный этой встречей. Подойдя ближе, он крикнул прятавшейся фигуре:

   - Кто вы?

   Симонис хотел бежать, но у него не хватило силы, и он схватился было за шпагу; но Масловский, узнав его, расхохотался!..

   - А, вы что здесь делаете? Мне сказали, что вас должны были сегодня вечером взять на гауптвахту, и я собирался сделать вам визит.

   - Бога ради, не выдавайте меня! - умолял Симонис. - Вы поляки, - честные люди и поэтому не захотите глумиться над несчастным?

   - Избави Бог! - ответил Масловский. - Назло этим шалопаям я буду вас защищать; но скажите мне правду, положа руку на сердце, честно ли то, что вы сделали?

   Симонис был в таком положении, что ему нечего было терять; им овладела какая-то горячка.

   - Великодушный человек, - обратился он, - так как я приехал из Берлина, то уже довольно одного этого... Я знал, что меня заподозрят.