Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев

нь.

   - Боже мой, - перебил король, - что же случилось нового?

   - Нового? - повторила подканцлерша. - Нового ничего не случилось; жизнь та же, что и раньше, только стала еще невыносимее. Каждый день я вынуждена терпеть издевательства, попреки, угрозы, оскорбительные выходки, хотя не подаю к ним ни малейшего повода. У меня все слезы выплаканы, все терпение исчерпано, гнев и негодование берут верх... Нет, нет! Я с ним жить не могу... Не буду!

   Король сделал знак, чтобы она говорила тише.

   - Очень для меня прискорбно, - сказал он, - слышать о вашем решении, и притом в такую минуту, когда я не могу вам помочь. Но заклинаю, потерпите, пора и время много значат! Правда, он должен будет сопровождать меня, но с какой стороны ни посмотреть, это очень трудное дело. Могут быть огромные потери.

   - Потери! - перебила Радзеевская. - Но я не придаю им никакого значения! Я спасаю свою жизнь и честь. Не могу быть рабою... У меня есть братья...

   - Даже при их помощи трудно устроить это дело, - сказал Ян Казимир, - но здесь нельзя обсудить его. Завтра... у княгини, - и указал на Сапегу, - когда я буду возвращаться из лагеря.

   Подканцлерша низко поклонилась, а король, на которого уже начинали поглядывать, тотчас пошел дальше, и начал шутливую беседу с супругой воеводы люблинского.

   К счастью, во время этого эпизода подканцлера еще не было в монастыре, но его жена знала, что ему донесут о ее довольно продолжительной беседе с королем.

   Радзеевский приехал поздно, повертелся около королевы и нунция, затем пошел разыскивать других знакомых, а напоследок подошел к жене и насмешливо шепнул ей на ухо, что поздравляет ее с королевской милостью. Она с негодованием пожала плечами, но ничего не ответила.

   Дома Радзеевский возобновил этот разговор и получил презрительный ответ. Оба разошлись раздраженными.

   В назначенный час подканцлерша дожидалась уже короля у Сапеги, еще не остывшая от вчерашнего возбуждения, плачущая, то грозящая мужу, то жалующаяся на свою горькую участь.

   - Мой Адам избаловал меня, - говорила она, - и я, которую он на руках носил, которая была госпожой и королевой, которой все повиновались, я оказалась теперь во власти человека без сердца, без чести, без чувства. Может ли быть участь печальнее?

   Княгиня тщетно старалась утешить и успокоить ее, подканцлерша до того была взволнована своим горем, что не могла успокоиться. Поэтому они обе с нетерпением ожидали короля, который приехал верхом, сам третий, с двумя только придворными из своего полка.

   Хозяйка и подканцлерша вышли к нему навстречу. Ян Казимир возвращался со смотра в довольно веселом настроении, но, видимо, не совсем спокойный, так как знал, что за каждым его шагом следят.

   Княгиня Сапега стояла на Городской улице, очень людной, так что его посещение не могло остаться незамеченным.

   Едва вступив на порог, Ян Казимир обратился к Радзеевской.

   - Говорите, пани, о себе, потому что, к несчастью, у меня нет времени; и, пожалуй, кто-нибудь может меня застать здесь. Что случилось? Я думал, что подканцлер стал уступчивее и разумнее? Ведь он сам предложил вам эту поездку. Не вижу, почему бы ему быть недовольным ей. Какая его муха укусила?

   Радзеевская сложила и заломила руки.

   - Наияснейший пан, - сказала она с оживлением, - кто может похвалиться тем, что понял пана Радзеевского? Он ласков и улыбается, если это ему выгодно, притворяется сердитым, если хочет допечь или напугать кого-нибудь. Все у него рассчитано, коварно, низко. Этот человек внушает мне отвращение, омерзение; я не могу с ним жить, я должна уйти.

   - Но как же это устроить? - ласково отвечал король. - Потолкуем!..

   Княгиня Сапега, видя что разговор принимает такой характер, при котором посторонний свидетель может быть неудобным, вышла в соседнюю комнату, оставив подканцлершу наедине с королем.

   Двери остались открытыми. Ян Казимир уселся и указал Радзеевской на кресло рядом, которое она и заняла.

   - Я думаю об этом со вчерашнего вечера, - сказал он, взяв подканцлершу за руку и бросая на нее ласковый взгляд. - Я тоже думаю, что вы не можете с ним жить, потому что это будет не жизнь, а непрерывная пытка. Но уйти от него трудновато, и очень! Радзеевский не так-то легко выпустит из рук вас и ваше состояние. Закон дает ему большую силу, у вас он, как у себя дома, - вы не можете затворять перед ним двери. Захотите уйти от него, придется все бросить ему в добычу, а это ведь тяжело. Он растратит и спустит все, что покойник вам собрал в течение жизни, и что вы любите и цените как память о нем. Он может со своими рейтарами и челядью из Крылова и Радзеевиц захватить ваши фольварки. Объявив ему войну, дорогая пани, нужно быть готовым ко всему, честному и бесчестному, потому что он будет вас преследовать и мстить за себя per fas et nef as, a на пакости у него ума хватит!

   Король говорил быстро; подканцлерша слушала, устремив на него взгляд, и порою слезы скатывались по ее щекам.

   - Дорогая пани, - продолжал Ян Казимир, - разрывать с ним теперь я не советую, это неудобно; потерпите еще немного. Когда, Бог даст, вернемся из этого поход домой, можно будет обдумать и приготовить средства, выбрать час, чтобы достигнуть цели с наименьшими потерями. Я, со своей стороны, обещаю вам всяческую поддержку.

   Что касается королевы, - прибавил он, опуская глаза и понизив голос, - что касается королевы, то я боюсь, что она будет держать сторону подканцлера, так как он сильно ухаживает за ней, а я... я... - он слегка смутился, - мне трудно будет вступиться за вас перед королевой, так как знаю, что она меня подозревает, хотя и не имеет к тому никакого повода... Словом, нужно пока отложить это дело, и вооружиться терпением, - вот мой совет. И не разрывать с ним, даже не подавать ему повода думать, что это может случиться.

   Подканцлерша, дрожа, выслушала ответ, данный с очевидным сочувствием к ней, но в конце концов не выдержала и залилась слезами.

   - Каждый день, каждый час с этим человеком невыразимая пытка для меня. Мне кажется, он умышленно старается об этом, и придумывает средства сделать мне жизнь как можно более мучительной. Все, что он знает обо мне, он обращает мне в обиду, оскорбление, издевательство. У него нет ни жалости, ни стыда. Хоть бы раз постыдился домашних. Моя прошлая жизнь, мое прошлое счастье, во всем он находит материал для обвинений и попреков. Ваше королевское величество знаете о портрете моего покойного мужа, который он велел вынести на чердак; то же самое он проделывает и с самыми дорогими для меня, по воспоминаниям, предметами. Доходит до самых наглых выходок... Хлопцы его, в угоду ему, стреляют из луков в моих любимых птичек. У меня нет даже шкатулки, в которой я могла бы что-нибудь спрятать; он выламывает замки, отбирает мои бумаги. Я не могу даже посылать письма братьям, из опасения, что они будут перехвачены. В собственном доме я нахожусь в полной зависимости от подкупленных слуг.

   Радзеевская рыдала; Ян Казимир, глубоко тронутый, старался утешить ее и поддержать в ней мужество.

   - Эта пытка не может долго длиться, - говорил он. - Возвращайтесь в Варшаву, пани подканцлерша, а я удержу его при себе. Он выставил полк рейтаров, который хочет презентовать мне; да и вообще вряд ли оставит войска. По долгу службы он обязан находиться при мне. У вас будет время отдохнуть, поразмыслить хорошенько, и даже обратиться к помощи братьев, которые, я не сомневаюсь, не откажут вам в ней. Не знаю, - прибавил он, понижая голос, - долго ли остается со мной королева. Она бы хотела отправиться со мною в поход, и мужества у нее хватит, но паны сенаторы против этого, так что по всей вероятности она вернется в Варшаву, а вы тоже либо с нею, либо сами по себе.

   - До сих пор, - возразила Радзеевская, - он настаивал на том, чтобы я ехала. Какая у него цель, не знаю. Трудно его понять. Возможно, что он воспротивится моему отъезду, если он не в его планах.

   - Как же быть в таком случае? - озабоченно спросил король.

   Подканцлерша гордо подняла свою прекрасную головку.

   - У меня есть еще горсть верных людей, - сказала она, - и если я отдам приказ о выезде, они послушаются меня, а не его. Нужно будет только устроить отъезд так, чтобы он не знал о нем или узнал слишком поздно.

   Король недоверчиво усмехнулся.

   - Милая пани подканцлерша, - ответил он, - не льстите себя надеждой обойти его в чем-нибудь. Сдается мне, что он знает не только каждое ваше слово, но и каждую вашу мысль. Действуйте осторожно, а главное, ни в каком случае не давайте ему Догадаться, что вы решили расстаться с ним. Когда дело дойдет до этого, вам придется укрыться в монастыре, пока мы выхлопочем в Риме развод. Дело это может затянуться, а тем временем надо будет принять меры против расхищения вашего имущества.

   Радзеевская тяжко вздохнула.

   - Притворяйтесь, - продолжал король, - хотя я по себе знаю, как трудно притворяться, когда питаешь отвращение и презрение к человеку. Ведь и я в таком же положении по отношению к нему, так как он издавна противен мне, а пристает и навязывается так, что я не могу отделаться от него. Он очень хорошо знает мои чувства к нему, но именно для того, чтобы допечь меня, не уступает ни шагу. Тщетно я отворачиваюсь, ухожу, не слушаю и не отвечаю, он повышает голос, забегает со всех сторон, - наконец, если сам ничего не может добиться, напрашивается у королевы на поручения ко мне, чтобы таким способом добраться до меня. Как видите, милая подканцлерша, я знаю его, так как он обращается со мной не лучше, чем с вами. Мой совет - притворяйтесь... и я пока должен выносить его.

   В течение этой беседы княгиня находилась в другой комнате, где разговаривала с племянницей, и ни она, ни король, ни взволнованная подканцлерша не видали и не слыхали, как пан подканцлер, без сомнения уведомленный о свидании у Сапеги, тихонько подъехал к дому, отдал коня сопровождавшему его гайдуку, почти на цыпочках подкрался к двери, и, внезапно отворив ее, с шумом вошел в комнату, где сидели король и подканцлерша.

   С насмешливой, злобной улыбкой, меряя собеседников глазами, подканцлер, не торопясь, как будто равнодушно, направился в королю, который покраснел, побледнел, страшно разгневанный этим вторжением, и принял гордую и величественную осанку.

   Радзеевская, при виде мужа, побледнела, как смерть, так как знала, что ее ожидает за свидание, к тому же происходившее с глазу на глаз, так как княгиня, только минуту спустя, услышав голос подканцлера, вошла с племянницей в комнату.

   Подканцлер, не обращая внимания на жену, с поклоном подошел к Яну Казимиру.

   - Всюду искал ваше королевское величество, - сказал он, - потому что у канцлера есть спешные дела, да и королева спрашивала о вас; не знаю, какой счастливый случай надоумил меня заглянуть сюда.

   - Да ведь я возвращаюсь прямо со смотра, - ответил король сухо, - и всего несколько минут тому назад заехал сюда, проведать пани Сапегу. Вы бы легко могли найти меня: я не делаю тайны из своих поездок.

   Радзеевский смеялся.

   - Конечно, вашему королевскому величеству, - начал он саркастическим тоном, посматривая на жену, - не мешало отдохнуть хоть несколько минут после утомительного осмотра войск.

   Король ничего не ответил.

   - Но дело в том, - продолжал подканцлер, - что нужно поскорее принять меры, нельзя терять ни минуты. Казаки теснят Калиновского, а Хмель спешит на нас, чтобы предупредить сбор посполитого рушенья и разбить нас прежде, чем оно подойдет. Воеводства же, известное дело, не торопятся поспеть к сроку, и всегда находят отговорки. Дай Бог, чтобы посполитое рушенье собралось в Константинов к пятому июня, а тем временем что будет с нами?

   Эта мнимая заботливость de publicis {О государственных делах.} - как будто на сердце у Радзеевского лежали только дела Речи Посполитой - так резко противоречившая выражению его лица, окончательно возмутила короля.

   Не отвечая Радзеевскому, он встал, и, подойдя к хозяйке, простился с нею, затем вполголоса сказал несколько слов подканцлерше, которая, не обращая внимания на злое лицо мужа, проводила его до дверей.

   Подканцлер, который по его собственным словам, гонялся за королем и искал его ради спешных дел, вместо того чтобы сопровождать его, как предписывали ему обязанности, проводив его до коня, вернулся к Сапеге.

   Лицо его сияло торжеством и злорадством, он видел, что может натворить неприятностей жене и Сапеге, а лучшего удовольствия для него не было. Прежде всего он обратился к Сапеге, и насмешливо поблагодарил ее за то, что она так любезно устроила его жене свидание с королем.

   Но княгиня была не робкого десятка, и с гневом обрушилась на него.

   - Постыдились бы вы, пан подканцлер, - крикнула она, - подозревать меня и оскорблять жену! Что же тут преступного, что король застал ее у меня? Или вас то удивляет, что Эльзуня относится к нему с почтением и уважением?.. Но ведь вашей милости известно, что если б не король, ей ничего не досталось бы после покойного мужа, а стало быть, вам не удалось бы поживиться!

   Радзеевский слегка смутился, получив такой резкий отпор, он, может быть, ответил бы какой-нибудь выходкой, однако, что-то удержало его.

   - Что же я такого сказал? - ответил он, смеясь. - Только поблагодарил, так как знаю, для моей жены беседовать с королем приятнее, чем с кем-нибудь другим, даже со мною. У них старая дружба, а мы, подданные его величества, должны считать себя счастливыми, если король обратит милостивое внимание на жену или дочь которого-нибудь из нас. От этого можно ожидать только всяческого добра нашему дому.

   Возмущенная подканцлерша заплакала, что, впрочем, ничуть не огорчило, а еще более развеселило его. Княгиня, не обращая внимания на Радзеевского, отвернулась от него, взяла подканцлершу под руку, увела ее в другую комнату и замкнула за собою дверь.

   Подканцлер тотчас надел шпагу и, упершись руками в боки, шумно вышел на крыльцо, приказывая подать себе коня, который дожидался его с прислугой.

   Потребовалось немало времени, воды и забот, чтобы взволнованная подканцлерша пришла в себя.

   - Не принимай этого так близко к сердцу, - уговаривала ее княгиня, - пусть себе плетет, что хочет; этим только вооружит против себя короля, так как, очевидно, шпионил за ним; вообще же ничего важного не случилось.

   Нескоро потом уехала домой Радзеевская.

   Подканцлер немедленно отправился к королеве, но застал здесь такое многочисленное общество, что не мог приступиться к ней.

   Неизвестные пани, прибывшие с мужьями, являлись поочередно на поклон к своей королеве, чтобы иметь потом возможность говорить, что видели ее, хотя немногим доводилось с ней беседовать, так как знание французского языка не было еще распространенным, за исключением самых аристократических домов, а между пожилыми пани легче было найти таких, которые говорили по-латыни, чем владевших французским языком; королева же, хоть и говорила немного по-польски, но плохо и неохотно.

   Но многие дамы были довольны уже тем, что им удалось видеть королеву и быть допущенными к руке ее величества.

   Духовные, светские и войсковые особы вечно толклись в покоях Марии Людвики; к ней теснились все, как к распределительнице благ. Знали, что и на короля всего легче и успешнее можно было повлиять через нее.

   На прием со стороны горожан и окрестных владельцев Мария Людвика не могла пожаловаться. Город поднес ей достойный подарок. Правда, он не мог, подобно Гданьску, предложить ей несколько тысяч только что отчеканенных полновесных золотых монет, но и серебряные вызолоченные сосуды были очень хороши для ее казны.

   Каждый день почти развлекали ее потешными огнями {Фейерверками.}, которые устраивал приехавший из Варшавы мастер этого дела. Вообще принимали очень гостеприимно.

   Подканцлер под предлогом каких-то дел дождался, пока все разошлись. Ему хотелось осведомить королеву о своей удачной охоте. Он знал, что это во всяком случае настроит и вооружит ее против короля. Он шутливым тоном высказал свою жалобу.

   - Гонялся я сегодня за его милостью королем по войску, - сказал он, - он делал смотр полкам; только я запоздал, а король поспешил на другой смотр.

   Он рассмеялся; Мария Людвика с любопытством взглянула на него.

   - Он поехал повидаться со старой знакомой, - продолжал Радзеевский. - Я каким-то инстинктом нашел его у княгини Сапеги, только он не к княгине приехал...

   Он остановился. Королева с любопытством слушала.

   - Там находилась моя жена, - продолжал он. - Вчера она была вместе с вашим королевским величеством на вечере, и король условился с нею насчет встречи в таком месте, где бы она могла свободнее побеседовать с ним, то есть пожаловаться на мою тиранию. Я застал их обоих, наедине, так как княгиня Сапега не хотела мешать излиянию чувств.

   Подканцлер засмеялся, хотя видел, что королева нахмурилась и закусила губы. Однако она не стала его расспрашивать и длить этот разговор, а завела речь о другом.

   Подканцлерша целый день оставалась дома, ожидая вечерней сцены с супругом. Но Радзеевский, у которого были дела с Дембицким, приехал так поздно, что она не видала его.

   На другой день он поздоровался с нею, не заикнувшись о встрече у Сапеги, без всяких попреков и допросов, которых она ожидала. Объяснялось ли это расчетом или пренебрежением, подканцлерша не знала, но была почти благодарна мужу за то, что он оставил ее в покое.

   Случай этот, вместо того чтобы еще ухудшить отношения между супругами, сделал их более сносными; подканцлерша дышала свободнее, Радзеевский же притворялся до того занятым важными делами, что как будто забывал о жене. Все это было у него так искусно подстроено, что трудно было разгадать его ходы.

   Он стал даже не так часто навязываться королю; но бывал вместе с Дембицким на собраниях военных и панов и сеял там семена, которые должны были взойти позднее.

  

  

  

   Почти ежедневно приходили вести, которых так жаждал король, но они только выводили его из себя.

   Он хотел двинуться дальше, к Константинову, но полки собирались медленно, и получавшиеся отовсюду жалобы доказывали, что своевольные жолнеры занимаются по дороге грабежом и вовсе не спешат к сборному пункту.

   Иногда со стороны казаков получались известия, глубоко задевавшие короля; вроде слов, приписывавшихся татарскому хану, будто он больше дорожит дружбой простого казака, такого как Хмель, чем союзом с польским королем. В лагерь приводили иногда пленных казаков, татар, которые, забравшись чересчур далеко, попадали в руки польских отрядов. Они почти единогласно показывали, что Хмель разделил свои силы, что он шел против короля, а за ним Орда с огромными полчищами.

   Тем временем войска собирались гораздо медленнее, чем хотелось королю, который с каждым днем раздражался сильнее.

   Пребывание в Люблине королевы и дам, которые собирались к ней и около нее, вообще не нравилось ему. Он не смел говорить об этом, но это было ясно из всего его поведения. Королева же, хоть ее и пугали казаками, которые приближались и могли налететь неожиданно, охотно осталась бы с мужем, чувствуя, что может пригодиться ему, и замечая уже интриги, которые плелись вокруг нее.

   Радзеевский до сих пор играл при ней роль друга, огорчавшегося тем, что неспособный король будет предоставлен самому себе; королеве, которая с самого начала не протестовала против этих инсинуаций по адресу ее мужа, теперь трудно было защищать его. Молчала, но судьба предыдущего похода, устроенного с таким трудом, несколько тревожила ее. Напротив, Ян Казимир был в наилучшем настроении и полон надежды. Набожный и уверенный в покровительстве неба, он утешался чудотворным образом Холмской Богоматери, который шел с войском.

   В Люблине Яну Казимиру становилось все душнее; ему казалось, что если он выступит с главными силами, которые уже собрались, то запоздавшие отряды тоже поспешат к нему. Настаивая каждый день на выступлении из Люблина, король с начальниками назначили наконец день, а так как постоянно приходили новые известия о приближении казаков, то ему казалось, что Мария Людвика откажется сопровождать его дальше. Королева, до тех пор молчавшая, заявила в последнюю минуту, что, пока только возможно, она хочет сопутствовать мужу и разделять его труды.

   Ян Казимир, хотя это было ему не совсем по нутру, должен был благодарить.

   Радзеевский, подслушивавший и нашептывавший и тут, и там, подсмеивался. Он заявил жене, что она может и дальше оставаться с ним. Это двусмысленное "с ним" означало также короля. Под-канцлерша, довольная видимым миром, не спорила.

   Выступление из Люблина произошло торжественно. Многие из важных особ возвращались отсюда обратно, другие оставались здесь, иные же, увлеченные примером королевы, в последнюю минуту решали ехать дальше.

   Радзеевскую муж брал с собой тем охотнее, что войско шло к Сокалю и Бугу, а близ Буга находилось его местечко Крылов, доставшееся ему после первой жены. Как он говорил подканцлерше, она могла поместиться в старом доме, в Крылове, если бы в Сокале или в лагере ей было неудобно.

   Войско с королем, который хотел во что бы то ни стало ехать впереди, на коне, довольно медленно двигалось на Ухань, в Красноставу. В походе все могли убедиться, что огромные обозы, тянувшиеся за войском, крайне затрудняли его движение. Возы и кареты, люди и кони короля и панов занимали гораздо больше места, чем жолнеры, которые должны были им уступать. Несметное множество возчиков, челяди, прислуги всякого рода ехало, шло, тащилось, окружая эти обозы. В этой толпе то и дело возникали ссоры, доходило до кулаков, палок, сабель. За слугами начинали ссориться паны, старшинам приходилось унимать и мирить.

   Иногда эти свары доходили до самого короля, который учредил военные суды и строгую расправу, что, однако, не помогало.

   Королева со своим двором, довольно многочисленным, с боязливыми женщинами, которых шутки ради постоянно пугали татарами и казаками, хоть и не боялась сама, но с трудом поддерживала какой-нибудь порядок среди своей челяди. К ней то и дело прибегали в испуге, особливо когда из передовых отрядов начали доставлять королю пленных.

   Зрелище этих диких, зверских лиц повергало женщин в невыразимую тревогу. Выбегали посмотреть на них, возвращались бледные и дрожащие.

   Из-за беспорядка в обозе Марии Людвики, иногда просто из-за фантазии королю приходилось терять время у кареты жены, что выводило его из себя. Он еще ничего не говорил, но становилось очевидным, что подобный поход становился все более невозможным и опасным.

   В Ухани, вечером, Ян Казимир, оставшись с глазу на глаз с женой, набрался наконец смелости заявить, что для ее собственной безопасности ей следовало вернуться.

   Мария Людвика, вероятно, не поддалась бы на такие запугивания, но король прибавил, что все дела остались на руках у примаса, и что она должна прийти к нему на помощь со своим советом и опытностью. Это ей было по нутру. Утомленной походом, соскучившейся по деловой жизни, ей одинаково улыбалось заменить короля дома и сопровождать его в походе. Выбор был затруднительным.

   В эту минуту сомнения и колебания явился чуявший ее и рассчитывавший на нее Радзеевский. Все это он предвидел заранее и хотел извлечь из этого свои выгоды.

   До сих пор он не был против участия королевы в походе, но дальше оно становилось поперек его планам. Он хотел поссорить ее с мужем, а там занять роль посредника, без которого им нельзя было бы обойтись.

   Мария Людвика, не подозревавшая его далеко идущей интриги, хотя и знавшая его ненасытное честолюбие, доверчиво спросила его:

   - Есть ли действительно какая-либо опасность для нас? Или нас просто запугивают, чтоб заставить вернуться?

   Подканцлер состроил серьезную мину.

   - В данный момент, - ответил он, - опасности еще нет, но что она может явиться каждую минуту, это, к несчастью, верно. Казаки отличаются дерзостью; их способ ведения войны основывается на таких дерзких нападениях, которых нельзя предвидеть, но к которым всегда нужно быть готовым. Без сомнения, наияснейшей пани было бы удобнее и спокойнее в Варшаве, куда ее призывают также и государственные дела.

   - Так бы хотелось сопровождать мука! - вздохнула королева.

   - И то не подлежит сомнению, - продолжал Радзеевский, - что присутствие здесь вашего королевского величества очень полезно. Король, предоставленный самому себе, может поддаться разным влияниям, слушать далеко не лучшие советы. Тяжело об этом говорить, но вряд ли у наияснейшего пана хватит силы справиться с походом, а если он будет слушать разных лиц, то легко наделает ошибок, которые могут все испортить. Меня король не хочет слушать, а другие...

   Подканцлер пожал плечами и замолчал.

   - Сами видите, - сказала королева, - что выбор для меня затруднителен. Оставаться или возвращаться? То и другое имеет свои невыгодные стороны.

   - Ваше королевское величество, если возвращение станет неизбежным, а это должно случиться, - отвечал Радзеевский, - постарайтесь убедить короля, что я его вернейший слуга, что у меня хватит смелости и твердости довести до конца всякое дело с предводителями и шляхтой; пусть только король откажется от своего недоверия и отвращения ко мне, которые, мне кажется, надо приписать влиянию моей жены. Я стараюсь, ради государственных дел, помириться с нею, на многое смотрю сквозь пальцы... Королева в задумчивости прошлась по комнате.

   - Значит, вы думаете, что ехать мне дальше с королем...

   - ...было бы неблагоразумно, - закончил Радзеевский. - С этой мыслью надо освоиться заранее. Ваше королевское величество будете получать подробнейшие ежедневные сведения о том, что тут у нас будет делаться.

   - Подожду еще, пока уж крайность не заставит покинуть обоз, - со вздохом сказала королева. - Вижу, что и в Варшаве была бы полезна, и здесь... так опасаюсь...

   - Я остаюсь на страже, - с живостью подхватил Радзеевский, - буду доносить и сообщать обо всем. Если окажется необходимым помешать какому-нибудь опасному шагу, то хотя король и не слушается меня, но я найду средства помешать... по крайней мере протянуть время. Ваше королевское величество будете поддерживать меня своими письмами.

   В этот вечер Мария Людвика была уже наполовину убеждена, что ей следует уехать. Она неохотно спросила подканцлера, что он думает делать с женой.

   - Продвинувшись к Сокалю над Бугом, где находится мой Крылов, мне легко будет оставить ее там, а оттуда отправить в Варшаву. Я не хочу обременять ваше королевское величество ее обществом и увеличивать и без того громадный обоз.

   Королева ничего не имела против такого решения, так как, питая нерасположение к Радзеевской, не желала оставлять ее при себе.

   Радзеевский, подготовив, таким образом, Марию Людвику, отправился к королю, чтобы похвалиться этим; он знал, что это известие будет во всяком случае приятно.

   Хотя король по обыкновению не питал охоты разговаривать с ним, но подканцлер этим не смутился.

   - Наияснейший пан, - сказал он, понизив голос с таинственным видом, - я старался уговорить королеву вернуться в Варшаву. Чем дальше она будет сопровождать нас, тем более ее присутствие в обозе будет затруднять наше движение.

   Ян Казимир повернулся к нему, но ничего не сказал.

   - Мне кажется, наияснейшая пани сама начинает видеть, что ей неудобно оставаться.

   Король что-то пробормотал.

   - Вы только настаивайте сильнее, ваше королевское величество. Дело идет о безопасности ее особы, о неудобствах и лишениях, которые она, при ее слабом здоровье, не в состоянии выдержать. Можно даже пригласить на совещание доктора. Королева колеблется, так как беспокоится насчет вашего королевского величества, но я думаю, что она согласится наконец.

   Не получив ответа, Радзеевский продолжал после минутной паузы:

   - Жену я оставлю при себе до Сокаля. Недалеко от него мой Крылов, где она может поместиться. Дом там, правда, старый и запущенный, но я велел его почистить, а теперь весна... нужны только крыша да стены.

   Король слушал, не показывая вида, что это может интересовать его; но в душе немало дивился тому, что подканцлер хочет задержать жену, отправив королеву. Это было для него непонятно.

   Во время этих размышлений и навязчивых советов и наставлений подканцлера, которыми он одолевал короля, последнему доложили, что прибыли двое панов посланного на разведки отряда, Иохим Лонцкий и Куровский, которым в стычке с ордою под Кончицами удалось захватить в плен татарского мурзу Нечая.

   Лонцкий первый напал на этого великана - так как мурза отличался громадным ростом, что редко встречается среди татар, - удачно выбил у него из рук саблю и хотел сбить его с коня, но мурза, схватив его, увлек с собою, и оба свалились в грязь. Бог весть, чем бы кончилась эта борьба, если б не подоспел Куровский, который раза два ударил мурзу обухом по голове, так что тот потерял сознание. Тогда его связали и увели в плен.

   Затем они стали спорить из-за дорогого, превосходной работы панциря, бывшего на татарине, и, захватив с собой пленного, явились к королю на суд.

   Так как было уже темно, когда они явились, а королю хотелось рассмотреть великана, которого ему описывали как какого-то невиданного дикого зверя, то он велел зажечь факелы, и множество народа сбежалось посмотреть на мурзу.

   Его притащили на веревке, упирающегося, с разбитой и израненной головой, с едва присохшей кровью. Вышел король, собралась огромная толпа, и Лонцкий с Куровским начали рассказывать, как они овладели мурзой. При этом оба заявили права на вызолоченный панцирь художественной работы, который тоже принесли сюда.

   Прежде чем Ян Казимир высказал свое мнение, кто-то в толпе крикнул:

   - Что тут спорить о панцире? Приличнее было, как первую добычу, повергнуть его к стопам его королевского величества.

   Разумеется, Лонцкий и Куровский ничего не имели против этого, но Ян Казимир отказался наотрез.

   - Отстаньте! Я его не хочу и не приму. Присуждаю его Куровскому, так как без его помощи Лонцкий не только не добыл бы панциря, но эта черная бестия, наверное, раздавила бы его. А Лонцкого я сам вознагражу за мужество; не забуду, будь покоен.

   Лонцкий преклонил колени перед королем, а Куровский завладел панцирем, к которому все теснились посмотреть, и в том числе случившийся здесь Отвиновский, заметивший на нем при свете факелов арабские надписи и решивший разобрать их позднее.

   Мурза, на которого смотрели, как на пойманного живьем медведя, действительно был огромного роста и соответственной наружности. Кожа у него была почти так же черна, как у негра, а блеск его глаз и зубов, которыми он время от времени скрежетал, делали его еще страшнее.

   О пленнике дали знать королеве; придворные дамы, разумеется, сбежались посмотреть. Темная ночь, факелы, все это сборище со связанным мурзою посреди, представляли такую картину, какую редко приходится видеть. Королева стояла на крыльце подле мужа и смотрела спокойно, не обнаруживая страха перед этим черным чудовищем, однако спросила стоявшего подле нее Клобуковского, все ли татары такие.

   Тут вмешался Радзеевский, напоминая наияснейшей пани, что она не раз видела пленных татар в его дворе, - бывшем Казановских. Они были не особенно высокого роста, хотя крепкие, плечистые и сильные.

   - Этот мурза, - прибавил Клобуковский, - страшен только на вид; многие из малорослых ногайцев, наверное, удалее его в бою.

   Пока смотрели на это чудище, мурза бросился на землю и не хотел вставать, так что пришлось поднять его и тащить обратно насильно.

   Король был доволен добычей Лонцкого, так как мурза напугал женщин и, может быть, самой королеве дал почувствовать, что французские войны, в которых женщины сопровождали мужей в походе, были совсем иного рода, а в войне с такими дикарями, почти звериного образа, женщинам было не место. Всякий солдат, под влиянием крови и военного пыла, может стать диким и бешеным, чего же ожидать от существа, уже по натуре дикого?

   Все это было водой на мельницу Радзеевского, хотя и король был доволен.

   Однако же королева не хотела возвращаться из У хани, а решила ехать с мужем до Красностава. Здесь Ян Казимир получил новые известия, из которых было ясно, что встреча с казаками и ордою не заставит себя долго ждать. Это возбудило даже некоторый переполох, так как еще не все войска собрались.

   Королева заявила, что готова вернуться в столицу, чтоб не быть помехой королю в его военных действиях.

   Пора было Марии Людвике принять это решение, потому что в Красноставе часу не проходило без нового известия. Не все они заслуживали веры и отчасти разногласили между собою, указывая местонахождение неприятеля то несколько дальше, то несколько ближе; но все сходились на том, что он недалеко и ничуть не боится посполитого рушенья.

   Ксенсский, слушая эти известия, заметил, подсмеиваясь:

   - Похоже, этот изменник казак знает нас лучше, чем мы сами себя знаем. Не боится посполитого рушенья; ему хорошо известно, что долго оно не выдержит: дерется храбро, но если придется терпеливо простоять две недели в поле, в грязи, поднимет ропот.

   Некоторые протестовали, потому что минута была торжественная, а положение дел, при котором предпринималась окончательная расправа с бунтом, превозносилось выше всякой меры. Ксенсский помалкивал и покручивал усы:

   "Поживем - увидим!"

   После непродолжительной остановки в Красноставе король должен был на другой же день вернуться к Сокалю, а королева ехать обратно в Варшаву. Это произошло в раннее майское утро, довольно ясное, хотя и не особенно теплое. Быть может, помимо воли участников расставание приняло торжественный и трогательный характер. Вся свита Марии Людвики, все дамы обливались горькими слезами. Почти каждая имела в войске брата, мужа или другого родственника, который шел на войну, сулившую реки крови. Пред замком и в сенях стояли парочки, которым расставание было особенно горько. Мужчины старались казаться веселыми, но женщины не обнаруживали мужества, кроме королевы, которая сохранила его до конца.

   Королю в этот день был подан его лучший и любимый конь чубарой масти, в парадной сбруе. Другие тоже, точно в день парадного смотра, выбрали лучших коней в дорогом уборе. Прислуга надела новые ливреи; хоругви, вынутые из чехлов, развевались по ветру. Копейщики держали в руках копья, и значки шумели, как лес, над их головами.

   Стоявшая впереди гусарская хоругвь, при которой должен был ехать Ян Казимир, превосходила все остальные, так как здесь были отборные люди и отборные кони, а вооружение отличалось пышностью и блеском. Жалость брала при мысли, что этот цвет рыцарства принужден рисковать жизнью в борьбе с пьяными хлопами.

   Но глядя на них, никто не мог и на минуту усомниться, что если такой отряд обрушится на неприятеля всей своей силой, то перед ним побегут тысячи.

   Вышли ксендзы с благословением, реликвиями, святой водой, вышел король в полном вооружении, кроме шлема, который отдал пажу, явилась и королева в дорожной одежде. Прощание было краткое, но сердечное. Король велел подать ему шлем и сел на коня, но в свите Марии Людвики поднялись такой плач и рыдание, что у многих сердца сжались совсем не по-солдатски. Раздались крики: "На коней! На коней!" - и король, став впереди хоругви, дал знак к выступлению, еще раз поклонился жене, которая махала платком, и двинулся под звуки музыки.

   Панны уселись в приготовленные кареты, челядь на коней, и вскоре из Красностава выходил уже серый хвост обоза.

   Пани подканцлерша явилась к отъезду королевы, которая, простившись с ней очень сухо, отпустила ее. Радзеевский же еще довольно долго ехал верхом подле кареты Марии Людвики.

   Многим, быть может, было грустно расставаться с женщинами, но для старших с их отъездом гора свалилась с плеч, так как двор королевы в походе был тяжелым бременем. Сам Ян Казимир понимал это как нельзя яснее.

   Подканцлер, ехавший подле кареты, имел еще случай уверить королеву, что остается на страже как верный слуга и исполнитель ее воли. Он вздыхал, предвидя, что обязанность эта окажется не легкой, но рассчитывал на свою энергию.

   Карета пани подканцлерши, не уступавшая в роскоши той, в которой ехала королева, продолжала путь в обозе короля, к Сокалю. Только она и осталась из всего громоздкого женского обоза.

   Радзеевская ехала одна, в сопровождении слуги, погруженная в свои мысли, не зная, радоваться ли ей, или тревожиться по поводу снисходительности мужа и проекта поездки в Крылов.

   По-видимому, он в конце концов отказался от своей ревности и подозрений и стал лучше относиться к жене, но могла ли она рассчитывать на него, зная его коварство и лицемерие.

   Войско двигалось довольно медленно, и судьба решила, чтобы этот день не обошелся без трагического случая.

   Хоругвь шла лесом, когда быстрый взгляд короля заметил издали сидевшего у дороги человека, по-видимому, нищего, но в странной одежде, оборванного, в сильно потертом лосином колете немецкого покроя.

   Подле короля в числе других ехал вызванный из своей хоругви Стржембош, которого Ян Казимир хотел расспросить о ней.

   Король указал на нищего.

   - Головой ручаюсь, - сказал он, - что это шпион... смотрит исподлобья, а по одежде и всему обличью не похож на здешнего. Подозрительная фигура.

   Стржембош поскакал к нему, так как король остановился; туда же бросились Яскульский с несколькими другими, слышавшими слова короля.

   Нищий, увидев подъезжающих к нему, хотел было бежать, он остановился, сообразив, что уйти не удастся.

   Стржембош первый догнал его, крича:

   - Стой! Кто ты? Что за человек?

   Только теперь они могли рассмотреть его лицо, на котором дрожали все мускулы, загорелое, морщинистое, с лисьим взглядом, действительно внушавшее подозрение.

   Солдаты окружили его.

   - Я жолнер, - сказал он, - чем же мне быть: жолнер из немецкого полка, который стоит поблизости.

   - Что ж ты тут делаешь?

   - Греюсь на солнышке, потому что меня трясет лихорадка.

   Яскульский пристально взглянул на него и, заметив, что тот смутился, ударил его плетью по плечам и крикнул:

   - Лжешь!

   Король дал знак, чтобы нищего подвели к нему. Его повели, но от страху он едва мог идти и, казалось, вот-вот упадет.

   Его поставили перед королем. Снова начались расспросы. Он уже не решился назвать себя жолнером немецкого полка, а говорил, что он нищий, что всегда жил в этих местах и ни в чем не виноват. Упал на колени перед королем и просил помиловать его.

   Всем пришло в голову, что если б он действительно был нищим и ничего не знал за собою, то не перепугался бы так страшно. Притом и наружность его была крайне подозрительной.

   Король, ударив рукой по седлу, сказал Яскульскому.

   - Это шпион... я чувствую; допросите-ка его хорошенько...

   Лишь только король вымолвил это, солдаты подхватили его и потащили в лес, хотя он вопил благим матом:

   - Чего вы хотите от меня? Я ни в чем не провинился! Король стоял и ждал, пока из лесу доносились крики и вопли.

   Немного погодя нищего уже тащили обратно к королю. Яскульский ехал впереди и кричал:

   - Признался, что он шпион, подосланный Хмелем.

   - Давай его сюда, - сказал король.

   Его притащили, так как он уже не мог или не хотел идти, избитый до полусмерти. Говорил он довольно неясно и путался, но те, которые допрашивали его, передали королю его признание.

   Оказалось, что он попал в войска по набору еще при Владиславе IV, но бежал и бродяжничал, а может быть и разбойничал.

   - Кто тебя подослал? - спросил король.

   - Казацкий гетман меня подослал, - отвечал бродяга, - и обещал награду, если я своими глазами увижу короля и донесу ему, что он сам находится при войске.

   - Ага! Видите, - сказал король с торжеством, - я не ошибся. Меня поразил его лосиный колет, который он мог добыть только в войске; а то бы я не обратил на него внимания.

   Король начал расспрашивать его о казаках: где он их оставил, много ли их, идет ли с ними орда, и велика ли она; но добились от него немногого, потому что у него путался язык. Он знал, что его ожидало, так как палач с прислугой уже стоял тут же, и веревка была готова, чтобы повесить его на ближай