Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века

div align="justify">   - Вы нездоровы, любезнейший пан Скальский? - спросил Вальтер кротко, взяв его за руку.

   - Кто ж это вам сказал? Я здоровехонек.

   - Не чувствуете изнеможения?

   - Нет, нет, я здоров совершенно, - отвечал Скальский, потом замолчал и устремил глаза в потолок.

   - Не пойти ли нам погулять?

   - О нет, зачем гулять? Садитесь, пожалуйста!

   Снова молчание, и Скальский начал дремать. На лице Вальтера отразилось сострадание.

   - Пан Мартын! - сказал он, изменившимся несколько голосом.

   Услыхав свое имя, аптекарь раскрыл глаза и начал улыбаться, смотря на собеседника.

   - Пан Мартын, - повторил Вальтер, - говорите, что хотите, но вы нездоровы.

   Аптекарь снова полураскрыл глаза и только улыбался. Казалось, что имя его, произнесенное кротким голосом, переносило его в другие времена.

   - Видишь ли, - промолвил он тихо, - не надобно говорить о пане Мартыне, который в то время, когда это случилось, не назывался еще Скальским и не был дворянином. Все это погребено, забыто.

   - А, кажется, это были лучшие времена, - шепнул Вальтер.

   Скальский очнулся и смотрел с испугом.

   - Откуда же это вам известно? Ведь доктор Вальтер человек чужой, незнакомый.

   Вальтер улыбнулся.

   - Сегодня чужой и незнакомый, - отвечал он тихим голосом, - но, может быть, не был всегда чужим, а когда-нибудь был и знакомым.

   Скальский начал присматриваться, приподнялся с места, и снова опустился на диван.

   - Нет, нет, это заблуждение!

   - Грустно окончишь ты свое существование, - говорил Вальтер медленно, как бы имея намерение этими словами воскресить уснувшего и остывшего, - а между тем ты должен утешаться. Ты добился того, чего желал, имеешь состояние, происхождение скрыл...

   Скальский вскочил, воскликнув:

   - Об этом ни слова!

   - Никому ни слова, но между нами...

   - Между нами? Но кто же вы, доктор Вальтер?

   - Доктор Вальтер.

   - Не дьявол ли? - спросил Скальский.

   - Дьявол.

   Лицо аптекаря омрачилось; дрожа, он взял гостя за руку.

   - Признайся мне, кто говорил тебе об этих разных делах? - спросил он.

   - Один человек, ныне умерший, которого я знавал некогда.

   - Он лгал! - промолвил Скальский с живостью. - Скальские родом из Сандомирского, обедневшая шляхта. Нет ничего удивительного; шляхта теперь сильно обеднела, но и поправляться пора - это всякому известно. Сына моего справедливо называли в Берлине: Herr Baron von Skalsky. Вальтер улыбнулся и, наклонившись к уху аптекаря, шепнул ему что-то... Тот вскочил, раскрыл в испуге глаза, вскрикнул, снова упал на диван, начал тяжело дышать.

   - Успокойся, - сказал Вальтер, - никто ничего не знает, все перемерли, дети твои дворяне, у тебя есть недвижимое имение, а если в могилах спят те, которые умерли с голоду... о, им там лучше, нежели тебе!

   Скальский не говорил ни слова, но не был в забытьи, а взор его искал в лице Вальтера какого-то сходства, воспоминания, которое ускользало...

   - Тот умерший ваш приятель городил чепуху, - сказал он наконец.

   - Очень может быть, - грустно отвечал Вальтер: - я ничего не знаю.

   - И никто ничего не знает, а мне... мне хочется спать, - вздыхая, проговорил аптекарь.

   - Пробудись от этой дремоты, иначе можешь так уснуть навеки, - отозвался доктор.

   - Ну и хорошо, и будь уверен, что все кончено, - молил аптекарь, - деревня куплена, аптека ликвидирована, сын - барон, а дочь выйдет за доктора Вальтера, у которого миллионы.

   - Как это за меня? - спросил доктор.

   - А! - воскликнул Скальский, раскрывая широко глаза. - Так ты доктор Вальтер?

   По-видимому, он снова утратил память и сознание.

   - Пусть себе он на ней женится, - продолжал аптекарь медленно, как бы сквозь сон, - она девушка красивая, а он старик, долго не проживет, и запишет ей все состояние.

   Вальтер улыбнулся. Аптекарь задремал снова.

   Вдруг послышался шелест шелкового платья и поспешные шаги в соседней комнате, давая знать о прибытии панны Идалии, которая, едва успев возвратиться домой, узнала о посещении доктора и спешила на свою боевую позицию.

   Ее удивило, что отец полудремал, а Вальтер сидел перед ним грустный, с выражением сострадания на лице.

   - Отец вздремнул? - сказала она.

   - Нет, он болен.

   Панна Идалия сочла нужным выказать чувствительность сердца перед тем, кому предназначала его, состроила печальную физиономию и, посчитав грациозным коленопреклонение, медленно опустилась на колени между отцом и Вальтером.

   Но, стоя на коленях, панна Идалия думала о том, как бы показать доктору в выгоднейшем свете белую шейку и круглые плечики, словно случайно приблизиться к нему, чтоб он ощутил ее дыхание и, может быть, прикоснулся к ее руке, в которой трепетала жизнь. Но Вальтер, который нисколько не отодвинулся, оставался хладнокровен.

   Хладнокровен! Но кто же из нас, даже после долговременной опытности, остынув, обладая высоким разумом - не поддастся соблазну, если соблазн этот явится в виде прелестной, стройной, молодой девушки?

   Напрасно человек борется, пошатнувшийся разум падает, словно подстреленная птица, остаток жизни играет в пепле, глаза искрятся, воскресает забытая страсть, и холодный, побежденный мудрец стыдится сам себя.

   То же было и с несчастным Вальтером, который улыбался, когда панна Идалия стояла на коленях, и, будучи уверен в своей силе, не двигался с места, а через несколько минут сидел уже остолбенелый и с грустью сознавал, что безумствует.

   Так была увлекательна эта выработанная красота, несмотря на свою искусственную обработку, несмотря на фальшь и неестественность, так она казалась наполненною чувства, когда смотрела, придавая глазам нужное ей выражение.

   Она что-то шептала отцу, который улыбался, полураскрыв глаза, а сама глядела на Вальтера, и взор этот говорил так ясно, что доктор понимал малейшие подробности:

   "Полюби меня! Всю жизнь ты страдал, мучился, трудился, почему же после, хоть под старость, не купить такой хорошенькой, как я, игрушки? Хоть бы я и не любила тебя, то все же я очень красивая игрушка и стою твоего миллиона. Поменяемся: я отдам тебе себя, а ты мне деньги, которые составляют все - и власть, и силу, и наслаждение".

   Безжалостные и наглые глаза эти вызывали его на ответ, и если можно было когда-либо назвать жестокий взор обаятельным, то в эту минуту.

   Немым этим разговором панна Идалия доходила до бесстыдства, доходила до неслыханной дерзости; отец дремал, улыбаясь, а она, не смотря на него, устремляла неподвижный взор на Вальтера.

   Последний несколько раз отворачивался, хотел встать с дивана, убежать, и не мог.

   Гремучая змея не спускала с него тех взоров, которые говорят и сообщают более, нежели вся Вселенная и вся жизнь дать в состоянии. Наконец, когда старик побледнел и опустил голову на грудь, как связанный невольник, панна Идалия сжалилась над ним и обратилась к отцу.

   Пользуясь этой минутой, Вальтер встал с дивана и хотел выйти.

   - Останьтесь, - сказала панна Идалия с уверенностью, - мы пойдем вместе с отцом пить чай, и там вы сделаете предложение моим родителям.

   - Как?

   - Там вы попросите моей руки у родителей. И она подала ему руку.

   - Увидите, что не пожалеете об этом, - продолжала она. - Я хочу и должна выйти за вас.

   Вальтер дрожал, видимо, побежденный.

   - Вы не выйдете отсюда, пока мы с вами не обменяемся кольцами. Я так хочу!

   Последнюю фразу проговорила она смело, решительно, повелительным тоном. Вальтер стоял неподвижно, словно вкопанный в землю. Скальский спал, дочь тихонько разбудила его.

   - Папа, милый папа! Пойдем чай пить. К нам пришел доктор Вальтер и хочет о чем-то переговорить с вами.

   Аптекарь, который всю жизнь привык слушаться детей, и на этот раз немедленно проснулся, встал, молча последовал за дочерью, которая подала руку доктору, и вступил в гостиную, ища глазами места, где мог бы удобнее усесться и задремать. Рожер тоже был в гостиной. Аптекарша стояла возле самовара.

   - Говорите же, - сказала панна Идалия доктору. - Мама, - продолжала она, - доктор хочет оказать вам что-то.

   И она обратилась к побледневшему спутнику, но тот не в состоянии был произнести ни слова.

   - Доктор Вальтер просит у вас моей руки. И она взглянула на него.

   - Да, - отозвался странным, глухим голосом Вальтер, - я прошу руки панны Идалии.

   Удивленный аптекарь всплеснул руками, пан Рожер не мог проговорить ни слова от изумления, у аптекарши выпал из рук чайник.

   - Папа и мама! Благословите же нас, - сказав это, панна Идалия подумала: "La farce est jouée".

   Для дополнения этой картины следует еще прибавить, что когда - по уходе Вальтера после продолжительного разговора с братом и матерью - отец уснул, в это время со слезами радости на глазах прелестная панна Идалия очутилась наедине с своей фавориткой, гардеробянкой панной Наромскою, она упала в кресло и хохотала до упаду. Докурив папироску, она сказала:

   - Ну, Наромская, поздравь меня: я выхожу замуж, знаешь за кого? За этого старика, который купил аптеку. О, если б ты знала, как я потрудилась, как поработала! Сначала он был тверд, словно камень... и я овладела им только с бою. О, если бы ты меня увидела! Отец был немного не здоров, и я застала возле него старика. Думаю себе, стану на колени как бы возле отца, но так оборотилась к гостю, чтоб он видел мою шею и плечи... Ты сама говоришь, что у меня такие шея и плечи, каких ты в жизни не встречала.

   - Это совершенная правда.

   - Вот я и наклонилась весьма искусно и словно случайно придвинулась к нему. Смотрю... сидит, как каменный. Я и начала действовать глазами. Отец спал... Я устремила взор на старика, а ты знаешь, как я умею смотреть!

   - О, вы воскресили бы мертвеца!

   - Так и случилось, - сказала панна Идалия, - это был мертвый человек. Но как я начала, как начала смотреть на него, уверяю тебя, он таял, как воск, делался мягче, слабее, а я без милосердия добивала, добивала его...

   - А отец?

   - Ведь отец теперь спит постоянно. И когда только я заметила, что старик у меня во власти, вот тут-то было необходимо все искусство. Представь себе мою смелость - я говорю ему: идите и просите моей руки у родителей.

   - Ах, Господи! - воскликнула панна Наромская. - Может ли это быть! А если б он отказал?

   - Я уже была уверена, что он ни в чем мне не откажет. Взяв его за руку, я отвела его к маменьке; он при отце и при брате сделал предложение, и я торжественным образом вручила ему кольцо. И скажу тебе, только между нами, ибо это никому неизвестно, на прощание я так поцеловала его, что он до гроба не позабудет этого поцелуя.

   - О, надеюсь! Он такой старый дед, а вы словно роза.

   - И еще скажу тебе, моя Наромская (здесь она вздохнула)-, если б ты знала, как от него несет мускусом! Но я велю ему употреблять пачули.

   Гардеробянка посмотрела на панну, но та уже позабыла о мускусе.

   - Продадим аптеку. Он должен купить дом в Варшаве, и увидишь, моя Наромская, как я заживу в столице! Госпожа баронесса Вальтер, или Вальтер фон Вальтерштейн, - так даже лучше. А он обязан мне купить баронство, где хочет! Пунцовая ливрея с золотом, камердинеры, егерь! О, я должна иметь егеря, который так идет при экипаже, только надобно, чтоб был красивый парень. Знаешь ли, что Рожер сердится на меня и завидует, ибо ему не удалось с графинями. У Рожера нет энергии.

  

  

   На другой день, часов в десять утра, весь город знал уже важную новость, что доктор Вальтер, наверное, женится на панне Идалии Скальской. Многие этому не верили. Странным тоже казалось, что весть эта как бы нарочно и систематически распространялась повсюду, чтоб ни одна из договорившихся сторон не могла взять обратно своего слова. Городок взволновался.

   Милиус собирался уже выходить из дому, как цирюльник принес ему эту новость, уверяя, что слышал ее из уст панны Наромской, которой передала сама панна Идалия.

   - Неужели старик с ума спятил! - воскликнул Милиус. - Этого быть не может! Может быть, он подшутил над ними? Пусть бы женился на ком угодно, но не на панне Идалии. А иначе, лучше навязать себе камень на шею, и в воду!

   И, схватив шляпу, доктор побежал прямо к дому Вальтера, но дверь была заперта. Старая кухарка Казимира уверяла, что пан вышел очень рано и даже не сказал, когда возвратится.

   Доктор пошел назад задумчивый, и кого только ни встречал по дороге, все говорили ему, что слышали новость от пана Рожера или от самой Скальской.

   Милиус решился отправиться прямо в аптеку. Старик Скальский сидел в кресле над какими-то бумагами, но дремал. Он приветствовал доктора спокойной улыбкой; и на лице его незаметно было большой радости.

   - Любезный Скальский, - сказал Милиус, трепля по плечу хозяина, - в городе все говорят, что вы выдаете панну Идалию за старика Вальтера?

   - Кажется... выходит... да, выходит, потому что у него миллион, - отвечал аптекарь.

   - Что она сама захотела?

   - Кажется, сама пожелала, и он пожелал... не помню... как-то сделал предложение и после... но пусть лучше жена расскажет тебе.

   Доктор больше не расспрашивал, а подошел к пани Скальской, которая, проплакав целое утро от радости, сидела еще с покрасневшими глазами.

   - Правда ли это? - спросил он.

   - Правда, правда, - отозвалась аптекарша, поглаживая Финетку, которая лаяла на доктора. - И скажу вам, что наша Идалька просто гений. Ей быть бы королевою! Как скажет что, так уже и быть должно. Признаюсь вам, доктор, что когда она мне говорила сначала об этом замысле, я не хотела противиться, но не верила ей. Между тем вчера она привела старика и приказала ему сделать предложение. Он просто был послушен, как барашек. Скажу вам, доктор, - продолжала аптекарша, сложив руки, - что это всегда было дивное дитя, и я не знаю, в кого она удалась, ибо уж, конечно, не в меня и не в отца. Рожер, конечно, очень милый и образованный молодой человек, все отдают ему в этом справедливость, но ему далеко до Идальки. Рожер сам не понимает, как она успела в этом, и мы с мужем тоже не понимаем, ибо это настоящее чудо. А ведь Вальтер чрезвычайно богат.

   - Жаль только, что его никто не знает, - сказал он, - и хоть кажется умным и ученым, но с тех пор как решился на такое супружество, - у доктора вертелось на языке слово сумасшествие, но он удержался, - то я начинаю сомневаться в нем.

   - Но пан Милиус...

   - Но, милейшая пани Скальская, ведь он старик, а ваша дочь олицетворенный дьяволенок.

   Аптекарша рассмеялась, Финетка начала лаять, и, таким образом, кончился разговор.

   Когда, скучая страшным образом, Валек Лузинский пришел пить кофе к пани Поз, которая мало уже на него рассчитывала, но не хотела еще отпустить от себя, ему сообщили самую свежую новость, носившуюся по городу. Валек некогда был влюблен в хорошенькую панну Идалию, и потому начал насмехаться над этим супружеством. Укололо его и то, что расположение, которое оказывал ему прежде Вальтер, могло исчезнуть под влиянием врага (он так понимал панну Идалию). Одним словом, он был недоволен и удивлен и вознаграждал себя насмешками над стариком Вальтером.

   Напившись кофе у пани Поз (которая преподавала ему мораль в разных формах, выслушиваемую им довольно равнодушно), Лузинский, которому было делать нечего, голова которого была занята блистательной будущностью, так что он сквозь эту призму смотрел уже на жизнь, блуждал по городу без цели, уверяя себя, что собирал материалы и искал впечатления.

   В одну из подобных прогулок, именно в тот самый день, как появилось известие о предложении Вальтера, Лузинский зашел в тесную улицу, недалеко от монастыря ксендзов-реформатов.

   Это была самая тихая улица в городе; часть ее занимала длинная высокая старая стена, окружавшая монастырский сад, через которую видны были искривленные ветви лип и каштанов; дальше стояли домики ремесленников в зеленых садиках, поставленные точно в цветочных корзинках. Немногие из них примыкали к улице, большая часть по-прежнему обычаю отодвигалась вглубь, имея перед окнами клумбы мальв, высоких ирисов и тех свойственных нашим местам растений, которые, будучи раз посажены в землю, не требуют уже ни малейшего ухода.

   Хотя на рынке было довольно шумно и по иным улицам сновали люди, здесь вы не видели бы никого, кроме нескольких кучек детей, игравших в песке, тараторивших взапуски с воробьями реформатского сада. Двери в домиках были растворены; над иными скромная дощечка указывала на профессию убогого ремесленника.

   Лузинский пошел по этой улице, желая выйти за город; его влекло к старой хате, где жила родня, которая не хотела его принять, и которую признать он не имел желания. Он хотел издали посмотреть на дом, служивший его отцу колыбелью.

   Рассеянно проходил молодой человек под стеной, когда весьма оригинальная, а для артиста и желанная картинка, обратила на себя его взоры, и он остановился. Действительно редко прохожему случается встречать такую необыкновенную и артистически законченную картинку.

   Напротив монастырской стены стоял весьма порядочный домик, гораздо новее своих соседей, несколько ближе выходивший на улицу и едва от нее отделявшийся узкой полоской густой сирени, из-за которой в разных местах подымались высокие стебли пышной розовой мальвы. Ветви и цветы так плотно окаймляли широкую дверь, словно она была нарочно убрана ими. Над этой дверью на белой доске, без всякой подписи, грубо намалеван был гроб, сквозь растворенную дверь виднелся большой склад готовых гробов разных цветов и размеров, которые как бы напрашивались, кокетливо подвигаясь к улице.

   Были здесь гробы разнообразные, начиная от маленьких, окрашенных голубым цветом, с белыми крестиками, для детей (которых так много умирает!), до лакированных, с металлическими скобами, для людей, заслуживших себе более долговременной жизнью право на удобное и прочное помещение.

   Но что было бы удивительного в гробах, если бы рядом с ними не играла весенняя жизнь?

   На одном из гробов, стоявшем довольно высоко, сидела, спустив ножки, хорошенькая девушка и вполголоса напевала песенку. На голове у нее был надет только что, по-видимому, свитый венок из васильков, на груди повязан пестро-желтый платок, а весь убор дополняла полосатая юбочка, какую носит бедное простонародье. Голубой венок из васильков превосходно отенялся на золотистых, старательно причесанных волосах, спускавшихся на плечи двумя длинными косами. Она быстро вязала чулок, очевидно, думая о чем-нибудь другом, и распевая от скуки. Личико у нее было хорошенькое, нежное, с голубыми глазками, веселенькое, улыбающееся, похожее на ангелов, изображенных на картинах, которые восхваляя Бога, не имеют надобности ни заботиться, ни думать о чем бы то ни было.

   У ног этой девушки играло щепками и стружками от гробов дитя, маленькая сестра, возле которой сидел небольшой наивный щенок, время от времени трогавший лапой девочку, как бы вызывая поиграть вместе.

   Свет, проходя сквозь кусты и раскрытую дверь, пробирался полосами, великолепно озаряя в иных местах картинку. Светло-русая девушка сидела в тени, а ребенок и собачка освещались полным светом.

   Лузинский как поэт был поражен противоположностью гробов и молодости, жизни и смерти, света и тени, а художественный инстинкт, хотя и не весьма развитый, указывал ему прелесть этой божественной композиции, сильной и глубокой мысли, столь простой на вид и весьма обыкновенной. С этой мыслью встречаются сто раз в день, но редко она рисуется так живописно и выразительно. Здесь форма возвышала ее, делала более могущественной.

   Валек стоял, а девушка, спущенные ножки которой били в воздухе такт, распевала, наклонивши задумчиво хорошенькую головку. Вдруг она почувствовала - а это чувствуется, - что кто-то смотрит на нее, подняла глаза и засмеялась наивно, искренне, смотря на Валека, которой остановился, как вкопанный, и глядел, словно очарованный.

   Никого более не было видно, ни у дома, ни в окнах; девушка то опускала глаза на чулок, то снова подымала их на прохожего и улыбалась с ангельской невинностью.

   Лузинский не мог удержаться, тихо подошел к плетню, ступил на камень, шедший к двери, и подвинулся к порогу.

   - Добрый вечер! - сказал он.

   - Добрый вечер! Может быть, вам что-нибудь требуется? У нас найдете все, что только есть лучшего в городе, - проговорила, указывая на гробы, девушка, которой, очевидно, хотелось поболтать. - Мы имеем гробы лакированные, из натурального дуба, все из сухого дерева, превосходные, крепкие, а отец так искусно их делает, что придутся на какой угодно рост. Есть у нас трех размеров. Не поверите, как человек становится длиннее после смерти.

   - И вам не страшно сидеть среди этих гробов?

   - О, нет! Да и чего бояться? Не раз я спала в большом гробу очень удобно, словно в лодке. Мы все здесь привыкли к этому, потому что чего же бояться? Ведь надобно же когда-нибудь умереть, будешь или не будешь бояться смерти.

   - Но ведь как-то страшно смотреть на нее постоянно.

   - Нисколько, - отвечала девушка, - ибо человек сначала привыкает, а потом смотрит на гробы как на дерево. Мне только жаль иногда отцовской работы; он так старается, чтоб все было аккуратно, хорошо, а гроб поставят лишь на несколько часов на катафалк и потом опустят, хорошо еще если в склеп, где не так скоро портится, а если во влажную землю, то сейчас начинает гнить. А вы, панич, здешние? - спросила девушка.

   - Как же! Я родом отсюда и чаще всего проживаю здесь.

   - А я вас никогда не видела, даже в костеле.

   - Я тоже вас не встречал, - молвил Лузинский, заинтересованный простотой девушки и свежестью ее личика. - У вас большое семейство?

   - Только отец и два или три работника, которые приходят. Мать умерла, вот уже пять лет, и нам очень худо без нее. Отец целый день работает, а я сижу в лавке, ибо не знаешь, когда что кому нужно, а ведь всегда покупатель так торопится... Этих бедных мертвецов рады были бы выпроводить из дому в одну минуту. Нас только двое, я и сестрица Теклюся.

   - А как вас зовут? - спросил Валек.

   - Меня? Каролиной, а как я была маленькой, то покойница мать прозвала меня Линкой, и теперь не могут отвыкнуть от этого, хоть я и выросла. Напрасно я говорю, то это ни на что не похоже, я желала бы, чтобы называли уже Каролькой или как-нибудь иначе. Когда я ходила в школу к сестрам милосердия, то добрые сестры тоже называли меня Каролькой, а не Линкой, с позволения сказать, как собачку.

   - Но ведь это хорошее имя.

   - Э, нет, - отвечала, качая головкой девушка,- где слыхано - Линка? Люди смеются, а мне приходит на мысль линь, толстая, гадкая рыба, а я не хочу быть рыбой!

   Валек улыбнулся.

   - Но ведь вас иногда отпускают? - спросил он.

   - Никогда! - отвечала грустно Линка, смотря на чулок. - Разве очень редко по праздникам или по воскресеньям, да и то не в приходский костел, а к реформатам, где Бог, конечно, один и тот же, но где одни только старики.

   Валек рассмеялся, девушка также.

   - Что вы так стоите? - сказала она. - Если вы не боитесь, я попросила бы вас присесть на гробе. В углу стоит крепкий, дубовый. С этим огромным дубовым гробом целая история: он стоит уже в лавке четыре года и никому не годится. Заказал было его себе покойный резник Рафаил Сумирка, даже отцу дал задаток, и требовал, чтоб лес был превосходный. Но когда бедняга умер, его семейство не захотело взять такого дорогого гроба и похоронили его в простом сосновом, а этот остался, и я не знаю, как долго простоит, потому что слишком велик, а люди теперь маленькие.

   И девушка смеялась, словно разговаривала о цветах. Валек стоял, слушал, и его чрезвычайно занимала поэтическая сторона этого щебетанья среди гробов. Линка посмотрела на него и вздохнула; очевидно, по природе она была болтлива, а продолжительное молчание делало этот разговор еще интереснее.

   - А знаете, почему я вам обрадовалась? - спросила она.

   - Потому что, не видя никого, соскучились от долгого молчания?

   - О, нет! Но потому, что лицо ваше так напоминает мне мать, словно вы были ей братом.

   Валек побледнел, но улыбнулся.

   - А кто ж была ваша мать? - спросил он нетвердым голосом.

   - Мать моя была очень хорошего и почтенного рода, - отвечала Линка, оборачиваясь к Валеку, - только несчастного. Она из семейства Лузинских.

   Валек вздрогнул, но молчал, стараясь не показать и вида беспокойства.

   - Из тех Лузинских, - продолжала Линка, - убогая хата которых стоит и теперь над плотиной, и из которых один - так говорят по крайней мере, я достоверно не знаю - убил кого-то в Турове.

   Молодой человек опустил голову; ему стало холодно.

   - Но как вы напоминаете мне мать!

   Не оставалось Валеку сомнения, что дочь гробовщика была ему родственница. Мысль эта охладила и поразила его; но хорошенькие глазки девушки привлекали его; и вся эта история странно удовлетворяла болезненное воображение. Сама эта светло-русая Линка, со всей своей милой простотой и наивностью, не заняла бы его решительно, если б встретилась на улице с ведром воды. Но здесь все смахивало на балладу. Валеку казалось, что сама судьба набрасывает ему канву для великого произведения. Но для этого везде есть канва, только нет художников.

   Облокотясь о притолоку, смотрел он на девушку, занятую вязаньем, которая рада была гостю и охотно развлекала себя и его.

   - Вот мы говорили о гробах, - прибавила она, покачав головкой. - Я расскажу вам любопытную историю о сапожнике. Вы его, конечно, знаете, его фамилия Седлецкий, живет он на Мендзыржецкой улице. У этого Седлецкого, говорят, злая жена, которая чрезвычайно боится смерти и всего, что ее напоминает. Несколько лет назад они страшно поссорились, так что едва дело не дошло до драки. Не зная, чем досадить жене, Седлецкий сказал ей: "Ты меня сведешь в могилу! А чтоб ты об этом не забывала, я закажу себе заблаговременно гроб и буду спать в нем в комнате". Это сказано было не в шутку. Прибегает он, запыхавшись, к отцу: "Делай мне гроб!" - говорит. Отец начал отговаривать его, что не следует искушать смерти, но тот и слушать не хочет. Сделали гроб и отнесли, Седлецкий постлал в нем себе постель, жена тотчас же убежала из дому, потом возвратилась, плакала, ссорилась, но сапожник все-таки не расстался с гробом. Так мы и позабыли, но через год или полтора, он приходит снова к отцу. "Э, чтоб тебя, - сказал он, - хороший же ты мне сделал гроб, что и двух лет не выдержал, совсем почти рассыпался". Отец ответил на это, что гробы делаются не для спанья, но сапожник заказал новый гроб, который тоже рассыпался, и Седлецкий спит в третьем, и отец говорит, что придется делать и четвертый.

   Линка так усердно смеялась, что даже венок из васильков спустился на лоб; она сняла его, поправила, посмотрелась в кусочек зеркальца, прибитый в углу над дубовым гробом, и начала напевать, улыбаясь.

   Хотя Валеку и хотелось бы подолее остаться с нею, однако он чувствовал, что надо было удалиться; он поклонился и вышел. Долго он оглядывался на Линку, а девушка глядела ему вслед, и пока только можно было, они улыбались друг другу, как старинные друзья.

   Валек пошел дальше почти со стыдом; он припомнил графиню, свою блистательную будущность и эту босую родственницу, и сам удивлялся, что такое бедное создание могло произвести на него впечатление.

   Ум противился, но сердце чувствовало, что образ Линки останется в нем.

   Лузинский даже вспомнил по этому поводу, что все великие гении, начиная лорда Байрона, славились волокитством, что принадлежностью поэта было влюбляться в существа даже наименее достойные любви. Линка была молоденькая, хорошенькая девушка, немного сродни, наивная болтушка и сидела на гробах.

   "Большой беды не будет, если немножко поухаживаю за нею, - подумал он. - Она будет очень счастлива, а я позабавлюсь!"

   Весьма послушная совесть представляла ему это в самом невинном свете, хотя разнузданное воображение заранее доводило эту историю до крайних пределов.

   В балладе, которую сочинил Лузинский по этому поводу, светло-русая девушка топилась в озере, белое тело ее всплывало среди расцветших водяных лилий, а седой отец укладывал ее в новом, облитом слезами, гробе.

   Верьте мне, ничего нет ужаснее поэта: он готов раскрыть гроб, лишь бы добыть поэму...

  

  

   Из всех многочисленных героев нашей повести, кажется, несчастнее всех в описываемое время был барон (in partibus) Рожер Скальский... Отец ничего уже не чувствовал, мать плакала о дочери, панна Идалия мечтала, как мечтают перед свадьбой. Пан Рожер, хотя и должен был вскоре стать владельцем Папротина, ибо он вынудил отца, чтоб имение было куплено на его имя, - ходил, однако же, постоянно не в духе.

   Давно уже он намеревался подцепить одну из графинь; это было его мечтой, осуществление которой казалось ему легким; между тем дело не подвигалось, а до него дошли слухи, что барон и кто-то другой уже опередили его. У него даже не было предлога появиться в Турове. А другие партии казались ему неподходящими.

   Особенное нерасположение чувствовал он к пришельцу, барону Гельмгольду, как к лицу, которое отняло у него из-под носа самую законную собственность. Но если бы он даже искал и хотел выдумать наистрожайшее мщение, то не вымыслил бы лучше того, какое предоставила ему случайность.

   Мы уже видели, с какой признательностью было принято первое посещение паном Рожера кондитерской Горцони. С тех пор хозяин этого заведения кланялся низко пану Рожеру, а сын аптекаря, получая дань уважения, не остался к ней равнодушен. Надо знать, что Горцони, несмотря на свое иностранное происхождение, освоился уже с жизнью городка и славился тем, что знал всю подноготную на десять миль в окрестности.

   Он даже не имел надобности получать газеты в кондитерской, потому что забавлял гостей хроникой до такой степени исполненной фактов, что вряд ли бы сравнялся с ним любой хроникер. Обыкновенно он останавливался перед посетителем, опирался о свое бюро, складывал ногу на ногу, руки грациозно располагал на животе, и когда раскрывал румяные уста, из них вытекала золотая струя сплетен, словно из рога изобилия. В описываемый именно день он имел счастье пригласить пана Рожера и угостил его газетой, редактированной великолепнейшим образом.

   Пан Рожер слушал. Зашла речь о бароне Гельмгольде.

   - Я знаю этого галицийского барона, - сказал кондитер, - и слышал от почтмейстерского секретаря, что он уехал в Дрыч и Волчий Брод. А знаете ли вы, кто живет в Дрыче и Волчьем Броде?

   - Нет, не знаю.

   - В Дрыче, - говорил Горцони, - живет Старостина Горская, какая-то дальняя бабка барона; но это ничего не значит, потому что от этой бабки ему не будет ни малейшей выгоды.

   Горцони, улыбаясь, поправил свой костюм.

   - Но родная сестра старосты, а следовательно, тоже доводящаяся барону бабкой, моложе первой лет на пятнадцать, панна Забржеская - владелица Волчьего Брода с угодьями. Это богатейшая помещица в целой окрестности, но девица, которой под пятьдесят, и чудачка. Вследствие этого расчеты и происки всего семейства вращаются около Волчьего Брода.

   Скальский слушал с вниманием.

   - Вы, конечно, не видели панны Забржеской и не слыхали о ней? - спросил Горцони.

   - Не помню.

   - Но это особа оригинальная в высшей степени. Во-первых, я имел честь видеть ее, и хоть ей под пятьдесят, однако вы не думайте, чтоб это была старуха или дурняшка. В свое время, это, должно быть, была необыкновенная красавица, да и теперь еще очень и очень не дурна собою; она не кажется старой; может быть, немного полная, румяная, зубы прекрасные, осанка аристократическая, одним словом, королева. Имя у нее тоже необыкновенное: Флора! Чего же вам лучше? Богиня цветов! По счастливому стечению обстоятельств, когда все семейство проматывалось, панна Флора получила столько наследства, что состояние ее дошло до чрезвычайных размеров. Конечно, я не считал, но говорят люди, что у нее несколько миллионов злотых.

   Рассказ этот начинал сильно занимать пана Рожера.

   - А отчего же она не вышла замуж? - спросил Скальский.

   - Это-то и остается неразгаданной тайной, потому что за нее сватались даже князья; но гордая панна капризничала, подозревала, что ее брали из-за денег, отказывала и отказывала нарочно резко, и, таким образом, дожила до пятидесяти, а теперь курит сигары, сама управляет имением, и как еще деспотически! А уже о замужестве нет и помышления. Разно говорили, - прибавил шепотом Горцони: - что было даже несколько романов, но это, может быть, выдумки. Верно то, что вряд ли уж пойдет она замуж, а родня около нее вертится, как бес перед заутреней.

   Вот все, что рассказал Горцони, но слова эти не упали на бесплодную почву - их пан Рожер принял близко к сердцу.

   "Была бы великолепная штука, - подумал он, - если б я мог познакомиться с нею и... Что значит пятидесятилетний возраст? Идалия ведь хочет идти за старика без имени, без образования, а здесь - все. Вопрос только в том: каким образом?.."

   Действительно, все смелые замыслы зацепились на этом страшном "каким образом?"

   Пан Рожер не обладал пламенным воображением и трудно было ему придумать средства. Вечером он открылся сестре. Хотя он и не признавал превосходства над собой панны Идалии, однако не брезговал этим женским умом.

   Панна Идалия внимательно слушала его, покуривая папироску.

   - А, - сказала она, подумав, - мысль хороша, но трудна для исполнения. Все прежде употреблявшиеся средства: сломанное колесо, опрокинувшийся экипаж, заблудившийся путешественник - избиты уже донельзя. Романы выдали тайну, никто теперь не поверит ни в какую подобную случайность. Поехать прямо к старой панне невозможно. Но не граничит и Волчий Брод с Пап-ротином? Ведь это, кажется, в той стороне?

   Пан Рожер не знал, но немедленно сбегал за инвентарем и планом. Не фатум ли это? Папротинский лес сходится с пущей, принадлежавшей к Волчебродскому имению.

   Брат и сестра всплеснули руками. Пан Рожер поцеловал панну Идалию.

   - Бога ради, никому ни слова! - шепнул он. - Завтра еду в Папротин, возьму с собою лакея, туалет, экипаж, и в качестве соседа имею полное право представиться в Волчьем Броде.

   Скальский радостно потирал руки и с гордостью приподнял голову.

   - О судьба, поблагоприятствуй! - воскликнул он. - Отличная была бы штука подцепить подобное наследство у этого голяка барона.

   - Но что ж говорят о панне?

   Пан Рожер повторил сестре все им слышанное от Горцони.

   - Здесь дело идет только о том, чтоб жениться, - прервала панна Идалия, - а потом для чего же существуют ум, ловкость, молодость? Если б ты не сумел устроиться, я презирала бы тебя.

   - Но, пожалуйста, никому ни слова!

   - Можешь быть спокоен.

   Будущему владельцу Папротина не было ничего легче, как выбраться на другой же день рано утром и, взяв добрых почтовых лошадей, очутиться к вечеру на месте. Так как прежний арендатор имел право жить в доме до марта месяца, то помещик поместился во флигеле; новый владелец, однако же, и тут нашел уже дворню услужливых людей и весьма радушный прием. Хотя он приехал ночью, однако к нему явился лесничий, который лесные трущобы знал так же хорошо, как и соседство. Не желая обнаружить нетерпения, пан Рожер просил его осмотреть на другой день границы. Разговор сам собою должен был коснуться панны Флоры.

   Утро было прекрасное, но несколько осеннее; старик лесничий добыл коня, и они выехали после завтрака. Пан Рожер заботливо осматривал границы, хотя это его нисколько не занимало.

   Доехали они, наконец, до старого дуба, намеченного крестом.

   - Здесь, вельможный пане, - пояснил лесничий, - земля ваша сходится с землей вельможной пани Забржеской, и граница идет по высохшему руслу ручья до Кудашевой долины, а оттуда...

   - А! Панны Забржеской, из Волчьего Брода? - спросил Скальский.

   - Точно так, из Волчьего Брода.

   - А далеко это отсюда?

   - Вельможный пане, отсюда будет миля, а от дому полторы.

   - Нет ли пограничных споров?

   - Где же их нет? Есть, и даже трудный к разрешению спор, по поводу ручья...

   - Я не люблю споров и полагаю уладить дело, съездив в Волчий Брод.

   - Что касается поездки, то почему и не поехать, но чтоб из этого вышло что-нибудь, напрасно льстить себя надеждой.

   - Почему?

   - Потому что вельможная панна Забржеская, с позволения сказать, без обиды, Ирод баба.

   - Вот как! - воскликнул, засмеявшись, Скальский.

   - Она сама объезжает границы верхом или в одноколке, за всем наблюдает, ведет процессы и никому не уступит.

   - Что ж, она уже стара?

   - Не скажу, чтоб была стара, - отвечал лесничий, - но и молодою признать трудно. Когда я здесь поселился, она была такая же как и теперь, а этому уже лет пятнадцать назад; только немного словно пробились усы, но это ее не портит. Особа весьма серьезная, только как будто бы и не женщина.

   Пан Рожер улыбнулся.

   - Удастся ли что, или не удастся, а мне надобно побывать у нее.

   - Конечно, от этого вас не убудет, и из одного любопытства стоит посмотреть дом в Волчьем Броде, потому что вряд ли где встретится подобный.

   - Что же в нем особенного?

   - Все, вельможный пане, - отвечал лесничий, - начиная от помещицы до капеллана.

   - Что ж это за капеллан?

   - А кто его знает? Кажется, из Египта или из какой-то запрещенной земли: когда он служит обедню, то на таком языке, что не знаю, может ли его понять и сам Господь Бог.

   Так как не приходилось вдаваться в излишние расспросы, пан Рожер замолчал, обещая себе лично познакомиться с домом панны Забржеской. Действительно, он поехал к ней на другой день.

   Волчий Брод не представлял особого великолепия, и отличался только непомерной обширностью построек, расставленных не с большой симметрией. Среди старых деревьев, аллей и клумб стояло больше строений, нежели сколько, по-видимому, было нужно. Самый дом, довольно низкий, отчасти деревянный, частью каменный, строенный и перестроенный в разные времена, представлял смешанные образцы различных стилей.

   Среди лабиринта этих пристроек, галерей и крылец расхаживала многочисленная прислуга.

   К гостю вышел пожилой мужчина вроде дворецкого. Пан Рожер отдал ему свою карточку и объявил, что в качестве соседа и владельца Папротина желал бы представиться панне Забржеской, засвидетельствовать почтение и вместе поговорить о границах.

   Дворецкий принял его с поклоном и, введя в нижнюю залу, отправился к хозяйке.

   &nbs