Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

шей вине, - прервал Симонис, - король менял квартиру, а вместе с тем менялись и условия.

   Графиня с пренебрежением отвернулась, но вскоре, переменив свое настроение, заговорила ласковее, подходя с Симонисом к окну, точно она хотела при свете проникнуть в глубину его сердца; она жгла его своими вызывающими взглядами и без всякой нужды продолжала упрекать его, выговаривать и пытать.

   Симонис сначала довольно ловко оправдывался, а потом графиня переменила разговор. Она начала жаловаться ему на свое положение, доверяла ему свои тайны, старалась быть интересной, занимательной и несчастной. С необыкновенною ловкостью, со знанием своего дела и предупредительностью женщины, которая прошла через многие испытания, она хотела произвести на него большое впечатление, запечатлеть этот момент в его памяти, словом - вскружить ему голову.

   Много прошло времени, пока наконец швейцарец решился предостеречь ее относительно того, с чем его прислал Фридрих. Он советовал ей быть осторожнее. Графиня смеялась.

   Генерал Шперкен, утомившись долгим ожиданием, ушел из комнаты, оставив их наедине. Это только продолжило их совещание, причем графиня вставляла в разговор столько посторонних вещей, что разговор никогда бы не окончился, если б Пепита, узнав от генерала о приезде Симониса, не вошла в комнату.

   Приветствие с обеих сторон было довольно стеснительное и более холодное, чем можно было ожидать. Пепита никогда не питала особенной привязанности к человеку, для которого вынуждена была обстоятельствами служить приманкой. Симонис колебался идти по этому пути дальше: они встретились, как это часто бывает после долгой разлуки, совсем сухо и холодно. Злобно взглянув на них обоих, графиня решила не оставлять их вдвоем, действовать энергично и быть нахальной.

   Таким образом они не могли обменяться даже несколькими словами; Пепита, обыкновенно разговорчивая и смелая, на этот pas чувствовала себя неловко.

   - Ваш приезд для нас совершенно неожидан, - сказала она, - мы знаем, как трудно вырваться из когтей этого короля.

   - Да, - отвечал Симонис, - и теперь меня на веревке отпустили из клетки, и я вновь должен возвращаться в нее.

   - Это не беда, - вставила графиня, - только бы ваш отъезд на этот раз увенчался успехом. Каждый час для нас - вечность,

   - О, графиня! - воскликнул швейцарец. - Чем же считай мои часы в таком случае?

   - Я думаю, что вы уже успели свыкнуться с вашим положением, - язвительно ответила графиня.

   Симонис вздохнул и посмотрел на Пепиту.

   Графиня на мгновение отошла от них, чтобы пройтись по комнате, но не спускала с них глаз. Ее язвительная улыбка охлаждала как Пепиту, так и Симониса; оба они боялись раскрыть рот. Не желая возбудить подозрения своим долгим присутствием во дворце, швейцарец решил откланяться и после нескольких слов удалился.

   Он видел, что Пепита была менее смела, чем прежде, и держится на расстоянии.

   Симонис уже был в коридоре, когда графиня вышла вслед за ним и жестом остановила его.

   - Мне нужно поговорить с вами совершенно наедине и без свидетелей... Так чтобы даже другие об этом ничего не знали; это необходимо, а здесь невозможно.

   Говоря это, она приблизилась к нему и, дав ему ключ, сказала, в каком доме на Замковой улице она будет ждать его поздно вечером. Дом этот прилегал к дворцу; их разделял только Георгентор; хотя графиня не жила в нем, но там у нее было тайное помещение для приема своих поверенных. Сначала Симонис попробовал отказаться, но строго повторенное желание заставило его замолчать. Графиня не терпела того, чтобы ей в чем-нибудь отказывали. Симонис вышел из дворца раздраженный и словно в чаду. На дворе он снова встретился с Масловским, которого и ожидал встретить. Действительно, последний дожидался его. Симонис долго не мог выговорить слова, пока овладел собою. Графиня сумела высказать то, что хотела, и настояла на своем. Симонис чувствовал себя опьяневшим от всего того, что она заронила в его сердце.

   - Я нарочно ждал вас здесь, - сказал Масловский, - так как вы, быть может, не захотели бы в другом месте говорить со мной. Ну, скажите, что с вами? Что делаете?

   - А вы что делаете? - спросил Симонис.

   - Я ничего, или, точнее, долги удерживают меня здесь.

   Швейцарец вздохнул.

   - Если вы не боитесь, - тихо сказал Масловский, - то я сведу вас в гостиницу сторонников Брюля. Оставшиеся здесь придворные министра сходятся туда по вечерам проклинать пруссаков...

   - Которые подслушивают вас, - прибавил Симонис.

   - Если б они подслушали хоть один раз, то ни одного из нас давно бы здесь не было, - смеясь, ответил Масловский.

   Симонис колебался.

   - Нет, не могу, вы будете стесняться меня, - ответил он, - а я вас.

   Они попрощались, и Масловский исчез в темной улице.

   Швейцарец зашел к себе отдохнуть, а в назначенный час находился с ключом в руках у условного дома в Замковой улице. Там он пробыл до поздней ночи; выйдя оттуда, он размечтался больше, чем утром, и заметил, что за ним следил какой-то ангел-хранитель, который издали проводил его до квартиры.

   Сначала Симонис решил не задерживаться в Дрездене; но на другой день он переехал, неизвестно куда, и, встретившись с Масловским, признался ему, что останется здесь дольше, чем предполагал. На следующий день он явился к генералу Вилиху. Солдат его принял так, как обыкновенно принимают военные бюрократов, не скрывая своего пренебрежения.

   - А, вы еще здесь?

   - Я пришел сообщить вам, генерал, что останусь здесь еще несколько дней, так как я напал на след, исследовав который я должен буду дать отчет.

   Генерал посмотрел на него и покачал головой.

   - Кажется, вы порядочная собака, - сказал он, - но и у нас хорошее чутье... Но это меня не касается... Разнюхивайте сколько угодно и... честь имею кланяться! - громко прибавил он, указывая на дверь. - Прощайте!

   От Вилиха швейцарец отправился к Бегуелину, который принял его с необыкновенным почтением, зная, что имеет дело с одним из секретарей короля. Бегуелин среди военных властей потерял свое значение и имел грустный вид. Он посадил гостя на черном диванчике и начал жаловаться на войну.

   - Невыгодное положение, - сказал он, почесывая голову. - Австрийцы готовы бомбардировать, а бомбы не спрашивают, где советники живут... Избави Бог, возьмут Дрезден... Наш король наверное станет отнимать его и, наконец, сожжет...

   И он поднял руки кверху.

   - К чему эти войны? - пробурчал он. - Они вредят торговле, уничтожают людей и никому не дают покоя...

   Бегуелин был того мнения, что лучше было заключить дурной мир, чем продолжать благополучную войну.

   Побеседовав немного, Симонис пошел во дворец; но навестить Пепиту он не мог. Его встретила графиня и не отпускала от себя ни на шаг. Прошло несколько дней, пока Симонису представился случай переговорить с баронессой.

   - Я очень несчастлив, - сказал он Пепите, - вот уже несколько дней, как я здесь, и все не мог приблизиться к вам.

   - Разве я виновата в этом? - спросила Пепита. - Ну, скажите откровенно, я виновата?

   - Я тоже не чувствую за собой никакой вины.

   - Значит, таковы уж обстоятельства! - отозвалась баронесса. Швейцарец молчал.

   - Не могу же я вас искать, - смело продолжала она, - этого нельзя от меня требовать; но будьте откровенны, разве вам от этого так скверно?.. Я не нахожу этого...

   - Вы сомневаетесь?

   - Нет, я даже уверена, что вы не скучаете без меня и поэтому прошу: не принуждайте себя к искусственным нежностям. В случае нужды, я сдержу слово, но не принуждайте себя влюбляться в меня...

   Все это она говорила с таким хладнокровием, но без малейшего гнева и зависти, что Симонис расчувствовался.

   - Я вижу, что уже лишился вашего расположения ко мне, - сказал он шепотом.

   - Успокойтесь, - прибавила Пепита, - только исполните то, что вы обещали, и верно служите нам, а на мои слова можете положиться.

   Она отошла, точно не желая продолжать разговора. Вскоре затем вошла графиня Брюль и пригласила Симониса идти за ней в дом, для совместного совещания со Шперкеном.

   Прибытие Симониса послужило катализатором для самой активной деятельности. Каждый день беседовали о какой-нибудь новости, о каждом новом шаге; рассуждения эти длились часами. В этот день было получено известие, что составленный план - схватить прусского короля и передать его в руки генерала Бауера - не удался.

   Жена министра была в отчаянии.

   Расхаживая по комнате и не скрывая своего озлобления, она упрекала всех в нерадивости и получении даром денег, которые она жертвовала.

   - Следует немедленно же послать к Гласау, - прибавила она. - Надо решиться на последнее средство... заставить его не откладывать долее... Вы сейчас же напишите к нему, и генерал отошлет письмо с верным человеком.

   Симонис колебался, но эта женщина не переносила ни малейшего сопротивления и, топнув ногой, указала ему место у стола.

   - Пусть все это останется на моей совести, но я сама принимаю всю ответственность на себя; довольно мы напрасно потратили времени... Пусть Гласау исполнит свое обещание! Я ничего знать не хочу... Напишите ему, что я отдам ему все, что есть у меня, мы заплатим ему, сколько он потребует...

   Симонис испугался и сел к столу писать. Не было возможности противоречить этой женщине; он несколько раз взглянул на нее, но она не дала ему выговорить и слова. Она постоянно повторяла: я беру это на свою ответственность.

   Симонис написал, что ему было приказано; в письмо завернули сверток золота, и Шперкен, запечатав письмо, ушел. Макс, бледный, встал от стола.

   - Простите мне, - тихо сказал он, - если удастся Гласау...

   - Должно удаться! - прервала графиня.

   - Но если, сверх ожидания, что-нибудь случится?

   - Этого быть не может!

   - Однако же, - сказал Симонис, - я не знаю, нужно ли мне быть жертвой?..

   - Вы? - прервала графиня, схватив его за руку. - Ни за что в мире; вы мне нужны, и я беру на себя устроить вашу судьбу. Баронессу Пепиту вы можете уступить кому хотите: вам она не нужна... Я обеспечу вашу будущность.

   Симонис поклонился и довольно фамильярно спросил:

   - Если так, то не лучше ли мне скрыться куда-нибудь в ожидании результата?.. Если Гласау промахнется...

   - Гласау не должен промахнуться! - с раздражением прервала его графиня. - Вы меня выводите из терпения!..

   Успокоившись немного, она снова обратилась к нему, положив руку на его плечо:

   - Вы правы, Симонис; на этом противном свете все возможно, вы должны скрыться. Вероятно, у вас есть предчувствие. Что касается меня, то я лишилась всяких чувств, и когда предчувствую хорошее, то непременно случается худое, и наоборот; и последнее почти никогда не обманывает меня. Итак, скройтесь, - дрожащим голосом прибавила она, - вы мне нужны...

   Сжав свою голову, она молча и задумчиво прошлась несколько раз по комнате. Можно было подумать, что ее мысли переходили от мести к чему-то близкому, касающемуся ее судьбы.

   - Вы решительно должны прекратить всякие отношения с баронессой, - наконец, отозвалась она; - она вас не любит, это только обещания, и я не хочу этого. Баронесса, - прибавила она, - обладает ничтожным куском земли в горах и пустым дворцом. Все это, вместе взятое, ничего не стоит. Мой муж выхлопочет вам у короля хороший подарок, и я постараюсь найти вам подходящее место... Не будет же эта война продолжаться вечно; а если Гласау... Но я не хочу даже и говорить о том... Если б ему даже не удалось, если б они там все перетрусили, то я все-таки никогда не откажусь от своего предприятия, никогда. Моя любовь и ненависть - безграничны; я могу уснуть на время, но на следующий день я просыпаюсь еще бодрее. Разве умру, тогда - дело другое!

   Пройдясь несколько раз по комнате, она успокоилась, потом подошла к Симонису, сняла с пальца солитер и, держа его в руке, тихо прибавила:

   - Этот перстень я давно получила от короля и дарю его вам в память о том, что исполню все, что обещала. Но прекратите ваши отношения с баронессой, потому что я ни с кем не хочу делиться.

   Бледный Симонис поцеловал ее руку; в это время вошли генерал и Пепита и прервали эту сцену. Желая облегчить объяснение с Пепитой, графиня тотчас удалилась вместе с генералом, делая знак Симонису, чтобы он исполнил ее приказание. Пепита при входе в комнату, быть может, и не заметила передачи перстня, но легко догадалась об их отношениях по фамильярности обращения Симо-ниса с графиней и по его растерянному виду; он даже отскочил при ее появлении, но она уже слишком много видела и слышала при дворе, чтобы не догадаться о завязавшейся интрижке; к тому же она хорошо знала графиню. В первое мгновение, быть может, ее самолюбие пострадало, но ей немного нужно было времени, чтобы оправиться. Она холодно и равнодушно приветствовала его.

   Пепита посмотрела на него с таким выражением всепонимания и спокойствия, что Макс немного смешался, чувствуя себя схваченным впасплох.

   - Может быть, я вам помешала? - отозвалась она.

   - Нет, все уже кончено, - отвечал Макс.

   - Надеюсь, благополучно, - прибавила она, смотря на перстень, который Симонис забыл спрятать.

   Не отвечая на это, он опустил глаза.

   - Да, совершенно верно, - начал он, помолчав, - но можно ли быть уверенным в том, что то, что кажется нам благополучным, действительно благополучно?

   - Вы правы, - отвечала молодая баронесса. - Это совершенно верно... Но ко всему нужно приспособиться, и приспосабливаться в продолжение всей жизни. Мы ни в чем и никогда не можем быть уверены.

   - К сожалению - да! - вздохнул Макс.

   Пепита взглянула на него и расхохоталась.

   - Что ж дальше? - спросила она.

   - Печальнее всего то, что я принужден в продолжение некоторого времени скрываться, - ответил Симонис, - и что я таким образом лишусь счастия видеть вас.

   - Разве это можно назвать счастьем? - возразила баронесса. - Мне кажется, что это лишние слова. Я вовсе не обманываюсь.

   - Судя по этим словам и по многим другим, - подхватил Симонис, - я могу сделать вывод, что и мне незачем обманываться. Кажется, я попал к вам в немилость.

   - Но вы имеете мое слово, - холодно ответила Пепита, - этого достаточно.

   - Что же из этого, если не имею сердца? - прибавил Симонис.

   - Да кто же говорит о сердце! - расхохоталась баронесса. - Если б даже я хотела его отдать вам, то не могу; потому что его не отдают, а побеждают...

   - Ну, а я, к сожалению, не сумел этого сделать, не правда ли? - спросил Симонис.

   Пепита промолчала.

   - Для вас это, должно быть, безразлично.

   - Простите мне, - заметил Макс, - если б я вынужден был отказаться от сердца, то отказался бы и от руки.

   Баронессу, казалось, это удивило.

   - Позвольте, - прервала она, - этот отказ сопряжен с отказом от нашего дела... Говорите откровенно.

   - К сожалению, от этого дела я никак не могу отказаться... - с неприятной улыбкой ответил Симонис, - этим я сам себе подписал бы приговор.

   Пепита стояла в нерешительности, как будто опасаясь чего-то и как будто надеясь.

   - Извините, господин де Симонис, - сказала она, - я понимаю, что вы сказали... И принимаю ваш отказ от руки и сердца, что же касается имения...

   Макс не дал докончить, низко поклонился и громко сказал:

   - Вы мне простите... Я тороплюсь...

   - Итак, я свободна? - спросила Пепита, протягивая руку и не скрывая больше своей радости.

   - Совершенно! - ответил Макс и взялся за шляпу, чтобы уйти.

   И он ушел. Услышав эти шаги, графиня вышла к порогу второй комнаты, смерила глазами Пепиту и Симониса и протянула ему руку на прощанье.

  

   Через неделю после этого разговора, в ясный зимний день у квартиры генерала Вилиха остановился обмерзший почтальон. С лошади валил пот. Это было после обеда, когда старый генерал дремал в кресле с трубкой в зубах; прелестная Дори тихо наигрывала на гитаре в другой комнате. Почтальон, не постучав даже в дверь, вошел в комнату в своей дорожной шинели, из-под которой немедленно достал из кожаной сумки бумаги. Такое поведение курьера рассердило коменданта, и он уже хотел крикнуть: "lumpen" {Lumpen - негодяй (нем.).}!.. с какой-то приправой, но, взглянув на бумаги, к которым был прилеплен кусок пера, обозначающий экстренность, и на громадные печати, он замолчал и поспешно запер дверь в комнату Дори, затем жестом руки приказал почтальону удалиться и начал читать бумагу.

   Так как у Вилиха были слабые глаза, а бумаги были секретные и к тому же спешные, от которых, казалось, зависело, многое, то он позвонил, чтоб пришел писарь, услугами которого, впрочем, он не любил пользоваться.

   Блинд - так звали писаря - был ловкий малый, что называется, на все руки, замечательный каллиграф и остряк, который владел всевозможными почерками и писал стихи; он был очень догадливый, смышленый, в особенности при производстве военных следствий; словом, это был гений, а не работник, но вместе с тем был опаснейшим и несноснейшим существом в мире. Находясь на службе у военного, он ходил как хорошо выдрессированная лошадь, но стоило только отпустить повод узды, как творил такие чудеса, за которые мало было обыкновенных палок. Однако на этот раз без Блинда нельзя было обойтись. Генерал Вилих получил его в наследство от своего друга и держал его при себе почти в заключении. На вид Блинд был недурен собой, сильный мужчина, хотя немного прихрамывал и на лице имел красные пятна. По костюму, его можно было назвать щеголем.

   Когда он пришел, генерал отправился запереть Дори в третью комнату, а затем велел писарю читать депешу. Она была прислана прямо из главной квартиры короля...

   Взглянув на громадный лист бумаги, исписанный почти наполовину, Блинд побледнел и зашатался.

   - Что с тобой? Читай!..

   Блинд, громко заикаясь, начал читать, но едва он прочитал несколько слов, как Вилих вырвал у него бумагу и закрыл ему рот рукою. Затем, показав ему кулак, он крикнул: "молчать"! и вытолкнул его за дверь.

   Бумага была чрезвычайно важная, секретная; поэтому не следовало, чтобы о ней знал какой-нибудь писарь. Генерал злился на себя за то, что позволил Блинду прочитать. Но хуже всего было то, что он знал ловкость этого человека; Вилих был уверен, что Блинду достаточно было взглянуть на бумагу, чтобы уловить весь смысл написанного; по крайней мере он был такого мнения о писаре.

   Закрыв дверь за Блиндом, генерал взялся за бумагу, он читал ее и весь дрожал. Депеша была написана в резких выражениях. Король упрекал Вилиха в его халатности, что он слеп и самоуверен, вследствие чего он не знает, что у него делается под боком; что готовится покушение на жизнь короля; что из дворца высылаются шпионы, убийцы, корреспонденции и депеши; что именно он среди белого дня позволяет королеве, жене Брюля и генералу Шперкену организовывать эти заговоры.

   Вся эта сеть интриг, жертвой которых чуть не стал король Фридрих, была открыта последним, благодаря только своему здравому рассудку и сметливости. Какой-то Гласау, - говорилось в депеше, - находящийся на службе у короля в должности камердинера, был подкуплен женой министра, так же как недавно бежавший изменник Симонис, соучастник Гласау, выдал тайну, которая ему была доверена, и сознался, что последний из-за денег решился поднести королю яд в шоколаде.

   Когда Гласау подал ему шоколад, король случайно взглянул на него; он был страшно бледен и смутился при его взгляде, чем и вызвал это подозрение. Фридрих строго спросил слугу о причине его бледности; тот сослался на нездоровье. Шоколад был поставлен на столе. Но Фридриху не хотелось пить, так как он был занят чтением Плутарха. Между тем его сука Тизба прыгнула на стул и охотно вылакала шоколад. Когда король оглянулся, большая половина шоколада уже была выпита, а его любимая собака тотчас начала визжать и валяться по земле; вслед за тем у нее пошла пена изо рта, и вскоре она околела.

   Гласау был схвачен; остаток этого шоколада дали на пробу другой собаке, которая спустя четверть часа тоже околела. Таким образом, не было сомнения, что в шоколаде был яд. Было строжайше приказано держать это в тайне. Король не хотел, чтобы слух об этом распространился в Дрездене; Гласау обещали помилование, если он тотчас во всем сознается. Этим путем была открыта измена Симониса и его сношения с Дрезденом; были найдены даже бумаги, в которых хотя и не были перечислены все участники заговора, но они подтверждали признание Гласау, что этот заговор был составлен в Дрездене и что в нем хоть и не участвовала королева, но она поощряла его своим молчанием.

   Вместе с описанием происшествия был прислан строжайший приказ немедленно выслать графиню Брюль в Варшаву, разыскать и арестовать Симониса и строго присматривать за всеми, кто часто бывал во дворе и имел с ним сношения.

   Генерал Вилих углубился в подробности и даже вспотел от чтения, и, что хуже всего, сознавал, что он может лишиться места и что вскоре кто-нибудь заменит его {Его заместил генерал Шметтау.}. Чтобы не впасть окончательно в немилость, он схватился за голову и начал придумывать, как лучше поступить при сдаче своей должности. Но с чего было начать?

   Он позвал Блинда.

   Вместо него вошел солдат и сказал, что Блинда нет дома, что он только что ушел в город. Генерал испугался. Блинд мог разболтать по городу тайну, о которой никто не должен знать. Нельзя было терять ни минуты. Он оделся, позвал к себе адъютанта, взял с собой несколько человек солдат и, стремясь прежде всего поймать Симониса, отправился к нему на квартиру.

   Там ему сообщили, что десять дней тому назад швейцарец уехал из Дрездена, но генерал не поверил и послал солдат перетрясти все дома, на которые им укажут шпионы. Тщетно солдаты разыскивали Симониса до самого вечера, наконец, Вилих приказал окружить дворец стражей и решил обыскать его. Он хорошо знал, что не будет наказан за резкие отношения к королеве и ее детям. Генерал фон Шперкен вышел к нему навстречу.

   - Что случилось, генерал? - спросил он.

   - Вы еще не знаете?.. Ну, так знайте, - грубо ответил Вилих, - что в замке прячется некий Симонис, бывший секретарь короля и изменник, которого ждет виселица, а быть может и четвертование: вы должны мне его выдать, иначе...

   - Его здесь нет: в этом я ручаюсь, - ответил генерал Шперкен.

   - Я весь дворец вверх дном переверну! - крикнул Вилих. - Начиная с крыши и кончая погребами - все обыщу!

   - Делайте, что хотите, - возразил Шперкен, - мы не станем сопротивляться, а потому делайте, что хотите. Но если позднее вся Европа заступится за оскорбление резиденции его королевского величества и наследного курфюрста... Комендант не дал ему кончить:

   - Все вы и ваша Европа для меня - нуль! - воскликнул он (причем выразился он еще резче), а затем крикнул солдатам:

   - В замок!

   Шперкен исчез, чтобы предупредить королеву. Когда комендант входил в комнаты, первой загородила ему дорогу графиня Брюль. Гнев и тревога сделали ее ужасной.

   Вилих даже не поклонился и грубо сказал:

   - Сударыня, я имею приказание выслать вас в Варшаву. Вы слышите?

   - Как? Что это значит?

   - Я обязан исполнить приказание короля!

   - На каком основании?

   - Не смею вам объяснить.

   В то же время, у противоположных дверей, за портьерой показалась королева. Она прислушивалась и возмутилась этим нападением. Между тем солдаты делали свое дело и перетрясли дворец.

   Графиня Брюль знала, что разыскивали Симониса. Но за четверть часа до этого подкупленный Блинд передал ей все содержание не дочитанной им депеши. Симонис действительно находился в замке, но в его старых стенах было столько секретных комнат, проходов, ниш, замаскированных дверей, открывающихся полов и зеркал, за которыми были выдолблены в толстых стенах целые кабинеты, служившие во времена Августа II для разных чудес, а может быть и для пыток, - что солдаты терялись. В нем было много тайников, известных лишь немногим, и прусские солдаты, несмотря на все старания, ничего не могли найти. Между тем Симонис сидел спрятанный в одном из таких углублений, в большой зале, и слышал, как солдаты проходили мимо, как по очереди раскрывались все двери; как стучали в стены, чтобы обнаружить пустоты; как раздавались их проклятия по всему дворцу, и как Вилих проклинал свою судьбу, ожидавшую его. За несколько дней до этого Симонис, предвидя опасность, запасся ядом и держал его наготове, на случай, если солдаты найдут его убежище. Он страшно боялся, чтобы они не напали на гвоздь, поддерживавший легкое зеркало, за которым он был спрятан.

   Обыск длился около двух часов; Вилих не пощадил и комнат королевы. Солдаты заглядывали под кровати, срывали одеяла, протискивались в самые маленькие уголки, искали в алтаре дворцовой часовни, находившейся позади комнат королевы, но все было напрасно.

   Было уже поздно, когда генерал Вилих, придя в отчаяние, поставил у ворот стражу и приказал прекратить обыск, но принял все меры предосторожности, чтобы не попасть впросак. Он еще раз поднялся наверх и резко повторил графине, чтобы она немедленно собиралась в путь.

   - Если вы хотите знать причину, - сказал он, - то я не стану скрывать ее от вас. Подкупленный вами человек, чтоб отравить короля, уже схвачен. Все ваши интриги обнаружены, и мы скоро уничтожим это осиное гнездо!

   Графиня разразилась громким, неестественным смехом. Вилих удалился.

   В замке воцарились замешательство, возмущение и тревога; дворцовая прислуга стояла точно онемев; Шперкен ходил из угла в угол, пожимая плечами и советуясь сам с собою; он не боялся за то, что пруссаки обнаружат тайник, в котором сидел Макс, но дворцовая прислуга могла выдать его пребывание во дворце, и это его сильно пугало. В такое время никому нельзя было верить. Именно поэтому ни на кого не полагаясь, он сам спрятал Симониса, несмотря на то, что несколько человек знали о его прежнем пребывании в мансарде, под крышей.

   Во время обыска графиня Брюль стояла на площадке лестницы со сжатыми губами, вздрагивая после каждого громкого восклицания и сжимая взволнованную грудь: она была не в состоянии скрыть беспокойство, которое ею овладело.

   Ослабевая, она хваталась за перила и ждала, чем кончится обыск. Привязанность к Симонису превратилась в настоящую страсть, которая, быть может, не долго существовала бы, но она тем сильнее была в настоящую минуту. Графиня умоляюще смотрела на Шперкена, ободрявшего ее, и когда, наконец, опасность миновала, она дошла до кресла и бессильно опустилась в него.

   Однако Симонис только временно был спасен, нужно было еще вывести его из дворца и устроить ему побег.

   Торопиться было необходимо, между тем побег, казалось, был невозможным. У всех ворот стояла стража. Кроме того, можно было предположить, что всюду расставлены шпионы. Графиня теряла голову, не находя никакого выхода, как вдруг перед нею появилась Пепита; видя, что графиня не замечает ее, она слегка прикоснулась к ней рукой; графиня даже вскрикнула от испуга.

   - Это я, - спокойно отозвалась Пепита, - нужно подумать о спасении Симониса.

   - Я совершенно потеряла голову! Гласау схвачен, все погибло. Спасти Симониса невозможно.

   - Однако мы должны спасти его, - ответила баронесса. Графиня посмотрела на нее.

   - Как? Какие есть средства для того?

   - Нужно поискать; можно найти тысячу, но прежде всего надо быть спокойным и не выдавать себя этой тревогой.

   В эту минуту вошел Шперкен. Вслед за ним послышался шелест платья; графиня повернула голову и увидела идущую за ним королеву; она встала с кресла.

   Королева Жозефина носила на себе отпечаток той болезни, которая вскоре лишила ее жизни. Бледная, дрожащая, со слезами на глазах, она скорее ползла, чем шла, опираясь на руку одной из фрейлин. Почти после каждого шага она вынуждена была останавливаться, чтобы отдышаться.

   Все с глубоким почтением поклонились. Королева была точно в горячке; оскорбление сильно подействовало на нее; она была похожа на мученицу, что придавало ей еще больше величия. Она посмотрела на присутствовавших.

   - Что еще нас ждет? - сказала она. - Какие еще унижения, какие оскорбления? Говорите, я все перенесу; я уже много выстрадала, и никто из всего моего рода не может сравниться со мной... Генерал, говорите!..

   - Ваше величество, - отозвался Шперкен, - ведь все это не ново, и это не угрожает вашему величеству.

   - Не щадите меня, - сказала королева, - одному Богу известно, за что он посылает на нас такое испытание. Но я, видно, создана для того, чтобы покаянием смыть грехи моих предков. Пусть же рука Всевышнего бичует меня, чтобы смыть кровью эти пятна и чтобы очистить будущее поколение от той грязи, которая тяготеет над нами... Боже, накажи меня, но прости нашему роду!

   При этих словах она заплакала; но она говорила это не к тем, которые слушали ее, а как бы про себя, точно исповедь эта была вынуждена ее внутренним чувством.

   - Но это еще не конец, - продолжала она; - это начало той печальной дороги, на которой каждый шаг смывает известное пятно. Накажи меня, Боже, бичуй меня, только прости моим детям! - повторила она, ударяя себя в грудь.

   Присутствующие подали ей кресло; королева ослабела; силы оставили ее. Все стояли в безмолвии. Ее губы шептали молитву. Спустя несколько минут она, казалось, успокоилась.

   - Шперкен, - позвала она, - я видела этих грабителей, знаю, что они употребили насилие, но не знаю, что случилось?

   - Ваше величество, - начала графиня, проглатывая слезы, - кто-то посягнул на жизнь того, который сам на все посягает. Не знаю, кому они приписывают это... Но, вероятно, мне, потому что мне приказано уехать в Варшаву... Что касается обыска, то он объясняется тем, что они искали во дворце соучастников покушения.

   Глаза королевы оживились от любопытства.

   - Покушение? Каким образом?

   - Говорят... Яд... Который вылакала собака...

   - Бедная собака... - тихо отозвалась королева. - Так тебе приказывают уехать? - спросила она графиню. - Ты счастливее меня, я не могу тронуться отсюда, я должна выдержать до конца; мое место здесь, и здесь я умру...

   Шперкен успокаивал королеву. Все начали говорить и рассказывать подробности, которые, казалось, королева слушала с большим вниманием. Она постепенно успокаивалась, к ней вернулось хладнокровие. Она сделала знак, чтобы ей помогли пройти в ее комнаты. По дороге она все-таки зашла в церковь и приказала позвать капеллана для вечерней молитвы.

   Во дворце постепенно устанавливалась тишина, свет погасал, и только стража у ворот прерывала мертвое молчание тяжелыми шагами и звоном оружия.

  

  

   Ксаверий Масловский еще спал, когда к нему вошла его хозяйка.

   - Вставайте, а то вы спите и ничего не знаете! - сказала она.

   Ксаверий вскочил и протер глаза.

   - Что случилось? Кто околел?

   - Ну, можно ли шутить в такую минуту? В замке что-то случилось! Я не знаю что, но по всему городу ходят ужасные слухи. Вчера пруссаки обыскивали все комнаты во дворце, погреба и чердаки; графине Брюль приказано уехать. Говорят, что арестовали какого-то человека, который хотел отравить прусского короля, а теперь ищут еще какого-то секретаря, соучастника и злоумышленника, который будто бы прячется во дворце. Видно, настал день страшного суда... А вы все спите...

   Услышав эту новость, Масловский вскочил с постели и стал одеваться: он знал, что во дворце что-то происходит; в последнее время он довольно часто прокрадывался туда, чтобы видеться с Пепитой.

   Одевшись - не обращая внимания, в какое платье и как попало, - он закутался потеплее, потому что на дворе был сильный мороз, и поспешил уйти; ему хотелось скорее узнать, что случилось.

   Впрочем, утром уже была снята прусская стража и поставлены швейцарцы; по наружному виду не было заметно никаких тревожных признаков, но навстречу ему попадались новые лица, которых он прежде не замечал. По Замковой улице и возле католической церкви шлялось много оборванцев, в которых легко было узнать прусских служак. При входе во двор замка никто не остановил Масловского. Внутри было совершенно тихо, и он, как и всегда, поднялся по лестнице в надежде встретить кого-нибудь из знакомых или Пепиту.

   Это был час утреннего богослужения в дворцовой церкви. Масловский зашел туда и стал так, чтобы уходящие из церкви проходили мимо него. Вскоре после этого показалась королева под вуалью, а вслед за ней - графиня Брюль к остальные приближенные. Заметив Масловского, Пепита остановилась.

   - Вы все знаете? - спросила она.

   - Ничего не знаю, кроме того, что здесь случилась какая-то неприятность. Поэтому я и зашел сюда.

   - Разыскивают Симониса... Вчера весь дворец обыскали... Его необходимо спасти, его смерть будет лежать на моей совести, так как я его втянула в эти интриги, искусила и должна спасти! Да, должна, - энергично повторила баронесса.

   Масловский взглянул на нее.

   - Верите ли вы мне? - спросил он.

   - И вы еще спрашиваете! - пожала она плечами.

   - Он здесь?

   Пепита кивнула головой. Ксаверий замолчал, потирая лоб.

   - В коридоре невозможно говорить об этом, - сказал он, - пойдемте куда-нибудь, если позволите.

   - Прошу вас об этом! Пожалуйста, пойдемте! Я думала о вас вчера и ждала.

   - Я ничего не знал...

   Они вошли в комнату, занимаемую фрейлиной. В обыкновенное время сюда не мог заглянуть посторонний человек, и Масловский в первый раз переступил через порог этого тихого жилища. В комнатах царствовал порядок, свойственный женщине; в ней было чрезвычайно тепло и уютно; каждая вещица имела свое место. Он не осмеливался идти дальше порога.

   Пепита пригласила его следовать за ней. Сняв с лица темную вуаль, она предстала перед ним в полном блеске своей красоты, которую увеличивала ее скорбь и утомление; она сложила руки, как на молитву, и подошла к Масловскому.

   - Ради Бога, советуйте! - шепотом сказала она. - Только себя не вмешивайте в это: я не хочу, чтобы вы стали второй жертвой на моей саксонской совести. Его разыскивают, охотятся, как на зверя;, хоть они вчера и не нашли его, не уверены, что он здесь скрывается.

   - Прежде всего нужно в этом убедиться, - ответил Масловский; - действительно около дворца шляются подозрительные личности, точно сорвавшиеся с виселицы, но, может быть, они хлопочут о чем-нибудь ином.

   - Его необходимо увести ночью, - прибавила Пепита.

   - Напротив, - прервал Масловский, - ночью наверное будут следить; - днем безопаснее.

   И Ксаверий призадумался.

   - Будьте спокойны, - продолжал он, - я его уведу; найдете" какой-нибудь подходящий случай... Но что же будет, когда мы его выведем?.. Что же дальше?.. Куда?

   Пепита закрыла глаза, обдумывая, как лучше поступить. Ее помощник так занялся этим новым делом, что, казалось, не замечал присутствия прелестной Пепиты, которую обожал.

   - Если б это не было так ужасно, то было бы в высшей степени забавно; из-под носа взять его у пруссаков и увести среди белого дня!..

   - Но каким образом - днем?

   - Чтобы спасти его, нужно его переодеть... Надеюсь, что во дворце найдется что-нибудь... Позвольте мне увидеться с бароном Шперкеном.

   Пепита хотела идти, но Масловский удержал ее.

   - Если он ловок, - сказала она, - то легко может пробраться по крыше в другую улицу.

   - Да ведь это самый легкий способ быть замеченным.

   Масловский придумал много средств, но все они были не подходящи. Наконец, источник его воображения совсем истощился.

   - Как бы там ни было, - прибавил он, - но если теперь следят за ним, то это признак, что скоро терпению их настанет конец и внимание их притупится.

   - Но примите во внимание мучения этого человека! Масловский пожал плечами.

   - На это нет лекарства.

   - Ведь он сидит взаперти, в маленькой темной нише.

   - Дайте мне немного подумать... Я знаю, что мы устроим это как-нибудь...

   - Сжальтесь, - сложив руки, отозвалась Пепита, - снимите этот грех с моей совести. Я всю жизнь буду обязана вам. Одна мысль об этом несчастии угнетает меня: ведь я во всем виновата.

   - Повремените немного, недолго, и будьте уверены.

   - Я даю вам времени...

   Масловский заткнул уши.

   - Никаких условий не принимаю... Сейчас уйду и не вернусь назад, пока не придумаю что-нибудь.

   Масловский выбежал из комнаты баронессы и прямо направился к воротам. Но не успел он еще выйти на улицу, как вдруг почувствовал себя схваченным чьими-то сильными руками. В одно мгновение ему скрутили руки назад и прусский солдат крикнул: Вперед!

   Напрасно Масловский старался вырваться и ругался. Схватившие его пруссаки были уверены, что они поймали Симониса. Толпа народа увеличивалась, и его торжественно повели по Замковой улице к рынку. Масловский злился, хоть знал, что это недоразумение скоро объяснится. Его вели к коменданту; и несмотря на неприятность, Масловский в душе смеялся как над поймавшими его, так и над комендантом Вилихом. Толпа любопытных увеличивалась. Кто-то побежал вперед предупредить, что вели пойманного Симониса. Вилих, в расстегнутом мундире, выбежал навстречу этому желанному гостю; но взглянув на Масловского, он позеленел от злости, поднял оба кулака кверху и начал кричать на шпионов.

   Схватившие Масловского хотели оправдать свою ошибку, один из них начал быстро что-то шептать на ухо Вилиху, указывая на Масловского, как на виновника, отчего комендант вскоре успокоился. Масловского ввели в комнату коменданта. Начался допрос. Ксаверий совершенно спокойно отвечал, ссылаясь на свою квартирную хозяйку и на других знакомых, которые подтвердили бы его слова.

   - Я сам знаю, что ты не Симонис, - воскликнул Вилих, - но слуга Брюля и наверное участвовал во всех заговорах!

   - Я ничьим слугой не был и не буду, - ответил Масловский, - я был при дворе министра, а в настоящее время только из уважения к королеве и к оставшейся семье хожу в замок.

   - Ты должен все знать и рассказать мне! - крикнул Вилих. - В темную его!

   Сначала Масловский противился солдатам, которые хотели его отвести, напоминая генералу о билете, выданном ему по приказанию короля, и о своем происхождении; но это ни к чему не привело; Вилих был зол, ничего не хотел знать, топал ногами и кричал: "Под арест его!", "В темную".

   Наконец, Масловскому надоело объясняться, и он молча повернулся, чтобы идти, куда ему прикажут. Его повели на гауптвахту, которая находилась в то время во дворце Брюля. Он отлично знал темную комнату со сводами, куда его посадили: там прежде помещались истопники и стража.

   Когда его заперли, он очутился среди целой компании людей, схваченных в разное время и за различны