Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века

просили милостыни, и паны не умирали без хлеба? Один только Бог знает, что кому предназначено.

   - Но что же вам стоило бы потешить беднягу? - сказал смиренно Валек.

   - Чем потешить? Что есть у него нищие родственники? Когда бы он даже и отца отыскал, то не слишком обрадовался бы, если отец этот будет Лузинским... Так уже суждено, чтоб каждый Лузинский был несчастливцем, или...

   Старик вдруг остановился.

   - Ступайте с Богом, ступайте! - продолжал он по некотором молчании.

   Во все время разговора на Валека пристально смотрела бледная девочка из-за перегородки.

   Старик, видимо, досадовал и хотел отделаться от непрошенного гостя, но Валек не уходил. На счастье его или на беду пошел проливной дождь, засверкала молния, и страшные удары грома перекатывались над ветхим домиком.

   - О не выгоняйте меня в такой ливень! - сказал Валек. - Я присяду на лавке и не буду вам мешать.

   Старик пожал плечами и горько улыбнулся.

   - Как не будете мешать? - воскликнул он. - Довольно того, что вы здесь сидите, чтоб я уже был сам не свой от присутствия чужого человека. Делать нечего, пождите, если пришли уж на беду; только оставьте меня в покое на счет этих Лузинских, потому, что я сам рад бы позабыть, что называюсь этим именем. Валек замолчал, но через минуту отозвался робко:

   - Отец моего приятеля звался Марком.

   - Что ж из этого? - с живостью отвечал старик. - Разве один Марк шляется по аду? Разве же я знаю, что сталось с Марком? Разве мне это известно?

   - Но у вас в семействе был Марк? Старик оборотился с грозным видом.

   - Да вы из суда, что ли? - воскликнул он. - В таком случае скажите без всяких уверток. Знаете, что были Марк, ну и что ж вам еще надо?

   - Я не из суда, но мне известно, что один из ваших носил это имя, и я сказал, что знаю.

   - А я вам говорю, что ничего не знаю, - отвечал гневно старик, - ничего, решительно ничего.

   И он уселся на лавке и замолчал.

   В это время девочка вышла из-за перегородки.

   - Дедушка, - сказала она, - я разведу огонь и согрею для бабушки немного молока, которое выменяла за ягоды...

   - Погоди, пока этот уйдет, а с ним пройдет и буря. Во время грозы не следует топить печку: дым притянет небесный огонь, а завтра не будет где и голову приклонить. Подожди!

   Между тем дождь лил, как из ведра; совершенно стемнело, и только порою полосы бледного, розового или синего света мелькали в окнах, и поминутно раздавались громовые удары.

   Старику очень хотелось сбыть гостя, и он посматривал в окно; оба молчали. Валек не хотел уже расспрашивать и ожидал окончания бури, чтоб возвратиться домой.

   Вдруг из-за перегородки кликнули старика, и он, ворча, пошел к больной, которая, вероятно, слышала весь разговор.

   К Валеку явственно доносилась тихая беседа.

   - Что с тобою, мой старик? Кто там? Чего он хочет? Зачем ты сердишься? Зачем делать неприятности постороннему?

   - Как же быть иначе? - прервал старик. - Разве же я знаю, кто он и зачем пришел выпытывать меня? Сколько раз я молчал и никогда не жалел об этом; а когда порою пробалтывался, приходилось раскаиваться. Несет околесную.

   - Не горячись, с людьми и с судьбою надо быть терпеливым. Чем же тут гнев поможет?

   - Иначе он никогда не уйдет.

   - А о чем же он расспрашивает?

   - Кто же его знает! Допытывается о Лузинских, сколько их было, что с ними сталось? Об умерших знает только Бог; а о тех, что остались в живых, и Он, кажется, позабыл.

   Во время этого тихого разговора за перегородкой девочка, вероятно, боясь темноты, попыталась зажечь какой-то огарок и оставила его на печке. При этом слабом свете убогое жилище показалось еще более мрачным. Валек охотно ушел бы домой, но, хотя гроза и уменьшилась, однако дождь не переставал, а, напротив, как бы еще усилился.

   Старик вышел мрачный и почти сердитый, а девочка мигом скрылась за перегородку.

   Валек решился затронуть старика еще с другой стороны, с целью что-нибудь выведать.

   - Не буду более скрываться перед вами, пан Лузинский, - сказал он. - Не для приятеля, но, собственно, для себя я пришел расспросить о семействе. Я сам Валентин Лузинский, сирота, не имею родителей; благодетель оставил меня, и вот, очутясь одиноким, я ищу хоть следа своего происхождения.

   Старик внимательно посмотрел на него.

   - А кто же тебя знает, - молвил он, - солгал ли ты прежде или лжешь теперь? Если ты действительно Лузинский, то скажу тебе одно: не ожидай в жизни ничего, кроме невзгод и несчастья, потому что никому из нас не везло.

   - Мне также, - отвечал Валек.

   - Отец твой звался Марком? - спросил старик, пристально всматриваясь в гостя.

   - Да.

   - А сколько тебе лет?

   - Двадцать два года.

   Старик молчал. Подумав немного, он, пожав плечами, спросил:

   - А где ты родился?

   - Здесь в городе.

   - А твоя мать?

   - Мать жила прежде в Турове, потом выехала оттуда, не знаю, добровольно ли, или ее выгнали. Отец пропал без вести. Когда я остался сиротою, меня взял на воспитание доктор, у которого я и жил как сын, но в конце концов он выгнал меня из дому.

   - Без куска хлеба? - спросил старик.

   - Нет, я имею средства.

   - И тебе, имея средства, здоровые руки и голову на плечах, надобно еще доискиваться семейства, искать забот, допытываться старых грехов? - сказал старик насмешливо. - Вот так настоящий Лузинский! Ступай, брат, в мир, пока цел, не оглядывайся назад, не расспрашивай, живи своим умом: надобно обходиться без людей.

   И, отворив окно, старик высунул голову. Дождь переставал; на небе из-за темных туч проглядывало ясное лазурное небо; вечер становился прекрасным, и в воздухе носился аромат от орошенных Цветов и деревьев.

   - Ступай себе с Богом, - обратился старик к гостю, который стоял, все еще надеясь допытаться чего-нибудь, - ступай; здесь Для тебя ничего нет, пан Лузинский! Покойной ночи!

   Сердитый Валек молча поклонился и принужден был выйти из хаты.

   Конечно, он ничего не выведал у старика, но по некоторым ещ полусловам и по какому-то смущению догадывался, что тот знал что-нибудь о его семействе, может быть, даже об отце. Выйдя щ свежий воздух, молодой человек придумывал средства, с помощью? которых мог бы понудить старика на откровенность. Презрение, с которым последний выгнал его из дома, сердило молодого человека. Он уже прошел несколько шагов по направлению к городу, как в садике, окружавшем домик, показалась девочка, которую он только что видел. Вероятно, она вошла не через ворота, а через калитку в сад и спешила, знаками показывая Лузинскому, чтобы остановился, но оглядываясь, из боязни быть замеченной дедом.

   Удивленный Валек подошел к забору; запыхавшись прибежала девочка, схватилась рукою за кол, вскочила на жердь и, наклонившись к Валеку, шепнула:

   - Бабушка слышала, о чем вы разговаривали с дедушкой. Дедушка нездоров и всегда сердится, а если вы желаете о чем-нибудь расспросить, то приходите, когда его не будет дома.

   - А когда же его не будет дома?

   - Дедушка завтра уйдет на работу, а я буду вас караулить и стоять перед хатой. Если я вам покажу пальцем вот так - она, улыбаясь, манила его к себе, - то вы войдите, а если махну от себя, тогда нельзя. Покойной ночи!

   - Благодарю.

   Спрыгнув с забора, девочка, как заяц, побежал в кусты и скрылась в грядке, засаженной высокими бобами.

   Валек веселее возвращался в город. Погода разгуливалась, вечер снова быль прелестный; месяц, словно обмытый, выходил из-за дальнего леса. Лузинский вовсе не спешил к пани Поз и потому шел медленно, думая о своей судьбе и выбирая сухие тропинки. На песчаной почве предместья не осталось уже почти и следов дождя, вода сбежала, вошла в землю, и дорожки просыхали. Между тем, вызванные прелестью вечера, начали показываться гуляющие. Тяготясь встречи с посторонними, Валек решил избрать окольный путь и отправился сзади огородов.

   Здесь извивался ручеек, обсаженный обрубленными вербами, отделяя сады и огороды от луга, и этим путем ходили иногда днем люди на работу, но вечером дорожка была довольно пустынная. Валек чрезвычайно удивился, когда увидел в одном с ним направлении шедшего мужчину, которого он не узнал сразу; подойдя ближе, он тотчас же распознал незнакомца, который, по слухам, только что купил аптеку у Скальского.

   Шел он один, очень тихо, задумчивый и, может быть, в свою очередь избегая встречи и сообщества. Оборотясь и заметив Лузинского, он остановился. Валек думал, что незнакомец желает дать дорогу, так как в этом месте двум было тесно, и поспешил пройти, нарочно отворачивая голову, но доктор Вальтер сам зацепил его вежливым приветствием.

   - Добрый вечер, - отвечал Валек, несколько поворотившись.

   - И превосходный вечер, - заметил кротко незнакомец, как бы завязывая разговор.

   Любопытный Валек даже рад был похвастать знакомством с доктором Вальтером, и потому остановился.

   - Я принужден был переждать бурю в избушке за городом, - сказал он.

   - Знаю, - отвечал Вальтер, - потому что сам укрывался от нее напротив, и вас видел. Вы избрали себе самую убогую лачугу.

   - Было не до выбора, - отвечал Лузинский, - буря наступила неожиданно, и хотя была не продолжительная, но страшная.

   - Кто не видел штормов в Индийском океане и бурь в Китайских заливах, тот о бурях вообще не может говорить, - отозвался незнакомец, как бы нарочно продолжая.

   - Картины должны быть великолепные.

   - Величественны, как выражение мировых сил, среди которых человек и жизнь кажутся ничтожным, - молвил Вальтер. - Только во время таких потрясений можно понять, какое малое значение имеет наша жизнь для Вселенной, в которой кипят неодолимые силы.

   Валек молча шел тихо, давая поравняться собеседнику, ибо тропинка расширилась, и они могли идти рядом, хотя Лузинскому и приходилось часто ступать по мокрой траве. Но любопытство не дозволяло ему оставить человека, который первый заговорил с ним.

   - Кажется, я не ошибаюсь, - сказал через несколько минут Вальтер, - и вы воспитанник доктора Милиуса, с которым я недавно имел удовольствие познакомиться.

   - Да, бывший воспитанник, - мрачно сказал Валек.

   - А теперь?

   - Мы с ним рассорились, и он меня выгнал из дому.

   Вальтер знал, в чем дело; но ему хотелось, чтоб молодой человек сам рассказал о происшествии, и ему нетрудно было навести последнего на признание. Разумеется, Лузинский смотрел на дело со своей точки зрения.

   Так дошли они до города, и Вальтер, подходя к своему дому, пригласил к себе молодого спутника, который тотчас же принял приглашение.

   Войдя в кабинет Вальтера, Лузинский не выразил никакого удивления относительно необыкновенной его обстановки и, усевшись в кресло, занялся беседою с оригинальным хозяином. Многое перебрали они; наконец речь зашла о том, чем готовился заняться молодой человек, которому предстояло начать новый образ жизни.

   - Литературой, - сказал Валек.

   Последовало молчание. Вальтер, по-видимому, совершенно успокоившийся, вспомнив, что по местному обычаю ничем не подчевал гостя, отворил шкаф, несколько раз повторяя: "литература!" и вынул заплесневевшую несколько бутылку.

   - Выпьете рюмку этого вина, побывавшего в Ост-Индии? - спросил он. - Должно быть, превосходно, но я не люблю его.

   И, налив рюмку, поставил ее перед Валеком, еще раз повторяя" литература!

   - Да, - сказал он, помолчав, - я понимаю, что вы называете литературой; но, говоря правду, кто хочет быть литератором у в полном смысле этого слова, тот должен сделаться энциклопедистом и научиться всему, чтоб над всем господствовать. Литература в своей легчайшей форме беспрестанно касается научных, жизненных, философских, даже ремесленных и практических вопросов. Кто, недостаточно вооружившись всесторонним трудом, вступил на этот путь, тот обнаруживает на каждом шагу свое незнание и обманывает себя или других. Если он захочет быть добросовестным и ограничит себя узким кругом добытых сведений, он будет односторонним и однообразным.

   - А вдохновение?

   - И вдохновение ничего не значит без серьезного подготовительного труда.

   - А гений? - прибавил тише молодой человек.

   - Загадка, болезнь, и действительно такая редкость, что встречается лишь веками.

   Разговор становился невозможным. Лузинский сознавался в душе, что не мог продолжать его далее с доктором. Новые для него вопросы, были для Вальтера, по-видимому, готовы и обработаны долговременным размышлением. Может быть, вследствие этой умеренности, Вальтер, казалось, почувствовал к нему какую-то симпатию. Он сам переменил разговор, начал расспрашивать Валека, и так заинтересовал молодого гостя, точно хотел вступить с ним в более близкие сношения. Основательно или нет, но Лузинский приписал это влиянию доктора Милиуса, который, будучи сам не в состоянии заботиться о нем, поручил это, вероятно, Вальтеру.

   Трудно определить, какое вообще впечатление произвела эта беседа на Лузинского, но она заняла молодого человека, и мысли его вознеслись несколько выше.

   - Я одинок, - сказал наконец на прощание Вальтер, - Милиусу некогда навещать меня, и если вам не скучно, приходите ко мне. Я могу иной раз вам посоветовать, помочь в чем-нибудь. Помните, что предлагаю это от чистого сердца.

   Лузинский поблагодарил и вышел, но уже на пороге отозвалась в нем по привычке прежняя гордость.

   "Если б я был обыкновенным человеком, - подумал он, - то, конечно, так не занял бы его... А ведь он хорошо знает людей".

  

  

   Когда он возвратился в гостиницу, то пани Поз, соскучившись долгим его ожиданием, отправилась спать; в бильярдной играли еще секретарь, почтмейстер и приказчик в пирамиду. Не желая присоединиться к ним, Лузинский взял ключ и пошел к себе наверх. Господа эти показались ему жалкими существами, ресторация плохой, комната с занавесками неважной, а опухлая физиономия хозяйки увядшей. Разговор с Вальтером настроил его на иной лад.

   По временам только, когда ему приходили на память и убогая хата Лузинских, и страшный старик, и нищета, он вздрагивал. Переход из этой лачуги в кабинет Вальтера казался ему каким-то неправдоподобным мечтанием.

   Долго он ходил по своей комнате, которая находилась над спальней радушной хозяйки, и потому неудивительно, что пани Поз, не имея возможности уснуть, должна была проклинать своего постояльца.

   В голове Лузинского происходил какой-то сумбур, которого не беремся даже описывать; наконец сон овладел молодым человеком.

   Когда он проснулся, весь дом уже был в движении, и необходимо было поспешить на кофе к хозяйке, в расположении которой нуждался еще Лузинский. Он оделся наскоро и побежал вниз, извиняясь, что заставил себя ждать. Юзя, без приказания, принесла ему кофе.

   - Откуда это вы так поздно вчера возвратились? - спросила пани с некоторым неудовольствием.

   - А вы не выдадите меня?

   - Какая же это тайна?

   - Я познакомился вчера с незнакомцем, который и задержал меня у себя.

   Пани Поз посмотрела на него, как бы не совсем доверчиво.

   - Уверяю вас, - продолжал Валек, - это очень ученый человек, а дом его вроде библиотеки или музея.

   - Что же это за господин?

   - Старый доктор; больше ничего не знаю, - отвечал Лузинский.

   Хозяйка кивнула головой.

   - Должен быть очень богат, - продолжал Валек.

   - Холост? - наивно спросила пани Поз.

   - Холост, одинок и вечно погружен в свои книги.

   - Я видела его издали, и он показался мне не очень старым.

   - Но уж ему, наверное, пятьдесят, хотя он хорошо сохранился.

   - Значит мог бы еще жениться, - прошептала хозяйка.

   Женщины вообще видят в мужчине только мужа, на тех же, которые для этого не пригодны, смотрят, как на пустой орех, валяющийся между сором.

   Вспомнив, что ему надо было рано идти в предместье, Валек быстро взялся за шляпу. Хозяйке это не понравилось, и она сделала недовольную мину.

   - Как, вам некогда! - сказала она. - Куда же это? К новому знакомцу?

   - Нет, у меня есть дело.

   - Дело сердца? - прошептала пани Поз.

   - Вот нашли для этого удобное время! - сказал Валек, пожимая плечами, и вышел.

   "Любопытно было бы знать, куда он так помчался?" - подумала хозяйка, кликнула Ганку и сказала ей что-то на ухо.

   Через минуту, накинув платок на голову, девушка выходила из дому, а когда Юзя спросила ее о причине ухода, Ганка только лукаво улыбнулась.

   Валек выбрался на вчерашнюю тропинку за садами и незамеченный вышел к предместью. Ему казалось, что никто его не увидит. Издали уже он узнал на заборе девочку, которая, завидев его, начала быстро подавать ему знаки, чтоб шел скорее, а когда ов махнул рукою, убежала в хату.

   Валек поспешил войти. В первой комнате ожидала его девочка, как бы приодетая немного в более свежие лохмотья; к толстой рубашке приколола она розу на шее, а волосы украсила свежесорванным цветком.

   Она смотрела во все глаза на Валека и указала рукою на перегородку.

   Войдя туда, Лузинский не мог ничего разглядеть сразу, так было там темно, и только через минуту увидел на постели старуху, лицо которой было испещрено мелкими морщинами. Старуха пристально всматривалась в гостя небольшими красноватыми глазами.

   - Я вижу перед собою пана Лузинского? - спросила она слабым и как бы испуганным голосом.

   - Да.

   - Здешний?

   - Я родился здесь, но не знаю родителей. В метрике только нашел, что отца звали Марком.

   - Марком? А когда это было?

   - Двадцать два или двадцать три года тому назад.

   - Что же с ним сталось?

   - Не знаю.

   - Ас вами?

   - Доктор взял меня на воспитание.

   - И он ничего не говорил вам о родителях?

   - Ни слова. Спрашивал его я не раз, но он постоянно отвечал, что ничего не знает. Из бумаг, оставшихся после матери, я вижу, что она звалась Терезой и жила у родных в Турове.

   У старухи из глаз покатились слезы, которые она отирала рукавом толстой рубашки; она как бы хотела сказать что-то, но не решалась. Наконец, знаком руки велела уйти девочке, стоявшей у порога и прислушивавшейся к разговору.

   - Я, может быть, и могла бы рассказать вам кое-что, - отозвалась она дрожащим голосом. - Но зачем, к чему вам знать это?

   - Говорите, пожалуйста, говорите! - воскликнул с живостью Лузинский. - Я должен, я обязан знать прошлое моих родителей!

   - Но вы, Бога ради, не выдайте меня!

   - О насчет этого не беспокойтесь.

   - А когда умру, - прибавила старушка, - то велите отслужить по мне панихиду в приходском костеле.

   Наступило молчание.

   - Нечего запираться, - продолжала она через несколько времени, - отец ваш Марк был младшим братом моего мужа. Родители их давно умерли, и мы еще не испытывали большой нужды. Из троих братьев Марк самый меньшой; он был живой, способный, но ему не хотелось трудиться в хате. Поступил он в школу; говорили, что отлично учился, но и шалил сильно и никогда не слушался. Муж мой, как старший брат, наказывал его; они начали ссориться беспрестанно, так что Марк принудил братьев разделиться и, взяв свою часть деньгами, отчего мы задолжали жидам, - оставил родительский дом. Долго о нем не было никакого слуху, только мой муж, который не любил его, постоянно говаривал: "Увидите, что ему не миновать виселицы". Я, как могла, защищала его. Вдруг пришло известие, что он в Турове, у графа. Мы подумали, что он поступил экономом или писарем, потому что был способный и кое-чему понаучился, но муж однажды приходит и говорит: "А знаете, куда он попал? - Надел ливрею и служит лакеем!" Хотя, может быть, и нет ничего дурного переменять за столом тарелки, и в такой службе можно остаться порядочным человеком, но нам было как-то стыдно. Горожане неохотно идут в лакеи, и нам было жаль Марка. Но мы полагали, что, вероятно, уж страшная нужда толкнула его на эту дорогу. Мы знали, как он был горд, вспыльчив, настоящий недотрога, и знали, как тяжела ему должна казаться лакейская служба. Но кто взялся за гуж, не говори, что не дюж.

   Валек нахмурился, опустил глаза. Отец его был лакеем, и молодой человек чувствовал, как стыд овладевал им.

   - Но скоро потом открылось все, - продолжала старуха. - Я вам расскажу лишь то, что знаю, ибо остальное трудно угадать, если не видел собственными глазами. В Турове жила, говорили, дальняя родственница графская, панна Тереза и, должно быть, была красавица и очень умная, потому что за нею ухаживали толпою. Вот и Марк влюбился в нее до такой степени, что когда не оставалось других средств сблизится с нею, он пошел служить лакеем. Очень может быть, что они условились с панною, - не знаю; но известно, что какой-то священник обвенчал их тайно. Молодым, однако ж, некуда было деваться. Любовь всегда слепа: в первые минуты ничего не видит и открывает глаза только впоследствии. Что там сталось, ни я, Да, вероятно, и никто не знает. У графа гостил какой-то родственник, молодой человек, который тоже влюблен был в Терезу. Однажды утром Марк исчез, а молодой графский родственник найден был убитым близ флигеля, почти под окнами Терезы. Не было сомнения, что Марк из ревности, основательной или неосновательной, убил его, потому что больше не показывался. О тайном замужестве Терезы, однако же, узнали, и Туровские выгнали ее из дому. Она переселилась сюда в город и умерла в нищете. Вероятно, доктор вам мог бы еще кое-что рассказать, а я больше не знаю.

   Молча, закрыв руками раскрасневшееся лицо, слушал Валя старуху. Он не мог плакать, пил горечь этого забытого прошлой" и чело его обливалось стыдом, сердце пылало гневом на свет и на людей, а за что? - Он и сам не в состоянии был бы объяснить... Ему хотелось узнать прошедшее и, приподняв угол завесы, ои вздрогнул...

   Теперь он, может быть, хотел бы возвратиться к вчерашнее неизвестности, потому что грустная действительность превосходила все догадки...

   Понял он, почему Милиус из сострадания не напоминал ему никогда о родителях и тем не хотел прикрывать кровавым саваном юношеских его мечтаний.

   Когда старуха замолчала, Лузинский, молча и шатаясь, подобно пьяному, вышел из хаты. Девочка смотрела на него с сожалением и долго следила за ним взором, пока он шел, сам не зная куда, направляясь по дороге к кладбищу.

   В таком расположении духа человек ничего не видит, ни о чем не думает: горе словно отшибает память. Лузинский решительно не замечал, что вчерашний его знакомый, доктор Вальтер, по какому-то странному случаю очутился на противоположной стороне улицы. Он видел, как Валек выходил из хаты и, конечно, не желая заводить разговора, скрылся за деревьями.

   Лузинский был унижен рассказом о прошедшем; ему казалось, что люди будут читать это на его лице, и он не пошел в город, а побрел по дороге около кладбища, ведущей в поле к Турову. Он инстинктивно чувствовал, что прежде чем возвратиться домой, ему необходимо успокоиться.

   Местность за кладбищем, по которой проходила широкая песчаная дорога в Туров, была печальна и пустынна. Дорога эта была издавна усажена березами, которые росли, наклонясь в разные стороны, и черпали более жизни из атмосферы, нежели из бесплодной земли, покрытой местами лишь полынью, ромашкой и убогими скабиозами. День был знойный; полевые кузнечики шелестели в воздухе крыльями; над окрестностью царила тишина, и даже птички не смели подать голос. Вскоре дорога врезалась в сосновый бор, такой же дикий и пустынный, а вдали на перекрестке виднелось какое-то строение. Но Валек, шедший без цели, ничего не видел и даже не заметил, что перед корчмой стоял покачнувшийся экипаж, из которого выпряжены были лошади. Недалеко на бревнах сидели две дамы, а третья, пожилая, ходила возле, громко соболезнуя о происшествии. Нет сомнения, что Лузинский избежал бы этой встречи, к которой не имел в описываемую минуту ни малейшего расположения, если б мог предвидеть ее заранее. Но, задумавшись, он осмотрелся лишь, очутясь в трех шагах от путешественниц, давно уже поглядывавших на него с большим любопытством.

   Мы не старались описывать подробно читателям наружность Лузинского в надежде, что они сами нарисуют ее себе, соображаясь с характером молодого человека. Он был в цвете лет; его нельзя было назвать красавцем, но довольно выразительное лицо его отличалось какой-то насмешливостью; большие черные глаза сверкали пламенем. Из постоянного движения губ, взоров, лба, который то хмурился, то разглаживался, легко было догадаться о страстной душе и беспокойном характере, но на многих этот признак горячего нрава не производит отталкивающего впечатления, а, напротив, многие - в особенности любопытные женские создания - предпочитают людей с подобной страстной натурой, мягким, спокойным характерам.

   В наружности Валька не было ничего ни особенно аристократического, ни особенно обыкновенного, а умное выражение лица располагало к некоторого рода симпатии. Костюм его, не будучи чересчур изысканным, обличал оригинальным вкус и известный достаток. Валек носил его с небрежностью порядочного тона, хотя, может быть, и переходившего пределы.

   Валек был еще довольно далеко от дам, сидевших на колодах, читатели, конечно, узнали графинь из Турова, как, пользуясь минутным отдалением пожилой особы, похожей на гувернантку или тетушку, старшая обратилась к младшей:

   - Смотри, сама судьба посылает нам какого-то молодого, по-видимому, порядочного человека... Я заведу с ним разговор, заинтригую его, заинтересую, воспользуюсь случаем и сделаю так, что он похитит меня.

   Эмма громко засмеялась.

   - Ах, Иза, до чего только не доведет тебя твоя мания замужества! Может, это Бог знает кто... какой-нибудь священнический слуга, пожалуй, даже городовой...

   - Нет, - отвечала Иза, - у меня есть предчувствие, что это порядочный человек, предназначенный мне судьбою. Посмотри, он идет, как лунатик, сам не зная куда, и не догадывается, что фатализм ведет его к старой деве, у которой сломалось колесо в экипаже только для того, чтоб он мог здесь ее настигнуть, познакомиться и... жениться на ней. Как же ты можешь не чувствовать, что на свете все делается подобным образом, что все давно предназначено и устроено? Нельзя же предположить, что мы можем устроить что-нибудь сами, мы, игралище бурь, которые носят нас и разбивают где угодно! Смотри, он очень не дурен, но как-то дико выглядит, как-то странно задумчив, словно в отчаянии. Может быть, он шел, с тем, чтоб повеситься, и потому скорее захочет жениться.

   Эмма смеялась, но обе не спускали глаз с молодого человека, который все еще их не замечал. Старая гувернантка хлопотала около экипажа. Это была почтенная пани Осуховская, сопутствовавшая графиням с самого их детства, а теперь сопровождавшая их на прогулках и при выездах.

   Валек Лузинский подошел, почти к самой колоде, на которой сидели панны, и так задумался, что, услыхав только сдержанный смех Эммы, поднял в испуге голову и посмотрел удивленными глазами. Ему пришло на мысль, что следовало бы поклониться: он снял шляпу и, увидев сломанный экипаж, в котором узнал даже старую туровскую карету, немедленно решился предложить услуги. Ему предстояло развлечение в грусти, а может быть, в этом, по словам Изы, было свое предназначение. Лузинский мигом пришел в себя.

   - Извините, - сказал он, - я подошел так нечаянно. Здесь что-то случилось, и, может быть, я могу быть полезным?

   И он посмотрел на экипаж и на дам. Более смелая Иза, и в тот день бывшая в особенном настроении, сделала шага два навстречу к молодому человеку, всматриваясь в него пристально. Полушутливо-полусерьезно отвечала она, указывая на накренившуюся карету:

   - Конечно, вы можете быть нам очень полезны, если похлопочете, чтоб не скоро починили экипаж.

   - Как? - спросил удивленный Валек.

   - Это наша тайна; мы предпочитали бы посидеть в лесу, если бы даже пришлось питаться грибами, нежели возвращаться домой скучать.

   - А вы скучаете? - сказал Лузинский. - Как счастлив тот, кто может скучать!

   - Что вы говорите? - прервала Иза, которой очень пришелся по вкусу разговор, начатый таким оригинальным образом. - Может ли это быть?

   - Да, - сказал Валек, - скучают только счастливые люди, а несчастные мучаются.

   - А разве скука не то же мучение?

   - Скука - это пустота, жажда, голод души.

   - Видно, что вы ее не испытали.

   - У меня нет времени для этого.

   - Позвольте спросить - кого имеем честь видеть?

   - А! Вы имеете честь встретить человека без имени, без положения, без титула, без занятий и с множеством подобных без...

   - Это доказывает только скромность, которая еще более делает вас занимательным, - отозвалась Иза, засмеявшись. - Но что же вы делаете в такую жаркую пору в лесу?

   - Вы задаете мне чрезвычайно трудный вопрос, - отвечал Валек, более и более ободряясь тоном разговора. - Могу уверить вас самым торжественным образом, что сам не знал, зачем и куда иду.

   Иза быстро посмотрела на Эмму, как бы желая сказать: видишь!

   - На меня напала какая-то грусть, от которой хотелось мне избавиться, - продолжал Лузинский, - и я вышел в поле.

   - И что же, вы рассеяли ее? - спросила графиня.

   - Еще нет, но уже немного позабыл.

   - Скажите же комплимент, потому что он теперь уместен.

   - Не умею, - сказал Валек, улыбаясь насмешливо, - я вращаюсь в таком свете, где скорее говорят неприличности.

   - А разве есть такой свет?

   - Есть свет борьбы, в котором люди ходят, как ежи, вооруженные иглами.

   - Так вы можете нас поранить? - сказала, засмеявшись, Иза.

   - Нет, - отвечал Валек, - не могу, потому что между нами нет никаких отношений, и по всей вероятности я уже не встречу другой раз в жизни графинь Туровских.

   - А, вы знаете, кто мы?

   - Кто же вас не знает! Целый город знает семейство графинь Туровских, хотя бы по костелу.

   - Вот, - прошептала Иза, - вся тайна погибла, все обаяние незнакомок исчезло. Вы имеете то преимущество над нами, что знаете, кто мы, между тем как нам неизвестно...

   - Верьте, что не стоит и узнавать; я много потерял бы на этом. Я - просто нуль, и мое имя ничего не значит.

   Иза начала всматриваться в него внимательнее; ей нравилась смелость ответов молодого человека, и она подошла ближе к нему.

   - Так вы желаете остаться прекрасным незнакомцем из романа Вальтера Скотта? - сказала она. - Хорошо. Но принимая на себя эту роль, вы должны знать, что она налагает известные обязанности. Незнакомец после встречи в лесу является потом в новом и торжественном виде.

   - Это было бы для меня невозможно, сказал, улыбаясь, Валек. Я не принадлежу к вальтер скоттовской школе, которая уже устарела, а к школе Дюма... и готов явиться вторично в худшем еще виде... как сирота без родителей, как пария, как чудак...

   Валек вздохнул; на глазах навернулись слезы при воспоминании о своей горькой судьбе, кровь бросилась ему в лицо; он схватился за голову и быстро отвернулся.

   Все это было так неожиданно, странно, что Иза не знала, что думать, ибо предполагала шутку, а слышала стон... Валек смотрел вдаль и ничего не видел.

   - Что с вами? - спросила она.

   - Извините, - отвечал Валек изменившимся голосом, - мне казалось, что я могу прикрыть сильное горе шуткой, но оно одержало верх.

   Наступило тяжелое молчание; сцена, начавшаяся так весело, приняла почти трагический характер. Иза сильно заинтересовалась, почувствовала себя обязанной утешить этого странного безумца, и Эмма напрасно дергала ее за платье и повторяла:

   - Уйдем! Может быть, он сумасшедший. Действительно, последняя выходка смахивала на сумасшествие.

   Но Иза не могла так легко отречься от своего героя, предназначенного самой судьбой; она следила за всеми его движениями.

   Отойдя несколько шагов, Лузинский снял шляпу, откинул волосы назад, подошел к колодцу и, зачерпнув руками воду из ведра, облил голову и присел на бревно в задумчивости.

   - Нет, он не может быть сумасшедшим! - воскликнула Иза. - Но, очевидно, находится под влиянием какой-то грусти, какого-то происшествия, не знаю... Но он не сумасшедший.

   Пани Осуховская, видевшая издали всю эту сцену и заинтересованная одинаково с графинями судьбою молодого человека, подошла к нему и спросила:

   - Вы страдаете?

   - Да, сильно.

   Старушка, у которой одеколон служил универсальным лекарством, подала ему откупоренный флакон.

   - Благодарю вас, но это мне не поможет, - отвечал Валек. Пани Осуховская, догадываясь, по старинным понятиям, что молодой человек съел что-нибудь несваримое, спросила тихим голосом:

   - Вы, может быть, что-нибудь съели?

   - Съел страшное горе, которого не могу переварить, - отвечал Валек с досадой. - Извините.

   Пани Осуховская отошла от него и села, а Лузинский, отправившись к колодцу, еще раз облил голову и, как бы успокоившись, возвратился к графиням.

   - Извините мое неприличное поведение, - сказал он совершенно спокойно. - Я не мог владеть собою. Действительно, я вышел из города под впечатлением страшного горя, хотел скрыть его, но оно разразилось, Теперь все пришло в нормальное положение.

   - Мне очень жаль вас, - отозвалась Иза, - тем более что, не зная болезни, трудно дать лекарство.

   - Болит сердце, но эта болезнь имеет множество видов, от которых решительное лекарство - смерть, а единственное облегчение - время.

   - Не думайте, что мы так бесчувственны и счастливы, что недоступны состраданию. Кто же мог угадать, разговаривая с вами, что вы мучитесь? Скажите, пожалуйста, кто вы? Может быть, мы в состоянии помочь вам.

   - Нет, я не желаю принять помощи, она невозможна, но позвольте поблагодарить вас.

   - Так скажите ваше имя.

   - Не могу. Мое имя ничего вам все равно не скажет. Мой удел - борьба с препятствиями.

   Иза сильнее приступала к Валеку. Странный оборот разговора экзальтировал ее, и ей казалось, что этот незнакомец - человек предопределения. Ей представилось, что она видела как бы во сне его черты, слышала как-то его голос; лицо молодого человека, дышавшее жизнью, внушало ей симпатию. Если бы в нашем веке возможно было влюбиться, мы сказали бы, что Иза мгновенно влюбилась, но мы употребим более скромное выражение и скажем, что она сильно заинтересовалась. Она подумала, что могла бы быть для него утешением, покровительницей, могла спасти его.

   - Во всяком случае, - отозвалась она, помолчав, хотя напрасно испуганная немного Эмма старалась отвлечь ее от разговора, - вы могли бы рассказать мне свою историю, не называя себя по имени. Вы знаете, кто я, и я не изменю вам.

   - История моя заключается в двух словах, - сказал Валек, подымая голову несколько эффектно. - Я не знал матери, ничего не знаю об отце - жив он или нет; сироткой в пеленках меня взял на воспитание добрый человек, который, не желая обзавестись попугаем или обезьяной, кормил и одевал куклу, которая подчас лепетала ему. Не могу пожаловаться, мне хорошо жилось у него: он был кроток, баловал меня. Меня учили всему, чему учат детей; не танцевал я только гавот, а остальное все мне известно, А между тем мне было скучно, досадно, я чувствовал себя несчастным и в один прекрасный день поссорился со своим благодетелем за то, что он был слишком добр ко мне. Он указал мне дверь, я вышел, вот и все. Прощайте!

   Иза посмотрела на него с сожалением.

   - Из слов ваших видно, что вы сильно огорчены этой разлукой. Это делает честь вашему сердцу, - оказала она по-французски.

   - Ошибаетесь. О разлуке с благодетелем я почти забыл; но я болен от другой отравы, о которой не скажу.

   - Все-таки мне очень жаль вас, - молвила Иза.

   - Может быть, я не стою сострадания, - отвечал Валек, которому хотелось казаться таинственным героем, и он сделал несколько шагов.

   Иза начала прохаживаться, возбуждая страх в Эмме, и с равнодушным видом отвела Валька мало-помалу в сторону. Лицо ее побледнело, сердце забилось сильнее; она чувствовала, что и на нее нападало безумие, но не могла противиться искушению.

   - Вы знаете, кто мы? - спросила она.

   - Знаю, - отвечал спокойно Валек.

   - Слышали что-нибудь о нашем семействе?

   - Очень много, если позволите сказать, знаю положение вас обеих.

   - Положение грустное, - сказала Иза решительно. - Вы видите перед собою двух невольниц. Если бы нам встретилась помощь отважного, великодушного мужчины... Можем ли мы... на вас рассчитывать?

   В эту минуту Валеку представились его отец и тот труп, который найден был у порога Туровского палаццо, и о котором он слышал от старухи; Лузинский побледнел, задрожал и не мог произнести ни слова.

   Ему казалось, что невидимая сила предназначения тянула его туда, где, может быть, справедливость ждала крови и мщения, и что, может быть, странное стечение обстоятельств толкало его туда на жертву. Он вздрогнул. Иза смотрела на него внимательно и, заметив на лице его страх, отвернулась почти с презрением.

   - Вы боитесь? - спросила она насмешливо.

   - Нет, - отвечал Валек, - но вы невольно, не зная истории моей жизни, коснулись струны, которая зазвучала болезненно.

   - Значит у вас есть тайна?

   - Увы! - прошептал Валек.

   - Еще два слова, - прибавила Иза отважно. - Обещаете мне или нет?

   - Все, что прикажете за пределами Турова, но в Турове... в Турове...

   Он не договорил и опустил глаза, а потом вдруг, как бы собравшись с отвагой, прибавил решительно:

   - Нет, я готов к вашим услугам, хотя бы и в Турове! Загадка заинтересовала Изу, но не поразила ее. В эту минуту

   испуганная Эмма подбежала отвлечь ее насильно, боясь не без основания какой-нибудь чересчур смелой выходки. Иза едва успела подать руку Лузинскому, который пожал ее несколько раз с низким поклоном, и ушла с сестрой, которая просила ее поспешить к экипажу. Действительно, экипаж стоял уже готовый и запряженный. Пани Осуховская не могла понять поведения Изы. Наконец, обе графини сели в карету, за ними последовала гувернантка, хлопнул бич