Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

   Капитан подумал и прибавил:

   - Вы можете рассчитывать на меня и на многих... В Берлине все должно быть известно. За нами следят здесь, не спускают с нас глаз; а вы пока посторонний человек. Вам легче сообщать туда все сведения... Осторожность, однако же, никогда не мешает. Брюль не думая отправит на тот свет человека, который станет ему поперек дороги, а потом он велит отслужить по нем молебен в католической и евангелической церквах... В следующем письме пишите обо всем, что вы видели и слышали. Уверьте, что Саксония еще не подписала договора, но что соблюдение этой формальности не имеет никакого значения... Брюль связан с Австрией и Францией, в этом нет ни малейшего сомнения... Если Фридрих не помешает им окружить себя союзными войсками, то он погибнет, а вместе с ним погибнет и прусское королевство...

   Капитан долго еще пичкал Симониса различными сведениями, советуя ему и входя в малейшие подробности сообщаемого; затем он взял шляпу, простился с Симонисом и оставил его.

   Разговор их длился больше часа. День был прекрасный, ясный; солнце еще было высоко, и Симонису не хотелось сейчас же сесть за стол и писать: он предпочитал отложить свою корреспонденцию до ночи... После недолгого размышления он взглянул в окно и, увидев, что капитан уже удалился, взял шляпу с намерением пойти осмотреть окрестности. Ему много говорили о фазаньем парке, заведенном Августом Сильным, в котором теперь жили два иезуита и несколько итальянцев.

   Он шел не торопясь и прошел уже площадь второго этажа, как за ним открылась дверь баронессы: сердце ему подсказало, раньше чем он оглянулся, что это шла прелестная Пепита.

   Действительно это была она; старая, глухая Гертруда, завернувшись платком, провожала ее. Симонис остановился, приподнял шляпу, чтобы иметь возможность лишний раз заглянуть в прелестные глаза, пропуская ее вперед. Баронесса ускорила шаги, взглянула на него и, поравнявшись с ним, после некоторого колебания, замедлила шаги, оставляя достаточно места Симонису, чтобы он мог идти с ней рядом.

   Кавалер не осмеливался начать разговора; Пепита оказалась смелее его.

   - Я очень рада, кавалер де Симонис, - начала она, понизив голос. - Признаюсь перед вами, - только не придавайте моим словам дурного значения и не приписывайте слишком многого себе, - вы возбудили во мне симпатию к вам!

   Симонис покраснел, как рак. Пепита взглянула на него и расхохоталась самым очаровательным своим смехом.

   - Эта симпатия дает мне повод предостеречь вас... Да, именно, предостеречь... Хотя я на вид молода и болтлива, как вы видите меня, но при дворе люди скоро старятся. Итак... как бы вам это объяснить?.. Моя тетка слишком любит пруссаков... ей это простительно... но я опасаюсь, что не слишком ли их любит капитан... Мне не трудно догадаться, чем вы здесь занимаетесь и зачем приехали сюда именно в настоящее время.

   - Сударыня! Я не более, как путешественник! Никакой другой цели я не имею, кроме веселого препровождения времени и науки...

   - Неужели!.. - и Пепита опять расхохоталась. - А что же значит то рекомендательное письмо, с которым вы приехали к тетеньке? Но не будем об этом говорить: я много вижу, хотя мои глаза еще очень молоды... Про нас говорят, что мы слепы... что мы так бешено веселимся, что не заметим, когда под нашими ногами провалится бальный паркет. Может быть... в этом есть доля правды, но есть люди, которые все видят, за всем следят и ничего не теряют из вида. С тетей ничего не случится, но за капитаном следят. Я это знаю, но предостеречь не могу... Да и что мне за дело!.. Но вас мне было бы очень жаль... если б вы попали туда, - тихо прибавила она, - откуда нельзя вырваться... Ох, очень трудно.

   И она взглянула ему в глаза.

   - Сегодня вы еще, быть может, находитесь вне опасности, но за завтрашний день я не ручаюсь... и мне вас было бы очень жаль...

   Сказав это, она остановилась и, как бы испугавшись собственных слов, обеими руками закрыла рот, а затем, взяв за руку Симониса, живо прибавила:

   - Слово рыцаря, что вы меня не выдадите!

   - Я тогда считал бы себя подлецом!.. Клянусь вам!

   - Итак, будьте осторожны!..

   И с этими словами Пепита стремительно бросилась вниз по лестнице; Симонис остолбенел и не мог за ней следовать. Глухая старуха, проклиная молодость, старалась, насколько позволяли ей дряхлые ноги, поскорее сойти вниз за своей барышней, между тем как Симонис все еще стоял, как громом пораженный, и, наконец, в раздумье спустился с лестницы. Выйдя на улицу, он оглянулся; но экзальтированной девушки и старухи уже и след простыл: они скрылись за углом.

   Это неожиданное предостережение, как и разговор с капитаном, заставили его так сильно призадуматься, что он не решался идти Далее. Не отличаясь особенной храбростью, но сообразительный от природы, Симонис имел привычку, прежде чем сделать что-нибудь, обдумывать каждую деталь и только потом решиться.

   В душе он благодарил красавицу, но ее предостережение расстроило его план действий, и потому ему пришлось строго обдумать, как дальше поступать. Чтобы скрыть цель своего приезда в Дрезден, Симонис решил ссылаться на свое знакомство с Блюмли и на обещанную последним протекцию у Брюля. Это его наполовину успокоило. Для большей безопасности он считал нужным оставить старуху баронессу и переехать на другую квартиру, но в таком случае он лишился бы удовольствия встречаться с Пепитой. Голубые глаза этого прелестного ребенка слишком глубоко запали в душу юноши.

   Ее последнее предостережение, исполненное такой отваги, еще больше привязывало его к ней. Что было делать? Пренебречь ли опасностью или избегать ее?

   На этот раз он недолго думал о своей персоне, хотя и очень ею дорожил. Задавшись целью сделать карьеру, раз взявшись за дело, он считал своим долгом исполнить его в точности.

   Согретый солнцем и проветрившись на свежем воздухе, Симонис вздохнул свободнее; предостережение Пепиты, брошенное ему на ступеньках темной лестницы, показалось ему пустяком, пустым страхом... Она, должно быть, нарочно преувеличила опасность! Все виденное им до сих пор отзывалось каким-то равнодушием и апатией, и казалось невероятным то шпионство, о котором ему сказала прелестная девушка.

   Посоветоваться ему было не с кем.

   Блюмли не принадлежал к людям, советами которых можно было бы воспользоваться; к тому же он не внушал к себе доверия? а довериться капитану, не зная его, казалось ему безумством.

   Рассуждая таким образом, Симонис очутился на рынке, на повороте которого он заметил того молчаливого старика, который ехал с ним из Берлина в Дрезден. На этот раз старик был прилично одет и имел вид заслуженного чиновника, не менее тайного советника; его гордый взгляд, которым он на всех смотрел, свидетельствовал, что он считает себя много выше окружающих его людей. Он шел медленно, опираясь на палку с золоченым набалдашником, как человек, которому некуда спешить.

   Старик останавливал свой взгляд на лучших домах улицы, на прохожих и время от времени машинально вынимал табакерку из кармана, нюхал испанский табак, а затем тщательно стряхивая следы его с жилета.

   Эта загадочная личность, очевидно, заметила его и узнала в нем своего спутника; старик вперил в него глаза и, казалось, хотел к нему подойти. Симонис вспомнил, как гордый старик упорно молчал всю дорогу, не имея никакого желания знакомиться с ним, но из принципа быть со всеми вежливым и помня, что его учили не плевать в колодец, в надежде, что придется из него напиться, Симонис, проходя мимо, прикоснулся рукой к шляпе и, поздоровавшись с ним, продолжал свой путь.

   Старик ответил поклоном гораздо вежливее, чем можно было от него ожидать и, ускорив шаги, догнал Симониса.

   - Ну, как вы себя чувствуете после путешествия? - спросил он каким-то загадочным тонким голосом. - Как вам понравился наш Дрезден?

   Удивленный Симонис отвечал, что чувствует себя отлично и что столица Саксонии, которую он почти не знал, кажется ему очень красивой.

   - О, да, да! Мы, уроженцы Дрездена, можем похвастаться нашей столицей, - продолжал старик. - Мой дед и прадед жили в этом городе, и я здесь родился и безвыездно живу в нем... Только в последний раз, - при этом он понизил голос, - совершенно случайно мне пришлось побывать в Берлине... Нужно было навестить больного приятеля... Но, что хуже всего, - прибавил он еще тише и смущенно, - будучи чиновником, я уезжал, не спросясь позволения у моего начальства, и мне не хотелось, чтобы они знали о моем отсутствии... Это обстоятельство заставило меня заговорить с вами... Надеюсь, если мы встретимся где-нибудь в обществе, вы не проговоритесь о том, что мы вместе ехали из Берлина, и этим не выдадите меня головой.

   - О, что касается этого, можете вполне положиться на меня, - смеясь ответил Симонис. - К тому же, я не имею чести с вами быть и знакомым... почти ни у кого не бываю, а потому наверное нигде вместе не встретимся. Скорее остальные наши спутники...

   - Эти последние не страшны! - расхохотался в свою очередь и старик. - Те принадлежат к совершенно другому слою общества: ремесленник, актриса... с ними я нигде не встречусь и на этот счет совершенно спокоен.

   - Ну, а насчет меня тем более, - ответил Симонис.

   - Вы долго намерены здесь оставаться? - спросил старик. - Смею узнать цель вашего приезда?

   - На первый вопрос ответить довольно трудно, - сказал Симонис; - что касается второго, то вы сами легко можете догадаться. Я молод и ищу занятий. Мне не посчастливилось в Берлине и - почем знать, - может быть...

   - У вас есть здесь знакомые?

   - Да, соотечественники, - ответил Симонис. - Я швейцарец, и нас везде можно найти. Наша прелестная страна небогата, республиканский образ правления лишает нас двора, и наша молодежь вынуждена искать себе службы по всему свету.

   Старик слушал с вниманием.

   - Да, да! - сухо ответил он. - Наш двор многочислен, а его превосходительство, первый министр, живет, как монарх: найдется и для вас место... Вы, верно, обладаете познаниями...

   - Молодостью, силой и охотой трудиться! - ответил Симонис.

   В разговоре они незаметно приближались к фазаньему парку и находились уже посреди рубежа, отделявшего город от леса, как из боковой улицы показался капитан Фельнер и от удивления, что встретил Симониса, идущего вместе со стариком, поднял обе руки кверху.

   - Что я вижу! Господин советник! - воскликнул он. - И вы знаете этого молодого человека? Это удивительно!

   Старик побледнел; одной рукой он сделал какой-то знак капитану, а другой машинально начал доставать табакерку. Симонис тоже был поражен.

   - Мы встретились совершенно случайно, - медленно ответил старый чиновник, - совершенно случайно, первый раз в жизни! И я еще не знаю, с кем имел честь говорить... Этот молодой человек тоже не знает, кто я.

   - А, в таком случае само Провидение сблизило вас, господин Ментцель, - сказал Фельнер: - это кавалер де Симонис. Рекомендую этого молодого человека... постоянный посетитель баронессы Ностиц...

   Лицо советника немного прояснилось, но губы оставались сжатыми. Фельнер тотчас переменил разговор.

   - Кстати, - прибавил он, - эта болтушка, мешавшая нам свободно говорить за столом, не совсем безопасна. Предостерегаю вас, не попадитесь в ее сети. Будьте осторожны. Хотя она племянница баронессы или, вернее, мужа баронессы, но она совершенно различных с ней убеждений. Она всей душой и телом предана двору. Догадливый ребенок и ярый защитник королевы. Еще раз повторяю, будьте осторожны!

   Советник что-то шепнул на ухо капитану и затем еще раз поклонился Симонису.

   - Но не опасно ли нам, среди белого дня, гулять вместе, господа? Как вы думаете? - спросил старик.

   - Вам это лучше известно, господа, чем мне, - ответил Симонис, - и я предоставляю себя в ваше распоряжение.

   На самом деле он и сам побаивался с тех пор, как его предостерегли, а потому, подумав, прибавил:

   - Если только является какое-нибудь сомнение, то не лучше ли, действительно, идти каждому порознь?

   Фельнер пожал плечами.

   - Конечно... хотя для меня это безразлично.

   - Ну, а для меня, - вставил Ментцель, - вовсе не безразлично.

   Симонис взялся уже за шляпу и попрощался с притворной улыбкой, хотя сам беспокоился и далеко не был весел.

   В заключение Ментцель, точно нарочно, а может быть и без всякой задней мысли, указывая на открывавшийся перед ними вид к Саксонской Швейцарии, совершенно спокойно сказал:

   - Господа, посмотрите-ка, ведь это там, во мгле, далеко, далеко... видите? Ведь это Кенигштейн.

   - Да, это Кенигштейн, - пожимая плечами, ответил капитан.

   Симонис невольно остановился.

   - А сколько там знакомых людей перебывало, - сказал Ментцель, как бы для поучения Симониса, - и барон фон Бенеданотский, и племянник графини де Беллегард, урожденной Рутовской... Ведь и вы, капитан, были знакомы с ним! Фельнер лаконически ответил:

   - Да, товарищ по службе.

   - Вам знаком так же и Ян Август Герваген, сын советницы Гаусиас?.. Уж второй раз...

   - С детства, - ответил капитан.

   - Камергер и оберлейтенант граф Коловрат, племянник графини Брюль... Гм! - откашлялся старик.

   - Не может быть!.. - вырвалось у Симониса.

   - Так же верно, как то, что вы видите меня, - спокойно ответил Ментцель; - но реестр моих перечислений будет бесконечным...

   И старик, точно читая по книге, продолжал:

   - Граф Христиан-Траугот Гольцендорф, сын графа и первого секретаря в консистории, шурин сына графини Жозель - тоже известен вам, капитан?

   - Товарищ по службе, - с презрительной улыбкой ответил Фельнер...

   - Затем... подождите господа, вспомню еще несколько лиц... сейчас... - продолжал старик, стуча палкой по земле, - полковник Генрих Ивен фон-дер-Остен; говорят, что он украл полковые деньги; но вам это лучше известно... так ли это, господин капитан?

   - Хитро украсть, когда в продолжение тринадцати лет наши полки не имели ни гроша.

   Ментцель рассмеялся.

   - Этого я не знаю, - продолжал он; - но, как честный человек, помню еще несколько имен... например, капитан Петтер Эрнест Гермет, барон де Кампо за какую-то пикантную историю!.. Этот еще счастливо отделался, - прибавил он, - потому что дело было частного характера и хотя как обыкновенный человек он отвечал по закону головой, но бароны...

   Фельнер прервал старика.

   - Этот мой приятель, и он невинно пострадал.

   - Поздравляю, - отвечал старик; - но это еще не конец: я не считаю гг. фон Ребеля и фон Зедвица, так как они, должно быть, уже свободны, но не могу пропустить капитана д'Эльбо и юнкера Абелоса, сына моего доброго друга.

   Кончив это, он еще раз указал на Кенигштейн, снял шляпу и, подчеркивая слова, произнес:

   - Это Кенигштейн. Прощайте, господа!

   Капитан свернул в боковую улицу, а Симонис остался один.

  

   Было около шести часов утра. В кабинете первого министра окно, выходящее в сад и на террасу, на Эльбу и на зеленые луга У ее берегов, было открыто; свежий утренний воздух освежал комнату: отсюда открывался прелестный вид на новый город и на далекие горы.

   Брюль только что встал с постели, надел роскошный халат из китайской материи и маленький утренний парик, один из полутора тысяч, которые всегда были в запасе, и машинально посмотрел на роскошную природу; лицо его было пасмурно и задумчиво.

   На столе лежало раскрытое письмо, которое он несколько раз перечитывал, брал в руки, бросал, сердясь, что не понимает его.

   На лице всемогущего министра пережитые года не оставили особенных следов; на нем еще виднелось фальшивое отражение молодости, хотя очерчивалось уже морщинами и пожелтело, это служит признаком хронического переутомления.

   На часах Нового города только что пробило шесть.

   Видимо, кабинет этот предназначен был для труда и для серьезных занятий; громадная конторка была раскрыта и забросана бумагами; на столах тоже лежали бумаги. Брюль, казалось, ждал кого-то.

   Кто-то тихо постучал в двери, и когда они открылись, то в них показался старый патер Гуарини, с палкой в руках, с добродушной улыбкой на губах, в сером, длинном гражданском сюртуке.

   Брюль торопливо подошел к нему и, взяв его руку, поцеловал ее; иезуит прикоснулся губами к его плечу и медленно поднял на него глаза.

   Министр пододвинул ему кресло, в котором тот уселся.

   - Прекрасный день, - сказал он тихо, - прекрасная погода.

   - Да, - спокойно ответил министр, стоя перед ним; - но и в прекрасные дни бывают тучи... Пока придут те, которых я призывал к себе, у меня есть свободное время. Вы знаете, что от вас у меня нет секретов... Посмотрите, что мне, уже второй раз, пишет Флеминг из Вены.

   Гуарини вынул очки и, надев их, начал читать с вниманием поданную ему бумагу. По его лицу пробегали какие-то непонятные тучки. Содержание прочитанного им письма, по-видимому, производило на него впечатление. Лицо его гримасничало, вытягивалось, морщилось... Не говоря ни слова, он пожал плечами и, отдавая Брюлю письмо, сказал:

   - Не понимаю!

   - И я тоже! - воскликнул министр, разводя руками; - клевета, интриги, желание побахвалиться...

   - Нет, Флеминг не может лгать, - прибавил патер Гуарини; - я слышал от королевы, что и к ней писали о чем-то, в этом роде, из Вены.

   Брюль принял строгий вид.

   - Какое дело королеве до этого?

   - Разумеется, она вовсе не вмешивается в это, но если ей пишут... Послушай, Брюль... изменников везде много, и у тебя их, я думаю, не мало.

   Он помолчал немного и прибавил:

   - Но, да сохранит меня Бог от такой кошки, которая спереди лижет, а сзади - царапает.

   В это время постучали в дверь, в которой показалось сияющее, расторопное, но с неприятным выражением лицо так называемого вице-короля, Глобича. Вместе с ним шел второй секретарь министра, Генике.

   Брюль обернулся к ним.

   - Господин секретарь, - обратился он к последнему, - будьте любезны, прикажите, чтобы никого больше сюда не впускали... потому что... я пригласил вас для секретного совета.

   Брюль принял серьезный, принужденный вид и начал:

   - Господа, прежде чем начнем об этом рассуждать, прошу вас прочесть эти два письма от графа Флеминга... Насчет первого я никому не говорил, не придавая ему никакого значения, но второе заставляет меня посоветоваться...

   Глобич, привыкший угадывать содержание каждого письма, не имея надобности дочитывать до конца, пробежал взглядом поданные ему бумаги. Стоявший за ним Генике, прищурив глаза и облизываясь, тоже старался поймать смысл написанного. Брови его нахмурились. Гуарини, молча, всматривался в обоих читающих.

   - Короче говоря, - отозвался Брюль, - дело в том, что Флеминг сообщает нам из Вены о депешах из Петербурга, Парижа и Лондона, которые пересылаются из нашей канцелярии, конечно, не в оригинале, а в копиях, в Берлин.

   - Это ложь! Этого не может быть! - воскликнул Глобич.

   - Да, не может быть, - тревожно повторил Генике. - А главное, каким образом об этом знают в Вене?

   - Канцелярия ее величества имеет, или, по крайней мере, хвастает своими связями с Берлином, - сказал Брюль, - и знает, что делает король Фридрих по вечерам в Сан-Суси и даже что говорит на ухо своему Лентулусу.

   При этом он пожал плечами.

   - Как мне сообщает Флеминг, королева, опасаясь, не перехватываются ли ее венские депеши на дороге, приказала устроить по этому поводу строжайшее следствие, которое и произведено в Вене и Праге; но оно не привело ни к каким результатам и следов не найдено.

   - Но и у нас вы ничего не найдете, - горячо воскликнул Глобич: - здесь дело касается моей чести и чести моих чиновников... Это положительно невозможно. Шкаф, в котором хранятся дипломатические депеши, заперт, и ключ находится всегда при мне.

   Причем Глобич вынул из кармана связку ключей и, указав ключ средней величины, спрятал связку в карман.

   - Не ручаюсь, быть может, депеши перехватывают где-нибудь в другом месте, но не из-под этого ключа, - прибавил он. - К тому же шкаф стоит в зале, где работает несколько человек, и тайный секретарь Ментцель почти никогда не выходит из залы.

   - Однако же... - возразил Брюль.

   - Однако же, - повторил Гуарини, - это дело делается!

   Генике в отчаянии всплеснул руками.

   - Это вещь весьма важна для нас, - сказал Брюль: - Если в Берлине знают о наших договорах, трактатах и условиях... то весь наш план может рухнуть.

   - Ба!.. - прервал Генике. - Если чего не знают в Берлине, то догадаются. У них шпионство сильно развито и ни одна из монархий не может в этом соперничать с ними...

   - Извините, господин советник, - прервал Брюль; - королева опытнее Фрица, так как Фриц только ворует наши депеши, а она принимает украденное. А ведь это еще труднее. Допустим, что у нас выкрадывают депеши, вследствие ли нашего доверия к людям или по другим каким причинам, но украсть у Фрица! Это дело другое!

   Гуарини рассмеялся, Глобич и Генике стояли молча.

   - Однако же, - отозвался патер, - вы должны проследить за вашими людьми; - Флеминг и Кауниц не дремлют... Это значит, что волк заперт в овчарне.

   - Не может быть! - воскликнул Глобич. - Я всех перебрал мысленно, но ни на ком не нахожу ни малейшей тени подозрения.

   - И я тоже, - прибавил Брюль, прохаживаясь по комнате; - об этой измене я уж не в первый раз слышу. Я уж просил Кауница, чтобы он, в доказательство, прислал мне из этого источника хотя одну депешу... но он отказал мне.

   - Это только доказывает, что они верят всякой сплетне, - подхватил Глобич; - у нас не может быть изменника.

   Иезуит улыбнулся.

   - О, святая простота! - проговорил он тихо. - Христос имел только несколько апостолов и то между ними нашелся изменник, а у нас несколько сот чиновников, и вы ручаетесь, что между ними не найдется Иуды.

   Все замолкли.

   - Господа, - отозвался Брюль, - если наши тайны открыты; если раньше, чем королевские войска приблизятся к нашим границам и если раньше, чем выступят французские войска, Фриц пронюхает наши планы, к тому же, если он догадается, какое я в этом деле принимал участие... то Саксония может пострадать. - Он прошелся еще несколько раз. - Я говорю это не потому, чтобы я боялся того короля, у которого на венце не успела еще высохнуть позолота... Пруссия... не совладает с нами, и это королевство должно быть вычеркнуто из списка европейских государств... Да... Для Фрица является совершенно невозможным победить нас; Австрия дает 180.000 войск, под предводительством Пикколомини и Бура; 140.000 русских направляются уже к нашим границам и столько же французов. Наших саксонцев, допустим, будет всего от 20 до 30 тысяч, шведов 18, соединенной армии королевства - 20 и из Вюртемберга - 12 тысяч... Сосчитайте-ка все это!.. Допустим, что Фриц завербует всех, даже работников, все же у него не больше полутораста тысяч. Где ж ему защищаться, если на него нападут с трех или четырех сторон?.. Значит, он погиб! - оживленно прибавил Брюль, - это ясно, как день... ни денег, ни людей, ни провианта у него нет. Погиб он, повторяю еще раз. Но для этого нужно, чтобы паши планы созрели, чтобы мы успели поставить ловушку на эту крысу.

   Гуарини внимательно смотрел на говорящего, а министр все более и более увлекался и горячился: победа ослепляла его преждевременно. Глобич и Генике слушали его, покачивая головами.

   - На всякий случай не мешало бы подумать немного и о нашем войске, - смело заметил Глобич.

   - Еще слишком рано, - с пренебрежением перебил его Брюль; - Флеминг ручается, что в течение этого года ничего еще не будет. Союзные государства не составили еще окончательного плана и еще так скоро не могут напасть на Пруссию. Зачем же нам торопиться? Наши войска блестящи, за это ручается Рутовский, да и сам я вижу...

   Советники умолкли.

   - Всему свое время, и вам до весны нечего бояться. При этих словах кто то постучал в двери.

   Брюль рассердился.

   - Ведь я велел никого не впускать.

   Секретарь подбежал к дверям и возвратился с конвертом в руках, запечатанным большой печатью.

   - Депеша из Вены!

   Брюль отошел к окну и с нетерпением стал распечатывать ее. По обыкновению, он очень скоро пробежал ее глазами; Гуарини, не спускавший с него глаз, заметил, как его брови начали хмуриться.

   - Видно, все они заразились какой-то горячкой в Вене, - отозвался Брюль. - Флеминг сообщает, что прусский король уже спрашивает их о причине приготовлений к войне. Следовательно, он уже что-то пронюхал... Ведь они могут ему ответить, что никаких особенных приготовлений не делают. Передвижение войск, обыкновенно, можно объяснить перемещением их.

   - Все можно объяснить, - шепнул Гуарини, - но этот дьявол ничему не верит.

   Министр задумчиво заходил по комнате, его мысли перенеслись куда-то дальше. Глобич и Генике перешептывались между собою. Наконец, Брюль обратился к Глобичу:

   - Советник Глобич, - сказал он, - прошу вас держать в строжайшем секрете насчет депеш; но надо следить за всеми, понимаете, за всеми... Пора и нам, подобно Фрицу, научиться не верить никому.

   Генике подошел к Брюлю и шепнул ему что-то на ухо.

   Гуарини задумчиво сидел, опершись на палку, Глобич похаживал по кабинету, заложив руки за спину. Каждый думал про себя; на некоторое время водворилось полное молчание. Первый прервал тишину вице-канцлер и попрощавшись с Брюлем, ушел вместе с Генике.

   Брюль, зевая, повалился на диван и подложил под изнуренную голову свои белые руки.

   Отец Гуарини смотрел на него каким-то особенным взглядом, значение которого трудно было бы угадать.

   - Моя служба поистине тяжелый крест! - воскликнул Брюль. - Люди завидуют мне, но никто из них не знает, чего это мне стоит и как такая служба тяжела. На вид положение мое блестяще, но они не знают того, что я не имею минуты покоя.

   - Оставь об этом говорить, - с улыбкой ответил иезуит; - я уж слышал это несколько раз... Ну, что сегодня будет? Опера, концерт, охота, стрельба в цель?..

   Брюль взглянул на заметку, лежавшую на столе.

   - Опера, - ответил он.

   - Ну, это по моей части, - заметил Гуарини, - хотя и для этого я уже устарел... Нам бы нужно было обзавестись новыми силами, выписать других певцов и певиц.

   - Своих старых артисток король любит больше всех.

   - Да ведь они стали хрипеть, как и я, - сказал патер, медленно подымаясь с кресла. - В котором часу идешь к королю?

   - По обыкновению, к девяти...

   Гуарини собрался уходить, Брюль проводил его до дверей зала. Но едва он успел вернуться в кабинет, как через боковые двери вошла какая-то темная, подозрительная фигурка. Королевская ливрея свидетельствовала, что это был простой лакей из передней; но ведь лакеи в то время играли важные роли. Брюль подошел к нему с большей любезностью, чем можно было ожидать.

   Лакей этот был из числа тех личностей, которые стерегли короля, чтобы к нему не мог никто проникнуть, ни говорить с ним, ни даже подбросить ему бумаги. Он что-то шепотом передал Брюлю и исчез.

   Вслед за ним начали являться: брат министра, тайный советник Фридрих-Вильгельм, затем старший конюший двора Ян-Адольф Брюль, генерал Брюль, шурин их Берлент, граф Коловрат и много других, составлявших штат этого могущественного министра. Каждый из них подавал какой-нибудь рапорт, просьбу, спрашивал совета или сплетничал.

   На серебряном подносе принесли одно письмо от графини Мошинской, другое - от графини Штернберг, жены австрийского посла.

   Забежал на минутку и красивый, молодой, полный здоровья и весь сияющий сын министра, Алонзий, и когда все эти господа перебывали и на часах пробило три четверти восьмого, настало время одеваться. Туалет министра продолжался целый час, а между тем Брюль должен был явиться к королю к десяти.

   Август выходил из себя, когда наставал этот час, и оглядывался в ожидании своего любимца; наконец, ему хотелось поскорее отбыть эту барщину, то есть подписать бумаги, которые ему приносили целыми стопами.

   Церемония эта совершалась ежедневно, без всяких изменений; король Август каждый раз вздыхал, увидев кипу бумаг, садился за стол, пробовал сначала перья и, не просматривая и не спрашивая о содержании бумаг, с большим вниманием быстро подписывал их. По лицу его королевского величества было видно, как он трудился... Иногда, за двадцатой подписью "Август", он вздыхал и посматривал на Брюля, точно желая, чтобы тот уволил его от такого непосильного труда, но министр отвечал только снисходительной улыбкой.

   - Тяжелы обязанности короля, ваше величество! - шептал он. Король при этом вздыхал еще сильнее и продолжал подписывать,

   с полным сознанием святой обязанности, которую он исполнял.

   В это утро пунктуально повторилось то же самое.

   Отец Гуарини сидел на табурете и присматривался к этой манипуляции.

   После пятнадцатой бумаги Август поднял свое добродушное лицо и, по обыкновению, оживленно спросил:

   - Деньги есть у меня, Брюль?

   - Как же, ваше величество!

   Затем он продолжал свое занятие.

   Об Австрии, о перемирии, о Фрице и тому подобных пустяках здесь и речи не было.

   Когда последняя бумага была подписана, лицо короля прояснилось и глаза заблестели; он бросил перо и встал с должным триумфом, что окончил свое трудное дело.

   - Брюль, - сказал он, - теперь поговорим о важных делах: мне нужны деньги; Джиовани обещает мне достать чудо в Болонье... Я знаю картину Баньякавалли и непременно должен ее приобрести. У Альгаротти тоже есть прелестные вещи.

   - Альгаротти слишком дорого ценит свои вещи, - заметил министр.

   - Для подобных гениальных произведений не может быть слишком дорогой цены! - живо перебил его Август. Криспи купил для меня Нинуса и Семирамиду, Гвидо Рени. Нужно отблагодарить его за то... Это гениальное произведение!

   При этом король сложил руки, как для молитвы.

   - Все приказания вашего королевского величества будут исполнены, - ответил министр, низко кланяясь.

   - Все другие расходы... это - пустяки, дорогой Брюль, но здесь, ты понимаешь! Это единственный случай, и упустить его нежелательно... Другого такого мы не скоро дождемся, и я должен иметь эти редкости...

   - Будете иметь их, ваше величество.

   - Десять тысяч скуди ровно ничего не значат в сравнении с таким редким художественным произведением.

   Брюль одобрительно покачал головой.

   - Ваше величество, - прервал Гуарини, приближаясь к королю, - сегодня у нас "Клеофида".

   - А! - воскликнул Август. - Я очень люблю эту оперу, но "Солиманну" - предпочитаю; Гассе превзошел в ней самого себя; а как поют в ней Аморелли, Монтичелли, Путани и дива.

   Лицо короля при этом выражало столько экстаза и восхищение что разве только Гуарини и Брюль могли смотреть без улыбки и насмешки на это полное, округленное и залитое живым румянцем лицо, которое так ребячески разгорелось при воспоминании об опере.

   Разговор и восторги утомили, наконец, короля, и он велел подать себе трубку. Сев в кресле и предавшись этой новой фантазии, он начал выпускать большими клубами дым из трубки. Не желая мешать ему заниматься таким важным делом, Брюль поцеловав руку короля и исчез, не сказав ни слова о политике.

   Приказав в передней, чтобы к нему никого не пускали, Бркмо поехал во дворец графини Мошинской.

   Неумолимые года, которые так хорошо обошлись с Брюлем, гораздо суровее отнеслись к женщине, составлявшей некогда украшение саксонского двора. Но Мошинская, несмотря на старость, была еще прекрасна, как и ее мать, которая доживала свои годы в Столпенском замке.

   Это была Эгерия того Нумы в парике, который думал только о деньгах, для удовлетворения всех прихотей короля, лишь бы скрыть от него дела государства. Если б это были другие времена и не было бы таких страшных налогов, от которых даже гр. Мошинская не могла освободиться, то, может быть, она лучше направила бы саксонский челнок, чем тот, рулем которого управлял ее поклонник.

   Около полудня министр возвращался домой из дворца Мошинской.

   Здесь прислуга в роскошных ливреях подавала обед, который продолжался около двух часов. В этот именно день министра-гастронома ожидали разные лакомства из Парижа; были поданы паштеты, только что привезенные из Страсбурга. Для него выписывались всевозможные яства со всего света и, между прочим, шоколад - только из Рима.

   По окончании обеда, к которому были приглашены графиня Штернберг и несколько иностранцев, жена министра сделала знак мужу, что она желает с ним переговорить наедине.

   Годы изменили как лица, так и отношения супругов: графиня перестала уже выказывать мужу то отталкивающее пренебрежение, которым сначала отдаляла его от себя. Между ними наступило перемирие, и если они не обращались друг с другом как любящие супруги, то, по крайней мере, делали вид, что между ними нет разлада, и взаимно прощали, смотря сквозь пальцы на некоторые слабости. Графиня нуждалась в Брюле, а он, в свою очередь, не менее нуждался в своей жене, а потому они сближались, разъединялись и виделись друг с другом чаще или реже, смотря по обстоятельствам. Они представляли тип великосветских супругов, каких в то время было тысячи.

   По характеру и привычкам министр был человек в высшей степени любезный и не изменял своего обращения даже с людьми, которых готовился погубить; он до того привык обращаться со всеми любезно, что иногда сердился на себя, что не мог быть резким или дерзким, и сколько он ни старался быть строгим, ему это никак не удавалось. А уж по отношению к графине он всегда был предупредительным. И на этот раз он тотчас подошел, по сделанному ему знаку. Красивая великосветская дама стояла в живописной позе, опершись на угол мраморного камина. Брюль стал перед ней с самым внимательным видом, ожидая приказаний.

   - Что прикажешь, Франя? - спросил он.

   - Я хочу просить, а не приказывать.

   - Ваша просьба для меня приказ...

   Графиня пожала плечами.

   - У тебя есть место для секретаря?

   Брюль взглянул на нее с удивлением.

   - Восемь секретарей уже имею, а десять ждут первой вакансии.

   - И пусть ждут, - ответила супруга. - Ты окружаешь себя саксонцами, которые постоянно изменяют тебе... У меня есть молодой, очень способный человек, которого мне рекомендовал Блюмли. Я видела его, и он мне понравился... Ручаюсь, что он окажется для тебя полезным.

   - Разве он непременно должен быть секретарем? - спросил Брюль. - Эти господа слишком много заставляют говорить о себе... Я не хочу сделать тебе неприятность, но не могу не вспомнить Сциферта.

   При этом имени графиня вздрогнула и покраснела.

   - Оставь ты меня с ним в покое, - ответила она. - Хочешь принять или нет?

   - Но я хотел бы, по крайней мере, познакомиться с ним и посмотреть, что это за личность...

   При чем он призадумался и через минуту прибавил:

   - Если б ты хотя немножко была поосторожнее...

   На лице супруги заметен был гнев; она пожала плечами и отошла от камина.

   - Но, так или иначе, для него вы найдете место, - ответила она. - Верьте, что это не простая фантазия, хотя я имею на то право и не скрываю этого. Вам нужны более верные слуги, чем те, которыми вы окружены. Все саксонцы вам изменяют, в Вене всем известно уже, что здесь передают ваши депеши в Берлин...

   Брюль сделал резкий жест рукой, заставлявший замолчать.

   - Ни слова больше об этом, - воскликнул он; - я вас очень прошу!.. Вы откуда это знаете?

   Не отвечая на вопрос, супруга взяла со стола веер, посмотрелась в зеркало и хотела идти в залу, но Брюль, видя ее в дурном расположении духа, не дал ей выйти из кабинета.

   - Завтра утром пусть Блюмли приведет его ко мне!

   Графиня в знак согласия кивнула головой и, напевая что-то, вышла в залу.

   Брюль, в свою очередь, окруженный придворными, начал разговор так, как будто его ничего не беспокоило.

   Вскоре иностранцев повели в сад, осматривать картинную галерею.

  

  

   Симонис размышлял о неожиданной встрече с графиней Брюль, устроенной Блюмли, который до того ничего не говорил о своем намерении, - как после обеда уже получил от него записку с предложением явиться на следующее утро во дворец, для представления министру.

   Все это произошло так скоро, так неожиданно, что Симонис не мог решить, что делать, а отказаться, не навлекая на себя подозрений, было положительно невозможно. Блюмли оказался чрезвычайно любезным и, ничего ему не обещая и не предупредив его, пригласил с собою в сад Брюля. Макс считал это просто прогулкой, во время которой они зашли в киоск, где неожиданно встретились с графиней Брюль, прогуливавшейся в утреннем костюме. Блюмли представил ей своего соотечественника, как друга.

   По некоторым признакам Симонис догадался, что это свидание не было случайным, потому что графиня на каждом слове проговаривалась, что она знала о нем раньше...

   Хотя спесь и барский тон когда-то бывшей красавицы, а в настоящее время довольно милой Франи, - не покидали ее, но по отношению к Симонису она оказалась очень внимательной... Красивый молодой человек, должно быть, прельстил ее своей молодостью и ласковым выражением лица. Она начала расспрашивать его о прошлой жизни. Макс рассказывал, но при этом утаил последний год своего пребывания в Берлине, заменив его общей фразой, то есть что он путешествовал по Германии; затем она расспрашивала его относительно познаний, к какого рода занятиям он больше склонен и какого рода должность он предпочел бы. Симонис всегда был крайне любезен в обращении с дамами, а на этот раз он старался подобрать самые изысканные выражения для разговора с женой первого министра. Он всеми силами хотел понравиться ей, если не ради своей будущности, то хоть просто так. И он вполне достиг своей цели: графиня оживилась; она целых полчаса разговаривала с ним, бросала на него самые пламенные взгляды черных глаз, которые не потеряли еще своего прежнего блеска, приводила Симониса в восторг остроумием и была попеременно то едкой, то ласкающий, умной, грустной и веселой; а так как Симонис в своей жизни не встречал еще подобных женщин, то счел ее за феномен.

   Наконец, когда графиня удалилась довольная собой, Симонис долго стоял на одном месте, точно прикованный; он не был в состоянии пошевельнуться, так что Блюмли должен был прикоснуться к нему, чтобы привести его в себя.

   Они посмотрели друг на друга; Блюмли смеялся с состраданием старого охотника, который поглядывает на молодого франта, в первый раз взявшего ружье.

   &nb