Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века

  

   Когда приготовляется на земле какой-нибудь громадный переворот, то все животные, существованию которых он угрожает, делаются инстинктивно беспокойными. Еще небо чисто, воды спокойны, воздух благорастворен, на горизонте ни одной тучки, но уже птицы летают в тревоге, животные прячутся, стада диких зверей бегут, сами не зная куда, потому что чуют, что повеял свирепый дух смерти и истребления. Нечто подобное в малых размерах совершалось в Турове, где все шло самым обыкновенным порядком, и ничто не предвещало неожиданных перемен, а между тем графиня, дю Валь, Манетта и дон Люис ходили, как ошпаренные, что-то предчувствовали, о чем то тревожились, чего-то боялись. Привидением, которое их встревожило, был, бесспорно, барон Гель-мгольд, который, хотя и превосходно маскировал свою игру, но всем сделался подозрителен. Нельзя было сказать, чтоб он явно ухаживал за которой-нибудь из графинь или ломился к ним насильно; напротив, казалось, даже был занят живой Манеттой. Графиня была бы очень этому рада, если б серьезно поверила, но опять Люис, хотя это и не должно было бы беспокоить его, приходил, очевидно, в дурное расположение духа, когда молодая француженка, словно наивно, сближалась с бароном Гельмгольдом, а дю Валь ходил задумчивый или печальный. Несмотря на то, что Люис весьма даже явно старался выжить барона из дома, гость притворялся, что не догадывается. В деревне визиты обыкновенно продолжительны, а Гельмгольд пребывание свое в Турове разнообразил еще поездками в Божью Вольку. Из всего семейства один только молодой горбатый граф наиболее был расположен к барону, который более нежели у всех у него заискивал. Очевидно, граф Туровский в чем-нибудь подозревал импровизированного приятеля.

   Но так как не к чему было придраться, и истории заводить не следовало, то незваного гостя и терпели, день ото дня ожидая его отъезда. Но хуже всего было то, что так как уже раз посетил он паненок, следовательно, приличие не позволяло показать ему недоверия и запретить к ним доступ; и Иза самым нахальным образом приглашала его на чай, на полдники, на музыку, одним словом, под всевозможными предлогами.

   Несколько дней, таким образом, барон прожил в незавидном положении, ибо необходимы и необыкновенный характер, и ловкость, чтоб удержаться почти насильно, на множество намеков закрыть глаза, заткнуть уши, идти напролом.

   Барон в случае надобности был высоким салонным артистом, и с необыкновенной легкостью разрешал такие задачи, которые другого давно поставили бы в тупик.

   Он лавировал до того искусно, что когда уже вот-вот хотели выпроводить его из Турова, он спасался к Богуню, а по возвращении оттуда затирал разговор, притворялся, что не понимает Люиса и сидел по-прежнему. Бывали минуты, когда он так забавлял и смешил горбуна, что тот забывался и утопал в весельи, но подобное расположение продолжалось недолго.

   Наконец, однажды утром, графиня, которая постоянно была в нерасположении и тревоге, приказала лакею позвать к ней Люиса, как только он встанет. И прежде нежели барон пришел навестить хозяина, последний, послушный приказанию, отправился к матери.

   Заложа руки за спину, графиня сердито ходила по комнате; ее чашка кофе стыла на столике.

   Дю Валь сидел, протянувшись в кресле, и зевал; его как-то не особенно еще это беспокоило; а Манетта, словно мышка, перебегала из угла в угол, не выказываясь чересчур, а между тем не желая выйти, потому что ожидала чего-то любопытного.

   Когда вошел Люис, графиня не успела поздороваться, как немедленно спросила:

   - Когда же он наконец уедет?

   - Кто? - спросил он, покручивая усики.

   - Конечно, барон! Зачем он здесь живет? Вероятно, недаром. Люис пожал плечами.

   - А почем же я знаю, даром или нет. Приглянулась ему Манетта: она с ним беспрестанно пересмеивается, и это его удерживает.

   Графиня погрозила сыну.

   - Сто раз я говорила тебе, чтоб ты выбил себе из головы Манетту.

   - Мне нет надобности выбивать ее из головы, потому что она никогда там не сидела, - отвечал Люис.

   Манетта взглянула на него и дала заметить знаками, что запишет это на его счет.

   - Манетта служит здесь ширмой, - прервала графиня, - он малый ловкий и очень хорошо знает, что делает. Ручаюсь, что он завязал уже какую-нибудь интригу.

   - С кем? - спросил Люис, садясь в кресло.

   - С Изой или с Эммой. Иза, видимо, навязывается ему сама с таким бесстыдством, что я не могу смотреть без отвращения. Но ведь ты мог бы дать ему понять, чтоб он уезжал! Зачем он здесь сидит? Скажи ему откровенно, что мы никогда не согласимся на невыгодный для нас брак. Он, впрочем, должен сам понять, потому что это везде происходило на свете, когда дело шло о поддержании чести рода. Жертвовали дочерьми, отдавали их в монастырь, лишь бы дать мужской линии необходимое состояние. Нам нечего ни стыдиться, ни скрываться, когда нужно спасти имя графов Туровских, и если две упрямые, глупые старые девы не хотят, то воспрепятствовать их интригам. В наших поступках нет ничего необыкновенного. Мы делаем то, что всегда делалось и делается.

   Графиня повторяла последнюю фразу, ходя по комнате в раздражении, стараясь внушить слушателям свое объяснение и поставить их на свою точку зрения.

   - Пока я жива, - сказала она, - ручаюсь, что никого не допущу приблизиться к ним и употреблю для этого все средства, потому что я обязана защищать права сына.

   - Но кто же вам сказал, что барон думает о сестрах? - прервал Люис. - Я держу пари, что нет. Он слишком рассудителен, чтоб не понять, что лично тут ничего не возьмет; но за Манеттой не прочь поухаживать, и...

   Манетта, скрывавшаяся за занавеской, а отчасти за креслом, вышла из своего уголка сердитая, покрасневшая. Она остановилась перед Люисом, как бы вызывая его на бой.

   - Кто это вам сказал? Что вы измышляете? Можете командовать сестрами, но меня оставьте в покое, я знаю, что делаю. Что касается до вашего барона, то я не забочусь о нем и даже не думаю. Если захочу, то найду что-нибудь лучшее, ручаюсь.

   Здесь француженка остановилась, потому что ее удерживал грозный взор графини, но глаза ее сверкали гневно.

   - Манетта, молчать! - воскликнула графиня, топнув ногою. - Слышишь, молчать! Говоря с графом, моим сыном, ты не забывай, что живешь на мой и на его счет, что завтра же могу отправить тебя в Париж, где будешь работать в магазине, как...

   - Ну что же и буду работать! - воскликнула разгневанная Манетта. - Если прикажете, завтра же уеду, и не пожалею о Туровской пустыне.

   И она дрожала всем телом.

   - Что с тобою, Манетта? Ты с ума сошла? - сказала графиня.

   - Да, сошла с ума!

   И, побежав в угол, она села на диван и начала плакать.

   Люис смутился. Графиня погрозила ему.

   "Еще этого недоставало! - подумала она. - Но, говоря правду, я сама тут виновата". Люис, - сказала она, - пожалуйста, не приставай к кузине, говорю тебе раз навсегда: оставь ее в покое.

   Сын поклонился в знак покорности.

   - Прошу сегодня же отправить барона! - прибавила мать.

   - Я был бы очень благодарен вам или дю Валю, если б пособили мне, - отозвался Люис, - а я один не в состоянии.

   - Ты ребенок! - воскликнула графиня. - Скажи, что тебе необходимо ехать по делу, вероятно же, он без тебя не останется.

   - Слушаю, но если он захочет дожидаться меня в Божьей Вольке, так как он подружился с Богунем, - что ж я тут поделаю? Вам известно, что оттуда, если захочет, нет ничего легче подкрасться к которой-нибудь из сестер или к Манетте.

   - Пожалуйста, позабудьте обо мне! - прервала злобно Манетта. - Или, или...

   - Или что? - спросил презрительно Люис.

   - Или Манетта может сказать здесь нечто такое, что для вас будет не совсем приятно.

   Графиня оборотилась к ней, но Манетта, закрыв лицо руками, снова заплакала.

   Люис так смешался, что это не ускользнуло от внимания графини.

   Дю Валь сидел молча, в продолжение всего разговора. Он вообще не грешил многословием и служил в Турове скорее исполнительной властью, нежели совещательной.

   - Брюно, кузен Брюно! - сказала, обращаясь к нему, графиня. - Пожалуйста, промолви же хоть одно слово!

   Дю Валь выпустил клуб дыма.

   - Что ж я тут могу сделать? - проговорил он медленно. - Прикажете вытурить барона, я пойду и...

   - Но только Бога ради без скандала! - воскликнула графиня, бросаясь к нему. - Все вы знаете, как нас не любят в соседстве, а потому не следует служить пищей злым языкам.

   - Поэтому-то я и предпочитал его оставить в покое, - сказал Люис, - чтоб соскучился и сам выехал, и я убежден, что уедет скоро. Я обращаюсь с ним очень холодно, он человек благовоспитанный, и сам поймет.

   - Манетта пусть сегодня не выходит, - прибавила графиня, обращаясь к ней, - скажем, что она нездорова, и ему не будет повода...

   - А я пойду к нему на кофе, - сказал дю Валь, - и поговорю откровенно, что Люис должен уехать по важному делу.

   - Извините, - вмешался быстро Люис: - я боюсь милейшего Дю Валя и сам как-нибудь устрою. Иду к нему.

   - Постой! - сказала мать. - Еще несколько слов.

   И обратясь к Манетте, шепнула ей что-то на ухо. Девушка вышла, закрыв лицо, но из-под платка бросила гневный, мстительный взор на Люиса.

   - Это все вещи второстепенные, - отозвалась графиня, понизив голос. - Прежде надо посоветоваться и обдумать план поведения на будущее. Оба вы, ни Люис, ни Брюно не ходите к этому бедному больному графу, и не знаете состояние его здоровья, но несчастному с каждым днем хуже, говорю это вам, не шутя. Что нам делать в случае катастрофы? Если закон не предоставляет безусловной опеки над паннами мне и Люису, то они ускользнут от нас еще до окончания траура.

   - Но ведь отцу не может быть так плохо? - сказал холодно Люис.

   Дю Валь прибавил тихо:

   - Доктор говорит, что с этой болезнью можно жить чрезвычайно долго.

   - Но я вижу, как он слабеет, как явно угасает.

   Все замолкли, Люис довольно равнодушно смотрел на пол.

   - Дело наше с паннами дурно поведено было сначала, - продолжала графиня, - а теперь уже невозможно поправить. Я поехала бы в Рим, выпросила бы разрешение для Люиса, если б он захотел жениться на Эмме, и тогда все было бы можно.

   - Жениться на сестре, которая старее меня!

   - Вещь не небывалая, в таких важных обстоятельствах, где идет дело о поддержке знаменитого рода.

   - Но ведь не могу же я жениться на обеих! - возразил Люис. - Все же одна осталась бы.

   - На эту легко было бы повлиять через сестру.

   - Но этого никогда не могло бы случиться, никогда! - сказал Люис.

   Графиня пожала плечами.

   - Если б ты был немного старше и имел побольше отваги и решимости...

   - Но во всяком случае необходимо искать другой выход, - заметил Люис, - и дело в том, какой?

   - Но ведь я же и спрашиваю, что делать?

   - Не знаю, положительно не знаю, - прошептал дю Валь. - Застрелить сумею, если б кто оказал сильное сопротивление, но советовать!..

   - Я тоже, - сказал Люис насмешливо. Графиня начала ходить по комнате.

   - Все поздно! - сказала она. - Мы должны продолжать и без того натянутое положение и отдаться на произвол судьбы. Что ж я одна, слабая женщина, могу сделать, когда никто не хочет подать мне руку помощи.

   Дю Валь сидел, задумавшись.

   - Мой совет один и постоянно один: найти ловких юристов и приискать какой-нибудь повод к процессу с паннами, - сказал он. - Процесс всегда возможен. Надобно было давно подумать об этом.

   Графиня посмотрела на него, и, казалось, эта мысль уже не новая для нее, была подана недаром; но ей хотелось еще сказать несколько слов уходившему сыну, и она вызвала его в другую комнату.

   - Люис, - сказала она шепотом:,- я должна тебя еще раз предостеречь и просить, чтобы ты оставил Манетту в покое! Надобно быть слепой и глухой, чтоб не видеть, как ты ухаживаешь за нею. Она близкая, очень близкая твоя родственница. Люис посмотрел на мать.

   - Кузина? - спросил он.

   - Гм... да, кузина, - отвечала графиня, покраснев. - Довольно, что близкая, и я не потерплю...

   - Но, маменька, ведь вы знали, что я молод, она хорошенькая, и что, сближая нас...

   - Я не думала, чтоб ты был так бесстыден и избалован, - грозно сказала мать.

   - Но я таков, как все в мои годы, - спокойно парировал Люис, - и наконец она сама немного виновата.

   - Ты вынудишь меня отправить ее.

   - И будет поздно! - проговорил молодой граф самым хладнокровным тоном: это причинит мне неприятность и ничему не поможет.

   - Как! - воскликнула графиня, быстро бросаясь к сыну и с гневом ломая руки. - Как! Ты смел у меня в доме?.. О я несчастная!

   И она упала в кресло, разразившись рыданиями. Люис стоял, хладнокровно приготовившись сразу выдержать бурю.

   - Что ж тут необыкновенного, страшного? - сказал он, пожимая плечами. - Не могу объясниться с вами подробно, только ручаюсь, что я не слишком тут виноват, и Манетта очень хорошо знала, что делала.

   Мать сидела, закрыв глаза, чего Люис не мог понять; какая-то неожиданная скорбь и отчаяние овладели ей, а между тем она не промолвила ни слова и лишь указала сыну на дверь. Люис медленно вышел.

  

  

   Когда барон Гельмгольд, искусно притворившись веселым, с шуткой на устах и с сигарой вошел в комнату Люиса, последний ходил, нахмурившись, и положительно не расположенный к веселости. Молча подали они руки друг другу.

   - У меня очень большая неприятность, - отозвался Люис. - Одно глупейшее домашнее дело выводит меня из себя... Извини, пожалуйста! Маменька нездорова, отцу хуже, одним словом, я теряю голову.

   - Не могу ли я быть чем-нибудь тебе полезен, любезный граф?

   - Благодарю! Нет, не можешь. Это такие обстоятельства, к которым посторонняя рука не может касаться. Дело самое интимное.

   Барон очень хорошо. понял, что на этот раз это значило - чтоб он выезжал из Турова.

   - Как же мне грустно, - сказал он, - что именно в это время я буду принужден выехать из Турова. Графини пригласили меня позавтракать, пойду к ним проститься и тотчас же уеду.

   - В Варшаву? - спросил рассеянно Люис.

   - Конечно, только немного позже, а теперь еще некоторое время останусь в этих местах по семейным делам.

   Хозяин ничего не отвечал, и хотя оставил мать разгневанной, однако чувствовал необходимость посоветоваться с нею и донести о завтраке.

   - Ты уже пил кофе? - спросил он у Гельмгольда.

   - Благодарю, уже пил.

   - Подожди здесь минутку, я возвращусь немедленно: маменька велела принести ей книгу, я только отнесу и тотчас приду к тебе.

   И Люис выбежал из комнаты. Гельмгольд посмотрел ему вслед с улыбкой; он видел, что с ним играли комедию, но необходимо было выдержать роль до конца.

   Взойдя наверх, Люис тотчас же услыхал громкий голос графини и плач Манетты, и ему нетрудно было угадать сцену. С минуту он колебался, войти или не входить, но нельзя было терять времени, и потому он вошел.

   Манетта в слезах стояла на коленях, а над нею, рассвирепев, словно фурия, графиня как бы грозила ей стиснутыми кулаками. При виде сына она закричала: "Вон!" и указала на дверь, но Люис не послушался и вошел бледный, хотя по виду невозмутимый.

   - Я велела тебе идти прочь! - повторила мать.

   - В эту минуту я не могу исполнить приказания, - отвечал холодно Люис. - Вы напрасно сердитесь, по всему дому раздается крик, а у меня очень спешное дело.

   Манетта продолжала плакать, стоя на коленях.

   - Повторяю еще раз - ступай вон и не смей вмешиваться в мои дела!

   - Я нисколько не вмешиваюсь, - возразил Люис, - но заявляю между прочим, что как бы там ни было, а я не позволю ничего сделать с Манеттой. Вам, маменька, очень хорошо известно, что я держу свое слово. Манетта ни в чем не виновата, исключая то, что в последние дни слишком кокетничала с бароном; но барон уезжает после завтрака у сестер. Главный вопрос в том, что нам делать с этим завтраком?

   Графиня только заскрежетала зубами; взглянула на сына не материнским взором, но как разгневанная женщина, и снова указала на дверь.

   - Вон отсюда! - воскликнула она.

   - Видя вас в таком гневе, я не могу оставить здесь Манетту. Пойдем, Манетта!

   Но девушка только громко рыдала и отталкивала его обеими руками.

   Наступило продолжительное молчание. Люис подумал с минуту и, не принимая близко к сердцу этих трагических приемов, сказал хладнокровно:

   - Итак завтраком у сестер распоряжаюсь я сам. Вам, маменька, необходимо успокоиться. Я, право, не могу понять всей этой истории. Я видел, что вы бывали далеко снисходительнее в других случаях подобного рода.

   Он хотел еще что-то сказать, но графиня вдруг оборотилась к нему, дрожащими руками вытолкнула его за порог и захлопнула за ним двери.

   Люис обладал хладнокровием испорченного юноши, которого нелегко расшевелить, однако он принужден был спускаться весьма медленно, чтоб барон не прочел на его лице невольного волнения.

   Гельмгольд и не думал доискиваться под этой маской подробностей тайны, догадываясь только, что дело шло о нем.

   В флигеле, в помещении паненок приготовлен был завтрак. Девушки из вежливости или скорее в насмешку послали просить графиню с Манеттой; но графиня отказалась под предлогом головной боли и не отпустила Манетту, которая как бы должна была остаться при ней под предлогом этой мигрени.

   На рекогносцировку послан был лишь Брюно дю Валь, а Люис, конечно, обязан был сопутствовать барону.

   Девицы только через прислугу узнали кое-что глухо об утренних сценах в палаццо, но не понимали, что именно там творились.

   Будучи принужден оставить Туров, барон был довольно скучен: ему не слишком хорошо удалось воспользоваться проведенным здесь временем. Он сблизился несколько с Эммой, и только мог заключить из полуслов, что она никогда не решилась бы оставить отца, если бы даже сердце увлекало ее... То же самое подтвердил ему и Мамерт, который под предлогом дел по имению имел частые свидания с графинями и чрезвычайно ловко, несмотря на соглядатайство, дал им понять, что барон влюблен, и что им следовало бы решиться обеим вместе, склоняя Изу победить упорство сестры; но ни Иза, ни неволя, ни полуслова Мамерта не могли подействовать на младшую, чтоб она покинула отца. Весьма кротко, но с глубоким убеждением она заявила, что, какая судьба ни ожидала бы ее, она не оставит бедного отца. Из всего семейства она одна в этой привязанности к впадшему в детство старику выказала силу, смирение и благородное чувство, которое превозмогло жажду мести.

   Поступок этот возбуждал уважение даже в таких людях, как Мамерт, которые не умели любить и всем привыкли жертвовать расчету.

   В дальнейших разговорах Эмма высказала решительно, что вышла бы за барона без отвращения, хотя он ей и не слишком нравился, но не пойдет ни за кого до тех пор, пока обязанность будет приковывать ее к ложу больного отца. Иза дошла до того, что однажды, шутя, спросила ее:

   - Ну а если бы тебя похитили силой? Чем бы ты была тут виновата?

   - Я не дала бы захватить себя силой, - отвечала Эмма, - сердце разорвалось бы у меня при мысли о судьбе, предстоящей отцу.

   - Ах, Боже мой! - воскликнула Иза. - Ты ведь знаешь их, они на другой же день продали бы тебе отца, даже не дорого! Ты могла бы его выкупить.

   У Эммы глаза наполнились слезами.

   - Делай, что хочешь, и оставь меня, - сказала она. - Я остаюсь, но тебе нечего жертвовать для меня собою. Иди себе с Богом, а я не боюсь, пусть будет что будет. Не страшись за меня.

   Беседы обеих сестер и осторожное вмешательство Мамерта не привели ни к чему, но Иза не отчаивалась за будущее. Она решилась действовать через Милиуса, чтоб отца перевезли в город, откуда Эмме легко уже было взять его с собою.

   Все это было трудно для исполнения и обещало протянуться довольно долго.

   В последнее ночное свидание с Клаудзинским барон Гельмгольд узнал положение дел, смутился немного, но не отказался еще от своих планов. Надо, однако же, признаться, что собравшиеся вокруг препятствия поколебали его несколько. Он привык к проискам, к подпольным интригам, но не чувствовал уже большой охоты к истории, запутанной в тайну, опасной, злостной, грозящей не иметь успеха. Притом же Эмма, хотя и казалась ему весьма приличной, не была настолько красива, чтоб возбудить в сердце чувство, в особенности в сердце человека, которого нельзя было назвать новичком в этом случае.

   Барон Гельмгольд стоял именно на том рубеже колебания, когда человек не знает, идти ли вперед, или назад. Сперва дорога эта показалась ему прямой и короткой, а теперь была очень извилиста и длинна. Но у цели стояла еще весьма серьезная цифра, в виде куртажа посреднику, который барон заранее добросовестно обдумывал, - нельзя ли было от него увильнуть, как от вещи безнравственной и нечестной.

   Вот в каком положении находилось во время завтрака туровское общество.

   Если бы в другом общественном слое собралось несколько особ измученных, изнуренных под бременем невзгод, с такими грустными мыслями, то, конечно, никто не сумел бы ни скрыть страданий, ни притвориться веселым. Но для чего же воспитание, хороший тон и знание жизни? Благовоспитанные люди никогда не должны выказывать того, что чувствуют, или позволять другим заглядывать им в душу. За исключением дю Валя, который никогда не был светским человеком, все, улыбаясь, явились к назначенному часу.

   Графиня Иза отличалась такой необыкновенной веселостью, которая обращала даже на себя внимание дю Валя. Несмотря на обычную задумчивость, Эмма в свою очередь не выказывала страданий. Люис сделался жесток и насмешлив. Барон играл роль равнодушного путешественника. Завтрак подан был на богатом и роскошном серебре. Иза никогда не упускала случая уколоть этим палаццо и Люиса. Дю Валь смотрел на эти сервизы, словно рассчитывая, сколько можно бы за них взять, если бы они попались к нему в руки.

   - Жаль, что барон уезжает, - сказала Иза смело и назло брату. - Но к чему так спешить? Разве потому, что у нас скучно?

   - О, я не заслужил такого ужасного подозрения, - отвечал барон, - mais, entre nous, я действительно уезжаю, но не отъезжаю. Польский язык имеет des nuaces adorables (вероятно, он нарочно выразился по-французски, ради убедительности). Уезжаю, действительно, из Турова, - прибавил он, - но не отъезжаю из этих мест. Сперва заеду к родным по делу, а потом хочется еще постранствовать в этом краю.

   - Слышишь, Люис, - заметила Иза с некоторой злостью, но с весьма натуральным видом, - барон обещает возвратиться.

   - Мне это чрезвычайно приятно, - отвечал Люис с улыбкой.

   - Чтоб его черти взяли! - пробормотал дю Валь себе под нос. В это время барон взглянул на Эмму, встретился с нею глазами

   и возымел как бы тень надежды: Эмма не хотела окончательного разрыва.

   - Итак, вы теперь едете к родным? - спросила Иза.

   - Да, но прежде попрощаюсь с паном Богуславом в Божьей Вольке.

   Дю Валь и Люис переглянулись.

   - В таком случае, вы еще, барон, не можете назначить ни времени своего отъезда, ни места, куда намерены отправиться, - молвил Люис. - Волька известна тем, что нескоро отпускает гостей и часто изменяет план их путешествия.

   Барон ничего не отвечал.

   - А родные ваши далеко отсюда? - спросила Иза.

   - Судя по здешним дорогам и средствам передвижения, далеко, - сказал Гельмгольд, - потому что десять миль в одних местах требуют не более часу езды, а в других - их не переедешь и в полсуток.

   Разговор сделался общий и шел очень вяло.

   Между тем Иза ломала голову, как бы выпроводить куда-нибудь брата и дю Валя, а барону и Эмме дать хотя бы минуту поговорить наедине. Но задача эта была так трудна, что самая ловкая интриганка не сумела бы разрешить ее счастливо, если бы не помогло необыкновенное стечение обстоятельств.

   Прежде всего, графиня прислала за дю Валем по какому-то спешному делу, а едва он вышел, как явился Мамерт Клаудзинский за Люисом, тоже по делу, не терпящему отлагательства, и вывел его в переднюю. В одно мгновение Иза взглянула на барона, подбежала к фортепьяно и начала играть так громко, что смело можно было затевать заговор, не боясь подслушивания. Барон был слишком ловок, чтобы не воспользоваться случайностью, может быть, нарочно подготовленной для него Клаудзинским.

   - Графиня, - сказал он, подходя к Эмме, - чрезвычайное положение вынуждает и чрезвычайные средства. Извините за нескромный вопрос: известны ли вам мои намерения?

   Эмма нимало не смешалась.

   - Известны, - сказала она, - но вы также должны знать, что меня здесь связывает, и я принуждена отнять у вас всякую надежду.

   - Всякую надежду! - воскликнул барон. - О нет, вы ошибаетесь; я умею уважать ваши чувства, но сумею также и выждать более благоприятного времени.

   - Ожидать? - возразила Эмма. - Не говорите этого слова, и я сомневаюсь, чтоб вы питали ко мне то чувство, которое дозволяет страдать и ожидать.

   - Напротив, - отвечал барон, - я питаю к вам это чувство и докажу это, а мое постоянство, может быть, возбудит в вашем сердце...

   Эмма улыбнулась, смотря на своего собеседника почти с сожалением.

   - Не таким языком, барон, мы должны говорить друг с другом, нечего нам обманываться. Будем добрыми друзьями, но чем-нибудь другим, увы, трудно! Я не шестнадцатилетняя девочка с романической головкой, а вы не студент.

   Барон смутился немного.

   - Но...

   - Но это, барон, нисколько не мешает дальнейшим предположениям; вы питаете ко мне немного уважения, я чувствую к вам немного благодарности, а с этим запасом можно пойти вместе по дороге жизни! Но не теперь, нет. Вы знаете, что меня удерживает.

   Иза играла с необыкновенным жаром.

   - А если Богу угодно будет устранить препятствия, если обстоятельства сложатся так, что мы сможем взять графа с собой, могу ли я рассчитывать на ваше слово?

   Эмма грустно посмотрела на него.

   - Если дам слово, то сдержу его. Но еще один вопрос. И несколько секунд она не решалась.

   - Если Бог устроит так, - сказала она наконец, - что отец останется при нас, обещаете ли быть ему преданным сыном?

   - Клянусь! - воскликнул барон, немного растрогавшись.

   - Освободите отца, и я ваша, - сказала Эмма, краснея и подавая ему руку.

   В тот самый момент, когда барон наклонился, чтоб поцеловать эту руку, на фортепьяно раздался необыкновенно громкий аккорд, а едва Гельмгольд успел отскочить к Изе, Люис вбежал в комнату и глазами искал преступников. Эмма перебирала букет в вазе, Иза смотрела на Гельмгольда. Подозрение пало на последнюю, но на грозный взор брата она отвечала вызывающей, насмешливой улыбкой.

   Барон держал уже шляпу в руке, а потому попрощался и уехал.

   Едва только затворилась за ним дверь, как Иза бросилась сестре на шею.

   - Эмма, милая Эмма, мы будем свободны! - воскликнула она. Но дорога до этой свободы была еще далека и, может быть,

   ослепленным виднелась одна только цель.

   - Ты будешь свободна, а я нет, - грустно отвечала Эмма.

  

  

   Несмотря на то, что в проданной аптеке сильно заботились о переезде в деревню, как только окончат последние формальности относительно покупки Папротина, однако лениво как-то шли сборы к выезду из старого дома, к которому, словно к черепашьей скорлупе, приросла жизнь даже тех существ, которые пламенно желали выбраться из ненавистной аптеки.

   Теперь же, когда приходилось покидать проданный дом, явились поздние сожаления. Не говоря уже о старике Скальском, который только вздыхал, не смея выказать перед детьми своего горя, и о старухе Скальской, которая плакала по углам потихоньку от дочери, но даже панна Идалия и пан Рожер как-то нехотя и медленно укладывались. Притом же новый владелец не слишком и торопил их.

   Панне Идалии вообще все было как-то не по вкусу, и это отражалось на ее расположении духа. По целым утрам с папироской в зубах лежала она задумчиво на кресле в своей комнате и горевала, что причиняло матери немалое огорчение.

   В описываемый день панна Идалия заранее оделась щегольски, но лежала, задумчиво смотря в потолок, когда в вей вошла мать с заплаканными глазами.

   - Что с тобой, душенька? - опросила она. - Ты лежишь по целым дням. Не посоветоваться ли с Милиусом?

   - Ах, оставьте меня в покое с этим глупым стариком! - отвечала дочь, выпуская клуб дыма. - Что он мне может посоветовать? Я больна не телом, но душою. Да и может ли быть в мире положение печальнее моего! Покинутая, я просто чахну в этой трущобе.

   - Но, милая моя...

   - Вы умеете только плакать и стонать, а посоветовать и помочь мне - извините! Другие матери, я это говорю не в упрек, думают о своих дочерях, а я сама должна заботиться о себе.

   - В чем же я отказываюсь помогать тебе?

   - Вы не отказываете потому, что я даже и не прошу, зная, что это было бы напрасно. Другие матери заботятся о дочерях, хотя имеют их несколько, я же одна, а как будто покинута. Ни в чем нет мне от вас помощи, никто не понимает меня.

   Мать, привыкшая плакать в подобных случаях, начала утирать слезы, действительно не понимая, чего от нее требовали.

   - Чего же ты хочешь, говори, дитя мое!

   - Плохо, если я уже должна вам говорить об этом! Я несчастнейшее в мире существо.

   Наступило минутное молчание.

   - А между тем вы должны понять, - продолжала она, - что мне надо выйти замуж, и что я имею право на блестящую партию. Вы, при своей набожности, полагаете, что достаточно обо мне помолиться, и дело с концом. Но ведь Святой Антоний меня замуж не выдаст, если вы не позаботитесь.

   - За кого?

   - Вот вопрос! Дело не в том, за кого, лишь бы хорошо выйти, и так, как мне следует.

   - Но где же я возьму тебе партию? - говорила мать сквозь слезы.

   - Это невыносимо! - воскликнула панна Идалия. - Между тем ваше дело найти, мое же принять или не принять. Нет сомнения, что я должна завянуть, мне и так жизнь уже надоела.

   Мать серьезно начала плакать.

   - Я хлопочу не о возлюбленном, - продолжала панна Идалия, - а просто о муже, но только о таком, который обеспечил бы мне будущность. Вы ведь видите, что я не мечтательница, не требую невозможного, но хочу человека богатого, хотя бы и немолодого, мне все равно, но я должна его иметь непременно. Я уверена, что этот глупый галицийский барон гол, как сокол... Видите ли, поехал в Туров! Я презираю его, он дрянь... и если приедет сюда, покажу ему все свое презрение. Неужели же, маменька, вы не понимаете, к чему я стремлюсь?

   - А к чему же ты стремишься?

   - Вы должны были бы догадаться; впрочем, всякая другая мать легко поняла бы это. Но я сама должна затевать подобные предприятия.

   - Какие же, какие?

   - Разве вы не видите, что этот старый доктор-миллионер, - самая приличная для меня партия?

   - Старик, который купил аптеку? Но ведь вы именно и не хотели оставаться в аптеке?

   - Конечно, оседлавши этого старика, я и не сидела бы с ним в аптеке.

   - Но ведь этот человек мог бы быть тебе отцом? Панна Идалия пожала плечами.

   - Что ж из этого? - сказала она. - Такой муж именно самый лучший, потому что должен слушаться молодой жены и исполнять ее прихоти. Любовь это глупость, шалость, приличная лишь четырнадцатилетним пансионеркам, а рассудительная женщина не должна давать воли сердцу.

   - Идалька! Что с тобою сегодня? Что ты рассказываешь?

   - То, что думаю, верьте мне, а Вальтера, несмотря на его дикость, нелюдимость, упорство, поймаю, должна поймать. Но необходимо, чтоб вы с папой хоть немного помогли мне, одна затрудняюсь.

   Мать уже не плакала, а с каким-то тупым отчаянием смотрела в окно, не зная уже, что говорить. Панна Идалия продолжала:

   - Другие родители тотчас сами придумали бы это для дочери, а я должна предупреждать вас, отца, и действовать собственными силами.

   - Кому же что-нибудь подобное могло прийти в голову? - отозвалась мать, вздыхая. - Человек неизвестно откуда и какого характера, никто не знает ни его прошедшего, ни его состояния, старый, измятый... могла ли я подумать, чтоб отдать ему дочь?..

   - Но ведь он богат, богат! - воскликнула панна Идалия. - Я убеждена, что богат, и что я повернула бы его по-своему. Как каждый старик, он должен любить молодость, и я не могу не понравиться ему. Если мне только раз взять его в руки, о, ручаюсь, я сделала бы из него, что мне угодно!

   - Но ведь ты видишь, что он от нас избегает, что пригласить его невозможно.

   - В том-то штука, чтоб одолеть это упорство, переломить его. Постарайся только, чтоб он бывал здесь, а для этого есть тысячи предлогов, остальное же я беру на себя.

   Мать рассердилась, несмотря на свою обычную кротость.

   - О, Боже меня сохрани, чтоб я тут оказала помощь, - сказала она грустно, - подобное замужество было бы святотатством.

   - Э, полноте! На свете так много подобных браков. Правда, он вдвое или втрое старее меня, но ведь, естественно, и умрет прежде, и я тогда могу выйти замуж, за кого мне угодно. Кто же так не рассчитывает?

   В эту минуту вошел пан Рожер, возвратившийся ночью; по обыкновению, явился он с гордым и недовольным видом, подал руку сестре, а матери кивнул головой.

   - Заступись хоть ты за меня! - воскликнула панна Идалия. - Нет большего несчастья, как иметь родителей, которые не понимают своих детей!

   Пан Рожер пожал плечами.

   - Маменька не хочет допустить, чтоб я могла выйти на доктора Вальтера, а я решилась сделать это.

   - Признаюсь, и мне твое решение кажется смелым и немного странным, - отозвался пан Рожер. - Ведь он мог быть твоим отцом.

   - И ты плетешь то же самое! - воскликнула панна Идалия, бросая с досадой папироску. - Но именно это мне в нем и нравится! Я поведу его по-своему. Без сомнения, он очень богат.

   - А известно тебе, как он нажил это богатство? - спросила мать тихим голосом.

   - А мне какое дело до этого? - отвечала, смеясь, панна Идалия. - Он мог приобрести состояние самым гнусным способом, а я унаследую его честнейшим образом. Богатство - сила, все; а я должна быть богата.

   Пан Рожер смеялся.

   - Ты сегодня как-то особенно раздражена, - сказал он, - подобные вещи делаются, но о них не говорится.

   - Почему? - спросила панна Идалия. - Тут для меня нет никакого стыда. Скажу ли я, или не скажу, для чего иду за него, и он сам, и все поймут, что делаю это я не для его седин и морщин, а из-за денег. Разве ты не женился бы на старой графине за миллион? Это вещи обыкновенные.

   Пан Рожер улыбнулся.

   - Право, все это притворство, вся эта сентиментальность! Пустейшее ребячество, когда всеми управляет один расчет, - прибавила панна Идалия. - Почему ты, Рожер, не сблизишься по крайней мере с Вальтером? Родители не хотят помогать мне.

   - Не могу, - отвечал пан Рожер.

   - По какой причине?

   - Туда уже, кажется, втерся этот подкидыш - несносный Лузинский: как слышно, он теперь в большой милости у Вальтера.

   - Его надобно выжить, - сказала панна Идалия. - О, если б я была мужчиной, я иначе вела бы свои дела, а вы, как мокрые курицы. Никакой энергии, ни малейшей отваги! Фуй!

   - Лузинский умен, он знает, что можно поживиться, и будет вредить мне.

   - Надобно их разрознить. Но Бога ради, дайте мне сюда доктора Вальтера на один час, и я все сама обделаю... Не могу же я сама идти к нему!

   - Но, милая сестра, - сказал пан Рожер, - хотя, в сущности, ты, может быть, и совершенно права, но, кажется, что насчет Вальтера ошибаешься. Ничего ты с ним не поделаешь; ведь это совсем не светский человек, грубый, изношенный фанатик.

   - Предоставьте это мне, - сказала, засмеявшись, панна Идалия. - Нет старого мужчины, который воспротивился бы молодой и ловкой женщине, если она даст ему понять, что отличает его от других. Я уверена в себе, он сойдет с ума, позабудет обо всем, только дайте мне его сюда!

   Мать плакала. Пан Рожер начал так смеяться, что упал на кресло. Панна Идалия закурила папироску. На звуки ли громкого смеха, или по другому поводу вошел старик Скальский, но робко, потихоньку, осматриваясь, потому что дети постоянно возбуждали в нем страх; он знал, что никогда спор с ними не проходил для него безнаказанно. Он смотрел на сына и на дочь почти с боязнью, не понимал, о чем они смеялись, когда плакала мать, хотя и прежде бывали подобные примеры.

   Скальский неохотно начинал разговор с детьми, зная, наверное, что ему намылят голову. Он молчал.

   - Рожер что-то очень весел, - сказал он наконец тихим голосом.

   - Ведь вы не знаете, в чем дело! Идалия распекает маменьку. Ей захотелось невозможного, она требует Вальтера.

   - Старого Вальтера? Зачем? - спросил Скальский.

   - Непременно хочет идти за него замуж.

   Отец остолбенел, считал это за шутку, но панна Идалия отозвалась в эту минуту.

   - Что же, папа, вас так это удивляет? - сказала она. - Разве это так необыкновенно? Превосходная партия.

   - Правда, аптека! - заметил, вздыхая, Скальский, потому что ему было жаль ступок и склянок, из которых собирались гроши.

   - О, я так бы и позволила ему сидеть в аптеке! - воскликнула панна Идалия. - Вы также недогадливы, как и другие, а я серьезно хочу выйти за Вальтера.

   Скальский пожал плечами.

   - Вам, папа, нужно только заманить его в аптеку, сделать так, чтоб он бывал у нас почаще, а остальное я беру на себя.

   - Такой старик! Вед