Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев

рассмеялся, слушая его жалобы. Они были одни.

   - Как же пан староста хочет, чтобы у нас все шло гладко, когда до сих пор нам посылали и помогали из замка, - а теперь, очевидно, отданы какие-то новые распоряжения, потому что все у нас отбирают. Видят, конечно, что король уже поладил с братом и не нуждается в помощи.

   В течение одного дня эта перемена стала так заметна, что дала себя почувствовать королю. Для приезжих гостей не хватило приборов и бокалов. Казимир узнал об этом, когда дворецкий королевы, будто бы proporio motu {По собственной инициативе.}, явился, забрал все и отвез обратно в замок. Кроме того, староста должен был сознаться, что встречает такие же затруднения относительно денег.

   В довершение этих неприятностей, свалившихся на триумфатора, пришло письмо от Радзивилла, на которое даже не подождали ответа.

   Будь на месте Казимира другой человек, с большей энергией и уверенностью в себе, он, может быть, воспользовался бы своим освобождением и попытался найти новых союзников. Но король шведский испугался.

   Устрашала его перспектива упорной работы, в которой не имелось помощников. Были сенаторы, готовые поддерживать его в избирательной избе; но в домашних затруднениях он не находил помощников, кроме Бутлера и немногих сомнительных приверженцев, еще не испытанных.

   Хотя Казимир не признавался в том, что он был встревожен, особливо когда по получении письма канцлера узнал, что много именитых сенаторов, так же, как он, считают себя оскорбленными; канцлер постарался о том, чтобы они не скрывали своего отношения.

   Король тотчас, не откладывая, написал Радзивиллу, оправдываясь недостатком времени и сложившимися обстоятельствами.

   А так как в этот день в Непоренте среди гостей, которых нечем было угощать так радушно, как прежде, находился Любомирский, родной брат княгини Радзивилл, жены канцлера, то король по секрету так горячо просил его поговорить с шурином в его пользу, что Любомирский обещал и исполнил, но без особенного успеха.

   Канцлер уже не показывался в Непоренте.

   Разрыв отношений с королевой сначала показался шведскому королю достижением желанной цели. Теперь он не был связан, оказался свободным; не требовалось ни жениться, ни уступать королеве, которой он так боялся.

   Он ожидал, быть может, вспоминая словесное условие с Радзивиллом, что канцлер или кто-нибудь другой будет настаивать от имени вдовы, готовился к переговорам, но никто не являлся. Только незаметно прекратилась тайная помощь, которая раньше все улаживала, а теперь исчезла так же загадочно, как появилась.

   Исчезло множество средств, помощников. Хлопоты Бутлера разбивались о глухоту, о равнодушие тех, которые раньше оказывали ему самые действенные услуги.

   Попробовали бороться с этими затруднениями, но безуспешно, а через несколько дней все силы короля оказались исчерпанными. Он метался, выходил из себя, делал выговоры старосте и совсем ослабел.

   Бутлер, который отчасти предвидел это положение дел, ответил на первый же упрек Казимира:

   - Наияснейший пан, прошу припомнить, что я все это предсказывал. Мне незачем притворяться. С королевой был заключен договор при посредстве канцлера. Радзивилла вы оставили с носом: королева, поняла значение этого шага. Вы ее не хотите, и она не считает себя обязанной вам помогать - вы поквитались.

   Король только стонал.

   - Не могу же я продаться в рабство! - воскликнул он с раздражением. - Сам видишь, в чем тут дело: хотят сделать меня орудием, а править будет никто другой как она.

   Староста молчал. Он давал королю выкричаться, выплакаться, зная, что под конец он смирится. Казимир провел еще несколько Дней в мечтах о своей независимости, пробовал создать себе новых советников, завербовать новых людей; но оказалось, что они все вместе не могут заместить одного канцлера литовского, опытного политика.

   Посланные к Карлу сенаторы нашли его податливым на уступки. Казимир предложил ему княжества Ополе и Ратибор и два Доходных аббатства для возвращения понесенных убытков. Епископ принял это предложение, не требуя ничего больше. Зная, однако, мстительный и злопамятный характер брата, он налегал главным образом на то, чтобы будущий король не мстил тем, которые действовали против него, в пользу Карла.

   Король шведский на первых порах так радовался короне, которая была теперь обеспечена ему, что обещал забыть имена своих противников. Для торжественного подписания условия король сам должен был поехать в Яблонную. Перед отъездом он послал к канцлеру литовскому просить, чтобы он сопровождал его, но Радзивилл с холодной усмешкой отказался, ссылаясь на подагру.

  

  

   - Слушай, Бутлер, - сказал несколько дней спустя король шведский своему любимцу, - что ты скажешь? Что мне предпринять? Королевы я боюсь, как уже говорил тебе, но поможет ли страх, раз уже она опутала меня своими сетями? Сидим в тенетах, и чем сильнее бьемся, тем больше запутываемся. Что тут предпринять?

   Его приятель опустил голову.

   - Боже избави меня давать советы наияснейшему пану, - сказал он, - ведь потом все обрушатся на меня. Нет, я всеми силами души протестую и объявляю, что никакого совета не дам.

   Короля передернуло и из уст его вырвалось восклицание, не слишком лестное для старосты, но тот сделал вид, что не слышит.

   - Молился перед образом моим о внушении Святого Духа, - продолжал Казимир, - но не чувствую его в себе. Никто, никто руки не протянет. Радзивилл не уступит.

   - Я и то предсказывал, - проворчал Бутлер. Казимир рассердился.

   - Что мне в твоих предсказаниях! - крикнул он. - Мне нужен дельный совет, а не ворожба.

   Староста упорно молчал.

   - Я сам говорил это, - снова начал Казимир. - Женщина дьявольски хитрая, куда лучше меня предусмотрела все. Признаюсь, мне хотелось избавиться от нее; я боялся этой женитьбы, но рассчитывал откровенно заявить об этом позднее, а между тем...

   Король, задумавшись, не докончил. Бутлер слушал, поглядывая в открытое окно; эта речь не была для него новой.

   - С ней будет упорная, вечная борьба, - молвил, помолчав, Казимир, - а у меня на то ни времени, ни средств. Дела Речи Посполитой запутались, мне нужны помощники, а не противники.

   - А королевой как противником нельзя пренебрегать, - заметил Бутлер, - она имела время и умение привлечь к себе людей, имеет и деньги.

   - Которых у меня нет, - добавил король, - да и никогда не будет.

   Он тяжко вздохнул.

   - Бутлер, коханый мой, будь же моим другом, прошу тебя! Ум хорошо, а два лучше. Что предпринять?

   - Да, а если я дам совет, - проворчал Бутлер, - то все последствия падут на меня!

   - Да какие же могут быть последствия? Староста умолк и задумался.

   - Наияснейший пан, - сказал он, - прошу помнить, что я не даю решительного совета; напомню только, что ваше королевское величество сами постановили и решили жениться на вдовствующей королеве, что в Рим послано за разрешением, которое может прийти каждую минуту. Потом явилась внезапная перемена намерений, резкий разрыв - и отсюда вся наша беда. Вы отшатнулись от королевы, и она от вас отступилась.

   Ян Казимир слушал.

   - Значит, одно остается, - вздохнул он, - согнуть шею, признать себя виновным?..

   - Вовсе нет, - возразил Бутлер, - можно все свалить на недоразумение; Радзивилл как был посредником, так, наверное, и снова будет.

   - Нет другого выхода, нет! - воскликнул злополучный король, закрыв лицо руками. - Скует меня и поведет!

   - Ваше королевское величество можете быть уверены, что Мария Людвика ничего срамного и постыдного себе не позволит. Амбиция у нее большая.

   - Это не подлежит сомнению, - прошептал король, уже стараясь утешиться. - Женщина с необыкновенными достоинствами ума и сердца! Дала доказательства этого. Приехала к нам, опереженная клеветой; Владислав на нее смотреть не хотел, живой души не имела на своей стороне... а теперь? Теперь она здесь царит. Что ни толкуй, а если бы ей вздумалось поддерживать Карла, я со своей шведской картонной короной сел бы на мель.

   Бутлер кивнул головой.

   - Стало быть, нечего тут и думать, - прибавил Казимир, стараясь убедить себя в неизбежности этого шага. - Поезжай к канцлеру и скажи ему, что я убедительно прошу его приехать в Непорент обедать. Пусть сам назначит день, только поскорее. Дай ему понять, что дело идет о распре с королевой, что я готов подписать обязательство, дать торжественнейшую клятву, словом: сдаюсь.

   Он тяжко вздохнул.

   - Не было и нет другого исхода.

   - Но, ради Бога, не из чего так убиваться! - воскликнул Бутлер. - Королева еще хороша собой, нестара, разумна, богата, создана для трона. Чем искать другую и брать наудачу первую попавшуюся княжну, из которой Бог знает, что выйдет, вы берете женщину известную, ценимую, уважаемую.

   Король на все соглашался; ему хотелось только найти оправдание, извинение и заступничество в своей слабости.

   Вследствие этой беседы староста поехал в Варшаву, повидался с князем канцлером, который с первого взгляда догадался, зачем он приехал. Принял он его любезно, но сам не начинал разговора. Бутлеру пришлось, оставив всякую спесь, упрашивать его, от имени своего государя, приехать в Непорент, и не утаить от него, что дело идет о важных переговорах и что Казимир слагает оружие перед королевой.

   Наступил назначенный день.

   Спустя несколько часов после отменно радушного приема в замке, Радзивилл уже приказывал доложить о своем приезде королеве, которая очень терпеливо, уверенная в себе, ожидала раскаяния и возвращения блудного сына.

   - Ездил по приглашению в Непорент, - сказал канцлер, - и на этот раз не напрасно.

   Мария Людвика слегка нахмурилась.

   - Князь, - отвечала она, - я почти оскорблена королем. Все мне рассказывают, что он, не делая из этого тайны, уверяет, что боится меня. Я не была и не буду Ксантиппой, возбуждающей страх; эта боязнь для меня оскорбительна. Если король избавился от нее, то я хочу быть уверена, что она не вернется. Тайные переговоры тут уже не помогут, надо обдумать это дело.

   Князь Радзивилл с улыбкой перебил ее.

   - Но я привезу его к ногам вашего величества, - сокрушенного и кающегося во грехах; это не подлежит сомнению. Я и ксендз де Флери можем быть свидетелями торжественно данного слова, которого король не может нарушить, а, кроме того, просьба о разрешении, посланная в Рим, хотя бы в ней не было надобности, служит письменным доказательством. Больше и требовать нельзя.

   Королева молча согласилась, но вздох вырвался из ее груди.

   - Буду говорить откровенно, - сказала она. - Я имела время хорошо узнать короля Казимира и оценить его достоинства: прежде всего большую и искреннюю набожность, благородные стремления, доброе сердце, но вместе с тем и детское легкомыслие, недостаток мужской твердости, порыв ко всему и разочарование во всем. Знаю далее, какую трудную задачу беру на себя, стоять подле него на страже достоинства, чести и будущих судеб Речи Посполитой.

   - Страна и мы сумеем оценить это, - сказал Радзивилл. - Предоставленный самому себе, Ян Казимир не справится с тяжкой смутой, которую мы переживаем. А никакого другого у нас нет: он кровь наших королей, предназначенная нам от Бога.

   С этого торжественного тона разговор быстро перешел на повседневные дела, занимавшие сейм: войско, выбор вождей, командование, которое хотели вручить Иеремии Вишневецкому, опасения и зависть, которые возбуждала его популярность и уже добытая им слава.

   Были такие, которые не только пугали им гетманов, но считали его небезопасным для самого короля, так как он-де не преминет присвоить себе всю славу победы. С другой стороны, ненависть, ожесточение Хмеля и казаков против Иеремии всего лучше доказывали, что самое имя его уже было для них грозою и ужасом. Можно ли было отвергнуть такое грозное оружие?

   В сейме тоже мнения расходились. Кисель, который всех лучше знал силы взбунтовавшегося казачества и татар, требовал прежде всего переговоров; другие же считали их срамом и жаждали победы, которая смыла бы пилавецкий позор.

   Только тем и можно было утешаться, что все, начиная с духовенства, спешили с пожертвованиями, принося Речи Посполитой по несколько сот людей, по несколько тысяч злотых, смотря по состоянию. Сам Радзивилл увеличил число обещанных драгунов и пехотинцев, и обещал отдать все до последней рубашки.

   - Я готов продать свои родовые имения, - заявил он публично. - Отняли у меня Олыку. Бог дал, Бог и взял, но последним куском хлеба надо делиться с матерью.

   Так говорили почти все, и лишь небольшая кучка боязливо оглядывалась на свои частные дела.

   Королева утешалась этим.

   В назначенный день канцлер явился в Непорент, и король любезным приемом заглаживал свою оплошность. Впрочем, не было человека менее злопамятного, чем Радзивилл, который не однократно давал доказательства своего благодушия Владиславу.

   Зашла речь о королеве. Король с жаром заявил, что желает изгладить всякие следы недоразумения, готов объясниться откровенно и дать торжественное обещание.

   - Положение того требует, - сказал канцлер, - королева вправе желать обеспечения. Само женское достоинство вынуждает ее к тому.

   Король шведский поспешил уверить, что он готов на все и признает необходимость откровенного объяснения; Радзивилл намекнул, что подписание просьбы о разрешении на брак, хотя бы запоздалое, может служить ручательством.

   Казимир и на это согласился. Он старался убедить самого себя, что иного пути нет и что он должен считать себя счастливым.

   В назначенный день, вечером, он должен был инкогнито явиться к королеве. Казимиру теперь так же хотелось ускорить этот день, как раньше отложить его.

   Вполне спокойно, уверенная в себе, королева, отдав надлежащие распоряжения, ожидала гостей. Только ксендз Флери, духовник Марии Людвики, должен был быть свидетелем этого посещения, которое решало судьбу королевы и обеспечивало ее будущность.

   Если муж мог оказаться довольно невыносимым, ввиду его капризного нрава, то положение, которое он приносил с собою, было желанным. Вернуться во Францию, которая стала для нее почти чужою, она не могла; но ей горячо хотелось работать на пользу интересов Польши.

   С какими чувствами вошел к ней король, старавшийся веселым выражением лица прикрыть свое смущение, нетрудно себе представить. Он тщетно старался придать себе мужество, но королева своей естественной, смелой и свободной приветливостью, в которой не чувствовалось ни малейшей обиды или злобы, ободрила его.

   Радзивилл взял на себя заботу вести разговор так, чтобы объяснение наименее затруднило короля и прошло как можно глаже. Хладнокровно, с полным самообладанием, естественным в женщине, воспитанной при дворе, Мария Людвика приняла объяснение, проявляя умеренную благодарность и признательность будущему супругу, который старался казаться влюбленным и полным нежности. Это немного стоило королю, который к каждой женщине чувствовал слабость в часто выказывал ее даже самым безобразным манером.

   Мария Людвика с иронической усмешкой принимала его запоздалые вздохи и умильные взгляды.

   У ксендза Флери оказалась готовая просьба в Рим, которую король подписал, не читая.

   Так все кончилось, согласно заранее принятому решению; крышка захлопнулась. За ужином по-итальянски, то есть состоявшем из сластей, холодных закусок и вина, когда канцлер поднял бокал за здоровье короля и королевы, Ян Казимир подошел с бокалом к Марии Людвике и поцеловал ее в лоб.

   Беседа, несколько подогретая испанским вином, перешла к более мягкому тону и продолжалась еще несколько времени; а королю надо было возвращаться в Непорент, и на этом основании, оставив канцлера с королевой, он сел в свою карету, ожидавшую его на дворе.

   Усаживаясь, он повернулся и увидел Стржембоша. Не нужно объяснять, почему его усики и лицо напомнило королю о Бертони и ее дочери, но трудно понять, как могла ему прийти фантазия заехать в обществе Стржембоша в Старый Город, к итальянке.

   Был он в каком-то причудливом настроении духа и вздумал взглянуть на красавицу Бианку, о которой столько слышал в последнее время; к тому же шутка, которую он собирался сыграть со старухой, привезя к ней Стржембоша, забавляла его.

   - Слушай, Стржембош, - сказал он, наклонившись к нему, - как ты думаешь? Старуха Бертони уже спит? Небось с петухами ложится, а?..

   Дызма не дал ему кончить.

   - Наияснейший пан, иногда у них поют и играют до полуночи.

   - Но если ты только заикнешься, что я там был...

   Дызма уже шептал что-то на ухо кучеру и сам подсел к нему на козлы; карета тронулась.

   На улице стояла тьма, но дорога была знакомая, а отъехав подальше, они могли зажечь факелы, запас которых имели с собою.

   Король, решившись на неблагоразумный поступок, уже раскаивался и жалел, готов был вернуться, но тщетно звал Стржембоша, который так был поглощен своим счастьем, что оказался глухим к голосу своего государя.

   Карета остановилась, но король не думал выходить. Он выглянул и убедился, что все окна верхнего этажа освещены.

   - Стржембош! Слушай-ка! - крикнул он, высунувшись из кареты. - Ступай наверх, вызови ко мне Бертони. Может быть, у нее гости, а я не хочу, чтобы меня здесь видели. Скажи ей, что карета стоит у дверей.

   Дызме только и нужно было, чтоб его спустили с цепи. Двери дома еще не были замкнуты, и хотя на лестнице царила тьма, он нашел путь каким-то чутьем. Кто знает, не бывал ли он уже здесь. Нет ничего мудреного, что, может быть, он уже и бывал.

   Постучался, но музыка заглушала стук в дверь, и ему пришлось войти, чтобы не заставлять ждать короля.

   В передней стояла собственной особой Бертони, разряженная и говорившая что-то слуге, когда на пороге показался Стржембош. Дьявол или упырь не произвели бы на нее такого страшного впечатления; она завопила благим матом; но Стржембош быстро подошел к ней.

   - Король со мною! Король! Ей-богу! Тише... Король!

   Из комнаты, в которой забавлялись и пели, выбежала встревоженная Бианка и какая-то другая девушка, но Бертони живо захлопнула двери у них перед носом. Она была так смущена, взбешена, раздражена, что сама не знала, что делать.

   Стржембош как неустрашимый посол государя продолжал исполнять то, что было ему поручено.

   - Наияснейший пан в карете у ваших дверей. Он, может быть, оказал бы вам честь и зашел на минутку, но не хочет, чтобы его видели и узнали.

   Бертони мало-помалу освоилась с неожиданным происшествием и пришла в себя. Только разговаривать с этим нахалом Стржембошем было для нее смертельной досадой, а приходилось.

   - У меня никого нет, кроме одной девушки, которая, наверное, никогда его не видала, и дочери, которая видела его так давно, что не узнает; пусть войдет.

   Бертони была обрадована и обозлена разом. Она предпочла бы не принимать короля, лишь бы не видеть у себя Стржембоша. Была уверена, что Бианка заметила его, узнала и теперь смотрит на него в замочную скважину.

   - Король ждет, - напомнил Стржембош, - но на лестнице египетская тьма; вовсе не желательно, чтобы он разбил себе затылок, а выйти к такому гостю со свечей никому не зазорно.

   Ах, если б не было Стржембоша! Бертони выразила бы такую шумную радость, что весь рынок Старого Города тотчас бы узнал о ней.

   Она уже не смотрела на него. Бросилась в комнату, где музыка Утихла. Схватила со стола подсвечник и обратилась к дочери.

   - Пан воевода мазовецкий сделал мне честь, удостоил зайти на минутку. Бианка! Смотри, не болтай, никто не должен знать о его посещении. Понимаешь, воевода...

   Но хитрой девушке присутствие Стржембоша сказало уже много, а торжественный прием еще больше.

   - Слушай, - шепнула она свей подруге, - я готова поклясться, что это не воевода, а... я уж знаю, кто.

   Девушки посмотрелись в зеркало, поправили волосы, обдернули платья и стали в уголку, не забывая о том, чтоб поза была им к, лицу.

   Тем временем, бормоча то проклятия, то радостные междометия, Бертони спустилась вниз, а Стржембош поспешил помочь королю выйти из кареты.

   В тот короткий промежуток времени, когда Дызма объяснялся наверху, Ян Казимир уже не на шутку сожалел о своем легкомысленном поступке, не соответствовавшем ни его летам, ни званию. Но ему вспомнилась французская поговорка об откупоренном вине, которое приходится выпить.

   Призрак старухи Бертони стоял на пороге, ожидая короля; приходилось подняться наверх.

   - Не могу пробыть больше пяти минут, - шепнул король, - но, но... меня томит жажда, хочу выпить вина с водой... поэтому...

   Он путался, уже направляясь к лестнице, которой не мог разглядеть; Стржембош взял его под руку. Итальянка пошла вперед, освещая дорогу.

   Она повернулась к королю.

   - Бианке я сказала, что приехал воевода мазовецкий.

   Стржембош фыркнул, так как между королем и воеводой не было ни малейшего сходства, а, главное, Бианка часто видела воеводу, следовательно, не могла вдаться в обман.

   В довольно тревожном настроении, но уже заинтригованный, потому что девушки неудержимо привлекали его, Казимир вошел в гостиную итальянки.

   Оставшиеся две свечи довольно слабо освещали девушек, стоявших в уголку и хихикавших.

   Король направился прямо к ним.

   Красота Бианки, свежесть и молодость ее подруги произвели на него такое же впечатление, какое иногда аромат весенних цветов производит на того, кто долго не дышал чистым воздухом. Он стоял, забыв обо всем, усмехаясь, развеселившись.

   Стржембош с порога стрелял глазами в свою панну.

   Бертони, которой хотелось бы остаться на страже, пришлось заняться угощением. Девушки по-прежнему хихикали, прячась одна за другую.

   Полюбовавшись этой картиной, король со вздохом отошел и уселся в кресло.

   Из другой комнаты Бертони с помощью слуги принесла на серебряном подносе вино в золоченом кувшине, воду в стеклянном и кубки. На подносе лежали также сахар, лимон и апельсины.

   Все это она поставила перед королем, который тем временем не спускал глаз с Бианки.

   - Некогда мне, - сказал он, - но все-таки, пусть она споет хоть одну песенку, послушаю, какой у нее голос...

   - И спеть, и протанцевать могла бы, - перебила Бертони, - да время ли теперь? Я совсем не приготовилась к приему. Хоть бы вы предупредили меня.

   - Милейшая Бертони, пять минут тому назад я и сам не знал, что делаю эту глупость, - засмеялся король, - но всему виной Стржембош. Как начал приставать, молить, просить... а я к нему питаю слабость.

   Глаза итальянки загорелись гневом.

   - Пусть же Бианка споет, - настаивал король

   - Но велите ему уйти в переднюю, - сказала Бертони.

   - Кому?

   - Да этому нахалу, - пояснила Бертони, - я его видеть не могу.

   - Да, но - я не могу обойтись без него, он мой телохранитель, и должен стоять у порога.

   Бертони имела основание беситься и выходить из себя, так как Стржембош, не теряя времени, пожирал глазами девушку, которая отвечала ему девически наивными взглядами.

   Балованная, смелая Бианка не боялась матери, да и никого не боялась. Мать приказала ей спеть что-нибудь, и она не отнекивалась, дело шло только о выборе итальянской песенки. Мать сама подала ей цитру, Бианка пробежала пальцами по струнам, взглянула на Стржембоша, повернулась к королю и запела соловьиным сопрано.

   Песенка! О чем может говорить итальянская песенка? Ее основа та вечная, умирающая и возрождающаяся любовь, на которой вертится жизнь.

   Ян Казимир забылся, уставившись ей в очи, а Дызма, еще не слыхавший ее голоса, остолбенел от восторга. Она пела, как соловей.

   Бертони, стоя за дочерью, точно желая прикрыть ее крыльями, сияла счастьем и гордостью, но в то же время пылала гневом. О такой восточной жемчужине, как она ее называла, смел мечтать какой-то прощелыга, правда, служитель короля, но жалкий, убогий шляхтич! Разве не заслуживало это казни?

   Неизвестно, как долго тянулась бы эта сцена, если бы перед Казимиром не явилось строгое лицо Марии Людвики. Он торопливо Допил вино и встал.

   Подошел к Бианке, фамильярно взял за подбородок, и, сняв с пальца перстень - это была память о пребывании в плену во Франции, в Систероне, - подарил его девушке, кивнул матери, без церемоний надел шляпу на голову и поспешил к дверям.

   В тот момент, когда Бертони отвернулась, чтобы взять подсвечник, ловкий юноша скользнул за ее спиной и во мгновение ока поймал руку Бианки и прижал ее к губам, лепеча что-то невразумительное. Девушка слегка отшатнулась при таком нападении, но ничуть не испугалась.

   Но пришлось спешить к выходу, потому что король, сердясь на самого себя за слабость и опрометчивость, рад был выбраться отсюда, как можно скорее.

   Он вздохнул свободно, только усевшись снова в карету, и, согласно своей натуре, отделался от своего легкомысленного поступка, набожно перекрестившись и ударив себя кулаком в грудь.

   Решено было зажечь факелы только в предместье, через которое выезжали в Непорент.

   Казимир вовсе не предвидел, каких хлопот наделает себе, заехав к Бертони. Староста Бутлер, зная, что он должен был возвращаться в Непорент, в сопровождении одного кучера, Стржембоша и двух пажей, беспокоился за него. Время выборов наполняло город, предместья и окрестности шляхтой, дворней и буйными жолнерами разных панов, предававшихся каждодневным бесчинствам и буйствам.

   Опасаясь за короля, Бутлер выехал ему навстречу с двумя десятками всадников. Между тем смерклось, наступила ночь, а о короле не было ни слуха ни духа. Бутлер, теряя терпение, подумал, не поехал ли король по другой улице, хотя это казалось неправдоподобным, и разослал людей на разведку.

   Коляска выехала в предместье, когда, таким образом, уже весь эскорт рассеялся. Зажгли факелы, и Казимир с своей маленькой свитой поехал дальше.

   Уже довольно далеко за предместьем Бутлер, по какому-то инстинкту, догнал ехавших.

   Король, узнав его голос, высунулся из кареты и крикнул:

   - Меня задержали в замке.

   Быть может, староста поверил бы этому, если б не заметил, при свете факелов, лукавой усмешки на лице Дызмы.

   - Где же вы были? - спросил он, приблизившись к Стржембошу.

   Тот прижал палец к губам.

   У старосты даже мороз пробежал между плечами, так он испугался. Зная короля, он мог ожидать от него самой невозможной выходки. В другое время это не имело бы значения, но теперь... когда на будущего короля устремлены глаза всех!

   Добиться чего-нибудь от Стржембоша и пробовать было нечего; приходилось ехать до Непорента, а когда приехали, король немедленно стал на молитву, а затем улегся в постель.

   Конечно, в легкомысленном поступке кандидата на престол не было ничего преступного, но злые языки могли сплести из этого Бог знает что, с целью настроить против него только что примирившуюся королеву.

   На другой день, вставши в сквернейшем настроении духа, король, прослушав обедню, которую служил капеллан, позавтракав, разняв кровавую ссору между карликами, отвел Бутлера в сторону.

   Признался ему, что... что от всего, что случилось и уже не может быть изменено, он чувствует себя несчастнейшим человеком. То, что вчера казалось ему розовым, теперь представлялось черным. Королева казалась злой и, что еще хуже, деспотичной ведьмой.

   Но слово было дано при свидетелях, бумага подписана.

   - Наияснейший пан, - сказал Бутлер, - теперь уже поздно горевать над тем, что было неизбежно. Конечно, королева, как всякая женщина, захочет властвовать, но ваше королевское высочество сумеет дать ей отпор...

   Под конец король признался приятелю о своей неуместной поездке в Старый Город; но староста рассмеялся и не увидел в ней ничего опасного; он уверял, что люди, наверное, сохранят тайну, а если и нет, то всегда легко будет вывернуться.

   В ближайшие дни мазуры спорили с диссидентами, и до выборов короля не дошло. Раза три или четыре все уже становились на колени, собираясь запеть "Veni Creator"... - и всякий раз кто-нибудь протестовал.

   В сейме известие о примирении братьев и отказе Карла от короны не произвело такого впечатления, какого можно бы было ожидать. Иные усматривали тут торг и покушение на вольности Речи Посполитой, но мало кто слушал недовольных.

   Выборы были уже чистой формальностью, так как с момента примирения братьев результат не подлежал сомнению. Дело шло только о pacta conventa, то есть гарантии, которую должен был дать король. За образец взяли Владиславовскую.

   Все уже называли Казимира королем; ему не нужно было больше сидеть в тесном Непоренте, и он немедленно переехал в Варшаву.

   Тут в замке по целым дням толпились гости, стараясь заблаговременно втереться в милость будущего короля и не давая ему минуты отдыха, да и королева по несколько раз в день требовала свидания с ним, а от ее приглашения он не мог отказаться.

   Для человека, который никогда не мог долго сосредоточить свои мысли хотя бы на самом важнейшем предмете, которого утомляло всякое усилие, а привычка к удовольствиям сделала изнеженным, такое положение вещей было настоящей пыткой. Дела чрезвычайной важности поступали непрерывно, и решать их нужно было немедленно. Он сваливал их на обоих канцлеров, стыдясь в то же время своей неспособности. Казалось, что и королева беспокоилась о его поведении в этом положении, боялась с его стороны ошибок, неустойчивости и слабости. Оттого и приглашала его к себе под разными предлогами.

   Она взяла на себя труднейшую в свете задачу: переделать человека уже немолодого, с застарелыми слабостями, привыкшего угождать своим фантазиям. Надеялась, однако, что искра рыцарства и прирожденная гордость создадут из него вождя.

   Только таким она хотела иметь его. Речь Посполитая была машина старая и поврежденная, переделать или поправить которую было не легко, но в час войны мужественный и счастливый вождь, ставший во главе ее, мог покрыть себя блеском и славой, которые сделали бы незаметными его слабости и неспособность к управлению.

   От королевы Ян Казимир слышал постоянно одни и те же речи:

   - Наияснейший пан! Все складывается, как нельзя удачнее. Не отдавай никому гетманства над войсками, оставь за собой высшую власть, иди сам, веди! Довольно будет одного слуха: король во главе, чтобы чернь затрепетала... Покроешься славой... я чувствую это... Война, война... все силы нужно сосредоточить на ней.

   Это было по душе Казимиру, который ухватился за мысль королевы, но в его устах она тотчас приняла новую физиономию.

   - Возьму с собой в поход чудотворный образ Червенской Божьей Матери, - говорил он с жаром. - Прикажу петь старый гимн Богородице. Месса каждый день и покаяние перед битвой. Надо разбудить дух религиозного рвения.

   Мария Людвика, тоже набожная, ничего не имела против этого, но желала прежде всего возбудить рыцарский дух. Король проявлял величайший пыл; уверял, что пойдет впереди, что готов биться как простой солдат.

   - Оставшиеся текущие дела наияснейший пан может доверить опытным советникам, обоим канцлерам. Твоей заботой должно быть войско... собирание людей... и выступление на поле битвы... Будешь иметь славу избавителя отечества.

   Всякий раз, приходя к королеве, Казимир слышал эту речь, и проникался рыцарским духом.

   Королева была так увлечена, что выражала готовность ехать с ним на войну. Ничего она не опасалась, была уверена в победе.

   Те, которые, как Бутлер, давно знали короля, с первых же дней почувствовали сильное влияние Марии Людвики на него, но находили это влияние счастливым. Рыцарственность придавала Яну Казимиру значение, которого ему не хватало.

   В Польше никакой король, если он не был в то же время солдатом и вождем, не мог пользоваться популярностью. Сигизмунд II, не особенный охотник до оружия, должен был тем не менее надевать латы и участвовать в боях. Ян Казимир припоминал теперь свое, хотя и незначительное, участие в русской войне, - а Карлу всего более мешало добиться короны то, что его никогда не видели на коне.

   Мария Людвика не без причины хотела сделать рыцарем своего будущего мужа, да и сам он считал эту метаморфозу необходимой.

   До сих пор вооружение имело так мало значения для него, что когда он спросил о нем, люди не знали, где его искать. Но после Владислава осталось много прекрасного и дарового оружия: шлемы, щиты, панцири. Правда, оно не совсем приходилось на более худощавую и не такую рослую фигуру короля, но этому можно было помочь подкладками и лосиными кафтанами.

   Однажды утром Бутлер получил приказ осмотреть оружие. У Яна Казимира, который не заботился об этом со времени своего возвращения из Рима, не оказалось ничего. Кроме нескольких шпаг, которые он носил на боку, не было никакого оружия; пришлось выбирать его в богатом арсенале брата, чтобы не покупать. Потребовалось также пригласить на совещание военачальников, так как король не обладал достаточным опытом и не знал, что ему надеть и взять с собою.

   Целое утро потратили на это, так как Казимир хотел вечером сообщить королеве, что военные припасы у него готовы. Пробовали щиты, кольчуги, шишаки, мечи, даже булавы, одну из которых король должен был носить в торжественных случаях. Он молча давал раздевать и одевать себя, но находил, что эти доспехи тяжеленьки и порядком стесняют движения.

   Старые придворные короля, видавшие его в кардинальском пурпуре, в черной монашеской рясе, в светском немецком костюме, подсмеивались, глядя на его превращение в закованного в железо витязя...

   Утро 12 ноября было морозное и ветреное; падал снег. Значительная часть старших сенаторов и утомленных дневными и ночными собраниями послов сидела по домам и гостиницам. Каждый поглядывал в окно.

  

  

   - Ба! Одним меньше, одним больше!.. Обойдутся и без меня.

   С раннего утра только незначительная горсть набралась в посольскую избу покончить с pacta conventa. Торопились голосовать, чтобы развязаться наконец с этим делом. К счастью, небо прояснилось, шляхта начала собираться.

   Король, который ждал момента торжественного въезда со своим двором в город, около полудня услышал грохот пушек, возвещавший, что на избирательном поле уже запели Те Deum.

   С этого момента к королю стали съезжаться с поздравлениями те паны, которые должны были сопровождать его при торжественном въезде. Среди них король мог насчитать не менее пяти верных ему Радзивиллов.

   Все сели на коней при радостных криках толпы. Вся дорога до города и до костела была загромождена толпами народа. Ян Казимир ехал с видом победителя.

   На дороге королю попался на глаза один из знаменитых тогдашних остряков, отличавшихся тем, что умели отпускать шутки в такие моменты, когда было вовсе не до смеха, - бывший придворный Владислава VI, Сигизмунд Скаршевский, такой же храбрый солдат и присяжный шутник, как старый, уже отживший свой век Самуил Лащ.

   Заметив его смеющуюся, веселую физиономию, Казимир шутливо окликнул его:

   - Что слышно, пан? Кто в окопах провозглашен королем?

   - Эх! - ответил, состроив печальную мину, Скаршевский. - Нет в Польше лада... все у нас стоит беспорядок. Корона-то мне надлежала, да я заигрался в кости и опоздал с кандидатурой. Право, будь я королем, у поляков заварилась бы такая каша, как нигде!.. Но из-за тех костей Речь Посполитая потеряла случай, да и я проигрался!

   Это было первое сообщение о закончившейся элекции и все. не исключая избранника, встретили его веселым смехом. Скаршевский присоединился к блестящей свите, среди которой первые места подле короля занимали епископы, нунций, королевич Карл, сенаторы и важные сановники.

   Костел Святого Яна был уже приготовлен и освящен. В дворцовой ложе, за занавесками стояла королева, которая в тот день, по примеру французских королев, заменила черный траур белым, Она смотрела, и слезы навертывались на ее глаза.

   Теперь, когда элекция благополучно закончилась, узнали, что Ракочи семиградский имел за себя значительную партию, и только искусные меры королевы обеспечили корону за Казимиром. Сторонники Ракочи ворчали, что он может добиться силой того, чего ему не дано добровольно.

   Мало кто в час этой торжественной присяги обращал внимание на закрытую ложу, и немногие знали, что сидевшая в ней скрытая за занавесками женщина руководила, распоряжалась, управляла наибольшей частью тех сенаторов, которым казалось, что они действуют по собственному усмотрению.

   Траур не позволял Марии Людвике показываться публично, телесное и душевное изнеможение делали ее почти больной, но издал" она следила за всем. Она тоже проводила эти дни ожидания в неуверенности, не относительно своего замужества, которое уже не могло миновать ее, а относительно будущности супруга. Удастся ли ей сделать его вождем, рыцарем и королем, каким хотелось бы сделать?

   Бывали дни, когда Казимир казался ей оживленным, одушевленным, готовым к работе, но очень часто на другой же день он оказывался унылым, смущенным, сомневающимся в самом себе.

   Официального совещания о свадьбе еще не было, так как требовалось согласие государственных чинов, которое, впрочем, не подлежало сомнению. Тем временем назначено было погребение Владислава в Кракове 15 января, после чего должны были состояться коронация и сейм.

   Можно было вздохнуть свободнее Казимиру, который каждый день виделся с королевой и относился к ее взглядам с тем большим почтением и увлечением, чем более боялся ее. Возвращался он от нее в различном настроении: то в восторге, то в испуге.

   Бутлеру, перед которым он изливал душу, приходилось выслушивать то непомерные похвалы, то угрюмое ворчанье.

   - Если бы мне от нее избавиться!

   Через несколько дней Оссолинский, желавший и при Яне Казимире охранить то положение, которое он занимал при покойном короле, устроил в своем пышном дворце пир, о котором не оповещалось публично; но Мария Людвика знала о всех приготовлениях к нему.

   Король, получив приглашение, охотно поехал, провел время очень весело, любезничая с молодыми и хорошенькими паннами, в числе которых была и пани маршалкова, Казановская. Оказываемое ей со стороны короля предпочтение не могло остаться незамеченным, но удивляться ему было нечего, так как хорошенькая пани и словами, и взглядами подзадоривала его королевское величество.

   На другое утро королева шутливо говорила об этом с будущим мужем, не придавая, впрочем, серьезного значения его поведению.

   - Берегитесь, однако, ваше королевское величество, людских глаз... Находясь на такой высоте, легко стать целью клеветы; не следует подавать к ней повода. Что было можно князю, не годится для короля.

   Ян Казимир обратил в шутку вчерашнее волокитство и решил вести себя осторожнее, но, вернувшись домой, жаловался Бутлеру:

   - Следит за каждым моим шагом! Я в ее сетях. Еще не обвенчаны, а уж в неволе. Что же дальше будет?

   Староста ничего не отвечал.

   Настояния относительно войны, в которой королева видела единственное средство спасения, пока приостановились. Королю посоветовали, чтоб выиграть время, послать казакам письма, которые, по-видимому, оказали действие. В действительности самому Х