Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

    - А в теперешнее время довольно одного подозрения, чтобы вас свели на веревке в Кенигштейн! - воскликнул он. - Но признайтесь, однако: вы пруссак?

   Швейцарец колебался.

   - Так слушайте же! Бог свидетель, что это для меня безразлично: как только немец, то я уж не могу отличить его качества... Но меня это очень забавляет, что они дерутся между собой... Этим я очень доволен, и если б я мог, то разжигал бы обе стороны. Будьте вы пруссаком, саксонцем, австрийцем, мне все равно... Если только вы способствуете тому, чтобы они передрались, то за это я вас очень люблю! - Однако, знаете что, - прибавил он тише. - Что вы думаете делать? Вас ищут, а если найдут, то шутить не станут. Брюль хороший человек, но для него уничтожить человека все равно, что мне выпить рюмку вина. Теперь вы должны скрыться и помогать пруссакам, чтоб они побили саксонцев; а затем, если вы этим выиграете, помогите саксонцам побить пруссаков. Если их меньше будет, то от этого свет ничего не потеряет. Есть ли у вас место, где спрятаться?

   Симонис колебался.

   - Да говорите же, трус вы этакий! - воскликнул Масловский. - Ни один поляк никому не изменяет.

   - Есть, - ответил Симонис, - но, не зная ни людей, ни местности, не попаду туда!

   Ксаверий оглянулся; на улице не было живой души,

   - Далеко это? - спросил он.

   - На берегу Эльбы, где рыбаки, - сказал Симонис.

   - Гм, а я иначе думаю: - пусть это убежище останется на всякий случай, потому что не особенно приятно будет жить в какой-нибудь вонючей лачуге, питаясь хлебом да луком. Я предложу нечто другое... Я никого не боюсь. Живу один у вдовы Фукс, еще даже не старой женщины. Отсюда это очень близко. Фукс берет с меня втридорога, но ни за что не выдаст, и позволит себя изрубить за меня. У меня часто находили себе приют нуждавшиеся в нем и просиживали по несколько дней. Стоит мне только сказать этой бабе: - Язык за зубами! - и она будет молчать, хоть бы ее даже жарили на горячих угольях.

   - Вы не будете бояться? - спросил Симонис. Масловский широко открыл глаза и отступил на несколько шагов.

   - Чтобы я их боялся! Да этого они никогда не дождутся! Они могут потревожить швейцарца, но испугать польского шляхтича - никогда... О, о! Что они могут со мной сделать? Посадить в Ке-нигштейн? Это не беда, отец освободит меня... Пойдем...

   Для большей уверенности он взял его под руку и повел к вдове Фукс. Отец Масловского был зажиточный человек; несколько раз он уплачивал его долги сполна, а потому Масловскому жилось у вдовы как нельзя лучше.

   Едва только он начал отпирать ворота ключом, как сейчас же выбежала горничная в туфлях, со свечой в руке; в первом этаже уже дожидалась хозяйка, особа средних лет, довольно красивая, говорунья; казалось, она никого не стеснялась. Увидев ее, Масловский поздоровался с ней ломаным немецким языком и сообщил ей, что привел с собой приятеля, который у него пробудет несколько дней; но об этом он приказал ей молчать.

   Фукс с любопытством посмотрела на молодого человека, окинув его взглядом с головы до ног, и дала обещание исполнить в точности приказание "графа". Масловский, так же как и все остальные зажиточные поляки, получил этот титул от Фукс; этим титулом его величали носильщики, которым он щедро платил, даже купцы, у которых он брал в кредит.

   Квартира Масловского не отличалась роскошью и, в противоположность саксонским квартирам, содержавшимся в строгом порядке, казалась тем, что саксонцы привыкли называть "польский вертеп". Господствующий здесь беспорядок стоил, пожалуй, вдвое дороже, чем в другом месте самая строгая аккуратность, но желание хозяина было таково, что Фукс не смела заводить никаких реформ, так как Масловский сердился за это.

   Среди порядочной мебели под одним стулом стояли сапоги, на другом висело платье, на третьем - полотенце; медный таз стоял на столе среди бумаг, а свеча подле тарелок с фруктами; на стенах висели красивые и не красивые вещи; на диване лежала белая подушка, а на постели - какой-то деревянный ящик.

   - Извините, дорогой кавалер, - начал, входя, Масловский.

   - Бога ради, не называйте меня по фамилии! - воскликнул швейцарец.

   - Да, это верно... Но как же вас называть?.. По имени?

   - Ни даже по имени.

   - Ну, назовите себя чем хотите.

   - Называйте меня итальянцем.

   - Террини; я знал одного такого, который назывался этим именем, а потому это будет для меня самое удобное! - воскликнул Масловский. - Итак, синьор Террини, извините за беспорядок. Немцы смеются над этим, но они не могут понять, что я шляхтич, не хочу быть рабом моих вещей и мучиться из-за них... Черт с ними со всеми! Каждая вещь должна там лежать, где я ее положу, а не там, где требует какой-то глупый порядок... Несмотря на это, вам будет здесь удобно; у меня можно все... Хоть ноги положить на стол, если вам это нравится; у меня все допускается... Мой лозунг свобода!

   Масловский ввел его во вторую комнату, где стояла постель.

   - Вы мой гость, а потому я сниму ящик и уступлю вам мою кровать, а сам буду спать на диване. Если вы устали, то снимайте с себя всю эту ненужную одежду и ложитесь спать, а я сам себя устрою... Обо мне не беспокойтесь.

   Однако Симонис далек был от этой мысли, и он только пожал руку Ксаверия в знак признательности.

   - Но завтра?.. Что будет завтра?..

   - Завтра я пойду на службу, - ответил Масловский; - из-за того одного, чтобы не возбудить подозрения, я должен пойти. Фукс я скажу, что у меня никого нет, и она должна поверить, иначе я устрою ей головомойку. Вы запретесь на ключ и будете сидеть здесь, как у Бога за пазухой.

   - Ну, а как узнают?

   - Каким образом могут узнать?

   - Кто ж может предвидеть?..

   - Да этого быть не может.

   - Во всяком случае, если...

   - В таком случае... Видите это окно в спальне?.. Оно выходит в сад, а оттуда на Эльбу. Для этой цели я оставлю две простыни и вы спуститесь по ним вниз. Мне говорили, что этот способ часто употреблял ваш соотечественник Блюмли, всякий раз, когда Брюль заставал его невпопад у Мины и, говорят, он приобрел такой навык, что это ему не стоит ни малейшего труда.

   Масловский рассмеялся и начал раздеваться.

   - Ну, идите спать, кавалер де Симонис, - у меня нечего бояться. Я вас уже из-за того стал бы защищать, что вы способствуете войне между немцами! О если б я дождался этой войны между ними, вот бы потешился!.. Спокойной ночи, ложитесь, я вас буду охранять!.. Доброй ночи!

  

  

   Если бы кто, после долгого отсутствия, приехал в прежде спокойный Дрезден в последних числах августа месяца, то наверное не узнал бы его. Не только на главных улицах города, но даже в самых отдаленных закоулках заметно было необыкновенное оживление; некоторые злорадно улыбались, другие, видимо, были убиты горем.

   Толпы мещан собирались в различных местах и шептались; а завидев военных и чиновников - разбегались мгновенно врассыпную. При малейшем шуме головы любопытных высовывались и из окон домов выглядывали чепчики и колпаки; время от времени из дворца выезжали конногвардейцы и тяжелой рысью устремлялись к Пирнейскому предместью и там исчезали из вида. У дворца Брюля было большое движение. У подъезда стояло много носилок; экипажи то отъезжали, то подъезжали; курьеры без шляп бегали из одного дворца в другой; в особенности суетились женщины.

   Графиня Брюль сидела у королевы, министр - у короля; в его зале с нетерпением дожидались аудиенции множество сановников. У всех лица были серьезные, нахмуренные, Генике ходил с опущенной головой. Глобич и Штаммер ссорились между собой, вносили и выносили кипы каких-то бумаг. Генералы приезжали осведомляться и уезжали обратно. Время от времени через мост из Нового города мчался курьер прямо ко дворцу Брюля, и быстро вынимая из своего мешка письма, отдавал их внизу, откуда они переходили из рук в руки в залу, где Глобич без всякой церемонии распечатывал их; прислуга бегала, как оглашенная. Нигде в этот день не было порядка; распоряжались все, кто хотел. Слушая одних, забывали приказания других; суматоха и отчаяние овладели всеми, не исключая даже мальчишек.

   Среди этих суетящихся людей Масловский расхаживал, заложив руки в карманы, и с серьезным на вид лицом насмешливо прислушивался и присматривался; видно было, что это его чрезвычайно забавляло.

   Однако он не высказывал своего чувства даже товарищам и как бы сокрушался.

   К числу людей, дожидавшихся Брюля, присоединился еще генерал Рутовский. Он раздвинул толпу и, не обращая ни на кого внимания, спросил у первого лакея, дома ли министр. Получив отрицательный ответ, он сделал нетерпеливое движение; не дожидаясь доклада о нем, он сам открыл дверь кабинета, сел в кресло у стола и опустил голову на руки.

   - Послушай, - обратился он к одному из камердинеров, - как только министр вернется, сейчас доложи ему, что я его жду.

   Но министр не являлся, определенное время для приемов уже не соблюдалось, и никто не знал, когда что начнется и когда кончится. Младшая прислуга пользовалась этим счастливым для них стечением обстоятельств, осушала по углам бутылки и расхватывала оставленные без надзора лакомства. Никто за этим теперь не следил.

   Но вдруг среди этого шума и гама сразу водворилась тишина; вслед затем поднялся еще больший шум. Кто кричал: "Его светлость"! а кто и прямо: "Брюль"!

   Действительно, министр выходил из носилок; ничего не замечая и не обращая внимания на окружающих, он побежал по лестнице. Он был зол, бледен и казался состарившимся; у одного рукава висела оборванная кружевная манжетка, парик тоже был в беспорядке.

   Только вошедши в залу, он мельком взглянул на присутствующих и, будто не заметив никого, прошел прямо в кабинет, где ожидал Рутовский.

   Вслед за ним вошли граф Лосе, канцлер Штаммер и президент консистории Глобич; все они назывались вице-королями... На их лицах виден был испуг; Лосе держал бумаги в руках, которые до такой степени дрожали, что бумаги падали на землю.

   Через минуту вошел еще один из сановников, генерал адъютант, барон фон Шперкен. Лица всех этих господ были то белые как полотно, то желтые как воск, то красные как пион; у барона фон Шперкена кровь чуть не брызгала из глаз; Рутовский, серьезный и грустный, старался сохранить спокойствие.

   Брюль остановился посреди комнаты и глубоко вздохнул.

   - Генерал, - обратился он к Шперкену, - ради Бога, прикажите, чтобы к королю никого не допускали; в особенности военных.

   - Ну, разумеется... Непременно, будьте спокойны, - ответил Шперкен.

   Брюль рассеянно обвел взглядом стены кабинета, чтоб выиграть время и овладеть собою; вскоре ему это удалось.

   - Это неслыханная вещь, исключительная, непонятная, даже невозможная, идущая в разрез всяким законам!.. Вы слыхали, господа?

   Рутовский поднял голову.

   - Да, это подтверждается каждую минуту курьерами, - продолжал Брюль, силясь сохранить спокойствие, - теперь в этом нет сомнения. Король Фридрих проигнорировал международное право и, не объявив нам войны и не имея даже малейшего повода к вторжению, вступает в Саксонию с тремя корпусами войск. Это вернейшие сведения, только что полученные из Берлина. У него сорок тысяч войск. Князь Фердинанд Брауншвейгский вступил уже в княжество Магдебургское, а квартирмейстер и передовая стража направляются к Дрездену через Лейпциг, Берн, Хемниц, Фрейбург и Диппельсвальд. Король лично командует отборными солдатами и идет по левому берегу Эльбы через Виттенберг, Таргау, Мейссен и, вероятно, через Кессельдорф. Князь Беверн из Франкфурта на Одере ждет через Эльстервардэ, Будзишин, Штольпен и Ломен; он направляется к окрестностям Пирны.

   Рутовский вскочил и схватился за голову.

   - А мы против этих трех корпусов едва ли можем выстоять.

   - Тридцать тысяч солдат! Лучших солдат! - прервал его Брюль, схватив бумагу со стола. - Вот перечень. Тридцать тысяч...

   Рутовский быстро вынул из мундира другую бумагу.

   - Граф, вы ошибаетесь и заблуждаетесь! - воскликнул он. - Мы не имеем и половины этого. Всего-навсего пятнадцать тысяч, вместе с мужиками, и ни одного больше!

   - Этого быть не может! - возразил Брюль.

   - Я не ошибаюсь! На бумаге было тридцать тысяч, но я знаю, что в полках и половины нет.

   - А Австрия? - воскликнул Брюль.

   - Это второе заблуждение, - смело возразил Рутовский, - с нами будет то же самое, что случилось с князем Карлом Лотарингским под Кессельдорфом... Австрия так же нами пожертвует, как и им.

   - Это невозможно! Этого не может быть! - запротестовал Брюль. - Я знаю из самого верного источника, что уже посланы значительные части к чехам... Одним корпусом командует Броун, который и станет под Колином, - а другим - Пикколомини; этот станет под Кенигштрассом. Генерал Вед будет командирован в Петерсвальде, чтобы с нами соединиться. А мы, в свою очередь, должны соединить все наши силы на той стороне.

   - А Дрезден? - спросил Рутовский. - А король, королева?

   - Дрезден! - улыбаясь повторил Брюль. - Вы, кажется, боитесь за Дрезден?.. Дрездена никто но тронет, никто даже подойти к нему не посмеет, если б в нем не было даже ни одного человека. На этот счет я совершенно спокоен.

   - Ну, а я - нет, - ответил Рутовский.

   - Граф, - воскликнул министр, - вспомните, как при жизни вашего отца Карл XII занимал всю Саксонию! А тогда ему не стоило никакого труда овладеть столицей, однако же он не решался сделать это и приезжал только в качестве гостя; а приехав, относился с должным уважением. Неужели вы думаете, что Фридрих будет нахальнее Карла XII?

   - Ваше сиятельство не знает Фридриха, а я служил в прусском войске, - возразил Рутовский. - В Карле XII, несмотря на его свирепость, заметно было что-то рыцарское; он понимал и уважал известные права и приличия. Между тем Фридрих не стесняется насмехаться ни над Богом, ни над религией; он не верующий ни в ад, ни в небо, а теперь тоже не верит и в своего друга Вольтера, не постесняется явиться везде, где только будет можно войти.

   - Не думаю! - ответил Брюль неуверенно.

   - Примером этому может служить вступление его в Саксонию, - ответил Рутовский.

   - Его величество король уже подписал письмо, которое мы немедленно отошлем.

   - Письмо, - пожимая плечами, ввернул фон Шперкен. - Лучше вышлите пушки, а письмо?.. Письмо пользы не принесет.

   - Посмотрим, - ответил Брюль. - Фридрих II знает, что против него не одна только Саксония, а еще Франция, Австрия и Россия. Кроме того, я знаю его планы; он хочет угрозами заставить нас пойти вместе с ним против Австрии.

   Рутовский покачал только головой.

   - Но король ни за что на свете не пойдет вместе с Фридрихом, - прибавил Брюль, - ни за что на это не согласится.

   - А в это время Саксония сделается жертвой Фридриха, - возразил граф.

   - Это только временный кризис! - с горечью отстаивал министр. - Фридрих, видя свою гибель, в отчаянии мечется как гиена в клетке. Но напрасно. Пруссия будет вычеркнута из списка европейских государств.

   Рутовский снова пожал плечами, продолжая молчать.

   - Советуйте, генерал, - прибавил Брюль после некоторого молчания. - По моему мнению и по мнению генерала Ностица все наши силы нужно соединить под Пирной. Там мы будем ждать дальнейшего развития событий, под защитой Кенигштейна. Фридрих не осмелится. Генерал Вед придет к нам на помощь, а при его содействии мы будем иметь возможность удержать сообщение с Броуном и Пикколомини.

   Брюль оглянулся: никто не противоречил. Рутовский стоял задумавшись.

   - Какое же ваше мнение, граф? - спросил министр.

   - Я не хочу подавать своего голоса, так как не желаю брать на себя ответственность, - ответил Рутовский. - Я только хочу и буду служить его королевскому величеству; но, находясь в таком положении с пятнадцатью тысячами против сорока, не приготовившись заблаговременно и захваченные врасплох, мы можем только защищать свою честь, но не Саксонию.

   - Послушайте, граф, вам все видится в черном свете! За нашими пятнадцатью тысячами стоят еще несколько сот тысяч союзников

   - Позвольте, - прервал его Рутовский, - договор подписан?

   Брюль смутился.

   - В этом и состояла вся сила моей политики и сообразительности: я не подписывал его, чтобы не дать таким образом повода к войне. Договор заключен, и это все равно что подписан. Но если б я его сегодня подписал, то завтра уже Фридрих имел бы с него копию...

   - Все равно он знает все, что вы писали в Вену, и этого ему достаточно, - окончил граф, - лучше не говорите об этом. Теперь уже не время попусту терять слова: нужно действовать, приказывать, распоряжаться...

   - Да, это верно, - подтвердил барон Шперкен.

   - Обоз под Пирной, - ответил Брюль, - местоположение - самое благоприятное! Лучшего положения для защиты невозможно найти. Все наши силы под Пирной... Не угодно ли вам обдумать это, генерал?..

   Рутовский, ни слова не говоря, взял шляпу со стола.

   - Иду отдать приказание.

   Брюль с тревогой на лице проводил его до порога. Между тем Шперкен начал ходить по кабинету; граф Лосе, Штамер и Глобич разговаривали между собой; Брюль вернулся, вытирая платком лоб, и бессильно опустился в кресло.

   - Положим, - начал он, - бесспорно, что мы находимся в критическом положении, но по крайней мере мы раз навсегда избавимся от того врага, который вечно надоедал бы нам. Надо с ним покончить. Невозможно придумать плана счастливее этого, как и более верной победы. Пусть он вступит в Саксонию; прекрасно, мы его здесь скрутим и возьмем.

   При этих словах лицо его все больше прояснялось; граф Лосе стоял перед ним задумавшись.

   - А как вы думаете: не лучше ли перевезти секретный архив в Кенигштейн? - отозвался он.

   - Зачем? - спросил Брюль.

   - А если войдут?

   - Куда?

   - В Дрезден?..

   Брюль расхохотался.

   - Говорите, господа, что хотите, но по-моему это вещь до такой степени невозможная, что...

   Все замолчали.

   - Король тоже желает находиться в лагере под Пирной, - сказал Брюль, обращаясь к Шперкену, - и напрасно я старался отговорить его от этого... О, Боже! Как это подействует на его спокойствие и здоровье! Он сказал, что если пруссаки станут сильно напирать, то он сам будет стрелять в них, но мы не увидим пруссаков.

   Брюль рассмеялся.

   В это время вошел маршал и объявил, что обед уже давно подан.

   - Надо поесть, - отозвался Брюль, вставая, - прошу вас, господа, к столу.

   И, подав руку гр. Лосе, он вышел, принимая салонный вид. В зале дожидались гр. Мошинская, графиня Штернберг и весь Двор.

   В то же время во дворце короля была увеличена стража. Лакеи переоделись и в коридорах, в укромных уголках, стояли часовые; в передней шныряли какие-то темные личности, которые следили не только за всеми проходящими через комнаты, но даже за появлявшимися на дворе. Король Август III сидел задумавшись к своем кресле и, убаюканный всевозможными обещаниями Брюл" относительно союзников и планом его действий против Пруссии, основанным на отличном положении саксонской тридцатитысячной армии, не думал о войне; все его мысли были заняты каноником Креспи и покупкой Альгаротти, картинной галереей, охотой и разными тайными удовольствиями жизни, которые ему разрешал отец Гуарини, под условием глубокой тайны.

   В душе он был убежден, что Фридрих не может быть для него опасным, что его можно будет унять, уговорить, а после отослать в Бранденбург. Август III считал себя настолько сильным, что это временное беспокойство нисколько не затрудняло его; в крайнем случае у него оставались еще Краков и Варшава, знаменитая охота в польских лесах, медведи, волки, зубры, стоило только ему захотеть... Правда, польская шляхта была не по вкусу ему, потому что это народ бурный, крикливый, слишком бойкий и невежливый; но между ними были и такие люди, которых можно было прикладывать к ранам для облегчения. Саксонский дворец был даже слишком неудобен... А там сейчас же за Виляновом и Прагой - леса, а в них пропасть разного зверя...

   Покуривая трубку и время от времени вздыхая, он думал о невежливости Фридриха II.

   Между тем на Дворцовой улице, у королевских ворот, собирались кучки народа, который перешептывался между собой и поглядывал на окна дворца.

   Против дворца, в лавочке под белым орлом, хозяин Вейс, жирный и лоснящийся немец, держал руки на животе и разговаривал с соседкой, госпожой Краузе.

   - Я вам говорю, герр Вейс, что слышала во дворце... Пруссаки идут; король Фридрих наш единоверец...

   - Что вы говорите: он единоверец!.. - улыбался Вейс. - Он просто язычник. Мне это хорошо известно; у них есть своя церковь в Берлине, куда они собираются по ночам для служения по своим обрядам. Они поклоняются козлу с золоченными рогами, который стоит на алтаре.

   - Фи!.. Полноте, - с презрением ответила Краузе; - это быть не может!

   - Я это наверно знаю от духовных лиц, которые приезжают к ним из Франции... У них есть свой жрец...

   - Вот за это Бог и наказывает! Именно за это, - отозвалась Краузе; - недаром в этом году были на небе вещие признаки. Помните, что у нас делалось с 13 на 14 января? Судный день! Крыши разлетались, как листья, трубы разваливались, окна вырывало, около Вильдрумской улицы завалилась стена... А в феврале какая была буря? Видел ли кто-нибудь подобное?

   - Помню, помню! Спустя несколько дней после этого сгорело одиннадцать домов, - вздохнул Вейс. - Но до Дрездена им далеко... Им не дойти, потому что здесь стены крепкие.

   - Почем знать, если они покланяются козлу, значит у них есть волхвы и чародеи... - Она вздохнула и, сделав книксен, ушла.

   У ратуши стояло несколько мещан, разглядывавших курьеров, двигавшихся с лихорадочной поспешностью.

   - Троих уже послали за Пирнейские ворота, - заметил один.

   - Это и я видел, - отозвался другой.

   - Да где же эти пруссаки? - спросил третий.

   - Кто знает?.. Разное говорят люди, и до того врут, что в пору потерять голову. Одни говорят, что они уже в Лейпциге, другие - в Мейссене, а третьи в Штольпене.

   - Это не может быть!.. Ведь говорят, война не объявлена, - заметил кто-то.

   - А что вы думаете? - спросил кто-то со стороны. - Если б Саксонию вдруг заняли, то разве нам от этого хуже бы стало?

   - Разве только потому, что теперь хуже и быть не может.

   Некоторые сделали знак замолчать, так как в это время среди народа явился знакомый нам Блюмли.

   - Господин Браун, - сказал он быстро, - возьмите вы, ради Бога, ваш сыр!

   - Да кто же его есть станет, если война на носу?

   - Ну, это еще ничего, - заметил кто-то, - вы лучше спросите, кто будет за него платить? Съесть-то съедят.

   - Господин советник, - спросил потихоньку Браун, - правда ли, что ваши занимают Саксонию?

   Блюмли сделал удивленное лицо.

   - Кто? Где? Да вы с ума сошли что ли! Я ровно ничего не знаю, - сказал он и быстро отошел.

   Суматоха продолжалась до поздней ночи. Вечером (без развлечений не могло обойтись) король отправился на стрельбу в цель. В Гевартгаузе придворные актеры исполняли какую-то веселую, смешную пьесу.

   В этот день Ксаверий Масловский не пошел в театр: ему вполне было достаточно прислушиваться к общему переполоху. Вполне довольный всем происходящим, с самодовольной и иронической улыбкой на лице, он имел какой-то особенный вид, точно с ним случилось что-то необыкновенное.

   Он выходил уже из дворца, с намерением идти прямо домой, чтобы составить компанию и хоть сколько-нибудь утешить несчастного Симониса, как вдруг к нему подошел Блюмли.

   Он был бледен и печален. Утром из-за Симониса он должен был пережить тяжелую минуту: его заподозрили в сообщничестве, перевернули вверх дном всю его квартиру, пересмотрели все его бумаги, и, если б за него не заступилась графиня Брюль, то его могла постигнуть страшная участь; однако благодаря ей он уцелел и был на свободе.

   - Вот видите, господин Масловский, сколько я перетерпел из-за этого человека!.. Но кто мог от него ожидать этого?

   - Действительно, - ответил Масловский, - с виду он казался таким, что будто не умел сосчитать до пяти.

   - К тому же он такой неловкий! - воскликнул Блюмли. - Дать себя поймать на первом же шагу.

   - То есть как это поймать! - прервал Масловский.

   - Да... положим он еще не пойман, но письма... - говорил Блюмли. - Однако же, куда он девался, что с ним случилось?

   - А как вам кажется? Что с ним могло случиться?

   - Почем знать! Верно, удрал при помощи баронессы или ее племянницы.

   - Последняя не пожалела бы его, - ответил Масловский, - она слишком ярая саксонка.

   Блюмли продолжал идти, точно с намерением навестить Масловского. Последнему это было неприятно.

   - Вы куда идете? Домой? - спросил швейцарец.

   - Нет, я предпочитаю пошляться по улицам.

   - А я хотел напроситься к вам в гости на несколько часов, - сказал Блюмли, - домой мне не хочется идти. Кто знает, быть может, им придет в голову прислать за мной и посадить, пока на гауптвахту; поэтому я предпочитаю не быть дома.

   Масловский заметно смешался.

   - У меня такой беспорядок! - начал он. - Фукс собралась, именно сегодня натирать полы и приводить все в порядок.

   - Она, верно, уже кончила, - заметил Блюмли, - и надеюсь, что поляк не может отказать в гостеприимстве... Только разве вы не хотите меня принять. Может быть, вы боитесь?

   Швейцарец задел его за самую чувствительную струнку. Масловский никому не позволял упрекнуть себя в негостеприимстве, в особенности в трусости; его всего передернуло.

   - Не говорите глупостей! - воскликнул он. - Я пойду вперед, чтобы приказать поскорее прибрать комнату, а вы потихоньку следуйте за мной.

   Ксаверий поторопился. Он мигом взбежал по лестнице и, найдя двери запертыми, постучал в них кулаком. Симонис сейчас же открыл.

   - Запритесь в спальне, - крикнул он, поспешно вталкивая его в спальню. - Я не мог отделаться от Блюмли, который идет сюда. Сидите смирно!

   Только что заперлась дверь за Симонисом, который спрятался в алькове, как вошел Блюмли.

   - Слава Богу, Фукс не убирала сегодня, - отозвался Масловский, - чему я очень рад; она теперь занята пруссаками. Ведь весь город только и говорит о них... Она только понаставила мне в спальной ведер и тряпок... - Садитесь!

   Масловский послал за вином и фруктами и не упускал из виду дверей соседней комнаты, опасаясь, чтобы Блюмли не пришла фантазия заглянуть туда. Между тем швейцарец, точно нарочно, распространялся об измене Симониса, о двойной роли, которую он хотел играть, и о неприятностях, какие имела из-за него старуха баронесса Ностиц. Словом, он не жалел Симониса; последний, спрятанный в соседней комнате, должен был выслушивать его упреки.

   - О, - воскликнул, наконец, Блюмли, - если б он попался в мои руки! Я бы не мог поручиться за себя! Уже ради того, чтобы оправдать себя, я отдал бы его в руки Брюля; ведь его все равно не повесят, но постращать не мешало бы, чтоб в другой раз был осторожнее. Графиня сказала мне утром, что если б он попался в руки правосудия, то она сама попросила бы мужа о суровом наказании. Ее возмущает такой поступок...

   Во время этого разговора Масловскому послышалось, что как будто бы в спальной хлопнуло окно и оттуда донесся какой-то шум. Он старался говорить как можно громче, чтобы заглушить этот шум, но они чрезвычайно близко сидели от дверей и каждое слово из их разговора легко доносилось до Симониса.

   Так прошло два длинных часа.

   - Теперь уж ночь, - отозвался Блюмли, - и я могу уйти к Мине, которая спрячет меня. Не думаю, чтобы Брюль пришел к ней сегодня; у него слишком много хлопот...

   Они распрощались. Масловский проводил Блюмли до лестницы, а затем тотчас вернулся в комнату, чтобы освободить Симониса. Открыв альков, он взглянул туда: окно было раскрыто... Он начал искать, но его нигде не было.

   Только белый конец простыни белел, привязанный к сучьям; Ксаверий посмотрел в сад и увидел конец веревки, привязанной за ветви старой груши.

   - Отлично воспользовался моей инструкцией, - сказал про себя Масловский, притягивая к себе простыню; - ну, а если его теперь где-нибудь поймают, то уж я тут ни при чем!..

   При этом он громко расхохотался.

  

  

  

   Девятого сентября 1756 года, несмотря на теплую, прекрасную погоду, в шумном и блестящем Дрездене господствовала какая-то особенная, зловещая тишина. Трудно было понять ее причину, хотя с первого же взгляда замечалось, что вероятно произошло что-то необыкновенное. На улицах почти не было людей; однако всмотревшись внимательнее, их можно было заметить на башнях костела Св. Креста и Богородицы, на только что оконченной придворной католической каплице. Люди эти, по-видимому, старались оставаться не замеченными, и смотрели из окон и из-за карнизов на окрестности.

   Дворец Брюля был заперт, и толпа, окружавшая его и собиравшаяся у дворца, вдруг куда-то исчезла; из сада и арсенала вывозили через задний двор вещи в Пирнейское предместье. Все шторы были опущены, ставни закрыты. У замка стояла еще на страже королевская гвардия, занимая все главные посты и гауптвахту, но на смущенных физиономиях солдат видна была какая-то непонятная тревога. При малейшем шуме из окон показывались головы любопытных.

   Двери католической церкви у дворца, которую окружали на карнизах статуи святых, были открыты, и оттуда доносились торжественные звуки органа, звучавшего тоскливо-трогательной молитвой, преисполненной глубокого чувства, точно взывавшего к небесам о спокойствии, которого свет не может дать. Одновременно слышалось пение народа; перед главным алтарем, в котором красовался знаменитый образ Рафаэля Менгса, стоял в облачении священник. Королевская ложа с правой стороны была открыта и занавески раздвинуты; у окна ложи стояла на коленях королева, а за ней ее младшие дети, родственники и двор. Она молилась с опущенной головой и, казалось, плакала; время от времени королева поднимала руки к небу, а затем бессильно опускалась на молитвенник в богатом переплете.

   Орган продолжал играть торжественную, всепрощающую молитву.

   В громадном костеле было немного народа; одни, стоя на коленях, набожно молились, а другие просто стояли, опершись о стены в какой-то благоговейной задумчивости. Из окон на середину церкви падал солнечный луч, точно для утешения скорбящих.

   Вдруг, когда орган замолк на мгновение, среди благоговейной тишины в костеле послышался глухой шум и возгласы, доносившиеся с улицы. К барону Шперкену, который стоял во второй придворной ложе, протискался, с трудом переводя дыхание, королевский паж.

   - Пруссаки идут! Пруссаки вошли! Пруссаки... - сказал он и с тем удалился.

   Королева вздрогнула, точно она с трудом переносила этот момент и слова. В то же время священник, повернувшись лицом к королевской ложе, благословил находящихся в ней крестом. Королева Жозефина встала. Несмотря на неприятные, острые черты ее лица, в ее величественной фигуре и движениях видна была кровь цезарей. Затем медленно она направилась к выходу по коридору.

   Здесь ее встретил барон Шперкен.

   Он вопросительно взглянул на нее и молча склонил голову.

   За ним стоял патер Гуарини в своем духовном одеянии, скрестив руки на груди; лицо его выражало печаль, но он был спокоен.

   Не желая слишком скоро узнать неприятные новости, королева вместе с детьми прошла по коридорам и крыльцам ко дворцу, ни с кем не сказав ни слова. Вслед за ней потянулся и весь двор, в грустном молчании. Даже сюда уже долетали шум и возгласы с улиц, которые переполнились народом; протестанты с восторгом встречали пруссаков, исповедующих одну с ними религию. Многие вспоминали о том, что еще при занятии в первый раз Дрездена Фридрих посещал иногда протестантские кирхи, но никто не хотел думать, а может быть и забыл, что тот же Фридрих насмехался как над католическими костелами, так и над протестантскими кирхами.

   Впрочем, толпа рукоплещет каждой перемене, так как нет ничего легкомысленнее кучи людей, которая свободно позволяет себя убаюкивать каждому новому впечатлению.

   После многих оперных представлений, на которые народ не имел доступа, настал, наконец, спектакль и для него: масса радовалась победой над теми, перед которыми должна была вчера падать ниц. Для короля выступало не более пятисот человек на сцене, а теперь для народа выступило несколько десятков тысяч пруссаков, которые исполняли перед ним кровавую драму.

   Отовсюду доносились возгласы: "Пруссаки идут! Пруссаки!" но войск еще нигде не было видно; их только заметили из церковных башен идущими к беззащитному городу, который отправил все свои силы к лагерю под Пирну. Некому было защищать город, да это ни к чему бы и не привело.

   Фридрих, не объявляя войны, занимал Саксонию, дерзко вступая в ее пределы вследствие беспомощности страны. Тщетно Август писал два раза к нему; Фридрих каждый раз отвечал ему, что он всегда был и будет его лучшим другом; между тем прусские войска подвигались вперед, наводняли страну, очищали кассы, требовали провианта, хватали неповинующихся и распоряжались, как в завоеванном государстве.

   Фридрих цинично насмехался над Августом III, которому не переставал свидетельствовать свое почтение; о Брюле он никогда не вспоминал: ему противно было имя министра, и он называл его просто: "этот"... "как его"... Он назвал Брюлем свою лошадь, на которой ездил. Это была самая плохая лошадь.

   Третьего сентября Брюль уговорил короля посетить войска под Пирной вместе с королевичем. Августа III сопровождали пятьдесят лошадей; а первый министр, который не рассчитывал скоро вернуться обратно в Дрезден, прихватил их сто двадцать.

   Король все еще был твердо убежден, что Фридрих хоть и посетит его столицу, но взять ее ни в каком случае не решится. Он даже доказывал Брюлю, что Фриц не совсем дурной человек, только безбожник и недоверчивый.

   Еще в последний день английский посол Штормонт предлагал Брюлю мир от имени прусского короля, при условии, чтобы Саксония распустила свои войска и объявила себя нейтральной. Но Брюль, связанный словом с Австрией и Францией, от которых получал пенсию за свои услуги, был уверен, что задуманное этими государствами против Пруссии должно сбыться, и поэтому отказался. Рутовский командовал войском под Пирной, а генерал Вед находился под Момендорфом, причем его передовые части войск доходили до Петерсвальде.

   По той же прекрасной дороге, которую Брюль провел до чешской границы, написав в насмешку на столбах: "Военная дорога", и он, и саксонские полки потянулись для занятия позиций...

   На улицах с каждой минутой толпы народа увеличивались, и все те, которые вчера еще прятались, теперь были уверены не только в безопасности, но даже рассчитывали на защиту. Эти паразиты страны, которые до того не смели показываться при дневном свете и прятались по щелям и углам, рассчитывали половить рыбу в мутной воде, они готовы были исполнять самые низкие поручения. Здесь можно было увидеть людей, физиономии которых до того никогда не попадались на глаза. Их можно было испугаться, глядя на их налитые кровью глаза, запекшиеся губы, на грязные лохмотья и на руки, которые дрожали и уже протягивались за добычей...

   - Идут, идут! - кричали в толпе.

   Каждый паразит, которому в продолжение многих лет приходилось скрывать накипавшую в его сердце злобу в ожидании часа возмездия, теперь улыбался пруссакам и рассчитывал выслужиться перед ними.

   - Идут, идут! - отрывисто повторяли они, - идут!

   Слышен уже был глухой топот лошадей и звон оружия, но ничего еще не было видно.

   В замке двор и королева молились перед образом; свечи были зажжены... все стояли на коленях... царствовала тишина, нарушаемая только с улицы общими возгласами народа: идут, идут!

   Из дворца на Ташенберге поспешно пробирался один из католических ксендзов, протискиваясь мимо протестантской церкви св. Софии ко дворцу. На крыльце церкви стояло протестантское духовенство. Пастор, заметив ксендза, насмешливо приподнял на голове берет, поклонился и сказал:

   - Прощайте! Будьте здоровы! Господство ваше кончилось!

   И много подобных сцен разыгрывалось почти на каждой улице. Почти все католическое духовенство заперлось в этот день во дворце, а остальные, имеющие врагов и опасающиеся их мести, искали убежища...

   Из двора Брюля, состоявшего из нескольких сот человек, большая часть последовала за ним, а многие разбежались перед грозившей им бурей. Остались только испуганные да пришибленные судьбой на страже дворца.

   Министр до последней минуты не хотел верить в занятие Дрездена: пример Карла XII защищал его от громких угроз Фридриха; однако пришлось покориться действительности. Но было уже слишком поздно, и министр немногое мог спасти из своих богатств. Все пришлось оставить неприятелю.

   Король со старшим сыном уехал, а королева решительно заявила, что останется в Дрездене и не сделает ни шагу из дворца; что она согласна перенести все, что ей готовит судьба, но ни за что не уступит. Говоря о Фридрихе, она волновалась, руки дрожали, и молитва не могла успокоить ее.

   Это мучительное ожидание продолжалось довольно долго.

   Пруссаки, окружившие Дрезден, медленно двигались вперед, словно нарочно желая продлить часы мучительного ожидания.

   Наконец на улицах раздались крики и топот лошадей; королева отошла от иконы, перед которою молилась, перекрестилась и больше не могла сделать ни шагу: она стояла, точно окаменев.

   Патер Гуарини подошел в ней.

   - Ваше величество, - сказал он, - помолитесь святому Духу, чтобы Он вселил в вас мужество. Дни этих испытаний не могут долго продлиться.

   Барон фон Шперкен вошел в залу бледный, как мертвец; королева взглянула на него.

   - Говорите! - отозвалась она.

   - Двенадцать батальонов пехоты и три эскадрона кавалерии занимают город, - сказал он глухим голосом. - В настоящую минуту пруссаки обезоруживают гвардию, стоящую на первом посту. Сопротивление невозможно.

   - Да будет воля Божия!

   - Швейцарцы окружают дворец.

   Королева ничего не отвечала.

   - А Фридрих? - спросила она помолчав.

   - Его нет; он прибудет завтра; видно, он предпочел приехать по исполнении своего гнусного плана, которого стыдится.

   В это мгновение переполох на улицах начал достигать дворца. Его просторные дворы наполнились лицами, искавшими убежища под защитой королевы. На одном из дворов, где когда-то происходили знаменитые маскарады и стояли карусели в царствование Августа Сильного, где гремела музыка и сжигались бриллиантовые фейерверки, толпа перепуганных людей, с узлами своего имущества, за сохранность которого опасались, - суетилась и смотрела, куда бы скрыться от врага.

 &n