Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века

воей поэмой "Нерон".

   Несчастная эта была поэма, которую всегда кто-нибудь прерывал в минуты вдохновения; разумеется, вдохновение потом не возвращалось, и оставалась лишь белая бумага, которой профаны раскуривали трубки. На этот раз Богунь написал стихов двадцать, обещая себе прибрать рифмы впоследствии. Его измучила работа, уединение начало уже томить, и он с большой радостью приветствовал товарища по музе.

   - Знаешь ли, - сказал он, - у меня гостит барон. Он сохраняет инкогнито, самое строжайшее инкогнито, и, кажется, хотел посылать за тобой. Ночью приедет сюда кто-то для совета. Хорошо, что ты явился сам по предчувствию. Барон наверху, никуда не выходит, и ты можешь с ним побеседовать.

   Валек поспешил наверх. Барон удивился, но встретил его с радостью:

   - А я именно хотел посылать за вами, - сказал он.

   - Разве есть что-нибудь новое? - спросил Лузинский.

   - Не знаю. Мамерт придет сюда пешком в сумерки; по-видимому, должно быть что-то важное.

   - Нехорошее? - спросил Валек.

   - Очень может быть, что и нехорошее, не знаю подробностей. Известно лишь, что кто-то, какое-то непонятное таинственное влияние мешает нам. Словно в Туров дошли какие-то слухи, возбудили там волнение, потому что Клаудзинский испуган.

   - Но кто же? В чем дело?

   - Не знаю.

   - Но уверены ли вы в Мамерте?

   Барон покачал головой.

   - Кажется, должны бы верить ему.

   - Не лучше ли было увидеться с паннами и узнать кое-что от них самих?

   - Конечно, - воскликнул барон, - но каким образом? Сохрани Бог, подсмотрит кто-нибудь, и тогда все дело пропало.

   - Я пойду посоветуюсь с хозяином.

   Валек быстро сбежал вниз: нетерпение достигнуть поскорее цели придавало ему отваги, которой он обыкновенно не отличался.

   - Послушай, Богунь, - сказал он хозяину, - ведь ты бываешь у родных в Турове?

   - Очень редко.

   - Нет ли у тебя благовидного предлога съездить туда на минуту?

   - Можно поискать. В чем дело?

   - В том, чтоб мне можно было каким-нибудь способом переговорить с графиней Изой.

   Богунь покрутил усы.

   - Предположим, что я туда поеду, - сказал он, - но вопрос - допустят ли меня к Изе и улучу ли я минуту шепнуть ей несколько слов? Но где же ты думаешь увидеться с нею?

   - Это уже положительно легко: переоденусь крестьянином и подойду к беседке; ведь графиням никто не запрещает там сидеть.

   - Но если поймают Люис или дю Валь, будет худо! - воскликнул Богунь.

   Валек немного смутился.

   - Что же делать? - сказал он.

   - Подожди, я поеду верхом к Люису, может быть, мне удастся.

   Богунь был в душе честный малый, поэтому немедленно приступил к осуществлению плана, и так как у него на конюшне было больше порядка, нежели в доме, то через четверть часа был подведен оседланный Тамар - его лучший скакун. Богунь считался одним из лучших наездников; он с места пустил коня вскачь, и через минуту уже скрылся из вида.

   Люис сидел скучный и задумчивый с сигарой на крыльце, как вдруг увидел облако пыли, потом гнедую лошадь и, наконец, Богуня.

   Графчик немного нахмурился. Кузен остановился перед крыльцом.

   - Хотел показать тебе скакуна, - молвил он, - и, не сходя с седла, возвращаюсь домой.

   Люис иногда бывал вежлив.

   - Но пусть же лошадь отдохнет немного.

   Богунь потрепал коня по гриве.

   - Есть у тебя гости? - спросил он.

   - Никого, и я через два часа выезжаю на охоту.

   В окне флигеля случайно показалась Иза, Богунь ей поклонился. Он подъехал бы к ней, не возбудив ни малейшего подозрения, но клумбы цветов и ограды не давали доступа к окнам.

   - Я покажу тебе, как прыгает мой Тамар, - сказал он Люису. И, направив коня на флигель, он поднял его, перепрыгнул

   клумбу, смял несколько цветов, перескочил через ограду и остановился перед окнами кузин, которые обе уже выглядывали.

   Встревоженный и кое-что подозревавший, Люис хотел было подбежать к нему под предлогом, чтоб похвалить лошадь и посмотреть на нее ближе, как мать кликнула его с верхнего этажа. Люис должен был повиноваться. Богунь мигом осмотрел весь двор, вблизи не было никого, и он шепнул Изе:

   - Завтра рано у беседки один молодой крестьянин хочет поговорить с тобой.

   И тотчас же начал хвалить Тамара и смеяться. Иза покраснела и начала принужденно смеяться. Но Богунь поклонился ей и поскакал к Люису, который уж подходил к нему.

   - Как? Ты не хочешь сойти? - спросил Люис, присматриваясь к гнедой лошади. - К чему такая поспешность.

   - Мне необходимо сию же минуту возвратиться домой; я приезжал только показать тебе Тамара и пожелать доброго утра.

   - И поломать немного цветов, - сказал граф, рассмеявшись.

   - Кузины извинят меня.

   - Конечно, если ты привез им какое-нибудь интересное известие, - молвил Люис, продолжая смеяться.

   - Кузинам? Известие? О чем?

   И Богунь громко расхохотался.

   - Я не могу знать о чем, - заметил Люис: - может быть, о женихах, о которых они мечтают, как обыкновенно старые панны.

   - Я в таких делах весьма плохой посредник, - сказал холодно пан Богуслав, - нет человека, который был бы беспомощнее в подобных обстоятельствах. Я никогда не умел вести и собственных интриг.

   - Это ничего не доказывает; чужие поведешь отлично, за это ручаюсь.

   - Ну, до свидания!

   - До свидания!

   Молодые люди поклонились друг другу, и когда взоры их встретились, ни один из них не увидел ничего особенного. Добряк Богунь был совершенно спокоен, а Люис как бы шутил.

   Могло это быть и так и могло быть иначе.

   Тамар полетел стрелой к Божьей Вольке.

   Ни барон, ни Лузинский не хотели верить своим глазам, когда он возвратился.

   - Как? Ты не был в Турове? - спросил Гельмгольд.

   - Напротив, еду оттуда, - отвечал Богунь, - но, без предисловий, привожу вам не очень приятную новость.

   - В чем же дело? Что такое? - спросили оба.

   - Действительно, мне удалось шепнуть Изе, что завтра утром придет к беседке крестьянин для переговоров, но несносный Люис, который отошел было, вдруг намекнул мне, что я приехал к паннам с поручением от претендентов. Из этого я заключаю, что он уже догадывается кое о чем.

   Молодые люди переглянулись.

   - Если бы догадывались, - заметил Валек, - то не стали бы говорить, а просто постарались бы поймать.

   - Э! Они предпочитают напугать, нежели сделать сцену, - отвечал Богунь. - Я их знаю; в них замечается что-то недоброе.

   - Но что такое? Откуда? Панны изменить не могли. Кому же донести? Кто навел на эту мысль?

   Нетрудно было угадать, ибо добряк Богунь мало знал о том, что творилось в Турове. Всю надежду возлагали на Мамерта, который должен был приехать ночью для свидания с будущими женихами.

   Пан Мамерт Клаудзинский, несмотря на то, что, по-видимому, потворствовал делу графинь и их импровизированным претендентам, боялся, однако ж, подозрения, которое могло навлечь на него месть француженки и дю Валя. С бароном сносился он чрезвычайно осторожно и весьма редко. Записочки, посредством которых они сообщали друг другу свои мысли, клались патриархальным способом, заимствованным из прочитанных романов, в дупло дуба, стоявшего над плотиной между зверинцем и садом. Одна из них, написанная измененным почерком, уведомляла, что ночью Мамерт явится для очень важных переговоров к садовой калитке в Божьей Вольке.

   Остаток дня прошел довольно тихо. Хозяин приказал, чтоб люди внимательно наблюдали за тем - не приедет ли кто, под предлогом дела, из Турова, и дали бы ему знать об этом. До вечера, однако ж, никого не было, и барон Гельмгольд и Валек ожидали у калитки задолго до условленного времени. Они принуждены были укрываться в тени, потому что месяц, как назло, ярко освещал окрестность.

   Нетерпение начало уже овладевать не столько галицийским бароном, сколько раздражительным Валеком, как в кустах показался прибежавший человек, который приблизился к ним так ловко, что его не коснулся ни один луч месяца.

   Пан Мамерт оделся особенным образом, растрепал себе волосы и загримировался так, что его трудно было узнать и близкому человеку.

   Все вошли в густую заросль, и молодые люди приступили к Клаудзинскому, расспрашивая о новостях.

   - Плохие новости, господа, - сказал Мамерт тихо, - наверное кто-нибудь выследил - выдал нас. Я говорю "нас", но это касается не меня, а только вас обоих, потому что, кажется, обо мне еще ничего не известно. Вчера потребовала меня графиня. Я застал у нее дю Валя; они были встревожены. До сих пор они питают ко мне безграничное доверие. Я сразу увидел, что они не знают, что делать. Графиня начала с того, что верит в мою постоянную преданность их семейству, которому так давно служу, что сумеет быть благодарной, если я захочу представить доказательства этой привязанности. Конечно, я сказал, что весь к ее услугам. Тогда дю Валь и графиня объявили мне без предисловий, не называя источника, что им точно известно, что панны задумали бежать из Турова. Я спросил с кем? Мне назвали барона.

   - А! Меня назвали?

   - Да, - продолжал Маметр, - и они неспокойны. Прибавили, что подозревают пана Богуслава в деятельной помощи, и поручили учредить вокруг дома скрытую стражу, чтоб ни из города, ни с почты ни один человек не мог дойти до паненок незамеченным.

   - Но скажите - кто же мог изменить? - прервал его барон.

   - Нельзя даже и догадаться.

   - Ну, что же, были сцены, получили панны выговор? - спросил Лузинский.

   - Им даже не подали и вида подозрения; в доме все по-прежнему, только словно есть стража.

   - Кто приезжал в это время? - спросил барон.

   - Кажется, никто, кроме Милиуса, но с почты пришло подозрительное письмо из города, написанное неизвестной мне рукой.

   - Что же вы советуете? - спросил барон.

   - По крайней мере несколько дней, из предосторожности, сидеть тихо. Барон пусть уедет к родным, а вы, пан Лузинский, чаще появляйтесь в городе. Кажется, панны советовались с доктором Милиусом, чтоб велел старика графа для лучшего присмотра перевезти в город; по-видимому, доктор или не посоветовал, или на этом не настаивал.

   Мамерт вздохнул.

   - Бога ради, господа, как можно осторожнее! - продолжал он. - Если дело выяснится преждевременно, все погибло.

   Заговорщики молчали с минуту.

   - Однако же, по-моему, - отозвался барон, - не мешало бы сделать некоторые приготовления.

   - Разве такие, которые не возбудили бы ни малейшего подозрения.

   - Я завтра рано должен явиться переодетый к беседке, - шепнул Лузинский. - Мне необходимо переговорить с графиней Изой. Она знает об этом.

   - Знает? - подхватил Мамерт с удивлением. - Каким образом?

   Когда ему рассказали о поездке Богуня, он мрачно задумался.

   - Это нехорошо, - сказал он, - а завтрашнее утреннее свидание...

   - А как, по-вашему, оно опасно? - спросил Валек.

   - Все теперь опасно, - сказал со вздохом управитель. - За панной выйдет служанка в качестве шпиона. Будут знать, что она разговаривала у беседки с каким-то человеком, и...

   Мамерт схватился за голову.

   - Если вы не советуете мне идти... - начал Валек.

   - Не могу ни советовать, ни отговаривать, и не знаю, что делать, - прошептал Клаудзинский. - Говорю только одно - необходима крайняя осторожность, а иначе погибну я и пропадут все проекты.

   Подобные рассуждения не привели ни к чему; было очевидно, что кто-нибудь донес о женихах, в особенности, о бароне.

   После этого разговора, из которого невозможно было узнать решение управителя, ибо последний как будто колебался, а более трусил, заговорщики разошлись: Мамерт в Туров, и барон с Лузинским в дом Богуня.

   Войдя в свою комнату, Валек стал обдумывать: идти ли ему завтра на свидание, или нет?

   И он задумчиво ходил по комнате. В это время хозяин, которому очень приходились по вкусу затеваемые приключения, сам принес полный крестьянский костюм, подобранный по росту, от сапог до шляпы.

   Лузинского тоже занимал поэтический маскарад, но когда он вспомнил дю Валя, Люиса, когда начал предполагать, что может быть засада и что эти господа способны на насилие, - он струхнул. Он положительно не имел отваги и был храбр только там, где можно обойтись без этого. Он, однако же, обнял хозяина.

   - Теперь, мой добрый Богунь, - сказал он, - я вижу всю смелость моего поступка. Клаудзинский уверяет, что надзор чрезвычайно усилен, ну, что если... Не дашь ли ты мне револьвер?

   - Охотно, очень охотно! - воскликнул Богунь. - Хотя и имею надежду, что не дойдет до этого.

   Лузинский задумался.

   - И еще мне пришла одна мысль, - сказал он наконец, - не лучше ли было бы мне поехать к беседке верхом, на случай если будет погоня?

   Богунь страшно расхохотался, что оскорбило несколько Валека, который, однако же, сам вскоре рассмеялся.

   - Милый мой Валек, ты не создан для этого: ты можешь быть очень храбр за столом, но тут не хватит у тебя ни ловкости, ни отваги. Здесь нужен человек, положим, и глупее, но совершенно другого сорта. Поэтический гений тут ни при чем. Извини и не сердись, пожалуйста. Мне очень жаль тебя, потому что придется порядком измучиться. Ступай смело за бароном - тот, конечно, сумеет лучше распорядиться.

   Самолюбие не позволило Лузинскому признаться, что приятель был прав.

   - Ну, - сказал он, - ты уж так слишком не заботься обо мне.

   - И ты предполагаешь непременно отправиться завтра на свидание?

   - Пойду.

   - Признаюсь, что не без боязни думаю об этом приключении.

   Лузинский тоже робел, хотя и не сознавался, но нельзя было отказаться и явиться трусом в глазах женщины.

   Богунь дал ему револьвер, готов был дать и лошадь, но когда оказалось, что для выдержки роли следовало ехать без седла, Лузинский предпочел лучше ввериться собственным ногам, будучи убежден, что конь сбросил бы его при первом прыжке.

   На другой день в три часа утра герой наш был уже разбужен, и через час начал облекаться в крестьянскую одежду, которая нравилась ему в поэтическом виде на картинках, но в действительности не представляла ни красоты, ни удобства. Рубашка была необыкновенно груба и казалась какой-то щеткой на теле, сапоги страшно широки и тяжелы, в особенности, на случай бегства, шляпа сползала на глаза. В заключение, когда он посмотрел в зеркало, то нашел себя очень некрасивым и вздохнул, подумав, что должен представиться графине в таком непривлекательном виде.

   Но как бы то ни было, а идти надо было, и крестьянин отправился по знакомой дороге. Утро было пасмурное, воздух знойный, одежда тяжелая, дорога трудная, и малейший шорох пугал беднягу.

   Перелезать через забор в новом уборе показалось ему тоже гораздо труднее, нежели в первый раз. Наконец, усталый, очутился он на плотине, ведшей к парку и беседке. Издали в ней видны были только закрытые окна, но вокруг ни души. С трепетным сердцем подойдя к окнам, на которых опущены были занавески, Валек выбрал себе скрытное место в кустарниках, откуда видна была беседка, и уселся ожидать, пока появится женская фигура.

   В подобном положении минуты кажутся часами, часы годами. Он упорно смотрел на зеленые жалюзи, которыми завешены были окна. Между тем туман поднимался, небо заволакивалось облаками, а солнце, показывавшееся иногда из-за туч, парило, как в полдень. Оно уже довольно поднялось над горизонтом, а со стороны сада не замечалось и признака жизни. Валек сам не знал, ожидать ли ему дольше, или возвращаться домой. Он не был уверен - захочет ли выйти графиня и будет ли в состоянии исполнить это безнаказанно.

   В то время, когда он обдумывал свое действительно трудное положение, раздался шорох; Валек взглянул на окно, но вместо личика, которое Лузинский увидел бы с удовольствием, он встретил с тревогой усатую физиономию дю Валя, который стоял в окне, потягивался и зевал страшным образом.

   Судя по измятой одежде, казалось, что француз для прохлады провел ночь в беседке. Он осматривал местность вокруг. Хотя Лузинский и был почти уверен, что его француз не может увидеть, однако испугался, и, убедившись, что уж нечего больше ждать, подумывал о возвращении. Но это было нелегко, ибо кусты, окаймлявшие плотину, имели промежутки; а идти канавой было и мокро, и трудно пролезать сквозь заросли.

   Дю Валь, как бы назло, обратившись лицом к плотине, уже не двигался, уперся в бока руками и мечтал о чем-то. Через несколько времени он начал насвистывать какую-то песенку, потом уселся на стуле у окна и, казалось, намерен был так остаться до полудня, ибо, как видно, не имел никакого занятия.

   Лузинский проклинал собственную смелость, но делать было нечего; он сидел, боясь даже пошевелиться, ибо находился так близко от беседки, что малейший шорох мог изобличить его.

   Он только имел возможность изучить физиономию француза, который был еще довольно красивый, плечистый, сильный мужчина.

   Вдруг кто-то окликнул дю Валя; Валек услышал только звуки чьего-то голоса, хотя сам и не мог разобрать, а француз засмеялся, потом раскрыл полуотворенное окно и подвел к нему графиню Изу.

   Иза с улыбкой посмотрела на плотину, сказала что-то французу и с настоящей женской смелостью, разговаривая с ним, вынула платок, стряхнула его за окном, и из платка упала записка на дорогу. Лузинского проняла дрожь при мысли, что француз заметит. Стоило только дю Валю наклониться немного, он должен был увидеть записку, потому что бумажка упала довольно далеко от стены на серую землю и была заметна. Увы! Лузинский не мог уже уйти, не захватив записки, но как подойти? Иза необыкновенно ловко заговаривала дю Валя, потом полузадернула занавеску и, беседуя с ним, отвела его от окна. Это была единственная удобная минута поднять записку, и Валек, хотя дрожал, как в лихорадке, принужден был выбраться на дорогу, схватил записку, спрятал ее и быстрыми шагами пустился к Божьей Вольке. Оглянувшись, он увидел, что панна заметила его и улыбнулась, но в тот же самый момент заметил его и дю Валь и, догадавшись, по-видимому, о чем-то, кивнул головой Изе, а сам из беседки выскочил через калитку на дорогу. Лузинский еще не слышал погоню, но предчувствуя ее, начал попросту улепетывать. Графиня из окна махала ему платком, чтобы уходил скорее. Француз между тем, выйдя из калитки, начал кричать, чтобы тот остановился. Но Валек, несмотря на тяжелые сапоги, бежал, что было силы. Дю Валь пустился за ним бегом в свою очередь.

   К счастью Лузинского, дорога недалеко круто поворачивала, так что француз потерял его скоро из виду, а испуганный Валек немедленно бросился в сторону и скрылся в густых ольховых зарослях. Конечно, он очутился чуть ли не по колено в грязи, но мог считать себя в некоторой безопасности.

   Графиня Иза, смеясь до упаду, начала из окна кричать дю Валю:

   - Что вы делаете?.. Что с вами?

   Француз остановился, ибо потерял уже надежду догнать беглеца. Иза представлялась удивленной.

   - Неужели, господин дю Валь, вы полагаете, что это был вор, приходивший красть плоды из сада? Кто это? Видели вы его? Зачем вы погнались за ним?

   Но француз не отвечал, потряхивал только головой и пожимал плечами; ему было досадно, что, не успев ни в чем, сделался смешным. Хохот графини Изы сердил его чрезмерно. Он догадывался, что нечто совершалось, что он напал на след какой-то интриги, которая ускользнула от него, и потому возвратился раздраженный. Графиня Иза насмехалась немилосердно.

   - О, я, право, не могу удержаться от смеха! - говорила она из окна. - Что вам показалось? Бедный мужик, завидев погоню, инстинктивно начал уходить. И для чего было гнаться? Ведь эта дорога свободна для каждого.

   Дю Валь не отвечал, но дал себе слово быть в другой раз осторожнее.

   Просидев некоторое время в болоте, Лузинский начал пробираться к зверинцу. К счастью, здесь ожидал несчастного искателя приключений заботливый Богунь, предвидя, что мог быть ему полезен, и действительно сильно ободрил беднягу; зная отлично местность, он провел его незаметно к дому, где спрятан был крестьянский костюм под замок.

   Лузинский не имел еще времени прочесть записку, о которой даже не хотел упомянуть приятелю, и рассказал только о том, как вместо графини увидел в окне дю Валя, как после подошла Иза, и что он храбро приблизился, но потом, замеченный французом, пустился бежать.

   Приключение это чрезвычайно тешило Богуня, который, потирая руки, кричал, пел и даже благодарил Лузинского за то, что впутал его в такую интересную интригу.

   Не успели они еще переговорить, как на дворе уже послышался стук колес. Богунь выглянул в окно, увидел на бричке дю Валя с Люисом, быстро отворил дверь и шепнул верному слуге, чтоб сказал гостям, что дома нет никого, кроме хозяина, который спит.

   Необыкновенно ловкий, отличный актер и правая рука господина, Томек вышел на крыльцо, надевая сюртук, который перед тем снял нарочно, и зевал немилосердно.

   Люис взошел на крыльцо.

   - Кто у вас есть? - спросил он.

   - Как, ваше сиятельство?

   - Есть гости?

   - Нет, все на охоте, ваше сиятельство. Пан тоже ездил вчера, но возвратился и спит. Не велел себя будить, потому что ужасно устал.

   Приезжие переглянулись.

   - А барон давно уехал? - спросил Люис.

   - Какой барон, ваше сиятельство? - сказал Томек, представившись отлично, что не понимает.

   - Галицийский барон.

   - Право, не помню уже когда.

   - А вчера был кто-нибудь?

   - Вчера, ваше сиятельство? - переспросил Томек обдумывая... - Ах, да! Вчера был Шлиома, Мизурек, Ионаш Атлас и пан Гондоржевский.

   - И больше никого?

   - О ком же вам угодно узнать? - спросил Томек.

   - Странно, чтоб у вас была такая пустыня!

   - Конечно, ваше сиятельств, но пан эти дни все пишет.

   Люис пожал плечами.

   - Итак, пан спит. В котором же часу он встает?

   - Разно бывает: иногда встает в три часа утра, а иной раз в полдень. У нашего пана, ваше сиятельство, уж такая натура.

   - Или над нами насмехаются, или ничего нет. Не заговорит ли он за деньги? - сказал дю Валь по-французски.

   Люис подумал, вынул рубль и подал Томеку, который с поклоном очень проворно спрятал его в карман.

   - Говори правду, - шепнул Люис, - кто был здесь и не ночевал ли у вас... кто-нибудь из города или из соседства?

   Томек сделал хитро-глуповатую мину, представился откровенным, подошел к графу и сказал тихим голосом:

   - Как это вы все знаете, ваше сиятельство? Действительно, ночевал.

   - Кто?

   - Ионаш Атлас на фольварке, хотя пан действительно его выгнал; он, впрочем, очень рано выехал.

   И Томек - с торжествующим видом посмотрел на Люиса, который, покручивая усы, сел на крыльце.

   - Подожду, пока встанет пан.

   - Позвольте, ваше сиятельство, - отозвался Томек, - я могу сделать так, что не стану будить его - а он проснется. - Пойду опрокину пару стульев возле спальни.

   Люис начал смеяться, а Томек побежал и отдал в дверях отчет господину. Богунь тотчас же приказал подать себе халат и туфли, растрепал волосы, подобрал перед зеркалом заспанную мину, это его чрезвычайно тешило, и, проклиная Томека, медленно вышел на крыльцо. Здесь, увидев дю Валя и Люиса, он вскрикнул от удивления и начал приветствовать их с самым натуральным радушием. Но Люис был зол и молчалив.

   Несколько раз он собирался начать серьезный разговор, но Богунь не давал и все обращал в шутку.

   Подали кофе.

   - Любезный кузен, - обратился наконец Люис, который не мог далее выдержать, - поговорим серьезно!

   - В таком случае начинай и давай камертон. Или начинайте вы, милейший пан дю Валь.

   - Без шуток, скажи мне: мы друзья или должны быть врагами?

   - Врагами? Я, с тобой?

   - Да! - воскликнул Люис. - Надобно объясниться раз навсегда.

   - Так и объяснимся. В чем дело?

   - Ты не догадываешься?

   - Нет.

   - Тебе известно наше положение. Старшие сестры, которые по воле отца и моей матери, должны были идти в монастырь...

   - А! Я об этом не знал, - прервал Богунь.

   - ...всевозможными интригами стараются выйти замуж, не знаю за кого. Туров окружен искателями приключений. Хочешь ты им помогать?

   - Искателям приключений? - спросил Богунь. - Но если бы искал человек порядочный, отчего бы не помочь кузинам? Вы держите их в неволе, а я неволи терпеть не могу; хотите принудить их к монашеской жизни, к которой они не имеют призвания. Каждый честный человек станет на их сторону.

   - А! Я так и догадывался, что ты будешь против нас. Ты и вчера приезжал недаром к сестрам, с каким-нибудь тайным поручением, а сегодня Иза ходила на рассвете в беседку поджидать кого-то. К счастью, был там дю Валь, но несмотря на это, кто-то, переодетый крестьянином...

   Богунь рассмеялся.

   - Правда, что у страха глаза велики! - сказал он. - Тебе грезятся небывалые вещи, милейший Люис, и я решительно не понимаю всей этой галиматьи.

   - Так? Но зато я понял ее и убежден, что ты здесь, у нас под носом, затеваешь интригу!

   - Еще пока нет, - отозвался Богунь холодно. - Но если встретится случай помочь этим несчастным девушкам, даю тебе слово, что не замедлю.

   Люис гневно посмотрел на него, а дю Валь встал, оперся на стол и сказал:

   - Вы нас вызываете.

   - Никого не вызываю, - отвечал сухо Богунь, - но, бывая сам вызван, не отказываюсь никогда ни от бокала, ни от другого какого-либо оружия.

   - И так вы желаете иметь со мною дело? - спросил француз.

   - Но прежде необходимо знать - по какому поводу?

   - Дело очень ясное, - сказал Люис, - у вас укрываются здесь какие-то искатели приключений; здесь их главная квартира, отсюда они делают набеги на Туров. Мы этого не потерпим, или вы должны убедить нас, что у вас никого нет.

   - Что ж это, вы хотите делать у меня обыск в доме? Это превосходно!

   И расхохотавшись, он позвонил в колокольчик. Немедленно в дверях показался Томек с самой простодушной миной.

   - Запереть дверь на ключ, - сказал хозяин, вставая, - и помни раз навсегда, что для этих господ меня никогда нет дома. Понимаешь?

   - Позвольте! - воскликнул дю Валь. - Это так не кончится!

   - А как, по-вашему? - спросил, улыбаясь, Богунь.

   - Я вас вызываю.

   - С большим удовольствием готов служить вам, дону Люису и еще хотя бы троим противникам. Нет ничего здоровее и приятнее хорошего поединка. Об условиях поговорят мои приятели.

   Богунь встал, поклонился гостям, поворотился к ним спиною и начал отдавать приказания Томеку, как ни в чем не бывало.

   Люис, сердитый, садился в экипаж, французу было тоже не легче, но он рассудил, что шутить с Богунем в Божьей Вольке было небезопасно. Так они и уехали, а пан Богуслав шепнул Томеку:

   - Обо всем этом никому ни слова. Понимаешь?

   - Как не понимать? Ведь не в первый раз!

   Для Богуня, которого начинала одолевать скука, ничего не могло быть приятнее этого развлечения; он потирал руки и чрезвычайно был доволен. Барону и Валеку он объяснил, однако ж, посещение гостей таким образом, чтоб они не могли догадаться, в чем дело.

   Лузинский воспользовался свободными минутами, чтоб развернуть записку и насладиться первый раз в жизни удовольствием прочесть правильно написанное женское письмо:

   "Отвага, терпение, мужество и осторожность! Неизвестная личность возбудила подозрение, надобно усыпить его, на время притаиться и выжидать молча. Но никакие в мире препятствия не в состоянии уничтожить данного добровольно слова, святого, как присяга. Будь покоен, ожидай, дам знать".

   Внизу прибавлено было, как видно, уже после и наскоро:

   "Хотя М. К., по-видимому, нам благоприятствует и знает обо всем, хотя от него зависит многое, однако надо быть осторожным. Увы! Кому теперь верить на свете?"

   Лузинский прочел записку и нахмурился, а по отъезде Люиса, выбрался пешком в город; барон также отправился к родным.

   В то же время обычные посетители Божьей Вольки, временно разъехавшиеся, начали собираться.

   На этот раз Богунь был им очень рад, потому что его занимал поединок.

   Для этого рода дел удобнее всего был старый, еще наполеоновский, служака, но бодрый и отлично сохранившийся, некто майор Дармоха. Служил он, кроме того, в Греции, в саксонском войске, был некоторое время в Америке, а из всех этих приключений и путешествий вынес железный, закаленный темперамент, необыкновенное здоровье, неслыханное хладнокровие и оригинальный характер.

   Глядя на его воинственную фигуру, на закрученные кверху усы, на густые брови, на морщинистый лоб, на угрюмый вид, можно было судить, что это был забияка; кроме того, он смеялся, без исключения, над всеми, даже над самим собою, но все это серьезно, и в то время, когда все хватались за бока от смеха, он оставался невозмутим.

   Майор ходил и держался прямо и выказывал необыкновенную смелость и силу.

   - Добрейший майор! - воскликнул Богунь, увидев его. - Есть работа! Возьмите с собой Шабельского и поезжайте условиться с дю Валем, француз меня вызвал.

   - О, о! - сказал Дармоха, покручивая усы. - Он, вероятно, захотел быть нашпигованным! Что ж, - дело хорошее. Как же ты хочешь его приготовить - в горячем виде или в холодном?

   Это означало - сабли или пистолеты.

   - Как вам будет угодно, майорушка, - лишь бы не откладывать дела.

   - Но умеет ли француз биться и достоин ли боя? - спросил Дармоха.

   - Полагаю, что биться сумеет, а сам-то он, кажется, отставной кавалерийский поручик.

   - Велю запрячь пару лошадей, а прежде пусть дадут рюмку водки, чтобы я был энергичнее, - сказал майор. - И приготовься на сечу, потому что я не шучу с поединками.

   - Я тоже, и прошу не откладывать. Если кузен мой Люис упорно захочет биться, я не отказываюсь, но мне не хотелось бы убивать его, потому что он один сын и калека.

   Майор сел в нейтычанку, закурил трубку, посадил с собою Шабельского, который никогда не говорил ни слова, и поехал в Туров.

   Прибытие их к палаццо, конечно, предвиденное, произвело там, судя по всему, довольно сильное впечатление. Ни один слуга не мог сказать сразу - кто дома и кого нет; секундантов оставили одних довольно надолго внизу, в гостиной Люиса, и каждый из слуг, проговорив нечто неопределенное, уходил поспешно.

   После довольно длительного ожидания дверь, наконец, отворилась, и вошел расфранченный, но недовольный Люис.

   Майор с сердитым видом отрекомендовался:

   - Майор Герман Дармоха, капитан Зигфрид Шабельский. Мы присланы паном Богуславом Туровским для переговоров с господином дю Валем.

   - Я друг его, - сказал Люис. - Что вам угодно?

   - Дело идет о выборе оружия и о назначении места и времени.

   - Разве пан Богуслав считает себя оскорбленным?

   - И вызванным, - отвечал майор.

   - И поединок неизбежен?

   - Об этом нет и речи, - отрезал майор.

   - Но дю Валь уехал по весьма важному делу и возвратится не раньше... впрочем, я даже сам не знаю когда.

   Дармоха отскочил.

   - Что ж, он струсил? - воскликнул майор. - Ведь сам же он вызывал, и знал очень хорошо, что это так не кончится.

   - Уехал некстати, - отвечал Люис, указывая на кресло. - Вы друг Богуня, знаете наши отношения, мы ведь с ним родственники. Поединок дю Валя имел бы значение, которое могли бы объяснить превратно... Нельзя ли как-нибудь это уладить?

   Майор начал барабанить пальцами марш по столу, нахмурился и помолчал с минуту.

   - Граф, - сказал он, наконец, - это дело так непонятно для меня, что я уже не могу вести о нем дальнейших переговоров, и имею честь откланяться; но если пан Богуслав где-нибудь на дороге выстрелит в лоб французу, я не отвечаю, и засвидетельствую, что он был вправе это сделать.

   - Но, майор, Бога ради, потолкуем иначе...

   - Иначе я толковать не умею. Что ты на это скажешь, пан Шабельский?

   - Я? Гм! - отвечал Шабельский. - Гм!

   - Видите, граф, мой товарищ одного со мною убеждения, - отозвался майор. - Соглашения никакого нет, разве пан дю Валь письменно попросил бы извинения.

   - В таком случае он письменно извинится, - сказал Люис сердито.

   Майор начал смеяться и показал остатки зубов, почерневших от трубки, которых у него давно уже никто не видел.

   - Честное слово, это забавная история, пан Шабельский, а?

   Шабельский промычал свое обычное: гм!

   Люис бледнел и краснел попеременно, но получил ли приказание от матери, смотрел ли на это дело иначе, или неизвестно из каких резонов, но решился перенести оскорбление, только закусил губы и молчал.

   - Знаете, граф, - сказал майор, взявшись за шапку, - что я сделал бы на месте пана Богуслава? Я не выстрелил бы в лоб французу, потому что гадко видеть человека с разбитым черепом, а я велел бы отсчитать ему двадцать пять горячих...

   Граф притворился, что не слышит, и начал откашливаться.

   - Затем делать нам здесь нечего, - сказал майор и отодвинулся, чтоб не подать руки, плюнул на пол, надел шапку, пустил вперед Шабельскаго и вышел.

   В действительности графиня не допустила дю Валя и сына до поединка. А сколько было смеха в Вольке и в соседстве!

  

  

   Для человека, не обладающего силой воли, нет ничего опаснее, как внезапная перемена образа жизни, привычек, даже места, на котором жилось долгое время.

   С тех пор как Скальский по настояниям детей продал аптеку Вальтеру и принужден был переезжать в приобретенный им Шпротин, он сделался рассеян, печален и видно было, что его обуревали сомнения, с которыми он напрасно боролся. Все знакомые находили, что он чрезвычайно переменился, но он не жаловался, а, напротив, говорил о деревне как бы с удовольствием; когда же оставался один, то отирал слезы втихомолку. Дома ему было делать нечего, каждый угол напоминал ему о прошедшем; бедняга выходил из дому, бродил по улицам, смотрел на стены, и постоянно на его глазах навертывались слезы.

   Из разговоров его видно было, что он принуждал себя, улыбался как бы насильно, молчал по целым часам, а по возвращении домой забивался в угол и сидел неподвижно, устремив глаза в стену.

   Невозможно было развеселить его; он смеялся, но грустно, словно автомат, который выполняет то, чего от него требуют, но сам не чувствует того, что делает.

   Он, может быть, стал более кротким и лучшим, нежели когда бы то ни было, и возбуждал сострадание, как существо, из которого вытекла часть жизни.

   Милиус, обладавший весьма тонким лекарским инстинктом, первый угадал, что Скальскому грозит опасность, и, не желая пугать его, сказал об этом только сыну.

   Пан Рожер презрительно улыбнулся.

   - Это вам грезится, доктор. Он здоров, как рыба, ест, пьет, спит, весел, и если молчалив, то это потому, что, может быть, жаль немного покидать город и аптеку; но это обойдется.

   - А я тебе говорю, - повторил доктор, - что отцу твоему худо, очень худо. Он будет еще несколько времени ходить таким образом, улыбаться, не пожалуется даже, но... как ляжет, то уж не встанет.

   - Ах, все это докторские фантазии! - отвечал пан Рожер. Я отца знаю лучше вас.

   Милиус молча вышел. Пан Рожер даже не думал об этом. Между тем старик Скальский ходил со своей улыбкой, сидел по углам, дремал все чаще и чаще, особенно после обеда, - и как бы подвергся тихому умопомешательству.

   Это не было собственно сумасшествие, а скорее затмение рассудка с горя. Иногда необходимо было повторять ему несколько раз вопрос, чтоб он понял. Припоминал все с трудом, ничто его не занимало, и он улыбался при каждом обстоятельстве.

   Ворчать на себя он позволял сколько угодно, ничего не отвечая; в обществе находила на него дремота, и он засыпал преспокойно. Мать и дочь первые заметили, что это было ненормальное состояние.

   Но пан Рожер не хотел еще видеть этого. Пригласили Милиуса, который явился, прописал лекарство и ушел, не сказав почти ни слова. На другой день Скальский выбросил лекарство за окно, сказав, что принял, и сидел спокойно в углу, прося чтоб его не тревожили.

   В таком положении застал его однажды Вальтер, придя после обеда. К счастью, панны Идалии не было дома, а то она недолго бы допустила их оставаться наедине. Она до такой степени упорствовала в своих замыслах, что раза два чуть не объяснилась ему сама, но Вальтер притворился, что не понимает. Несмотря на это, он теперь приходил как-то чаще и, как любопытный человек в колодец, он заглядывал в глубину этой несчастной женской души, на дне которой было черно...

   Когда он вошел, Скальский сидел неподвижно в своем кабинете в углу на диване, с опущенными глазами. Хозяин машинально приветствовал гостя, пригласил сесть, и в присутствии чужого казался несколько более оживленным.