Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века

ли вместе недолго, что покинутая мать Валека умерла в бедности, а муж ее скрылся неизвестно куда. Она, однако же, до самой смерти ожидала его возвращения, надеясь, что он позаботится о ребенке, вспомнит о ней; но его долговременное молчание наводило на мысль, что он, должно быть, погиб. Что касается до отца, то Валек не мог ничего найти в бумагах ни о его происхождением, ни о состоянии, ни о роде занятий. Казалось, однако ж, что он должен быть родом из окрестностей или из самого городка, и имел какое-то место в Турове, когда женился на его матери.

   Но это были скорее одни догадки.

   Пересмотрев еще раз бумаги и положив их вместе с деньгами, которые решил носить с собою, Валек начал придумывать, что ему делать? Нельзя же оставаться в ресторации, в городе, на глазах у любопытной толпы, без занятия и, в особенности, имея в кармане сто тысяч злотых, которые для каждого могли служить прекрасным основанием для того, чтоб нажить богатство.

   Разумеется, его манила столица, литературные занятия и слава, но непреодолимая лень убеждала его не спешить, и он задумал сначала под видом собрания сведений о матери отправиться в Туров. Кто знает, это, может быть, и обещало какую-нибудь пользу, но во всяком случае не следовало пренебрегать возобновлением отношений с аристократическим кругом.

   Если бы даже графы Туровские отреклись от этого родства, то какой превосходный сюжет для разгромления аристократов, которые не хотят знать убогого родственника!

   Свобода имела, как он сам убедился, свои хорошие стороны; он мог делать, что хотел, но нелегко ему было пожелать чего-нибудь решительно, ибо ему недоставало пружины, называемой волей, которая управляет человеком. Он решился обдумать все хорошенько, так как ничто еще его не понуждало.

   Немало он только удивлялся тому, что доктор, который, конечно, несколько раз пересматривал его бумаги и должен был знать об этом родстве, никогда не намекал об этом, так же, как и о его отце.

   Таинственный этот отец, имя которого только было упомянуто в венчальном свидетельстве, в котором он прописан не как шляхтич, - нигде более не показывается в бумагах. Валек, однако ж, надеялся узнать что-нибудь больше от старых людей в Турове. Вероятно, под покровом этой тайны скрывалась и не драма, но все-таки нечто, о чем необходимо было знать сыну. Почему же доктор, которому должна была быть известна причина отлучки егс отца, никогда не вспоминал даже об этом?

   - Все это необходимо объяснить во что бы то ни стало, - подумал Лузинский, - я в этой неизвестности жить не могу. Если даже отец и провинился в чем, то вина не падает на меня, а может быть, он пал жертвой клеветы, преследований, несправедливости.

   Видя, что пани Поз не думает присылать ему кофе наверх (может быть, это входило в особый расчет прекрасной вдовы), Валек пошел в ее комнату и застал ее без обычной повязки, бледной, интересною и довольно старательно одетой. Она чрезвычайно радушно встретила его. Первый раз пришло Лузинскому в голову, что ему могли расставлять сети, и он, как человек практичный (несмотря на гений), решился быть осторожным.

   Пани Поз велела подать кофе, который и принесла улыбающаяся Юзя.

   - А знаете ли вы самую свежую новость? - спросила вдова. - Скальские продали дом и аптеку.

   - В самом деле? Когда? Кому? Так скоро?

   - Конечно, удивительнее всего эта неожиданность, - продолжала вдова, с чувством смотря на Валека, который опустил глаза из предосторожности. - Вчера, говорят, к ним приходил доктор Милиус по поручению незнакомца, который недавно здесь поселился, и они порешили с двух слов.

   - Не думаю, - сказал Валек, - это болтают от нечего делать. Зачем бы покупать незнакомцу аптеку?

   - Говорят, что он где-то и сам в Америке был аптекарем.

   - Из Нью-Йорка приехал в наш город заводить аптеку? Ха-ха-ха! Не верьте, этого быть не может.

   - Так говорят. Кажется, Скальские ищут деревню, или даже нашли.

   Лузинский хохотал до упаду.

   Он, может быть, имел некоторые причины к смеху, но на этот раз ошибся в своем скептицизме, ибо против всякого вероятия, дело было так, как рассказывала его хозяйка.

   Но мы оставим молодого человека за сытным завтраком наедине с хорошенькой хозяйкой (на которую посматривала любопытная Юзя сквозь замочную скважину) и пойдем за доктором.

   Милиус, несмотря на свое горе, поплелся в аптеку по желанию Вальтера. Мы уже знаем, что Скальские решились сбыть и дом, и дело. Старик отец, понуждаемый детьми, не найдя покупщика в городе, собирался в Варшаву. Вещи уже были уложены, место в дилижансе запасено почтмейстером; семейство с нетерпением ожидало и поездки, и ее последствий, как под вечер в так называемую канцелярию Скальского вошел пасмурный Милиус и молча опустился на диван, стоявший у двери.

   С тех пор как Скальский решился продать аптеку, он не считал уже себя обязанным оказывать прежнее уважение Милиусу, а потому он почти оскорбился этим бесцеремонным приходом, и в особенности тем, что доктор прямо сел, не проговорив даже обычного приветствия. Правду сказать, последний гораздо больше думал о своем горе, нежели о поручении.

   - Значит, я первый должен вам сказать "добрый вечер"? - спросил как бы насмешливо аптекарь.

   - Разве мы знакомы со вчерашнего дня, чтоб заниматься подобными формальностями? - сказал холодно Милиус. - Эх, старина! Я пришел за делом, а не для того, чтоб желать тебе доброго вечера.

   - Если за аптечным делом, то извините, я уже не занимаюсь аптекой, - возразил Скальский.

   - С чем и поздравляю, - сказал доктор, - значит, ты догадался, что тебе это давно следовало сделать, ибо у тебя нет ни способностей, ни призвания к ремеслу.

   - К ремеслу? Скорее к искусству, - поправил Скальский.

   - Ну, хоть и к искусству, - молвил доктор. - Значит, ты продал и аптеку, и искусство?

   - Нет; но завтра еду в Варшаву, где ожидает меня контрагент.

   - Хорошо. А что тебе дают?

   - Что дают? - повторил Скальский в смущении. - А для чего вам это?

   - Может быть, я дал бы больше или меньше.

   - Но ведь доктор не может быть аптекарем.

   - Но я могу иметь аптекаря. Представь себе, Скальский, как выгодно иметь в руках аптеку, кормить пациентов без меры лекарствами и класть в карман деньги и за визиты, и за медикаменты! А?

   Скальский посмотрел на Милиуса с изумлением; он ничего не понимал.

   - К чему эти шутки? - сказал он.

   - Я нисколько не шучу относительно приобретения аптеки! - воскликнул доктор. - Конечно, сам я ее не куплю, но серьезно, У меня есть покупщик. Что за нее возьмешь?

   - Серьезно? - спросил Скальский.

   - Без шуток.

   - Вот ведомость, - сказал смягчившийся неожиданно аптекарь, - здесь цены материалам показаны самые умеренные. Кладовая наполнена: нет медикамента, которого бы вы не нашли, - выбор отличный, и все это свежее. В доказательство скажу, что я ежегодно сам ревизовал все в подробности и что только было испортившегося - без сожаления выбрасывал в канаву.

   - Знаю, - отвечал доктор, - потому что в прошлом году выбросил ты nux vomica, которую дети подобрали и едва не отравились.

   - Правда, правда, - прибавил с жаром аптекарь. - Покажи мне другого аптекаря, который принял бы подобную жертву для славы своего заведения!

   Доктор улыбнулся, развернул ведомость и взглянул на нее.

   - А что же будет стоить дом? - спросил он.

   - Цена не очень велика, скажу, не хвастая! - воскликнул аптекарь, в сущности, любивший похвастать. - Потому что это не дом, а настоящее маленькое палаццо, устроенное с таким комфортом, какого не найдешь в деревне. Угодно посмотреть?

   - Ты забываешь, любезный Скальский, что твой дом я знаю так же хорошо, как и тебя.

   - Вот ведомость и цена, - сказал аптекарь.

   - А вместе это составит порядочную сумму, - сказал доктор, складывая обе стоимости. - Уступишь что-нибудь?

   - Ни гроша! - отвечал Скальский.

   - В таком случае не продашь, - заметил холодно Милиус, положив бумаги и потянувшись за шляпой.

   Скальский смутился.

   - Подожди, - сказал он, - поговорим по-человечески.

   - Нет, любезнейший, - прервал Милиус, - я знаю, что это значит, по-человечески: будем несколько часов надрывать горло, стараясь склонить друг друга, - ты рассчитывал взять больше, а я дать как можно меньше. Мне это не с руки. Ты меня знаешь и знаешь, что я желаю тебе добра, что я никому в жизни не намерен вредить и не хочу пользоваться ничьим неблагоприятным положением. Говори последнюю цену: если можно, я дам, а нет - так нет!

   Скальский закусил губы, снял очки и начал их вытирать, желая выиграть время; он боялся упустить готового покупщика, потому что другого пришлось бы на самом деле - отыскивать. Расчувствовавшись неожиданно, он бросился доктору на шею.

   - Любезный друг! - воскликнул он. - Войди в положение человека, который продает все свое состояние!

   Милиус снова принялся за ведомости, начал внимательно их рассматривать, потом подумал хорошенько и, написав свою цену, подал ее Скальскому, снова потянувшись за шляпою.

   Аптекарь колебался, наконец подал руку и сказал:

   - Согласен, но где же покупщик?

   - Вновь прибывший незнакомец, с которым вчера я имел удовольствие сойтись несколько ближе. Он называется Яном Вальтером, долго служил лекарем в английском флоте, но имеет диплом магистра фармации.

   - Иностранец?

   - Нет, он родом из наших мест, хотя давно уже отсюда выехал; но хочет снова поселиться. Так как дело кончено, то я приду к тебе с ним вместе завтра утром.

   - Хорошо, приходите завтракать, я приготовлю завтрак; он осмотрит дом и не мешает, чтоб узнал с кем имеет дело! - воскликнул Скальский, потирая руки. - Правда, уступаю дешево... но дети...

   Аптекарь замолчал и вздохнул.

   - А зачем так воспитал детей, что они водят тебя за нос? - спросил Милиус. - Оба мы терпим то, что заслужили.

   - Ты же каким образом? - спросил Скальский.

   - Я принужден был выгнать своего воспитанника из дому! - воскликнул Милиус. - Но это был приемыш; а ты, бедняга, не можешь выгнать родных детей!

   Скальский почесался.

   - Итак, я ожидаю вас завтракать, - сказал он.

   Милиус кивнул головой и медленно отправился к домику, занимаемому Вальтером.

   Об этом человеке ходили по городу самые разнообразные слухи, распущенные людьми, переносившими его вещи, ибо из городских обывателей никто не бывал у него. Ни с кем он не знакомился, исключая некоторых мещан и ремесленников, да и тех не принимал у себя в доме. Об этом доме рассказывали чудеса. Милиус не обращал на это внимания, и был доволен развлечению; он радовался, что проведет вечер не в одиночестве.

   Домик Вальтера был довольно просторный, с порядочным садом, и стоял отдельно. Вальтер оставил ему прежний вид, так как не имел ни времени, ни охоты его переделывать. Милиус застал Вальтера на лавке у ворот, и радушный хозяин немедленно ввел гостя в комнаты. Огромные сени были завалены ящиками и связками, самая упаковка которых представляла предмет любопытства, так как эти циновки, дерева и бечевки происходили из другого, незнакомого нам полушария. Все это загромождало сени почти до потолка, оставляя только узким проход вроде коридора.

   Направо находилась рабочая комната Вальтера, при входе в которую Милиус, хотя был не из любопытных и нелегко поддавался Удивлению, однако, остановился на пороге. Вероятно, здесь были выгружены некоторые из упомянутых ящиков, потому что на полу, на столах, на полках и в шкафах лежали разнообразные предметы естественных наук и этнографии. Чучела зверей, препараты в спирте, засушенные головы, оружие диких индейцев, растения, приготовленные по новому способу, сохранившие естественный цвет и формы, а кроме того, книги и рукописи наполняли всю комнату. Был это кабинет ученого наблюдателя, имевшего, по-видимому, средства удовлетворять даже свои ученые прихоти, потому что с первого же раза нельзя было не заметить, что эти коллекции стоили недешево.

   Милиус просто остолбенел.

   - О, как же вы счастливы! - сказал он, складывая руки. - И зачем вам аптека, когда можете сидеть по целым дням за книгой и микроскопом, не заботясь о насущном хлебе?

   Вальтер улыбнулся.

   - Да, - отвечал он, - если это и не собственно счастье, то по крайней мере хороший суррогат его; но и этого недостаточно, ибо человек не машина для изучения, и вот среди разных опытов у него отзывается сердце, которое говорит, что Бог предназначил человека быть отцом, мужем, братом. У кого нет ни одной из этих обязанностей, жизнь того пройдет без следа.

   - Но для чего же вам аптека? - прибавил Милиус, осторожно входя и осматриваясь.

   - Сегодня еще я объяснить этого, любезный доктор, вам не могу, - сказал Вальтер. - Сочтите это за странность, за фантазию.

   - За которую придется заплатить довольно дорого.

   - Что ж делать, - сказал со вздохом хозяин. - Недаром я боролся с холерой на Ганге, с желтой лихорадкой на Гаити, с отвесными лучами солнца в Африке, собрал кое-какие деньжонки и имею право потешиться.

   - Конечно, имеете, - отвечал Милиус, - садясь между огромным гербарием и какими-то фолиантами. - Но, не имея жены, детей, зачем же навязывать себе хлопоты по хозяйству?

   Вальтер не отвечал несколько времени.

   - Не могу еще вам ничего объяснить, - сказал он наконец. - Но если б вы все знали, то, наверное, оправдали б меня.

   После этого Милиус рассказал об условии, заключенном со Скальским, и о приглашении на завтрак.

   - На завтрак? Меня приглашать на завтрак! Зачем? - воскликнул Вальтер. - Я не имею надобности видеться с ним.

   - А каким же образом окончите дело?

   - Самым простым образом: я дам вам деньги, вы их заплатите, а Скальский выдаст расписку. Зачем мне идти к нему и заводить ненужные знакомства?

   Здесь он остановился и, желая дикость свою как бы обратить в шутку, прибавил:

   - Если б Скальский был нового рода жуком, каким-нибудь неизвестным видом из рода жесткокрылых, или, наконец, даже инфузорией, я, конечно, погнался бы за ним, но человек...

   Милиус улыбнулся.

   - Верьте, любезный товарищ, что и между людьми есть еще неисследованные виды, и если Скальский не принадлежит к ним, то в семействе его найдется какой-нибудь любопытный индивидуум...

   - Я полагаю, ничего любопытного.

   Вальтер подошел к зеркалу неизвестно зачем, долго смотрел на свое бледное лицо, и потом сказал, обращаясь к доктору:

   - Неужели мне необходимо идти?

   - Думаю, это неизбежно. Зачем вам окутываться ненужной, смешной тайной, выказывать какое-то презрение к людям?.. Верьте мне, что это не идет образованному человеку.

   - Вы совершенно правы, - отвечал Вальтер. - Только... одна беда, что я теперь вам не могу объяснить всего никоим образом.

   Милиус пожал плечами.

   - А я не могу догадаться, потому что родился недогадливым, - отвечал он. - Во всяком случае не помешает пойти на минуту к Скальским.

   В это время доктор заметил на столе разбросанные шахматы.

   - Что я вижу? - сказал он. - Вы играете в шахматы!

   - Да. А вы?

   - Страстный любитель, но не с кем играть. Собеседники переглянулись и подали друг другу руки.

   - Садитесь, - молвил Милиус, - мне тяжело возвращаться домой, я охотно сыграл бы партию.

   - Я тоже... Но позвольте. Я приготовлю два стакана грогу с ромом, который сам привез с Ямайки.

   Вальтер ушел и вскоре возвратился с водой, сахаром, бутылкой рому, приготовил две большие кружки грогу, и новые приятели уселись за шахматы. Играли они до полуночи, но Милиус, возвратясь домой, не мог уснуть почти до рассвета.

   Проснулся он, однако же, в свое время, когда привык посещать больных и госпиталь. По окончании обязательных визитов, он отправился за Вальтером, чтоб вместе идти в аптеку. Он еще раз встречал сопротивление Вальтера, которому хотелось избавиться от знакомства со Скальским, но настаивал на своем.

   - Перестаньте, товарищ, - сказал он. - Разве вы девица, которую первый раз выводят на бал? Мужчине бояться людей! Это по меньшей мере смешно.

   У Вальтера заблистали глаза.

   Первый еще раз Милиус заметил, что перед ним начал обнаруживаться новый человек. Выражение глаз, обыкновенно спокойных, показалось ему диким, лицо вздрогнуло... Но это продолжалось лишь несколько секунд... Придя в обычное состояние, Вальтер взялся за шляпу и смиренно пошел за Милиусом.

   Когда вечером Скальский объявил важную новость своему семейству, в аптеке произошла почти революция. Мать начала горько плакать и, может быть, первый раз в жизни пожаловалась на детей и упрекала их в том, что они причина разорения, - не пугаясь ни панского шика Рожера, ни грозных мин панны Идалии. Мужу едва удалось ее успокоить. Пан Рожер торжествовал, но, одержав победу, счел за необходимое казаться скромным. Панна Идалия ходила по комнате, храня гордое молчание.

   Странная вещь! Рассказ о незнакомце, который, как оказывалось по всему, должен был иметь значительное состояние... сильно занимал ее. Издали он не показался слишком старым и выглядел довольно прилично.

   Панна Идалия была истинное дитя своего века, и она стремилась не к какому-нибудь недостижимому идеалу, не к герою романа, побивающему чудовища, а просто хлопотала о богатом женихе. И она подумала, на всякий случай, что, кто ж знает, что может прийти в голову пожилому мужчине? Не мешало бы явиться во всем блеске красоты и молодости и попробовать-де, удастся ли сделать что-нибудь?

   В системе панны Идалии было иметь несколько подразумеваемых женихов, и что же мешало закинуть удочку на богатого незнакомца?

   Конечно, это был не более как будущий аптекарь; но такой богатый и пожилой человек под влиянием здравых советов молодой и хорошо образованной жены мог исправиться, облагородиться, купить имение и сделаться совершенно другим существом.

   Конечно, ни одному мужчине в подобных обстоятельствах не пришла бы такая комбинация; но отчего же бы молодая девушка не могла возыметь фантазию?

   Панна Идалия была довольна собою, улыбнулась в зеркало, а в душе дала себе слово одеть к завтраку платье со шлейфом, ботинки на каблучках, волосы зачесать à la chinoise, - и потом сыграть на фортепьяно, но как сыграть!

   На другой день с утра начались приготовления к завтраку. Скальский хотел, в чем соглашалось и все семейство, чтоб это был настоящий обед, только не в обычной форме; отличием должен был служить бульон в чашках. Незнакомцу хотели пустить пыль в глаза; поэтому добыто было из ящиков серебро, пан Рожер позаботился о страсбургском паштете, а панна Идалия не позабыла поставить на стол букет в фарфоровой вазе.

   Около полудня Скальский, выглядывавший гостей из-за занавески и довольно неспокойно прохаживавшийся от бюро, на котором лежала ведомость, к окну, выходившему на улицу, первый возвестил о их прибытии.

   Незнакомец, на которого тоже с чрезмерным любопытством посматривала из верхнего этажа панна Идалия, показался всем весьма обыкновенной фигурой. Хотя пан Рожер и уверял, что костюм Вальтера, внешне простой, был сделан в Англии и отличался английским шиком, однако Скальский, пожимая плечами, повторял:

   - Ничего особенного, право, ничего особенного!

   В кабинете аптекаря произошло первое знакомство и обмен обычными приветствиями. Вальтер, казалось, избегал напрасной траты слов, заменяя их склонением головы, пожатием плеч, но не мог не проговорить или скорее не пробормотать нескольких фраз. Милиус, наблюдавший эту сцену, немало удивился, когда Скальский, услышав голос Вальтера, вздрогнул точно в испуге и отступил назад. Движение это было моментальное, ибо Скальский опомнился немедленно, но, вследствие какого-то странного нервного раздражения, каждый раз, когда незнакомец отзывался, аптекарь делал движение, уставлял глаза и несколько секунд не приходил в нормальное состояние.

   Потом он с напряженным вниманием всматривался в черты Вальтера, который, очевидно, избегал этого почти неприличного наблюдения, а затем опускал глаза.

   Продолжалось это довольно долго; наконец, Скальский, освоившись с голосом и лицом Вальтера, не обнаруживал уже признаков испуга и излишнего любопытства, которые удивили Милиуса.

   Гость вел себя по-английски: холодно, вежливо, серьезно, не допуская ни к малейшему сближению. Невзирая ни на какие усилия Скальского, он не выходил из холодной вежливости.

   Едва пани Скальская, нарочно спустившаяся вниз, могла уговорить его разделить с ними семейный завтрак.

   Вальтер согласился, но, очевидно, против желания. Войдя в столовую, он издали поклонился пану Рожеру, не отдав должной дани удивления его утреннему наряду самой последней моды. Он едва взглянул и на панну Идалию, одетую в платье с длинным шлейфом, и не сказал ей ни слова.

   Лишь после нескольких рюмок, от которых гость, как старый моряк, не отказывался, лицо его начало немного проясняться. Он смотрел как-то смелее, но по-прежнему был неразговорчив. Пробовали затронуть прошедшее, но он отделывался несколькими общими местами, сказав, что долго путешествовал и служил в английском флоте. Не было возможности его раскрахмалить, как выражалась панна Идалия.

   Скальский, вследствие ли продажи аптеки, или по какому-то странному расположению, был чрезвычайно молчалив, смотрел упорно на Вальтера, при малейшем его движении подавался назад и был, как остолбенелый.

   Эффект изысканного завтрака был положительно потерян, ибо тот, для кого приготовляли его, по-видимому, ничего не заметил; пил много, ел мало, и люди точно для него не существовали.

   Панна Идалия четыре или пять раз пускалась на него в атаку улыбкой, словами, движением, остроумием, по-польски, по-французски и даже по-английски, но ей не удалось разбить его равнодушие.

   Вальтер был даже до такой степени невежлив, что, когда она заговорила с ним на чистом английском языке, он нимало не удивился, не похвалил, не поднял даже глаз, - а прямо отвечал по-английски же. Почувствовав себя оскорбленной, панна Идалия уселась за фортепьяно и начала перебирать клавиши, рассчитывая вызвать разговор о музыке и что по крайней мере мать предложит ей исполнить пьесу; но, увы, ничто не удалось! Мать плакала втихомолку, а панне Идалии не приходилось навязывать свой талант длинным ушам бездушных слушателей.

   Под конец завтрака принесли купчую, заранее приготовленную к подписи, выпили за здоровье покупщика и продавца. Аптекарша закрыла салфеткой лицо, чтоб не расплакаться, а мужчины спустились вниз, покурить в кабинете пана Рожера.

   Молодому человеку хотелось в свою очередь блеснуть перед холодным англичанином убранством своего помещения, но и это не удалось. Оружие, ковры, безделки на столе, коллекция бичей, действительно любопытная и единственная в крае, едва обратили на себя его внимание. Облокотясь на руку, Вальтер задумчиво курил сигару, и если б не сидел, открыв глаза, то можно было бы подумать, что он дремал.

   Таким образом в этот памятный день совершилась продажа аптеки, которая перешла в руки какого-то незнакомого городу пришельца, искателя приключений. Все пожимали плечами, и так как обыватели привыкли к Скальским, то даже жалели о них. Действительно, Скальские были не дурные люди, хотя порою и казались смешными.

   В городе говорили об этом событии по крайней мере две недели, и толки ходили самые разнообразные.

   Но особенным последствием продажи аптеки и торжественного завтрака было то, что почти с первого взгляда на Вальтера Скальский ходил молчаливый, погруженный в какие-то думы, беспокойный, в нервном раздражении. Иной раз надобно было повторять ему несколько раз вопросы, чтоб добиться ответа.

   - Что же тут странного? - говорил Милиус. - Если кто всю жизнь чем-нибудь занимался и лишится своего занятия, то, конечно, это ему тяжело, а будущее Скальскому не улыбается.

   В деревне он ничего не смыслит, дети овладеют им совершенно, и кто знает, что ждет его? Даже у таких толстяков бывает предчувствие, если что-нибудь угрожает их существованию, - прибавил доктор.

   Скальские выговорили себе право прожить несколько месяцев в аптечном доме; покупка деревни была не так легка, как им казалось. Пока они не покупали, очень дешевы были имения, а вздумали купить, - все разом вздорожало. Между тем пан Рожер мог ходить по городу и повторять всем, что они покупают деревню, торгуют имение и т. п.

   В одну из прогулок он с величайшим удивлением узнал, что его приятель, барон Гельмгольд почти два дня был в городе...

   "Значит он здесь; по какой причине нас не посетил?" - подумал он и прямо поспешил на почту.

  

  

   Кафедральный костел, стоявший в прежнее время за городом, находился теперь между развалинами замка и рынком, с кладбищем, обведенным каменным забором, со священническим домом, больницей, старинной школой и другими постройками, и занимал довольно значительное пространство.

   Дом был каменный, удобный; густой старинный сад, кроме плодовых деревьев и беседок, заключал еще в себе и рыбный пруд. Костел был постройки XIV столетия. Некогда его окружало настоящее кладбище, о чем свидетельствовали камни, запавшие в землю, но давно уже было запрещено хоронить здесь покойников.

   Исключая время церковной службы, кладбище это, осененное старыми липами, бывало вообще пустынно; разве под вечер школьники приходили сюда играть в мяч возле колокольни и пугать новичков, показывая им похоронные принадлежности, гробовой покров, закапанный воском, траурные дроги и т. п.

   Церковный двор, поросший зеленою травою, был перерезан тропинками, неизменно сохранявшими свое направление. Там, где давалась полная свобода растительности, то есть на старинном кладбище, древние камни, на которых невозможно уже было прочесть надписи, едва виднелись из травы.

   Тенистый уголок этот среди шумного городка имел прелесть не для одних школьников; сюда нередко заходил с молитвенником и ксендз-викарий... Он отделялся только стеной с калиткой от церковного двора, на котором было гораздо больше движения. Священнический дом отличался удобным помещением и служил жилищем для нескольких священников. Здесь же проживали органист, пономарь, прислуга, кучера и прочие. Это был отдельный мирок среди города, в котором, в силу старинных преданий, жизнь с незапамятных времен шла почти одинаково.

   Зачем на другой день после известного происшествия, под вечер, во время задумчивой прогулки, Лузинский очутился на этом забытом кладбище? Вероятно, он и сам не мог бы дать отчета. Он блуждал без цели, а так как, быв школьником, он часто играл здесь с товарищами, то шаги его направились сюда как-то машинально. Вероятно, он также предавался воспоминаниям детства, и ему хотелось припомнить - об отце, матери. Ничего подобного не осталось в памяти, но ему пришло в голову, что когда он был мальчиком и ходил в школу, то его очень любил каноник Бобек и выказывал ему много участия. Причиной этому были обнаружившиеся тогда способности Валека. Двадцать лет назад ксендз Бобек был бодрый старик и должен был находиться в живых, ибо Валек не слыхал, чтоб кто-нибудь другой занял его место. Но каков он теперь? Вероятно, теперь ему уже восемьдесят лет с лишком. Валек почти не ходил в костел, не знал даже, служил ли старик и занимал ли прежнее место. А казалось ему, что один только Бобек как старожил и знавший все события в городе мог сказать ему что-нибудь о его семействе.

   В этих мыслях он вошел на кладбище, направился к двору и решил, по крайней мере спросить о старом канонике. На дворе было тихо, как и на кладбище, в сенях никого, но, отворив дверь, налево в передней он увидел старика, который тщательно чистил груши.

   Старик слуга посмотрел на вошедшего, стараясь не разрезать искусно снимаемой кожицы, свернутой спиралью, и ожидал вопроса.

   Валек боялся показаться смешным, если б вдруг спросил о канонике, который, может быть, лет двадцать уже как умер, а между тем надо было попытаться.

   - Дома ксендз-каноник? - сказал он.

   - Конечно, а где же он может быть? Разве ушел в сад с молитвенником.

   - Могу ли я его видеть?

   - Почему же нет.

   Слуга указал на комнату с растворенной стеклянной дверью.

   - Ступайте в эту дверь, - продолжал он, - и вы выйдете в сад, где и встретите ксендза-каноника.

   "Будь, что будет, - подумал Валек, - если я встречу не ксендза Бобка, а другого каноника, то во всяком случае он не рассердится за то, что я пришел засвидетельствовать ему почтение".

   И, оставив старика, очищавшего груши, он перешел в указанную комнату и очутился в старосветском саду с обширным, правильно разбитым цветником. Собрание цветов отличалось разнообразием и обличало в хозяине страстного любителя. Здесь были и лилии, и гвоздика, и пионы, и множество роз и других цветущих кустарников, и все это наполняло воздух ароматом.

   В конце аллеи на лавке сидел старичок с молитвенником на коленях. Вечер был теплый, и потому он сидел с открытой головой, наполовину лысой, но снизу окруженной седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Он сгорбился немного от старости, но лицо было свежее, улыбающееся. Валек вздохнул свободнее, узнав ксендза Бобка, который в течение двадцати лег изменился может быть, менее, нежели красивый мальчик, превратившийся в бледного, изнуренного молодого человека.

   Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.

   Обыкновенно смелый, Лузинский почувствовал какую-то робость в присутствии почтенного добродушного старика, который некогда жаловал его в детстве.

   - Извините, - сказал он, - что являюсь по прошествии многих лет поблагодарить за те ласки, которые оказывали вы мне, когда я был школьником.

   Ксендз смотрел ему прямо в глаза, как бы не слыша слов, я стараясь вглядеться в черты юноши ослабевшим взором.

   - Я Валек Лузинский, некогда воспитанник доктора Милиуса.

   - А, помню, помню! Отчего же столько лет я вас не видел?

   - Был в отсутствии.

   - Однако как все это скоро растет!.. - Давно ли был мальчишкой!.. Пойдем же, присядем, ибо я долго стоять не могу. Ходить - еще кое-как, а стоять трудно. Ты расскажешь мне о себе.

   Когда оба уселись на лавке, канонник начал:

   - Теперь я очень хорошо тебя припоминаю: ты был румяный, круглолицый мальчик, а теперь что-то побледнел, исхудал, сделался долговязым. Ну, говори же, когда возвратился, что поделываешь?

   - Окончил, как мог, курс наук, а теперь именно думаю о том, что мне делать, - отвечал Валек.

   - А какие же науки? К чему готовился? - спросил ксендз Бобек.

   - Слушал филологию и готовился быть литератором.

   - То есть учителем, - возразил ксендз, - ибо что такое литератор? Если он не учитель, то я не понимаю, что ж он будет делать?

   - Так было прежде, - отвечал Валек, - а теперь многое изменилось.

   - А! Изменилось. Что ж теперь?

   - Литераторы пишут и этим живут.

   - А что пишут? Мне кажется, - прибавил с улыбкой каноник, - что все необходимое для написания, давно уже написано, а вы разве переписываете?

   Валек усмехнулся незаметно.

   - Может быть, мы отчасти и переделываем старое, - сказал он, - но я еще ничего не начинал.

   - А насчет духовного звания?

   - До сих пор не чувствовал призвания.

   - И лучше, ибо без призвания священство немыслимо, - заметил ксендз Бобек. - Но, вероятно же, молодой человек, ты надумал что-нибудь?

   - Еще ничего не решил, - пробормотал Валек.

   С минуту оба молчали. Ксендз пристально смотрел на Валека и вдруг спросил его:

   - А любишь цветы?

   - Отчего же не любить. - отвечал несколько удивленный Валек.

   - Значит ты равнодушен к этим чудным Божьим созданиям, - заметил Бобек. - Г-м, ты даже не взглянул на мои лилии.

   - Великолепные!

   - Ты даже не почувствовал, что они восхваляют Господа Бога и своей коронкой, и своим ароматом.

   Старик посмотрел вокруг и улыбнулся цветам, которые сами как бы улыбались ему.

   - А что поделывает Милиус? - спросил ксендз для поддержки разговора.

   Валек опустил глаза.

   - Я должен признаться, - отвечал он, - что доктор Милиус, разгневавшись на меня, отказал мне вчера от дому.

   - Что ж ты там наделал? - спросил с живостью старичок. - Говори правду, если хочешь, как догадываюсь, сделать меня примирителем.

   - Я уже нимало не думаю о примирении, - отвечал Валек, принимая гордый вид, - не чувствую себя виновным... Может быть, я выразился немного резко... но мне не в чем более упрекнуть себя.

   Каноник еще пристальнее взглянул на Лузинского, и лицо его нахмурилось.

   - Он выгнал меня, - продолжал Лузинский, - и я уже не возвращусь к нему, а так как мне надобно теперь самому заботиться о себе, то я и пришел к вам за сведениями. Я ничего не знаю о своих родителях... Вам не могли быть совершенно не известны их положение, судьбы... Может быть, вы будете так добры и расскажете мне.

   Каноник застегнул молитвенник, помолчал, и лицо его приняло почти строгое выражение.

   - Во всяком случае доктор Милиус должен был что-нибудь сказать тебе об этом! - проговорил он, наконец.

   - Никогда ни слова.

   - Никогда ни слова! - повторил Бобек. - Г-м! Вероятно, были на это основательные причины... А я... - Здесь каноник смешался немного, как бы ему трудно было сказать: - Не знаю об этих обстоятельствах.

   - Мне известно только, что мать моя - дальняя родственница графов Туровских, - сказал Валек.

   - Графов Туровских, - повторил ксендз, опуская глаза на молитвенник, - а если это знаешь, то так и быть должно.

   - Об отце же, его происхождении, состоянии, о его судьбе мне ничего не известно; в бумагах также не нашел ни малейшего следа

   - Ни малейшего следа, - тихо прошептал Бобек, - в таком случае трудно, если нет следа. Я, как видишь, стар, память сильно ослабела. Столько людей прошло у меня перед глазами, что я решительно не могу ничего припомнить из прошедшего... Я дал бы тебе один совет: попросить прощения у Милиуса, ибо, должно быть, ты сильно оскорбил его, когда дело дошло до такой меры: ведь он честнейший и добрейший человек. Разве он один в состоянии рассказать тебе что-нибудь, если ему известно...

   Как ни мало Валек знал людей, однако, взглянув на ксендза каноника, мог легко заметить смущение, будто старик боролся сам с собою и принуждал себя к молчанию. Догадался он, что каноник должен был гораздо больше знать, чем говорил, ибо это ясно отражалось на лице старика.

   - Нечего дальше и говорить, - прибавил Бобек, - я решительно ничего не знаю... Скажи-ка мне лучше, что ты намерен делать с собою?

   - Что же я могу предпринять, - подхватил с жаром Валек, - когда хожу во мраке неизвестности о собственном своем происхождении? Как бы это ни казалось вам странным, но я решился всевозможными средствами добиться правды и заглянуть в свое прошедшее... в судьбу, постигшую родителей. Уже меня беспокоит и тревожит одно, что все это покрыто тайною.

   Бобек вздохнул.

   - Сын мой, - сказал он с кроткой серьезностью священника, - ничего нет предосудительного узнавать прошедшее своих родителей. Но часто... часто, когда мы стараемся открыть закрытое от нас Божьею десницею, мы готовим себе тяжелое горе. Теперь ведь открыта широкая дорога для людей всех состояний... К чему тебе знать все это? У тебя есть метрика: ты родился от законного брака, имеешь имя, благодетель дал тебе воспитание - чего же еще больше надобно?

   - В таком случае я поеду в Туров, ибо там жила моя матушка, там вышла замуж, и была оттуда изгнана, вероятно, после отлучки мужа... Умерла от нищеты здесь в городе... Неужели же я должен быть равнодушен к тайне, скрывающей судьбу моего отца?

   Ксендз, видимо, смутился.

   - Не будь равнодушен, - сказал он, - молись об отце и матери, и терпеливо ожидай, пока Господу Богу угодно будет приподнять эту завесу.

   - В Турове узнаю что-нибудь.

   - От кого? - спросил медленно каноник. - События, о которых говоришь, случились двадцать лет назад с лишком. Один граф мог бы знать о них... но он теперь развалина, ничего не помнит, и порой не может проговорить слова. Прислуга переменилась; все эти люди новые; прежние повымерли.

   - А может быть, не все, - прервал Лузинский. - Попытаюсь.

   - Не желал бы я этого, сын мой, - сказал каноник. - Делай, что хочешь, но мне хотелось бы отвлечь тебя от этих упорных исследований. Я ничего не знаю, ни о чем не хочу догадываться... Но ведь может случиться, что, разрывая могилы и расспрашивая мертвецов, ты получишь печальный, оскорбительный ответ...

   - Все-таки это лучше неуверенности, - подхватил Валек. Каноник не отвечал, ибо в аллее послышались поспешные шаги,

   и из-за деревьев показался в соломенной шляпе доктор Милиус. При виде воспитанника он подался было назад, но раздумал, наклонился к ксендзу и, целуя его в плечо, шепнул:

   - Мне нужно поговорить с вами сию же минуту, если только не поздно.

   Старик пожал ему руку и шепнул в свою очередь:

   - Не поздно, и нечего мне говорить; будь спокоен. Милиус вздохнул свободнее.

   Теперь ему оставалось уйти таким образом, чтоб не быть принужденным заводить разговор с Лузинским. Взяв под руку каноника, он начал отводить его в сторону, но Бобек, отойдя несколько шагов, возвратился.

   - Останься, - сказал он, - мне надо отправить молодого человека.

   Старик направился к лавке, возле которой, как вкопанный, стоял Лузинский, и наклонив свою седую голову, проговорил:

   - Прощай, любезнейший, прощай, а может быть, и до свидания. Мне нужно посоветоваться с доктором, что-то нездоровится.

   Лузинский быстро поклонился, как бы оскорбленный этими словами, и молча ушел из сада.

   Доктор смотрел на него бледный, как полотно, и так глубоко задумался, что и не заметил, как старый ксендз положил ему руку; на плечо.

   - Зачем он приходил сюда? Просил посредничества?

   - И не заикнулся. Что там у вас вышло?

   Доктор опустил голову.

   - Вздор вышел, - отвечал он, - я горяч, а он молод. Может быть, я позабыл, что имел дело с горючим материалом. Но не произошло ничего особенно дурного. Малый способный, очень способный, но ничем не хотел заняться, ленился; может быть, хоть этим способом принужден будет приняться за что-нибудь и поработать для будущего. Иначе он и погиб бы здесь от безделья. Но, - прибавил доктор с любопытством, - если он приходил не за посредничеством вашим, то по какому же поводу?

   - Кажется,