Крашевский Иосиф Игнатий - Из семилетней войны

sp; - Ах, Макс, Макс! - обратился он к нему. - Как ты еще молод!

   - То есть как это?.. Почему же? - спросил Симонис.

   - Ты, кажется, в восторге...

   - Да как же не восторгаться! Кого же этот блеск не ослепит...

   Блюмли пожал плечами, взял его под руку, и они снова вышли в сад.

   - Эх, дорогой товарищ, - сказал Блюмли, - я очень рад, что мог доставить тебе удовольствие, хотя, в данном случае, я поступил немножко изменнически... Но я был бы бесчестным человеком, если б теперь не предупредил тебя о грозящей опасности. Графиня Брюль, это всем известно, любила только одного в своей жизни, и этот человек умер в Кенигштейне. Вместе с этой любовью умерло и ее сердце; с тех пор у нее бывают только фантазии. Ты можешь сделаться героем одной из таких маленьких поэм... Я тоже был им, и видишь, как счастлив. Вследствие этого жизнь мне надоела, людей я возненавидел... Сциферт, о котором ты уже слышал, попал из комнат графини, где проводил сладкие часы, прямо к позорному столбу на Новом рынке... О других я и не стану говорить...

   Симонис шел с поникшей головой.

   - Но, прошу тебя, не лишай меня иллюзии, - прервал он, - даже если это только одна иллюзия.

   - Хуже: это грустная действительность, прикрытая некоторым блеском. Но ведь для молодых путешественников открытие новых стран очень интересная вещь... Почему бы и тебе не заняться этими открытиями, как Форстер, если только ты не боишься крушения корабля или перспективы быть съеденным дикарями!..

   Они гуляли довольно долго. Наконец Симонис попрощался с приятелем, вернулся домой, и только начал размышлять о проведенном им утре, чтобы собраться с мыслями, как получил записку с приглашением представиться, на следующий день утром, министру.

   Им овладела какая-то робость, неуверенность и тревога; он не знал, как поступить в данном случае. Под его ногами почва становилась все менее прочной. С одной стороны, ему угрожала опасность, если узнают о его миссии, а с другой, сообщив в Берлин о своих тайных сношениях, он мог вызвать недоверие. В разговоре с ним графиня упомянула, что легко могла бы доставить ему место секретаря при министре, должность, к которой многие стремятся. Занимая это место, можно было достигнуть состояния и чинов. В случае, если Симонису предложат эту должность, он не знал, принять ли ее и не безопаснее ли отказаться. Находясь в сомнении и не имея с кем посоветоваться, он спустился во второй этаж к баронессе с тем, чтобы признаться ей во всем и спросить ее совета.

   В этот час старая матрона, с собачкой на коленях, обыкновенно дремала в удобном кресле и никто не имел права тревожить ее.

   Кресло это стояло в спальне, рядом с гостиной, и было предназначено для послеобеденной дремы; дверь в спальню была притворена. Симонису пришлось довольно долго простоять у дверей, которые не открывались на его стук, так как старуха Гертруда ничего не слышала, а он не знал, что в это время вход запрещен. Наконец, дверь тихо открылась и, к удивлению Макса, перед ним предстала Пепита, в полном блеске своей красоты, тоже ожидавшая пробуждения тетки.

   Не нужно было лекарства лучше от увлечения прелестями графини Брюль, как вид этого прелестного молодого, свежего, как весенний ветерок полей, лица девушки, выражавшего остроумие и благородство; Макс до такой степени был поражен, что стоял как соляной столб жены Лота.

   - Тетя спит, - сказала она, - но через пять минут Фидель наверное проснется, и тетушка тоже больше не будет спать. Если вы хотите повидаться с ней, то войдите и тихонько посидите вместе со мною в гостиной.

   Симонису это предложение показалось величайшим счастием... Он обладал той впечатлительностью молодого человека, при которой каждые полчаса можно преклоняться иной богине красоты, с полной уверенностью, что равнодушие в подобных случаях было бы величайшим преступлением... Голубые глаза Пепиты совсем уничтожили впечатление черных глаз графини, вокруг которых, к сожалению, образовалась паутинка будущих глубоких морщин... Они потихоньку вошли в залу. Молодая красавица сочла своей обязанностью быть любезной хозяйкой дома и занимать гостя.

   - Где же вы были? С кем познакомились? - спросила она.

   Симонис почти во всем сознался, даже в знакомстве с графиней, в утреннем разговоре с нею и в завтрашнем представлении министру.

   - Как же вы все это совместите с другими вашими обязанностями? - смело спросила она. Причем с ребяческой дерзостью посмотрела ему в глаза.

   - С какими? - спросил Симонис.

   - С теми, о которых я не имею права говорить, хотя не догадаться об этом было бы смешно.

   Симонис стоял в замешательстве, делая вид, что не понимает ее; Пепита продолжала смело смотреть на него. При всей своей неопытности это была недюжинная девушка. Ее мать сурово воспитала свою единственную дочь, и она была значительно развитее своих ровесниц. Ее здравый, серьезный ум удивлял всех. Симонис хотя еще и не имел случая познакомиться с ней поближе, но уже был под ее влиянием, чувствовал себя обезоруженным и нерешительным в присутствии этого ребенка.

   Вопрос, который задала ему Пепита, был продолжением их разговора на лестнице; обращенные на него глаза как будто пытали его с каким-то неподдельным сожалением.

   - Я не требую от вас никаких признаний, - прибавила она, - но мне вас искренно жаль; вы можете избегнуть опасности, о которой я вам уже говорила; но я не понимаю, как можно добровольно бросаться в этот омут? Что принуждает вас к этому?

   Хоть этот вопрос был слишком ясен, но молодость красавицы делала его непонятным.

   - Единственно, чтобы спасти вас, я буду откровенна, - продолжала она, смерив его взглядом. - Не нужно особенной проницательности, чтобы догадаться о причине вашего приезда сюда. Тетушка родилась в Пруссии, сочувствует пруссакам и желает всякого благополучия Фридриху... Все те, которые приезжают из Пруссии к ней, присылаются Фридрихом. Вы тоже присланы им.

   - Сударыня, - прервал Симонис, - вы ошибаетесь: король меня не посылал сюда.

   - Если не король, то графиня де Камас, которая дала вам письмо; а это одно и то же, - оживленно закончила Пепита. - Вы приехали следить за нами и доносить.

   Симонис покраснел.

   - О, успокойтесь! Я не донесу на вас, - воскликнула Пепита, - иначе я погубила бы свою тетушку! Да и вас мне жаль!

   Симонис протестовал.

   - Сударыня!..

   - Не верю; лучше ничего не говорите, - говорила молодая баронесса, - это ясно, как день... Находясь в таком положении, вы стараетесь втереться к министру, разузнать наши тайны, а потом донести о них в Берлин?

   Симонис стоял, как приговоренный к смерти: у него не хватало слов; лицо его сделалось белым.

   - Но это не мое дело, - слегка пожимая плечами, продолжала она. - Мне следовало бы молчать и не вмешиваться в чужие дела; но я еще раз повторяю: вы молоды и мне вас жаль. Вы приносите в жертву вашу голову - не за свою страну, так как это не ваш край, - не за веру и не из-за славы; но в таком случае из-за чего? Из-за чего?

   Симонис еще никогда не был в таком неприятном положении, даже тогда, когда старик Аммон грубо указал ему на дверь. Он стоял и молчал... Между тем прелестная Пепита, точно строгий судья, не сводила с него глаз и только по временам боязливо посматривала на дверь, за которой спала старуха-баронесса, как бы опасаясь, что она проснется и помешает ей окончить этот разговор.

   Симонис мял шляпу в руках.

   - Наконец, я понимаю, - снова начала баронесса, - всякую службу, какая бы она ни была, когда служить необходимо; но служить двум неприятелям, значит, желать того, чтобы один из них отомстил вам за это... О, как мне вас жаль, как жаль!..

   - Даю вам честное слово, что я ни к кому не поступал на службу, - наконец отозвался Симонис, - а служить у графа Брюля я вовсе и не думаю... Мне кажется невозможным, чтобы он предложил мне служить у него.

   - Напротив, вы для этого имеете все шансы! Вы иностранец... - с болезненной улыбкой прибавила она. - Мы, саксонцы, привыкли к тому, что нам предпочитают разных Марколини, Черини, Пиотти, Киавери, Гуарини и т. д. Ну, положим, что Брюль предложит вам какую-нибудь должность, в которых у него нет недостатка, именно потому, что вы иностранец, что же дальше будет? Кому вы измените?

   Немилосердный ребенок говорил с большим увлечением и даже с ироническим пренебрежением.

   Симониса бросало то в жар, то в холод, и он стоял перед ней, точно у позорного столба.

   - Еще пока ничего не случилось, сударыня! - воскликнул он. - Завтра я представлюсь министру, а вечером уеду из Дрездена.

   Баронесса взглянула на него.

   - О, что касается этого, то у вас не хватит сил! Впрочем, что мне за дело... я только советую вам избрать одну дорогу, прямую, и идти по ней... Потому что, идя по двум, вы далеко не уйдете.

   Сказав это, она быстро повернулась и перешла в другой конец комнаты, а Симонис, получив этот урок, стоял молча, понурив голову. Он несколько раз искоса взглядывал на Пепиту, но не встречался с ее глазами. Видимо, она теперь избегала его взгляда и рассматривала с особенным вниманием разные безделушки и картины на стенах. Симонис уже хотел удалиться, не дождавшись, пока проснется старушка, но вдруг дверь открылась; сначала в ней показалась Фиделька, а за ней старуха-баронесса; она удивилась нежданному гостю. Увидев в одном углу комнаты племянницу, а в другом молодого человека, она разразилась громким хохотом и всплеснула руками.

   - Что за примерная молодежь, - сказала она, - которая боится, без старших, даже приблизиться друг к другу! Я положительно не верю своим глазам и из этого заключаю, что вы сначала уже слишком близко сошлись, чтобы теперь обмануть старого Аргуса?

   Пепита весело подошла к тетке и, поцеловав ее руку, бросила мимоходом иронический взгляд на Симониса.

   - Мы боялись своим разговором прервать ваш сон, тетушка!

   - И давно уже продолжается эта тихая беседа?

   - Да, я здесь уже четверть часа, - отвечал Симонис.

   - А я с полчаса, - прибавила Пепита.

   Старушка с любопытством посмотрела на племянницу.

   - Что нового у королевы? - спросила она. - Ты ведь знаешь, как я люблю сплетни, а где же их больше, как не у ее величества.

   - Ничего нового, кроме разве того, что мы снова собираемся крестить еврейку из Лейпцига...

   - Которая же это с прошлого года?

   - Сейчас... дайте припомнить... в прошлом году, в марте, мы крестили мать с дочерьми... Помните? Вслед за тем, после смерти княгини Любомирской, в июне, еще троих; в сентябре девочку, а в декабре, после рождения нашего князя Антония, еще одну.

   - И всем им королева делает приданое?

   - За это ее нельзя винить, - ответила Пепита. - Это ей делает честь.

   - Да, - пробурчала про себя старуха, - они осыпают золотом изменников веры, а с бедных христиан дерут последний грош.

   - Только не королева!.. - возразила Пепита.

   Баронесса замолкла; Симонис смотрел в окно, чтобы не вмешиваться в разговор.

   - Ну, а как идут ваши дела, кавалер? - спросила хозяйка. - Как поживаете?

   - Это я вам могу сказать, - ответила Пепита.

   - Ты?.. Как же это?

   - Ведь мы у королевы все знаем. Кавалер де Симонис имел счастье сегодня быть представленным графине Брюль, а завтра будет представлен министру. Если я не ошибаюсь, ему предстоит блестящая карьера при дворе.

   Баронесса была удивлена и смотрела на Макса, как бы ожидая от него подтверждения, но он стоял с опущенными глазами. Посмотрев искоса на юношу, Пепита громко прибавила:

   - Но, дорогая тетя, мне это кажется чрезвычайно странным, что кавалер де Симонис, прибывший из Пруссии и привыкший к берлинскому воздуху, сразу переходит на саксонскую пищу, совершенно отличную от прусской... Какого вы мнения, тетенька, об этом?

   Баронесса покачала головой.

   - Ты слишком зла и у тебя чересчур длинный язык, - заметила баронесса; - если бы ты не была моей племянницей, то я возненавидела бы тебя, но я обязана тебя любить и поэтому прощаю тебе эту болтовню.

   - Я и пришел к вам затем, - отозвался Симонис, - чтобы просить вашего совета. Мне приказано ехать к министру.

   - Значит, он уже предупрежден относительно вас? Но что же это значит? - спросила с беспокойством старушка.

   - В этом нет ничего удивительного, - ответил Макс; - я совершенно неожиданно встретил здесь, в числе моих соотечественников, друга моего детства, некоего Блюмли, служащего секретарем у министра... Но иногда и преданные друзья бывают не совсем полезны. Вчера он привел меня в киоск, в котором в это время гуляла жена министра, и представил меня, не спрашивая на то моего согласия; таким же образом он выхлопотал мне аудиенцию у министра.

   - Но вы еще не знаете того, что сообщали королеве после обеда: графиня обращалась уже к мужу с просьбой принять вас к нему на службу.

   Баронесса как-то странно покачала головой, а Пепита иронически улыбнулась.

   - Тетя! Теперь вы позволите мне дать волю моему воображению, - вдруг обратилась Пепита. - Кавалер де Симонис недаром, должно быть, пробыл целый год в Берлине; у него там наверное есть хорошие знакомые, задушевные приятели, соотечественники... с которыми он переписывается. И это вполне естественно! Находясь при министре, где многое можно поразузнать, он может сообщать в Берлин интересные новости... а так как в Вене знают все, что делается в Берлине, то копии с писем будет получать Кауниц, от него перейдет к Флемингу, потом к Брюлю и - в результате кавалер де Симонис сделается обладателем бесплатной комнаты в Кенигштейн.

   При этом она сделала кникс и громко засмеялась; Симонис стоял, опустив голову, а старушка сжала губы и глубоко задумалась.

   Пепита, выболтав все, что у нее было на душе, подошла к стене и начала рассматривать обои.

   Наступило продолжительное молчание. Убедившись, что ее слова произвели должное впечатление, она, как бы не придавая им никакого значения, снова обратилась к Симонису.

   - Между прошлым и этим годом большая разница, - сказала она; - а жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году, когда давали "Артемизу" - Гассе, и на сцене выступали триста человек танцовщиков, или же в январе, когда ставили оперу "Эциус"... Обе блестяще были поставлены, и вы могли бы посмотреть... Даже тетя соблазнилась пойти в ложу. Кроме итальянских артистов, на сцене 16 лошадей, 8 верблюдов, ослы, телеги, целая конюшня и зверинец. Это было бесподобно, и стоило не больше ста тысяч... - продолжала она щебетать. - Я люблю поребячиться и однажды удрала в Гевангауз, где давали для простонародья "Господина фон-Габенихтса"; пьеса эта занимала меня больше, чем победитель Атиллы; но я...

   - О, ты, ты! - грозя пальцем, прервала ее тетка. - Нет того человека, кто тебя поймет, кто придержит твой язык и заставит тебя быть рассудительной.

   Пепита подбежала к руке тетки, и воркотня ее окончилась взаимным поцелуем.

   - Однако дорогой кавалер де Симонис, - обратилась старуха, - несмотря на то, что эта болтушка мелет всякий вздор, что в голову взбредет, но иногда она говорит резонно. Вот, например, сегодня...

   При этом она взглянула на него.

   - Что вы скажете на это.

   - В случае если - чего я, впрочем, не ожидаю, - мне дадут место, о котором я никого не просил, то не можете ли посоветовать, как мне поступить?

   Пепита молча посматривала то на него, то на тетку; скрестив руки на груди, она ждала ответа баронессы, которая, быть может, посоветовала бы иное, если б не ее племянница и все то, что предшествовало этому вопросу.

   - Нужно подумать об этом, - тихо ответила она.

   Не успела она сказать последних слов, как в передней послышался какой-то шум, точно кто-то хотел насильно войти в комнату, но его не впускали.

   Услужливая Пепита выбежала к Гертруде и не сразу вернулась.

   В передней слышен был грубый мужской голос, спорящий с прислугой.

   Баронесса забеспокоилась и сама уже намеревалась отправиться в переднюю, как вдруг в залу вошел солдат, в поношенном мундире и с грязью на сапогах; он с беспокойством осмотрелся кругом и, увидев хозяйку, быстро всунул ей в руку кусок бумаги, а затем, еще скорее, ушел; так что баронесса не успела еще развернуть записки, как тяжелые шаги солдата уже были слышны на лестнице.

   Во всем этом было что-то необыкновенное, так что даже Пепита, вернувшись от Гертруды, была бледной и испуганной.

   Баронесса опустилась в кресло, стараясь дрожащими руками распечатать принесенную ей записку, но, видно, от испуга, она не была в состоянии вскрыть ее. Она предчувствовала содержание записки, которую не следовало ей читать в присутствии племянницы, но это любопытное создание стояло возле нее, не спуская глаз с записки и употребляя все усилия рассмотреть, что там было написано.

   - Мои очки! - отозвалась баронесса.

   Пепита хотела уже идти за очками, но старушка, слегка прикоснувшись к ней рукой, пошла сама в соседнюю комнату и прикрыла за собой двери.

   Пепита и Симонис снова остались одни. Вдруг в комнате послышался легкий крик и затем как будто что-то тяжелое упало на кресло. Пепита побежала к тетке. В полуоткрытую дверь Симонис легко мог видеть старушку на кресле, которая судорожно сжимала бумагу в руке, из опасения, должно быть, чтобы Пепита не вырвала ее.

   - Что случилось? Что с вами, тетенька? - засуетилась Пепита, но баронесса уже успела овладеть собою.

   - Ничего, ничего; успокойся... Моя старая приятельница, слуга, Варвара Тухлаубен, очень больна.

   Пепита посмотрела на тетку и ничего не ответила. Поверила ли она ей - трудно было решить, но ее лицо приняло какое-то странное выражение, точно она обиделась...

   Симонис, заметив, что он здесь совершенно лишний, хотел удалиться, но баронесса, увидев, что он хочет проститься, сделала ему знак остаться. Повинуясь, он остался, и старушка, отдохнув немного, вернулась в залу. Племянница взглянула на часы, затем на Симониса и, взяв со стола платок, набросила его на голову.

   - Мне нужно идти, - сказала она. - Но вы не беспокойтесь, тетенька, на счет Тухлаубен, я к ней пошлю доктора.

   Поклонившись издали Симонису, она быстро удалилась.

   После ее ухода в комнате воцарилось молчание. Казалось, старушка ожидала, пока Пепита уйдет из дома, и только услышав закрывавшуюся за нею дверь, она обратилась к Симонису.

   - Вы ничего не знаете? - спросила она, заламывая руки. - Сегодня ночью Фельнера увезли в Кенигштейн. Кто знает, что у него могли найти? Он был так неосторожен...

   - Но ведь не дальше, как вчера, - воскликнул Симонис, взволнованный и бледный, - еще вчера!..

   - Меня предупреждают! В этом нет никакого сомнения... Будьте любезны и окажите мне помощь: надо сжечь все бумаги, иначе и у меня могут сделать обыск... Нас кто-то выдал!

   Симонис предложил руку дрожащей старушке, и они вместе вошли в ее кабинет, и начали жечь вынутые из ящика бумаги и вместе с тем, сторожить, чтобы в это время не вошла Гертруда, так как баронесса не вполне доверяла ей. Когда догорел последний листок и пепел был разбросан, старуха облегченно вздохнула. Однако от испытанного волнения она не могла ни говорить, ни тем больше дать какой-нибудь совет Симонису. Она сделала знак, что прощается с ним, и последний удалился на цыпочках.

   Выйдя от баронессы Ностиц, Симонис еще менее был уверен в том, что ему предпринять; страх овладел им тем сильнее. К себе на квартиру ему незачем было идти, а потому, имея в кармана письмо к графине де Камас, он направился к Бегуелину. Ему хотелось скорее избавиться от этого письма.

   Арест Фельнера, с которым он невольно познакомился, заставил его насторожиться. Каждое незнакомое лицо, попадавшееся ему навстречу, каждый человек, который шел сзади него, казался ему подозрительным, и он постоянно оглядывался.

   В его голове проносилось странное пророческое окончание разговора с Ментцелем, перечислявшим капитану всех заключенный в Кенигштейне. Это служило ему как бы предсказанием.

   Торопливо пробираясь по малолюдным улицам и стараясь быть незамеченным, он попал, наконец, к дому Бегуелина, которого боялся не застать; но из окна с правой стороны выглянул советник, который тотчас же сам поспешил к нему навстречу и открыл ему двери.

   Бегуелин был бледен и сильно взволнован. Он молча ввел его в кабинет и, поздоровавшись, не скоро заговорил. Симонис тоже был не весел.

   Они посмотрели друг на друга.

   - Что нового? - спросил Бегуелин.

   - Ничего не знаю, кроме разве того, что некоего капитана Фельнера свезли в Кенигштейн, - ответил Симонис, и не могу не сознаться, что это на меня произвело сильное впечатление, тем более что я недавно с ним познакомился.

   - А! а! а! - произнес Бегуелин, оглядываясь кругом. - Это не хорошо, - заметил он. - Что-то пронюхали, видно, за мной и за всеми нами следят; ни заговорить, ни подойти даже ни к кому не смею!.. Все мы - пруссаки, и на нас здесь смотрят, как на зачумленных... Но, что бы это значило? Ведь война не объявлена! Дипломатические отношения не прерваны!

   Едва он успел произнести эти слова, как кто-то сильно постучал в окно, выходящее во двор. Бегуелин схватил Симониса за плечи и, ни слова не говоря, втолкнул его в узкую дверь, в соседнюю комнату, и запер ее за ним на ключ.

   Симонис неожиданно очутился в довольно обширном деревянном чулане, видимо, наскоро сколоченном; в нем в одном углу лежали сыры, которыми Бегуелин торговал, а в другом - конторские книги. Запах жирных сыров, смешанный с затхлым запахом бумаг, был весьма не приятным. На полу лежали пустые коробки и разрезанные бечевки; сесть было не на что.

   Из канцелярии Бегуелина доносился оживленный разговор.

   Симонис с большим вниманием начал прислушиваться; он заглянул в замочную скважину, не считая на этот раз свой поступок низким.

   Голос вошедшего казался ему знакомым; вскоре через замочную щелку он увидел Ментцеля, который так недавно пророчествовал о Кенигштейне. Он тоже был ужасно бледен, дрожал от страха и, оглядываясь, ломал руки.

   - Я погиб, господин советник, - говорил он, - и погиб из-за вас!.. Да, из-за вас, которому я служил за какое-нибудь собачье вознаграждение. В нашей канцелярии королева имеет шпионов: все те депеши, которые я вам давал, переданы ей, и она приказала Флемингу предостеречь Брюля. Сегодня уже осматривали замки, допрашивали меня, исследовали шкаф... Понимаете ли вы это?

   - Конечно, понимаю, - ответил Бегуелин.

   - Они готовы повесить меня, - прибавил Ментцель, - за те ничтожные деньги, которые вы мне платили!.. Да! Да! Готовы, готовы повесить! - бессмысленно говорил швейцарец. - И я даже бежать не могу! У меня жена, дети, дом, целая семья...

   И он начал ломать руки в отчаянии.

   - Вы меня искушали, как дьявол, - продолжал он, забываясь и возвышая голос, - я отказывался, не соглашался. Ведь не мог же я этот проклятый шкаф пальцами открыть... вы мне два раза присылали из Берлина по целой связке ключей, пока наконец один из них подошел. И шкаф-то я открывал всего четыре раза, потому что нужно было ждать удобной минуты, в воскресенье или четверг, когда около полудня все, кроме меня, уходили из этой конторы. Вы мне дали слово, что депеши останутся в кармане у короля, что никто об этом не узнает, а между тем секретарь Пласеман пересылал их г-ну Бенуа и петербургские депеши от Функа известны уже в Вене... И что же вы мне дали взамен этого? Что?

   - Я откуда знаю, - ответил Бегуелин, - ведь вы сами условливались с бароном Мальцан, и я умываю руки...

   - Но я отсюда не выйду, пока вы мне не дадите тысячу талеров! - воскликнул Ментцель. - Почем знать? Может быть, я брошу жену, детей, лишь бы себя спасти. Брюль может отрубить мне голову или повесить, велеть меня четвертовать и колесовать. Я... я!..

   У него не хватило дыхания, и он на минуту замолчал.

   - Тысячу талеров, легко сказать!.. Да ведь вы знаете, что у меня нет денег, и это меня не касается. Обращайтесь к графу Бесу, к Аммону, хоть к самому черту! - крикнул Бегуелин. - Я вам ничего не дам, ничего, ничего!..

   Ментцель стоял как столб: лицо его исказилось, он сжал кулаки, которые поднес почти к самому лицу советника, простоял так несколько времени, а затем повернулся и, хлопнув дверью, ушел.

   Бегуелин постоял минуту призадумавшись, пока легкий стук в дверь не напомнил ему, что нужно освободить Симониса. Однако он не особенно торопился, зная, что Ментцель прокрадывался к нему через сад и нужно было ему дать время совсем удалиться...

   Таким образом прошла еще минута, и тогда только он выпустил Симониса.

   - Надеюсь, что вы на меня не обиделись, - сказал он, извиняясь. - Насилу отделался от этого дьявола Ментцеля. Мне не хотелось, чтобы он встретил вас у меня. Если его арестуют и начнут пытать, то он готов все рассказать, что взбредет ему в голову;

   Симонис хотел что-то ответить, как вдруг опять раздались чьи-то шаги на мосту, ведущем к дому Бегуелина, и не успел еще ов спрятать Симониса, как в комнату вошел Аммон.

   Увидев своего племянника, он был поражен. С Бегуелином он был в самых дурных отношениях. Не передав еще письма, Симонис отошел в сторону, между тем как Аммон, вместо того чтобы обратиться к Бегуелину, прямо подошел к своему родственнику.

   - А ты что тут делаешь? - спросил он.

   - Не считаю себя обязанным отвечать вам, - ответил Симонис.

   После этого категорического заявления Аммон обратился к Бегуелину.

   - Я должен поговорить с вами по делам службы. Вещь весьма важная, но в присутствии этого господина я говорить не стану, а ждать, пока он уйдет, я тоже не намерен...

   - У меня тоже не менее важное служебное дело к советнику Бегуелину, - отозвался Симонис, - и я не могу уйти отсюда.

   - Вот как!.. Скажите пожалуйста! - крикнул Аммон. - У него служебное дело!.. Да кто поручил такому фатишке государственные дела...

   Бегуелин принял серьезный вид.

   - Извините, господин советник, - сказал он, - кавалер де Симонис действительно рекомендован мне из Берлина.

   - Какой кавалер? От какого черта он получил свое кавалерство? Это вам приснилось... Он просто - Симонис...

   - Господин советник! - возвысил голос Макс.

   - Господин Макс!.. - тем же тоном ответил Аммон.

   Назревала неприятная сцена, Бегуелин запер на ключ свой письменный стол и сказал:

   - Надеюсь, вы будете любезны, кавалер де Симонис, подождать меня здесь, а господина советника я попрошу в канцелярию...

   Не сказав больше ни слова, Аммон с презрением посмотрел на Симониса и вышел.

   Макс бросился в кресло. Все, что с ним происходило со времени его отъезда из Берлина, ужасно утомляло его. Он чувствовал, что этот переход к деятельной жизни был ему почти не под силу. Ему стало жалко, что он лишился той тихой комнаты, которую занимал у кондитера, где он так часто строил фантастические планы.

   Через четверть часа он увидел удалявшегося Аммона; Бегуелин вернулся к нему хмурый. Не дожидаясь больше, Симонис передал ему письмо.

   Советник взвесил его на руке.

   - Я имею к вам поручение от графини, - сказал он. - Теперь именно настал час, когда все, что здесь делается, нам важно знать... Не мешает свести знакомство с военными, втереться ко двору, к Брюлю... Каждое схваченное для нас слово - драгоценно... Мы знаем, что на бумаге у них числится тридцать тысяч войска. Но некоторые уверяют, что на деле - всего только половина, да полтораста генералов, из которых только один Рутовский дельный человек. Вы должны все разузнать... Это ваше дело...

   - Но опасность...

   - Что? - спросил Бегуелин. - Разве вы не знали, отправляясь сюда, чем это пахнет? Впрочем, опасность не велика, если вы сумеете быть осторожным в продолжение еще нескольких недель.

   - Как в продолжение нескольких недель? - спросил Симонис.

   - Да так! - ответил Бегуелин, засунув руки в карманы. - Через несколько недель мы здесь будем господами.

   Последние слова он сказал на ухо Симонису. Симонис не мог выговорить ни одного слова от удивления, Бегуелин смеялся...

   - Это так же верно, как то, что я стою перед вами, - сказал он; - потому я и стараюсь распродать свои сыры раньше, чем придут "наши", которые, пожалуй, готовы даже с меня взять контрибуцию. Уж лучше пусть они берут его у купцов под расписки, чем у меня. Вы мне оказали бы большую услугу, если б нашли покупателя на мой сыр... Но вы не смейтесь над тем, что прусские дипломаты торгуют сыром; наш король очень скуп и мало платит, не так, как Август Брюлю. Да чего же лучше!.. Если у Гернберга в коридоре баба продает молоко в его пользу, а графу Люси в Лондоне разрешено торговать постным маслом {Исторический факт.}, то почему же и мне не торговать сыром?

   Бегуелин расхохотался и, провожая с поклоном Симониса, сам открыл ему двери.

  

  

   Макс вышел от советника на улицу; начинало уже темнеть. Он вздохнул свободнее, когда отошел от его дома на порядочное расстояние, и ему уже казалось, что в этот день его не встретит никакая неприятность; однако Ментцель со своими упреками Бегуелину, открывшаяся тайна, арест капитана Фельнера, отгадавшая его Пепита, жена министра с ее черными глазами, завтрашнее представление министру - все это производило в его голове какой-то сумбур. Потупив голову, он в раздумье, машинально направлялся к себе на квартиру, как вдруг почувствовал, что кто-то его толкнул. Он поднял голову. Двое носильщиков, одетых в желтые фраки, пронесли мимо него носилки. Из окна выглянула голова в высоком парике и послышался возглас: - Стой! Стой!

   Носильщики остановились. Только внимательно всмотревшись в пестрое лицо, набеленное и нарумяненное, Симонис узнал в нем свою спутницу, чувствительную Дори, которая ехала вместе с ним из Берлина; приехав в "трясучке", она возвысилась до носилок, была хорошо одета и на лице, из-под толстого слоя румян и белил, видна была какая-то радость, даже сияние.

   Носилки стояли на земле; девица Дори выглянула из них и предложила товарищу по путешествию подойти к ней.

   - Ах, как я счастлива, что я встретилась с вами! - воскликнула она. - Идите сюда... На одно только словечко! Я должна вам рассказать свою историю. Мне улыбнулось счастье. Я здесь нашла давнишнюю мою приятельницу, которая пристроила меня в театр. Это такая женщина, что все может сделать, если только захочет... При ее помощи я и вам могу оказать протекцию.

   При этом она улыбнулась.

   - Да, да, добрейшая Мина приютила и меня. Вы знаете, кто это Мина?

   - Нет, сударыня, - ответил Симонис рассеянно; ему было неприятно ее щебетанье, - я совершенно не знаю, кто такая Мина.

   - Да, ведь вы здесь чужой!.. Но весь свет знает, что министр, кроме своей жены, которую он не любит, так как ее любят другие, - имеет фаворитку, во-первых графиню Мошинскую... Потом графиню Штернберг; посещает также в грустные минуты Терезу Альбузи, но больше всех любит мою Мину, Мину Теннерт... Ах, если б вы знали, какой он ей дом построил!..

   Затем она наклонилась и прибавила на ухо:

   - Она не особенно верна ему, но он об этом и не беспокоится; ему только хочется слышать ее веселое щебетанье и видеть веселое лицо. Мина отлично умеет его развлекать... И эта-то Мина моя самая задушевная приятельница... Мы влюблены друг в друга, как лесбиянки.

   Откровенность эта надоела Симонису, он хотел поскорее избавиться от нее и отделывался молчанием, но она, опасаясь, что он уйдет от нее, схватила его за руку.

   - Я еду именно к Мине, и вы меня должны проводить... Не отказывайтесь, ничего не поможет.

   - Когда-нибудь в другое время, но только не сегодня! - сказал Симонис.

   - Нет, именно сегодня! Непременно сегодня! Вечером у нас никого не будет. У министра теперь какие-то дела, которые удерживают его дома... Я вам скажу по секрету: Мина влюблена в одного секретаря Брюля, некоего Блюмли. Он может многое сделать, и я вас познакомлю с ним.

   Симонис даже вздрогнул; он очень хотел повидаться с Блюмли.

   - Если там будет Блюмли, то я к вашим услугам! - ответил он.

   - Вот, видите, какой вы невежа, ради меня вы не хотели пойти, а ради этого...

   - Он мой друг и соотечественник! Дори сделала знак носильщикам.

   - Идите рядом со мной! - сказала она. - Как вы меня находите сегодня? Не правда ли, что эта прическа мне к лицу... Королевский парикмахер божился, что он не дал бы мне больше двадцати лет!

   Она вздохнула.

   Беседуя таким образом и не отпуская от себя Симониса, француженка привела его к дому, где жила знаменитая в то время певица Вильгельмина Теннерт.

   Дом Теннерт, если нельзя было назвать дворцом, то, во всяком случае, роскошным зданием с садом на Вильдрумском предместье. Он был построен Брюлем, как и для Альбузи. Там, где министр проводил иногда вечера, не могло не быть роскоши и излишества: каждый сразу мог сказать, что это дом магнатки или великой артистки. На лестнице внизу стояли две мраморные статуи, державшие лампы в поднятых кверху руках. Фигуры эти изображали двух полунагих женщин, обвитых венками из цветов и листьев. Два лакея в шикарных ливреях встретили гостей внизу. Дори, выйдя из носилок, повела своего пленника на первый этаж. В передней стоял в такой же ливрее лакей; на нем был одет роскошный парик. Он открыл им двери в небольшую комнату, которая скорее была похожа на игрушку, чем на комнату. Стены были обиты атласными обоями с белыми и золотыми каемками по ним, вроде рам. Этим белым рамам, золоту и цветам соответствовали фарфоровые, с такими же цветами, рамы зеркал, такой же камин, люстра из цветов, бабочек и птиц; мебель была покрыта той же материей, из какой были обои.

   На окнах стояли живые цветы в фарфоровых горшках; в комнате находились Мина и Блюмли.

   Хотя Мине давно уже минуло двадцать лет, но она хорошо сохранилась и выглядела моложаво. Это был совершеннейший тип немецкой красоты: золотисто-светлые волосы, голубые глаза, лицо белое, прозрачное; обладая высоким ростом, она напоминала дикую Туснельду, рука которой владела в совершенстве луком, а в случае нужды и палкой. Она была бы очень представительна, если бы прибавить побольше женственности; а так от нее веяло холодом. Ее нельзя было назвать красивой. Симонис нашел, что такая красота только для разнообразия могла понравиться скучающему министру. Говорили, что она обладала прекрасным голосом.

   Дори бросилась к ней с самым горячим приветствием, точно они не виделись уже несколько лет. Блюмли был поражен, заметив идущего за ней Симониса.

   - Я поймала на улице этого господина, с которым познакомилась по дороге в Дрезден и решилась пригласить его сюда.

   - Дорогая Мина, - залепетала Дори, - надеюсь, что ты не рассердишься на меня за это, тем больше, что он друг твоего друга.

   Посмотрев издали на швейцарца, Мина приняла его очень холодно. Она вообще не любила гостей, когда у нее бывал Блюмли. Последний тоже довольно холодно встретил Симониса, но тем не менее Дори, как ни в чем не бывало, уже хозяйничала в гостиной в самом лучшем настроении.

   Симонис в нескольких словах извинился перед хозяйкой и отвел Блюмли в сторону.

   - Я никак не мог отвязаться от этой бабы, - шепнул он ему на ухо, - и теперь вижу, что и я, и она здесь незваные гости, но мне необходимо было переговорить с тобой несколько слов и затем я сейчас же удалюсь.

   - Если б ты мог взять с собой и эту старую каргу! - воскликнул Блюмли. - Но я не могу требовать от тебя такого геройства.

   - Каким образом случилось, что завтра я буду представлен министру? - спросил Симонис.

   - Очень просто: ты понравился графине, и она велела мужу познакомиться с тобой и дать тебе место при дворе.

   - Но ведь я не могу принять... я не сумею... - ответил Симонис.

   - Почему? - удивленно спросил Блюмли. - Счастье само идет к тебе навстречу. Ведь графиня тебе понравилась, ты свободен, и обязанности секретаря, как мне кажется, ты чаще будешь исполнять в ее канцелярии, чем в нашей. Что же может быть для тебя благоприятнее!..

   - Я буду откровенен, - ответил Симонис, - я уже раздумал и не хочу повторить судьбу Сциферта. Мне не нравятся Кенигштейн и позорный столб!.. Я молод и не могу ручаться за свое сердце.

   Блюмли посмотрел на него с вниманием.

   - Я тебя не понимаю, - сказал он, - верно, тебе что-нибудь другое мешает; ведь я давно знаю тебя... да и при первом нашем разговоре ты был другим. Что же это? Тебя запугали?

   - Понимай, как хочешь.

   - Надеюсь, что не этот старый скелет Дори вскружил тебе голову! Впрочем, делай, как знаешь. Ведь заставить тебя никто не может, а я не стану уговаривать. Представление министру ровно ни к чему не обязывает тебя.

   Симонис промолчал, и разговор на время прекратился. Затем кавалер довольно ловко повел речь о другом.

   - Но, скажи, пожалуйста, правда ли то, что я слышал в городе? - шепнул он на ухо Блюмли. - Говорят, что арестовали какого-то Фельнера.

   Блюмли пожал плечами.

   - Обыкновенная история, - холодно ответил он; - капитанов каждый день сажают в крепость, потому что они слишком много позволяют себе; о Фельнере говорят, что он знался с пруссаками, а это для нас неприятно в настоящее время... Представь себе, - прибавил он, - пруссаки перед самым носом воруют у нас депеши; Брюль, вообще, очень вежлив, но если кто раз попадется в его белые ручки, тот может навсегда попрощаться с свободой.

   Прелестная Мина вступилась за своего кавалера и отняла его у Симониса, предоставив последнего в распоряжение очень оживленной в этот день Дори. Не имея никакого желания быть ее кавалером, Симонис недолго оставался, а затем убежал. Луна освещала ему дорогу к дому баронессы. В этот час все дома, за исключением ресторанов и общественных увеселений, были уже закрыты, но Макс, по дрезденскому обычаю, имел при себе ключ, которым сам отпер ворота.

   Ночь прошла в тревожных размышлениях, и он только к утру немного заснул.

   Представление министру было назначено ранним утром. Симонис надел черное платье и отправился в канцелярию к Блюмли. Отсюда именно рассылали приказы по всей Саксонии.

   Брюль делал только главные распоряжения, а остальные предоставлял своим подчиненным. Восемь секретарей распоряжались совершенно самостоятельно. Эта неограниченная власть отражалась на их лицах, и они с полным презрением относились к остальному людскому роду.

   Когда вошел Симонис, все устремили на него свои взгляды, скорее с любопытством, чем с сочувствием. Они видели в нем соперника, а может быть и опасного любимца. Впрочем, эти господа были здесь больше для мебели и, заложив руки под полы сюртука или за жабо у жилетов, только посматривали на молодых канцелярских чиновников; казалось, что текущие дела их вовсе не интересовали. Они разговаривали о Фаустине, Терезии, Мине и других женщинах, насчет театра, охоты, только не о скучных делах администрации.

   Симонис вошел именно в то время, когда по приказанию министра командировали одного из советников для взыскания недоимок в одном из горных уездов, где жители отказывались от уплаты, под предлогом неурожая и голода. Для этого ему выделили целый эскадрон. Приказание было предельно ясно: подати должны быть взысканы.

   Вскоре Симонис мог видеть в окно, как командированный советник, окруженный конницей, ехал с писарями для составления протоколов, людьми, для задержания недовольных, и судьями, которые должны были н