Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

шился открыть свое лицо, прикрытое плащом.

   Не успел он, однако, сделать несколько шагов, как услышал чей-то голос, обращавшийся к нему. Он удивился, что его узнали в потемках. Это был Масловский, который вырос точно из-под земли. Симонис вздрогнул, неприятно пораженный.

   - Не понимаю, каким образом вы могли узнать меня ночью, - проговорил он, не скрывая своего удивления.

   - О, прежде всего, у нас, поляков, кошачьи глаза: это известно всем... Мы отлично видим и ночью, в особенности, если нам нужно видеть кого-нибудь; зато днем мы часто не замечаем тех, которые нам мешают. К тому же, как вам известно, мы сердечные друзья, тут действует симпатия!

   - Да, - воскликнул Симонис, - однако же я не узнал бы вас и прошел бы мимо!

   - Вы не симпатизируете мне, - ответил Масловский, взяв его без церемонии под руку. - Ну, а можно вас спросить: откуда вы идете? Из дворца?

   - Как из дворца?

   - Я только так думаю.

   - Да что же мне там делать?

   - Но я всегда подозреваю вас в любви к фрейлин Пепите, а она там, при королеве.

   - Для меня она недоступна.

   - И для меня тоже, - со вздохом произнес Масловский; - нас постигла одинаковая участь, те же мучения и те же чувства; мы должны быть друзьями. Вся разница между нами только в том, что вы любите пруссаков... а я...

   - Саксонцев? - спросил Симонис.

   - Ну, нет! Разве можно полюбить какого бы то ни было немца? Немку... это дело другое, - весело продолжал Масловский. - Однако, скажите мне по дружбе, искренно... я вас не выдам: на чем же вы остановились? С кем вы заключили союз: с Пруссией, с Австрией или Саксонией.

   Симонис обратил этот вопрос в шутку.

   - Мне кажется, что вы питаете слабость к пруссакам, - прибавил Масловский. - Впрочем, о вкусах не спорят... Только, когда я издали смотрю на этого солдата, мне кажется, что от него должно вонять, а у меня обоняние слишком чувствительное.

   Симонис не хотел выдать себя, а Масловский не переставал немилосердно мучить его.

   - Послушайте, дружище, - прибавил он, - объясните мне, как вы можете согласовать вашу любовь к Пепите вместе с любовью к королю Фридриху? По логике, вы должны теперь влюбиться в старуху баронессу, а это, кажется, нелегко.

   Симонис молчал; они продолжали идти по темной улице. Чтобы избавиться от такого друга, Симонис молча направился к себе на квартиру. Масловский проводил его до дверей. Они пожелали друг другу спокойной ночи, Симонис быстро вошел в дом и запер за собой дверь. Всходя по лестнице, он призадумался, как вдруг Гертруда, как и прежде бывало, потянула его за рукав и указала на дверь к баронессе. Не ожидая застать в этот день Пепиту, он с меньшей охотой повиновался указанию старухи и медленно переступил порог.

   Баронесса, подбоченившись, - что у нее означало особенно хорошее расположение духа, - ходила по комнате, улыбаясь сама себе. Увидев Симониса, она весело сделала ему реверанс.

   - Вы хорошо сделали, что зашли, - сказала она, - я кое-что имею для вас. - И подойдя к нему, прибавила на ухо: - майор Вегенгейм ждет во дворце Мошинской... он хочет дать вам поручение.

   Симонис вздрогнул и побледнел.

   - Да, да, конфиденциальное поручение. Я сама ему указала на вас. Вы можете теперь выдвинуться и далеко пойти. Идите же сейчас к нему; а то он, пожалуй, поручит другому.

   Симонис не мог тронуться с места и стоял, как вкопанный. Его положение становилось невыносимым. Как бы то ни было, теперь он принужден был сделаться изменником, а не слугой. Он задрожал и нескоро мог выговорить слово...

   - Баронесса, - начал он, заикаясь, - я вам в высшей степени благодарен, но, право, я боюсь; я не уверен в себе, неопытен и не знаю, сумею ли я справиться.

   Баронесса Ностиц посмотрела на него почти с упреком.

   - Надеюсь, вам не поручат ничего другого, кроме того, с чем вас прислала ко мне добрейшая де Камас... Может быть, вам придется пробраться в лагерь под Пирной... но ведь тут нет ничего особенного: вы можете сказать, что вас прислала графиня Брюль... Уж из одного того, что вы туда проберетесь, вам поверят. Только расскажите им о том, что вы здесь видели и слышали... Идите... Майор ждет вас, и сейчас же идите.

   Она посмотрела на несчастного Симониса, и ей стало жалко его: до того он был бледен и напуган. Однако, она скоро рассмеялась.

   - Я не знала, что вы еще такой ребенок! - воскликнула она. - Но ведь только при помощи таких трудных и сложных дел люди добиваются положения. Вы должны за это благодарить Бога и не терять присутствия духа.

   Симонис провел рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота.

   - Хотите ли вы взяться за это дело или нет, это для меня все равно, - прибавила она, не дождавшись ответа. - Во всяком случае, к майору нужно идти. Там уже с ним сами поговорите.

   Наконец Симонис пришел в себя, но не было спасения... он должен был повиноваться.

   Между тем Масловский, простившись с Симонисом, точно предчувствуя, или просто желая проследить за Симонисом, отошел в сторону и, не имея особенной надобности торопиться домой, остановился между церковью и гауптвахтой. Не успел он еще пройти и ста шагов, как среди ночной тишины послышался скрип дверей; обернувшись назад, он заметил при свете огарка, которым старуха Гертруда светила Симонису, что кто-то вышел из дому. Не будучи вполне уверен что это Симонис, Масловский притаился у подъезда Фрауен-кирхе, в ожидании, пока вышедший приблизится к нему.

   Масловский узнал Симониса по его походке, на расстоянии нескольких шагов. Не двигаясь с места, он пропустил его мимо себя и, дав ему пройти немного, осторожно пошел за ним.

   - Это, действительно, счастье! - пробурчал он про себя. - Постой-ка, голубчик! Твое ночное путешествие мне очень подозрительно. Надо проследить, куда это ты собрался в эту пору.

   Не упуская его из вида, но стараясь не быть замеченным, Масловский продолжал идти за Симонисом. Дворец Мошинских находился в то время среди большого сада, почти за городом. Уже по одному направлению легко было догадаться, куда шел Симонис. Масловский этого вовсе не ожидал, и это его возмутило.

   "Если это измена, то завтра я его убью, как собаку, - сказал он про себя. - Не беда если станет меньше одной подобной личностью на этом свете... никто от этого не проиграет".

   Симонис внимательно оглядывался; наконец, он подошел к железной решетке и воротам, ведущим в сад и во дворец. Стоявшая здесь стража спросила, к кому он идет. Симонис шепотом ответил, что имеет поручение к майору Вегенгейму. Солдат проводил его. Масловский остался на страже.

   Несмотря на поздний час, майор - молодой и красивый - сидел еще в мундире и при шпаге. Ему доложили о пришедшем.

   Взглянув на Симониса, он немного призадумался.

   - Меня прислала баронесса Постиц, - отозвался Симонис.

   - Да, - сухо ответил майор, - знаю: вы немного знакомы с Брюлем и его двором.

   - Очень мало...

   - Для вас должно быть любопытно узнать, что происходит при дворе и в лагере?

   Симонис молчал.

   - Вы могли бы предложить графине доставить письмо к ее мужу, но предварительно мне необходимо прочесть его.

   - Едва ли графиня доверит мне, - робко отозвался Симонис.

   Вегенгейм взглянул на него.

   - Одним словом, - сказал он, - имеете ли вы охоту принести нам известия из лагеря и передать нашим знакомым некоторые приказания?

   Симонис молчал.

   - Буду повиноваться, если мне прикажут, - ответил он, наконец, - но не стану скрывать, что я недостаточно опытен и на собственную ловкость не могу рассчитывать.

   Майор с презрением расхохотался.

   - Лишняя скромность, - сказал он, внимательно смотря на Симониса; - в подобных делах нельзя усовершенствоваться на практике; для них нужно родиться. Короче, у нас недостаток в людях. Завтра вы должны собраться в путь и вернуться обратно как можно скорее. При дворе короля и Брюля есть два человека, которым вы незаметно вручите эти два письма от их жен. В них нет ничего... и никто их не поймет, кроме них. Постарайтесь больше увидеть, подробнее узнать и скорее вернуться.

   При этом майор с нетерпением, точно желая скорее окончить неприятный разговор, бросил сверток золота на письма, которые лежали на столе и, отойдя несколько шагов, кивнул головой Симонису.

   Это золото, брошенное ему в глаза с видимым презрением, вызвало краску на лице Симониса.

   - Извините, майор, - сказал он, отодвигая сверток, - я обязан служить его величеству, но без этого прибавления.

   - Как это? - спросил майор.

   - Если я заслужу, то он может после вознаградить меня; я не принадлежу к числу наемщиков.

   Майор посмотрел на него и пожал плечами. Казалось, что это его нисколько не удивило и не тронуло, точно он привык уже к подобным сценам.

   - Это на расходы в дороге, - ответил он, - не поедете же вы на свой счет!.. Спокойной ночи, - прибавил он.

   Симонис взял письма и, не желая дать повода к подозрению, положил золото в карман и вышел.

   Ночь по-прежнему была темная. Он вышел за ворота, и им до такой степени овладела мучительная неуверенность, отвращение и тоска, что, сделав несколько шагов, он подумал: не лучше ли ему, собрав свои пожитки, вернуться в Берн и искать там счастья в труде? Только одно воспоминание о прелестной Пепите удерживало его. Сблизившись с ней, он чувствовал себя облагороженным, и ему не хотелось больше возвращаться к тем грязным интригам, которые оподляли его и к которым он теперь чувствовал большое отвращение. Но как было вырваться из тех сетей, в которых он запутался по собственной вине!

   Он уже приближался к городу, как вдруг услышал чье-то пение и почти испугался, узнав в поющем Масловского. Этот последний притворился удивленным.

   - Это уж совсем непонятно, - воскликнул он, - что мы беспрестанно встречаемся друг с другом! Верить ли своим глазам? Ведь я вас проводил до дома и вы хотели спать? Какая же судьба занесла вас сюда? Можно подумать, что вы ходили пожелать спокойной ночи прусскому королю?

   - А вы" здесь что делаете? - в свою очередь спросил Симонис.

   - Я? Да ведь вы знаете, что у меня нет никаких специальных занятий и поэтому бродяжничаю! - расхохотался Масловский. - Слежу за пруссаками. Однако вы знаете, что это далеко не глупый народ. Какая у них дисциплина и порядок... Но, скажите, откуда вас Бог несет?

   Не желая проговориться, Симонис должен был подумать, что ответить.

   - Признаться, - шепнул он, - маленькая интрижка.

   - Здесь? За городом?.. Разве с какой-нибудь коровницей?.. Здесь лучшего ничего не найдете, и странно, что это вы мне рассказываете? Гм!..

   - Думайте, как хотите... - сказал Симонис, помолчав.

   - Однако, примите мой совет, - прибавил Масловский, - я лучше вас знаю Дрезден и поэтому думаю, что не вполне безопасно так близко от короля назначать свидание. Фридрих подозрителен, и расстрелять человека для него ровно ничего не значит.

   Ночная встреча с Масловским, который снова проводил его до самого дома, окончательно разбила несчастного Симониса; попрощавшись с навязчивым поляком, он молча отправился в свою комнату на третьем этаже. Письма Вегенгейма жгли его руки, и от беспокойства он не мог заснуть. Дождавшись рассвета, он побежал во дворец. Весь двор был еще у заутрени, а потому он спрятался в квартире Шперкена, в которой и ожидал баронессу; с ней ему; непременно нужно было повидаться. Паж доложил ей о Симонисе, и через полчаса красавица фрейлина явилась к нему прямо из церкви, даже не переодевшись. Заметив его изменившееся лицо, не обещавшее ничего хорошего, она подошла к нему.

   - Что с вами? - спросила она.

   - Рассудите сами, - ответил он. - Вчера, прямо отсюда, я отправился к баронессе, которая сказала мне, что я немедленно должен отправиться к майору Вегенгейму. Поздно ночью я вынужден был идти во дворец Мошинских, там мне приказали отправиться с письмами в лагерь под Пирну и выведать все, что там делается.

   Пепита слушала с живым участием.

   - Ах, баронесса, - воскликнул Симонис, - в настоящую минуту нет человека несчастнее меня! Если б не вы, я бежал бы отсюда. Поймите мое положение. Что мне делать? Вам я не могу изменить, а изменить тем - значит умереть; но дело не в смерти; я боюсь унижения и подлости, и с тех пор, как я сблизился с вами, я не могу так поступать: это сверх моих сил. Я сам для себя противен!

   Пепита молча протянула ему руку и покраснела.

   - Я хочу вам служить; никому и ничего не должен и ничем не связан относительно короля. Но служить при таких обстоятельствах, нет, я не в силах.

   Симонис закрыл лицо руками.

   - Что мне делать и как поступить? - прибавил он.

   Пепита призадумалась.

   - Я понимаю, - тихо сказала она, - что всякое самопожертвование имеет свои границы и что честью нельзя жертвовать...

   - Но научите меня, как мне спастись? Баронесса прошлась по комнате.

   - Ответить на ваш вопрос - вещь очень трудная: я еще слишком неопытна, чтобы вам советовать в подобном случае. Вы нам нужны. А потому, вместо того, чтобы идти в Пирну, я советую вам спрятаться здесь; вы пригодитесь нам. А если вы отправитесь в лагерь и останетесь там, то это сочтут за арест; значит, тоже недурно. Ведь король и пруссаки долго не останутся здесь.

   Из слов Пепиты можно было понять, что она сама не знает, что посоветовать и как поступить. На ее лице рисовалось только раздражение, потому что то орудие, на которое она так рассчитывала, выскальзывало у нее из рук.

   Подумав немного, она пошла к дверям и, взявшись уже за ручку, почти не смотря на Симониса, быстро сказала:

   - Соберетесь, попрощайтесь с баронессой и приходите сюда; тогда мы решим, что предпринять.

   Симонис не успел ее удержать и она убежала; оставалось только исполнить приказание и для вида приготовиться к отъезду. Он догадался, что Пепита хотела посоветоваться с королевой и с графиней Брюль, составлявшей главную пружину, вокруг которой вращались все остальные, направленные против пруссаков, бессильные интриги.

   Не успел еще Макс вернуться в замок, а Масловский, под предлогом прогулки, ходил уже взад и вперед по коридору в ожидании Пепиты. Боясь, чтобы эта прогулка не продолжалась слишком долго, Масловский сунул в руку лакея дукат, как это говорилось на придворном языке, и попросил его вызвать фрейлину. В прежнее время это было бы невозможным, но, со времени вступления пруссаков, при дворе происходили неслыханные вещи.

   Баронесса сейчас же вышла.

   - Простите, что я осмелился вас беспокоить, - сказал Масловский, - но мне хотелось дать отчет. Кажется, наступило то время, когда я могу сделать моего друга Симониса безвредным. Вчера вечером, выйдя отсюда, он был у короля Фридриха... Он изменник...

   - Нет, - ответила Пепита; - мне это известно и он должен был сходить к нему... Как бы то ни было, я вам очень благодарна за ваши старания. Вы очень благородны. И она протянула ему руку, которую Ксаверий схватил и, по польскому обычаю, страстно поцеловал. Не привыкшая к таким горячим излияниям, баронесса покраснела и вырвала руку, точно ошпаренную.

   - Я задушил бы Симониса, - воскликнул он, - если б он осмелился изменить вам! - Но знаете ли, хотя я вас обожаю, однако же, если б вы мне приказали сесть на двух стульях, как ему, то даже для вас я не согласился бы на это.

   - Надеюсь, что он этого не сделает, - шепотом сказала баронесса, защищая своего поклонника и слугу.

   - В таком случае, простите, что я вас напрасно беспокоил; но я хотел услужить. Не прикажете ли вы мне чего-нибудь? Убить, повесить, задушить? Для вас я на все готов!

   Тон и веселость, с которой Масловский говорил, так противоречили с господствующим во дворце настроением, что Пепита не без зависти посмотрела на молодого человека, равнодушно относившегося ко всем этим делам.

   - Благодарю вас, - сказала она, - я восхищаюсь вашим равнодушием среди того горя, которое нас окружает. Вас это нисколько не беспокоит?

   - Я здесь совершенно посторонний зритель, и очень рад, что обладаю тем несчастным, присущим полякам, характером, который, даже при самых тяжелых обстоятельствах, располагает к веселости. Так уж мы созданы!

   - Значит, вам не на что пожаловаться, - вздохнула Пепита.

   - Наша веселость не отнимет у нас присутствия духа, - говорил Масловский, - а стоны и упреки ни к чему не приведут... Дадите ли вы мне какое-нибудь поручение?

   Пепита не решалась.

   - Если представится надобность снести что-нибудь важное в лагерь, то решитесь вы на это?

   - На языке снесу все, что прикажете, но не на бумаге. Я очень рассеянный и часто теряю даже собственные деньги.

   - Подождите минутку.

   Баронесса исчезла. Масловский уже начал петь, точно он ничего не говорил. Он всегда то свистел, то пел; словом, не мог оставаться в бездействии. В это время в коридор выбежал Шперкен и начал искать его глазами. Он оглянулся, не следит ли кто за ними, а затем позвал его в комнату.

   - Не можете ли вы пробраться в лагерь к Брюлю?

   - Отчего же, если меня не поймают пруссаки.

   - Как раз и не нужно, чтоб они поймали...

   - Я не имею ни малейшей охоты быть пойманным, тем более что, как говорят, они на всех, кого только поймают, надевают прусский мундир, а пруссакам служить я вовсе не намерен.

   - Дело в том, чтобы аккуратно передать важные сведения.

   - Устно? - подчеркивая, прибавил Масловский.

   - Да.

   - Попробую.

   - Даете слово не выдать нас? - спросил Шперкен.

   Масловский расхохотался.

   - Пруссакам? Да за кого же вы меня принимаете?

   - Значит, честное слово?

   - Самое честнейшее!

   Шперкен подвел его к окну.

   - Если Фридрих еще не выехал из Дрездена, - сказал он, - то выедет сегодня или завтра. Мы узнали его план... Он хочет отрезать наше войско от чешской границы, чтобы отнять возможность соединиться с австрийскими войсками. Отрезанные, без запаса и провианта, и имея только горсть солдат, число которых ежедневно уменьшается от болезней, дезертирства и даже от недостатка пищи, мы погибнем. Нужно, чтобы Рутовский при первой возможности соединился с генералом Видом, пока Фридрих не успел еще загородить дорогу. Вы понимаете, что от этого зависит наша жизнь.

   - Понимаю, - ответил Масловский; - если есть средства выбраться из Дрездена, то попробую, нет ли средства пробраться и в Пирну. Сделаю все, что от меня будет зависеть.

   Он уже прощался, когда вошла Пепита.

   - Вы идете?

   - Не знаю, пойду ли я, поеду или поплыву; одно только могу вам сказать, - воскликнул Масловский, - что это меня очень забавляет и что я очень рад встречаться с приключениями!

   Он поклонился; Пепита снова подала ему руку и покраснела от поцелуя.

   Масловский, напевая, побежал по лестнице; в то же время Симонис медленно поднимался навстречу.

   - Мы сталкиваемся с вами точно шары на бильярдном столе, - сказал Масловский. - Но теперь прощайте, кавалер де Симонис, так как, по всей вероятности, в продолжение нескольких дней я не буду иметь удовольствия...

   - Куда же вы?

   - На прогулку! - кланяясь, отвечал Масловский.

   Придя на свою квартиру, Масловский сильно призадумался над исполнением принятого поручения; квартирная хозяйка дорожила им уже по тому одному, что он ей много был должен.

   - Милая моя госпожа Фукс, - начал он, призвав ее к себе, - хоть мне крайне неприятно, но я должен расстаться с вами! Служба этого требует. Брюль в Пирне, и мне нужно туда.

   Хозяйка бросилась к нему и всплеснула руками.

   - Не может быть!.. Я вас не пущу... Вы знаете... Отец отдал вас под мою опеку...

   - Оставьте вы меня в покое с этой опекой!.. - прервал ее Масловский. - Какая там опека, когда даже мои рубахи не заштопаны. Ведь вы знаете, что если я чего захочу, то хоть в огонь, а свое сделаю! Я должен пробраться к Брюлю, но скоро вернусь; даю вам слово, что сидеть у него не буду, если только пруссаки не повесят меня! Впрочем, это от вас будет зависеть, мадам Фукс.

   - Да вы с ума сошли?

   - Да, да... Вы мне должны дать кого-нибудь, кто бы проводил меня в Пирну и обратно.

   Хозяйка замахала руками в виде протеста, но, в конце концов, успокоилась, а перед вечером Масловский уже сидел перед зеркалом и брил свои усы. Ему до такой степени было жаль расставаться со своими молодыми красивыми усами, что даже слезы навернулись у него на глаза.

   В это время в его комнату то вносили, то выносили какие-то вещи, шныряли, бегали и суетились. В сумерки к дому подъехала телега, на которой сидели старый немец и старуха. Посреди воза было что-то такое, вроде постели для больного. Масловского не было видно. Вскоре при помощи горничной вышла больная женщина, которую осторожно положили на телегу и покрыли.

   Фукс, задумавшись, стояла у дверей.

   Телега двинулась по направлению к воротам, ведущим в Пирну; но предварительно она остановилась перед квартирой коменданта Билиха на рынке, и старый немец отправился туда.

   Вскоре он вернулся обратно и застал двух солдат при старухе, которые осмотрели больную; последняя подняла голову и сейчас же ее опустила на подушку.

   Один солдат проводил их до Пирненских ворот. К счастью, они поспели еще вовремя, до зари, после которой запирали ворота. Солдат по приказанию коменданта велел пропустить воз; уже значительно потемнело, и идущие медленно направили свой путь в Пирну. По дороге, на довольно значительном расстоянии от города, были расставлены прусские солдаты. Они подходили к возу, ругаясь и крича, пока кучер не показал им проездного билета от коменданта.

   Наконец, поздно ночью, прусская стража осталась позади и по дороге уже никого не было. Даже маленькие домики, стоявшие у дороги, были покинуты; их хозяева разбежались в разные стороны. Наконец, перед рассветом, так как лошади были худые и по грязи не могли скоро бежать, - послышалось саксонское "Кто идет?".

   Кучер вздрогнул, а больная женщина даже привскочила на возу. Солдат, спрашивавший едущих, сидел на лошади, направив на них ружье, но очень внятный, с саксонским акцентом, ответ кучера удержал его от выстрела. Больная женщина потребовала, чтобы их провели к генералу Рутовскому или к Брюлю. Так как в это время патрульные возвращались в Пирну, то воз, окруженный солдатами, последовал за ними. Больная женщина вдруг оживилась и так смело начала разговаривать с солдатами, точно мужчина.

   Это был Ксаверий Масловский; таким образом, он успел безопасно пробраться на территорию, находившуюся под охраной саксонского войска.

   Часов в восемь утра, когда Брюль еще сидел в халате над бумагами, ему доложили, что приехал из Дрездена его паж Масловский и желает с ним говорить.

   Брюль не особенно любил Масловского, но, должно быть, больше по инстинкту, чем по какой-нибудь причине.

   Он ровно ничего против него не имел, но всякий раз, когда они встречались друг с другом, министр находил в его глазах что-то такое, что ему не нравилось. К тому же Масловский был слишком смел и на этом основании был оставлен в Дрездене; но Брюль не предвидел того, что ему, прямо из Пирны, придется отправиться в Варшаву.

   - Что вы здесь делаете? - спросил его Брюль.

   - Я привез вашему превосходительству поклон от графини, - спокойно ответил Масловский; - я прислан сюда нарочно.

   - Когда? Каким образом?

   - Ночью... А каким образом, - это довольно трудно сказать... Достаточно того, что я, слава Богу, цел и невредим!

   - У вас есть письма?

   - Избави Бог!.. Устное поручение.

   Масловский оглянулся, дав этим понять, что он хотел остаться без свидетелей.

   Брюль ввел его в маленькую комнату, заставленную ящиками равных размеров. В этих ящиках были запакованы табакерки, часы, драгоценности и кольца, которые министр взял с собой на всякий случай. Это тесное помещение вызвало вздохи и слезы на глаза привыкшего к роскоши министра. С ним было не больше двадцати париков и столько же костюмов, и к его личным услугам находились не больше двадцати человек. Он каждый день молился и просил Бога вознаградить его за эти тяжкие лишения, которые он переносит, в надежде на лучшее будущее.

   В это время он сделался особенно набожным, и его видели по нескольку раз в день стоящим на коленях перед распятием. Масловский передал ему все, что ему было известно; министр слушал нахмурившись, выказывая по временам нетерпение и удивление, точно все это было преувеличение.

   Время от времени у него вырывалось:

   - Не может быть!..

   В конце концов, как бы забыв, что он говорит со скромным и незначительным Масловским, громко воскликнул:

   - Но это им приснилось! Фридрих скоро убежит... Когда мы окружим его со всех сторон!

   И он пожал плечами.

   Не отпуская Масловского, Брюль послал записку генералу Рутовскому. Пользуясь этим, паж отправился отдохнуть к прежним товарищам, которые с любопытством расспрашивали его насчет Дрездена.

   Когда пришел Рутовский, Брюль велел позвать Масловского и заставил его еще раз повторить все, что Шперкен поручил передать. Слушая вторично рассказ пажа, Брюль снова выказывал нетерпение.

   - Как? - спросил он. - Вы, генерал, принимаете все это за правду?

   - Непременно, и во всяком случае в этом есть меньше фальши, чем в тех фальшивых деньгах, которыми Фридрих наводняет нашу страну, - с грустной улыбкой ответил Рутовский. - К несчастью, пока соберется Франция, тронется Россия и придут австрийцы... мы погибнем. Солдатам нечего есть. В пирнском госпитале лежит полторы тысячи больных солдат!

   Брюля передернуло.

   - Нет войны без жертв! - воскликнул он.

   - Я боюсь, что эти жертвы могут не принести никакой пользы, - прервал его Рутовский.

   - Так что же делать? - с гневом, но вежливо спросил министр.

   - Немедленно начать строить мост через Эльбу и спешить в Нетерсвальде.

   Брюль поклонился.

   - Ничего не имею против этого.

   Точно вспомнив о чем-то, Рутовский спросил Масловского:

   - Где Фридрих? В Дрездене?

   - Он собирался выехать, - отвечал паж. - Кроме того, я еще слышал, что по Эльбе из Магдебурга должны придти двести пятьдесят пушек, которые поставят на валах и стенах города.

   - Тем лучше, они нам останутся, - заметил министр.

   Рутовский прошелся по комнате и ничего не ответил. Передав все, Масловский ушел, прося только, чтобы его отпустили как можно скорее. На этот раз он не получил положительного ответа. Около десяти часов Брюль велел позвать его к королю; Август III узнал о нем от Рутовского и лично хотел расспросить на счет Дрездена.

   Одновременно с этим духовник короля оканчивал богослужение в комнате короля на походном алтаре; когда вошел Масловский, алтарь уже начинали убирать и король только что встал со своего места, на котором молился. Министр предварительно внушил Масловскому, в каком виде он должен был рассказать королю, чтобы не подавать повода к излишнему огорчению. Август взглянул на вошедшего и долго молчал.

   - Ну, что с нашим театром? - наконец спросил он.

   Брюль не дал ответить Масловскому, строго посмотрел на него и сам начал:

   - Он мне передал, что все это ложь, будто бы прусский король...

   - Маркграф бранденбургский, - поправил король.

   - Совершенно верно, ваше величество, маркграф бранденбургский вовсе и не думал распускать артистов, но они сами заявили, что из любви к вашему величеству не станут ни играть, ни петь до тех пор, пока не вернется обоготворяемый ими король. И напрасно их принуждали, предлагая им деньги, но ничем их не могли заставить.

   Король улыбнулся.

   - Браво! - воскликнул он. - Бог даст, я их вознагражу за это; увидите, - скажите им это!

   - Только вследствие их упрямства, - прибавил Брюль, - у них отняли жалованье.

   - Я велю уплатить им за все это время... А граф Лосс, а наше министерство? - прибавил король.

   Не успел Масловский вымолвить слова, как министр начал:

   - Все в порядке: они не осмелились их тронуть. Король откашлялся.

   - А что галерея? Был ли в ней Фридрих?

   На этот вопрос Брюль не знал, что ответить, но он рассчитывал, что с этой стороны ему не угрожает опасность, если ответит Масловский.

   - Ваше величество, - начал паж, - мне только известно, что король или, вернее, маркграф бранденбургский приказал Гейнеке открыть для себя галерею.

   Август привстал от испуга.

   - И все, верно, пропало? - воскликнул он.

   - Нет, ничего не тронуто, ничего...

   - Слава тебе, Господи, и всем святым! - вздохнул Август. - Но что он говорил? Что говорил?

   - Гейнеке рассказывал, что он очень восхищался.

   - Все-таки восхищался, а не знаете, чем больше всего?

   - Магдалиной Баттони {Истор. факт.}.

   Лицо короля просияло и, подняв голову, он заметил с улыбкой:

   - Бесспорно, она прелестна, но Корреджио!!! Он не досказал и с сожалением продолжал улыбаться.

   - Знаток! Знаток! Сикстинская Мадонна - ничего... Тициан тоже... Веронезе само собой... Только Баттони!.. Маркграф бранденбургский!!.

   - Должно быть, самое имя автора, напоминающее палку, - заметил Брюль, - вызвало одобрение бранденбургского маркграфа.

   От этой остроты король разразился громким смехом, но, как бы испугавшись своей веселости, закрыл рот и погрозил Брюлю.

   - Тс-с-с! - прошептал он.

   Вслед затем Август начал расспрашивать о королеве, о младших своих детях, о церкви; об о. Гуарини и, наконец, осведомился о жене Брюля.

   Масловский уверил, что все совершенно здоровы. Затем король спрашивал его, не поврежден ли парк возле дворца Мошинских и о других мелочах. Масловский чуть было не проговорился насчет пушек из Магдебурга, но министр прервал его, переходя к другим предметам... Насчет печей, поставленных на берегу Эльбы для заготовления хлеба солдатам, король раньше знал и потому боялся за свой зверинец и фазанов. Паж доложил ему, что все это пока еще не тронуто. Потом зашла речь об охотничьих принадлежностях, которые королю хотелось каким-нибудь образом получить из Дрездена.

   - Что я без них сделаю! - воскликнул он. - Я не успокоюсь, пока не получу их.

   - Если б ваше королевское величество согласились переехать на время в Варшаву, мы нашли бы там псарню.

   - Какую псарню! - вздохнул король. - Ведь там не будет моих Флейты, Актеона, Лютни и Сезостриса!

   Брюль, желая развеселить короля, вспомнил о борзых маркграфа, но это не развеселило его.

   - Правда, - отозвался он, - хоть варшавская охота никуда не годна, а все-таки лучше, чем ничего. Но там нет таких собак, как мои.

   Министр подтвердил, что таких собак, как у Августа III, нет в целой Европе, и напомнил, что князь Ришелье просил для короля Людовика пару щенков, как милости.

   Это немного прояснило лицо короля. Масловский все еще стоял у порога, хотя за него отвечал Брюль, фантазируя и не сказав ни одного слова правды.

   Наконец допрос, продолжавшийся довольно долго, окончился, Масловский был допущен к целованию руки короля и затем удалился. Через час Брюль позвал его к себе и велел ему передать в Дрездене, чтобы все терпеливо переносили испытание, ниспосланное им Богом: что это долго продолжаться не может и окончится их полным торжеством; что саксонские войска скоро соединятся с австрийскими и выгонят из столицы неприятеля.

   Одним словом, все шло к тому, как он думал, чтобы довести Пруссию к погибели, а Саксонию - к величию и славе.

  

  

   Наступала зима, но война не прекращалась. Войска сходились на границе с обеих сторон, и беспрестанные схватки почти каждый раз решались в пользу Пруссии, а 14 октября 1756 года было одним из самых печальных дней царствования Августа III.

   Прошел уже целый месяц с тех пор, как мы видели короля в Пирне; он и Брюль со всей свитой, опасаясь попасть в руки прусского короля, переселились в тот самый Кенигшптейн, в котором многие жертвы подвергались заточению. У подножия крепости Кенигштейн разыгрывалась последняя сцена первого акта той драмы, которую историки называли семилетней войной.

   Вскоре после уведомления генерала Шперкена, что прусские войска намереваются отрезать саксонцев от чешской границы, Фридрих, действительно, смелым маршем выступил под Ловосиц и одержал первую победу.

   После этой победы он уже овладел саксонским войском, которое, собравшись построить мост перед защитой Кенигштейна, - перешло через него с 13-го на 14-е число и очутилось, после трехдневного голода и больше чем четырехнедельной блокады, в руках пруссаков. Ничего не оставалось, как только сдаться на милость врага, и генерал Рутовский сдался с 16.000 солдат. Все рвы, леса, дороги и проходы были заняты пруссаками.

   Саксонские войска, волей или неволей, были присоединены к армии Фридриха, который не хотел оставить даже гвардии Августа III, чтобы, как он выражался, потом вторично не брать ее в плен. Только офицеры были отпущены на слово. Саксония оказалась в руках этого победителя-циника.

   С вершины непреступной крепости Брюль мог видеть последних защитников страны, которые по его вине, попав в руки неприятеля, должны были сложить оружие и надеть синюю с красным прусскую форму. Королю и Брюлю (имени которого Фридрих все еще не мог ни произнести, ни написать) еще раз были предложены паспорта для отъезда в Польшу, с прибавлением замечания, что к сейму следовало бы поторопиться.

   Несмотря на бедственное положение Саксонии, в котором она очутилась благодаря самоуверенности и слабости министра, этот последний еще мог утешать Августа III тем, что позорная победа пруссаков - лишь начало их конца. Немедленно должны были нагрянуть союзники и раздавить отчаянно мечущегося Фридриха. Между тем Август вздыхал, вспоминая, что лучшее время охоты прошло безвозвратно. Саксонию еще можно было возвратить, а потерянное время не наверстать. В Кенигштейне царствовала ужасная скука. Стены этой крепости, пропитанные стонами несчастных, казалось, выделяли из себя слезы, отчаяние и печаль.

   В тот же день, то есть 14-го октября, в туманную ночь, квартира Фридриха находилась в маленькой деревеньке у подошвы горы, неподалеку от Лилиенштейна. Фельдмаршал Кейт, которому было поручено составить капитуляцию, занимал более обширное помещение; король же, по обыкновению, занял очень маленький домик, как это подобало истинному солдату. Дом этот был лишен всяких удобств. Здесь он диктовал свои приказания и распоряжался сдавшейся ему шестнадцатитысячной армией, благодаря которой он увеличил численность своих войск. Разослав генералов, Фридрих, задумавшись, сидел у камина с майором Вагенгеймом, держа на коленях свою любимую борзую. На простом столе лежало несколько книг и клочки бумаги, запачканные чернилами. Рядом, на тарелке, лежали яблоки и груши, которые король очень любил и ел целый день. Около двадцати солдат составляли его стражу. Время от времени адъютанты являлись за приказаниями и после коротких лаконичных ответов немедленно возвращались к фельдмаршалу.

   В этом истомленном человеке, в стареньком мундире, грязных сапогах, лицо которого выражало скорее энергию и сметливость, чем гениальность, трудно было узнать короля и полководца. В нем не было ничего ни располагающего, ни величественного; как в костюме, так и во всей фигуре отражался его пренебрежительный характер, как будто говоривший, что силой можно достигнуть всего. Из окна занимаемого им домика виден был вдали величественный Кенигштейн. Фридрих иногда посматривал на эти стены, и на его губах мелькала мимолетная улыбка.

   Долго он ждал этого дня и несмотря на победу на его лице не видно было удовлетворения, оно скорее выражало заботу и печальную задумчивость. Для других это был решительный шаг; он видел, что хоть начало войны было блестящее, но также знал и то, что часто удачное начало оканчивалось плачевным финалом!

   Вошел Вагенгейм.

   Фридрих повернулся к нему.

   - Генерал Беллегарди с письмом от польского короля... - доложил он.

   Фридрих сделал знак, чтобы его ввели.

   Это был мужчина высокого роста, красивой наружности, в военном мундире; он переступил через порог и с грустным выражением лица низко поклонился Фридриху.

   - Здравствуйте, генерал, как поживаете?.. С чем вы? Беллегарди колебался и молчал.

   - Если вы пришли просить какого-нибудь послабления в капитуляции, то это напрасно, - отозвался Фридрих. - Я не могу. Я вынужден так поступать, часто невольно, иногда по необходимости...

   - Однако же гвардия нашего короля... - начал Беллегарди.

   - Зачем ему гвардия? Пусть едет в Варшаву, там у него есть посполитое решение панов: "не позволяй"!.. Незачем ему здесь сидеть... Вашего министра, имя которого мне противно и который натравил на меня всю Европу, я с удовольствием отпускаю с королем, чтобы ему было веселее в дороге. Я прикажу выдать паспорта, и пусть они едут с Богом охотиться!!

   Не находя ответа на подобные слова, Беллегарди продолжал стоять молча, но не теряя собственного достоинства. Фридрих взглянул на него.

   - Скажите, генерал, королю, что я его уважаю, желаю ему добра; но себе - еще больше. Едва ли я позволю сделать из себя герцога бранденбургского, как вы этого желаете; лучше пусть саксонский курфюрст снизойдет до мисингенского ландграфа!.. Пусть он едет в Польшу. Все-таки у него останется королевство, изобилующее лесами, а я должен защищаться от окруживших меня врагов, не имея ни одной пяди безопасной земли. Помолчав немного, он поднял голову.

   - Имеете что-нибудь еще передать мне?

   - Его величество просил насчет гвардии! - повторил генерал.

   - Напрасно! Мне жаль его, но я не отпущу... Я не хочу увеличивать его австрийские силы... Передайте мое приветствие королю. Паспорта готовы; пусть он едет в Вроцлав: дорога безопасная и лошади к его услугам.

   Беллегарди стоял еще, но Фридрих отвернулся, приподнял свою мятую шляпу и кивнул головой:

   - Больше ничего не могу!.. Адью!..