Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев

ский тоже еще ни разу не показал себя богатырем.

   Сказав это, князь Карл, как бы опасаясь еще сильнейшей вспышки, кивнул головой Бутлеру и отошел от него.

   Староста, которому больше нечего было здесь делать, направился к дверям, оставляя епископа с горстью приверженцев, по большей части людей малоизвестных и не имевших никакого влияния.

   - Наияснейший пан, - сказал он, входя к Казимиру, - нечего рассчитывать на то, что епископ раздумает и уступит. Я говорил с ним: упорствует на своем.

   - Значит война! - воскликнул король. - Горько мне это, но так было с детства: мы были друзья с Александром - упокой Господи его душу, - а Карл всегда был мне врагом.

  

  

   Одним из самых могущественных и влиятельных вельмож при Сигизмунде и двух его преемниках был Станислав Альбрехт Радзивилл, который уже при Владиславе IV и по сану, и по значению занимал первое место в народе и сенате.

   Всматриваясь в состав тогдашнего польского общества, легко заметить в верхних его слоях две различные группы. Еще со времени Казимира Ягеллончика, а может быть, и раньше, шляхетско-панский польский мир делился на эти два лагеря, если можно так выразиться.

   Один из них воспитывался и вырастал в обычаях родины и носил на себе отпечаток традиций, старых обычаев, достоинств и недостатков, связанных с ними. Другой, получив первую подготовку дома, кончал воспитание и образование за границей. Дополнением служили путешествия, пребывание при дворах европейских монахов, ознакомление с европейскими языками и отношениями.

   Все знатнейшие семьи отправляли своих сыновей в Италию, Францию, Германию, к цесарскому двору, и из этих воспитанников Запада состоял в наибольшей части сенат и избранное общество, окружавшее королей.

   Многие из этих космополитически настроенных панов носили иностранную одежду, набирались иноземного духа и пренебрегали старинными обычаями, но многочисленные путешествия и осведомленность доставляли им влияние в Польше. По возвращении домой, родной очаг, польские матроны, атмосфера, пропитанная традицией, - все, что окружало их в детстве, особливо шляхта, с которой им приходилось иметь дело, будили в них воспоминания молодости, и космополит, отбросив занятое в чужих землях, становился верным сыном родины.

   Из таких-то людей, умевших объясняться как с иностранными послами, так и с деревенской шляхтой, состоял при Сигизмунде и его сыновьях сенат, с небольшой примесью доморощенных важных статистов.

   Альбрехт Станислав Радзивилл был одним из самых выдающихся представителей европейской и польской цивилизации. Не выступая внешне с таким блеском, как Юрий Оссолинский, он не уступал ему в значении и силе, и во многих случаях доверенный министр Владислава IV, оказывавший, по-видимому, огромное влияние на его политику, должен был уступать Альбрехту Радзивиллу.

   В критический момент, когда готова была возгореться война с Турцией, Речь Посполитая была обязана влиянию Радзивилла предотвращением войны. Он удержал Оссолинского, а потом и самого короля. Быть может, Владислав IV и недолюбливал его, но никогда этого не показывал, а само значение канцлера литовского в момент смерти короля показывало, какой дороги ему держаться во время безкоролевья.

   Его обширные владения на Волыни и на Руси в самом начале войны с казаками были опустошены, что причинило ему огромные потери. Но канцлер относился к ним со стоическим спокойствием, готовый, как он говорил, истратить все, до последней рубашки, на защиту Речи Посполитой.

   Быть может, ни один из сенаторов не характеризовал с такою откровенностью положения, не разъяснял обязанностей, которые оно налагало, не раскрывал причин, приведших к восстанию холопов на Руси.

   После позорной катастрофы под Пилавцами Радзивилл откровенно высказался:

   "Бог предал их, Господь их погубил; потому что их спесь, лихоимство, притеснение и угнетение убогих вопияли против них!"

   Никто не потрудился больше него для собирания новых сил и одобрения упавших духом; никто не был готов к таким жертвам для отечества. Пример его заражал и других.

   Получив известие о пилавецком разгроме на пути в Варшаву, канцлер приехал в нее с одним пламенным желанием ускорить выборы, так как хорошо понимал, что казаки скорее вступят в переговоры с королем, чем с ненавистной им Речью Посполитой.

   Память о Сигизмунде III, которому он был обязан всем - так как король был его опекуном в детстве и первый сумел оценить его, не позволяла Радзивиллу и подумать о другом короле, кроме одного из его сыновей. Ему предстоял выбор между Карлом и Казимиром.

   Не может быть сомнения в том, что Радзивилл хорошо знал характер, склонности, недостатки короля шведского, равно как и князя Карла. Последний, быть может, во многих отношениях имел преимущество в его глазах; но при существующих обстоятельствах Польша требовала, если не вождя и гетмана, то во всяком случае человека, который умел бы сесть на коня. Князь Карл таким не был; его знали только за очень набожного священника.

   Сам чрезвычайно набожный и усердный в исполнении религиозных обязанностей, канцлер должен был высоко ценить епископа, но Казимир был не менее набожным, а в других отношениях казался более способным для исполнения королевских обязанностей.

   Итак, Радзивилл приехал в Варшаву с готовым решением поддерживать Казимира, а епископа убеждать, чтобы отказался от притязаний, не разбивал голосов и не тормозил выборов.

   Оставалось только повидаться и поговорить с королевой, которую князь Альбрехт научился ценить, и влияние которой было ему известно.

   Со времени своего первого знакомства с Марией Людвикой на польской земле, под Гданьском, Радзивилл, который встретил и провожал ее в Варшаву, старался сблизиться ней, снискать ее доверие и завязать постоянные отношения. Он и вторая жена его, из рода Любомирских, стали всех ближе к Марии Людвике. Тотчас по прибытии в Варшаву, прежде даже чем повидался с Яном Казимиром, канцлер поехал к королеве, которая с нетерпением ожидала его. С ним одним она могла быть вполне откровенна.

   Как только ей сообщили о прибытии канцлера, королева поспешила в приемную, не взяв с собой никого, ни ксендза Флери, ни какой-либо из панн. Слезы полились из ее глаз при их безмолвной встрече. Радзивилл тоже был грустен. Положение вдовы и страшная смута в Речи Посполитой трогали его до слез.

   - Наияснейшая пани, - сказал он, целуя ей руку, - Бог посылает нам тяжкие скорби, но не следует сомневаться в его милосердии. Он испытывает и возлагает крест.

   Но Мария Людвика не могла удержаться и дала волю своим жалобам.

   - Сиротой я осталась, - сказала она, - одинокой, без покровителя. Оставаться ли здесь, или вернуться туда, где обо мне забыли? Разорвать все, что связывает с Польшей... все узы? Сама не знаю. Дожидалась вас, дайте мне совет.

   - Прежде всего, - отвечал Радзивилл, - сейчас не время принимать решение, надо подождать; а затем, я не вижу, для чего бы вашему королевскому величеству покидать страну, которая сделала вас своей государыней. Несмотря на ужасное положение Речи Посполитой, она исполнит все свои обязательства.

   Так началась беседа. Королева избегала упоминания о кандидатах на престол, а в особенности о своем отношении к ним, но у Радзивилла не было повода скрывать свои взгляды

   - Первое дело теперь, - сказал он, - собрать силы для действительной обороны и возмездия за понесенный позор, но не менее важен - выбор короля...

   Королева слушала с напряженным вниманием.

   - Имеем, к сожалению, двух кандидатов, - продолжал канцлер, - а лучше бы иметь одного и выбрать его немедленно.

   Я высоко ценю князя Карла, прибавил он, но сдается мне, что он неспособен быть королем в охваченном смутой крае.

   На лице Марии Людвики, умевшей владеть собою, канцлер не заметил ни противоречия, ни согласия. Она слушала его, по-видимому, равнодушно.

   Канцлер слегка замялся.

   - Мне известны качества и недостатки короля шведского, - продолжал он, - но я приписываю последние скорее его положению, чем характеру. Упрекают его в непостоянстве, но, может быть, оно объясняется тем, что он до сих пор не мог найти себе дела по душе... Во всяком случае... религиозный, благородный, и если даже окажется слабым, то, надеюсь, сумеет выбрать себе хороших советников. Он умолк.

   - Светлейший князь, - тихо сказала королева, - ежели ваш голос за короля шведского, то не сомневаюсь, что он увлечет за собой большинство; но все же вам будет много затруднений с князем Карлом, который, насколько мне известно, не откажется от своей кандидатуры. Может быть, его соблазняют успехом, я же не сумею оценить положение и силы...

   - Я тоже еще не успел разобраться в этом, - заметил канцлер. - Но все же мне кажется, что король соберет больше голосов, чем епископ, которого мало кто знает, потому что он никогда не старался, чтобы его узнали.

   Наступило молчание. Радзивиллу, очевидно, хотелось знать мнение королевы, но она избегала высказываться.

   При том первом свидании Радзивилл не решался быть очень откровенным и настойчивым; не высказывал всех своих мыслей. По его соображениям, выбор Яна Казимира следовало закрепить браком с Марией Людвикой. Ее энергия, характер, твердость могли прийти на помощь слабости и нерешительности короля. Радзивилл был уверен, что она сумеет овладеть мужем и направить его на добрый путь.

   Правда, этот план мог встретить отпор со стороны Яна Казимира, может быть, даже королевы, но канцлер не считал это препятствие неустранимым и рассчитывал на комбинацию, которая казалась ему наиболее полезной для Речи Посполитой.

   Долго еще продолжались рассуждения князя Радзивилла, жалобы королевы и взаимные выпытывания, которые не привели ни к чему, кроме уверенности, что князь Альбрехт будет поддерживать короля шведского.

   Прямо от королевы Радзивилл отправился к Яну Казимиру, который уже собирался со всем двором в Непорент, где должен был, согласно обычаю, дожидаться результата выборов.

   Князь Карл тоже уезжал в Яблонную.

   Покои короля несмотря на ранний час были полны народа. Приезжали сенаторы, знатнейшая шляхта, а особливо духовные - один за другим. Оживленный, в довольно хорошем настроении духа, король шведский расхаживал среди гостей, стараясь показать себя любезным, что ему не всегда удавалось.

   Увидев канцлера, значение которого было ему хорошо известно, Казимир бросился к нему с радостным лицом.

   - Наконец-то мы вас дождались! - воскликнул он. - И рады же мы вам! Добро пожаловать! Не знаю, как другим, а мне до зарезу необходимы ваш совет и поддержка.

   Он всплеснул руками и горестно воскликнул:

   - Погибаем! Казаки под Брестом; говорят даже, будто Брест взят и опустошон - монастыри, монахи...

   Он не докончил. Все молчали. Радзивилл, который тоже слышал эту весть, но не придавал ей веры, тихо сказал:

   - Это только слухи, а наше поражение - и без того уже неправдоподобное - располагает к преувеличениям; не будем же спешить верить; немало ведь и вздора выдумывают...

   - Дай Бог, чтоб это оказалось ложью, - перебил король, отводя Радзивилла к сторонке от гостей.

   - Светлейший князь, - шепнул он быстро, - мне необходимо поговорить с вами наедине.

   - Когда? - спросил канцлер, который тоже желал этой беседы.

   - Сейчас, если бы можно было, - отвечал король, - а самое позднее, вечером. Я не велю никого принимать.

   Радзивилл ответил поклоном, а затем подошел к епископам, которые только что прибыли из своих епархий и привезли самые свежие новости о положении страны.

   Все они был одинаковы и вызвали со стороны канцлера замечание:

   - Наши грехи составляют их силу, наша слабость их оружие!.. Ударим себя в грудь! Не казаки с татарами казнят нас, а Бог, который требует исправления, иначе грозит гибелью. Все мы виновны, и все должны каяться. Положение требует жертв: не будем скупы на сердечное сокрушение, ибо его требует Бог; покаемся, и он смилуется над нами...

   Все вполголоса поддакивали канцлеру, но беседа в таком тоне не могла продолжаться долго. Гости один за другим стали раскланиваться и уходить.

   Сам королевич, которому Тизепгауз подал шляпу, перчатки, шпагу и плащ, отправился, несмотря на слякоть, навестить одно лицо, перед отъездом в Непорент.

   Со времени смерти Владислава IV, глубоко огорченный его коронный маршал Адам Казановский, утративший в покойнике друга и брата, не показывался в свете. Говорили, что он болен, да так оно и было. Узы, с детства связывавшие покойного короля и Адама Казановского, не могли порваться, не оставив за собою кровавой болезненной раны, которая уже не могла затянуться.

   Для Казановского Владислав был всем, был его жизнью, дыханием, силой; смерть короля оставила его круглым сиротой. Женатый и привязанный к молодой, красивой, точно созданной для него, жене, он имел в ней утешителя, но не чувствовал себя утешенным и успокоенным. Тщетно старалась она развлечь, оживить его, вернуть ему охоту к жизни. Казановский впал в апатию, в какое-то одеревенение, превратившееся в тяжкий недуг. Он перестал выходить из дома, неохотно принимал у себя и, по-видимому, потерял интерес ко всему; ежедневно получавшиеся вести о страшных поражениях оставляли его совершено равнодушным, как будто страна и ее судьба вовсе не касались его.

   Все старания жены и родных не могли изменить этого положения. Напрасно старались они развлечь его, заставить отказаться от своего одиночества. Иногда он слушался увещаний жены, позволял себя вывозить в общество, но самая близкая компания едва могла вытянуть из него слово.

   Правда, что в своем королевски-пышном дворце маршал постоянно встречался с воспоминаниями прошлого. Все, чем он обладал, было даром покойного; ему Казановский был обязан богатством, значением, саном, положением. Стены зал и комнат были увешены картинами, изображавшими победы Владислава IV, его портретами и подарками. На каждом шагу маршал сталкивался с покойником, как будто видел его перед собой, и, проснувшись утром, не сразу мог освоиться с мыслью, что его уже нет на свете...

   "Уйду за ним", - шептал он.

   Жена, быть может, еще надеялась, но родня, которой врачи не обещали близкого выздоровления маршала, крайне беспокоилась.

   Казановский не имел детей, а оставлял после себя огромное состояние; одну только движимость оценивали в несколько миллионов. Брат и все кровные родственники тревожились о судьбе этого наследства, относительно которого маршал, несмотря на все напоминания, не делал, по-видимому, никаких распоряжений. Когда об этом заводили речь, он равнодушно пожимал плечами и только поглядывал на жену. Отсюда выводили заключение, что ей будет завещано все.

   Эльжбета Казановская, из рода Слуш, балованное детище богатой семьи, казалась созданной для того, чтобы царить в золотом гнезде королевского любимца; красивая, хорошо воспитанная, живого темперамента, привыкшая господствовать над окружающими, боготворимая Эльзуня легко забрала в руки мужа, который был старше ее и всецело подчинился ей. Кокетливая, требовавшая от жизни непрестанных интриг, движения, лихорадочной суеты, она сумела приобрести такое доверие мужа, что маршал никогда не сомневался в ней и представлял ей полную свободу.

   Была она одной из тех молодых пани своего времени, которые собирали вокруг себя многочисленный кружок поклонников и друзей. Такое поведение замужней женщины противоречило тогдашним польским обычаям и сильно смущало важных дам, но Казановская не обращала на это внимания, а так как ее успехи были скорее приятны мужу, чем неприятны, то пани маршалкова могла забавляться, как хотела.

   Пышный дворец и весь уклад жизни Казановских при Владиславе IV давал возможность развлекаться и мужу, и жене. Адам Казановский, пресыщенный и утомленный, так же, как она, искал всего, что могло бы искусственно поддержать в нем угасающую жизнь. Нигде в Варшаве не было такого оживления, музыки, пения и танцев, как здесь. В особенности иностранцы толпами валили во дворец и не могли нахвалиться истинно царским приемом.

   В первое время пребывания Марии Людвики в Польше, ее тяжелое положение, быстрое охлаждение короля сблизили пани мар-шалкову с королевой, которой она старалась быть полезной сама и через мужа. Однако эти отношения, вместо того чтобы окрепнуть, скоро разладились.

   Заподозренная тотчас по приезде в Польшу королева должна была строго относиться к себе, двору и всем, с кем вступала в какие-либо отношения. Казановская для Марии Людвики, суровой и степенной, была чересчур легкомысленна. Сперва охлаждение, потом все менее частые свидания, которых обе старались избегать, привели к тому, что между женой маршала и королевой сохранились только холодные официальные отношения.

   Маршалу это, пожалуй, было на руку, так как избавляло его от хлопот за королеву, ввиду прекращения ее дружбы с его женой.

   По смерти Владислава, Казановский, замкнувшийся в своем доме, равнодушный ко всему, только раз вместе с женой официально встретил королеву, возвращавшуюся с телом покойника в Варшаву; больше они у нее не бывали. В государственные дела как раньше, так и теперь, маршал не имел охоты вмешиваться. Слушал рассказы, зевал, иногда пожимал плечами, но живого участия не принимал ни в чем.

   Ян Казимир тотчас по возвращении из Италии сблизился с Казановским, который принимал его с почтением, но довольно равнодушно. Обожатель прекрасного пола, экс-кардинал не мог, конечно, увидев пани маршалкову, остаться к ней равнодушным, а хорошенькая Эльзуня, со своей стороны, не могла не постараться произвести на королевича, хотя бы некрасивого, такое же впечатление, как на других.

   Это было и не трудно по отношению к Яну Казимиру, который питал слабость к женщинам вообще и в каждой находил что-нибудь заманчивое.

   Королевич увлекся... Этот огонек, сначала маленький, красавица Елзузя, за глаза смеявшаяся над Яном Казимиром, постаралась раздуть, так что король шведский превратился в одного из самых пылких ее поклонников и мог поспорить в горячности чувств даже с паном старостой ломжинским, Радзеевским, который с давних пор считался до зареза влюбленным в жену маршала.

   Смерть Владислава, оглашение кандидатуры Яна Казимира, предсказываемая ему корона, естественно, доставили ему предпочтение со стороны пани маршалковой, тогда как влюбленный староста был отправлен в обоз прекрасной Эльзуни.

   Если маршал Казановский не интересовался будущим, ни во что не вмешивался и принимал короля шведского с прежним равнодушием и холодностью, то его жена считала своею обязанностью заручиться дружбой будущего короля. Ее быстрое соображение и верное чутье не оставляли у нее ни малейшего сомнения в том, что избран будет ни кто иной, как Ян Казимир. И она хотела приобрести его расположение для мужа и для себя...

   Перед своим вынужденным отъездом в Непорент Ян Казимир был ежедневным гостем во дворце Казановских. Быть может, маршал, недолюбливавший короля, морщился по этому поводу, но не спорил с женой, доказывавшей, что на всякий случай им следовало иметь короля на своей стороне.

   Итак, Ян Казимир перед отъездом из Варшавы поехал проститься во дворец Казановских. Его не ждали в этот день, так как осенний дождь лил, как из ведра, и дул сильнейший ветер, но когда слуга доложил о его приезде, маршал с женою встретили его в передней.

   Ян Казимир галантно подал руку красавице Эльзуне, любезно улыбавшейся ему.

   - Гонят меня из Варшавы, - сказал он довольно вессело. - Мне хотелось проститься с друзьями, какими считаю вас.

   Пан Адам ответил холодным поклоном.

   - Кто знает, с чем вернусь, - продолжал Ян Казимир. - Наверное, с гороховым венцом {То есть провалившись на выборах.}. Речь Посполитая меня не захочет, ей нужен кто-нибудь помоложе, ведь она женщина...

   - Ваше королевское величество думаете, - возразила Казановская, - что женщины так ценят молокососов? Мы, между нами, держимся совсем другого мнения, а молодых гусей предоставляем старым бабам.

   Ян Казимир рассмеялся.

   - Надеюсь, - сказал он, обращаясь к молчавшему маршалу, - что ради памяти моего брата и из расположения к его семейству, а в особенности, ко мне, пан маршал пожелает употребить все влияние...

   Маршал слегка улыбнулся.

   - Наияснейший пан, - сказал он, - я не пользуюсь ни малейшим влиянием, тем более что никогда его не добивался; но если представится возможность...

   Новый поклон закончил его оборвавшуюся речь.

   - Если б я имела право явиться на Волю {Предместье, где происходили выборы короля.} и в избирательное собрание, - весело вмешалась пани Казановская, - я первая провозгласила бы нового короля.

   - Карла? - шутливо спросил Казимир.

   - О нет, - рассмеялась красавица Эльзуня, - не годится отрывать его от Господа Бога, Которому он посвятил себя.

   От этого шутливого тона Ян Казимир перешел к более серьезному.

   - Меня обнадеживают, что брат мой в последнюю минуту рассудит, что ему не следует выступать моим соперником, - сказал он, понизив голос, - но... не верится мне что-то. Мне ведь никогда и ни в чем не было удачи, да и теперь, допустивши даже, что бремя короны достанется на мою долю, - в какое тяжелое время, в каких ужасных обстоятельствах! Вы слышали, пан маршал?

   - Ах, наияснейший пан, - грустно ответил Казановский, - теперь по целым дням ни о чем другом не слышишь.

   - Теперь человек боится засмеяться, - вставила пани, - а то как раз обвинят в равнодушии к родине. Ах, что за время, что за время!

   - Покойный король вовремя умер, - угрюмо заметил Казановский, - чтобы не видеть этого.

   - Этот негодный холоп Хмель, - начал Ян Казимир, - дошел в своем нахальстве до того, что обвиняет покойного короля в подстрекательстве к восстанию!

   Казановский пожал плечами.

   - Наияснейший пан, - сказал он, - в гроб можно безнаказанно швырять каменьями и грязью. Король Владислав не нуждается в защите.

   Сопровождаемый обоими хозяевами, Ян Казимир во время этого разговора был проведен не в большую, а в малую залу, где сам пан принимал наиболее близких друзей, и увидел здесь перед мраморным камином, в котором ярко пылали дрова, подпираемое двумя золочеными драконами большое резное кресло для себя и поменьше для хозяев.

   Эта комната, как и весь дворец Казановских, была настоящей игрушкой, пригодной для королевы. Фламандские картины и портреты на стенах, в рамах с художественной резьбой, на фоне пурпурной с золотом каемки; бронза и мрамор; на столах резные ларцы из черепахи, черного и розового дерева, с инкрустациями из слоновой кости, золота, янтаря; бронзовые клетки с птицами, фламандские портьеры с гербами Казановских, наборный пол с удивительно красивым узором из разноцветного дерева, персидские ковры, тысячи дорогих безделушек придавали восхитительно веселый вид этому помещению.

   Довольно равнодушный к подобным вещам, король шведский не мог, однако, не оценить прелесть этого гнездышка и воскликнул, усаживаясь:

   - Как же хорошо у вас, пани! Казановская усмехнулась.

   - Мы, как дети, наияснейший пан, - сказала она, тешимся игрушками, - но ведь в этом все достоинство и утеха нашей жизни.

   - Паны сенаторы уже съезжаются, - начал Казимир, которого не покидала мысль о выборах. - Видели многих из них?

   - Некоторых, - сказал маршал, - я избегаю вмешательства в государственные дела, так как ни здоровье, ни печаль по королю, которую ношу в сердце, не позволяют мне ничем заняться.

   - Я, насколько могу, заменяю теперь моего мужа, - шутливо заметила пани, - так как не хочу, чтобы он чурался людей и света и погружался в печаль; но мне приходится его понуждать, до такой степени он ко всему стал теперь равнодушен.

   - Счастлив мой брат, что умел найти такого друга, - сказал король, - завидую ему.

   В эту минуту доложили о прибытии канцлера Оссолинского, и маршал, учтиво обратившись к гостю, спросил: разрешит ли он принять его?

   Ян Казимир наклонил голову.

   Минуту спустя вошел Оссолинский с королевской важностью, которая никогда не покидала его, и почти таким же хмурым лицом, как у хозяина.

   Приход его был как нельзя более желанным для короля, но не совсем на руку красавице Эльзуне, которая рассчитывала, пользуясь своей ловкостью, забрать в руки будущего короля. Ей хотелось также знать, не изменились ли его отношения с вдовствующей королевой, которую она не любила и боялась, но предвидела, что она постарается подчинить своему влиянию Яна Казимира.

   Оссолинский вошел с тем выражением тревоги, которое теперь не покидало никого. И он, и другие сенаторы, и должностные лица жаждали как можно скорее сложить часть ответственности, целиком тяготевшей теперь на них, на избранного короля.

   Хотя срок элекции был назначен на конвокационном сейме, знатнейшая часть сената хотела ускорить его ввиду чрезвычайных обстоятельств. Некоторые вместе с канцлером литовским Радзивиллом хотели сначала убедить одного из кандидатов отказаться в пользу брата, а до тех пор готовы были ждать. Никто не стоял за епископа вроцлавского.

   Главным мотивом против его избрания выставляли его духовное звание и почти монашеские нравы. Это было официальным доводом, но, быть может, причина, по которой желали Яна Казимира, лежала глубоко. Его лучше знали и думали, что с ним легче будет справиться. Кто мог знать, какой король выйдет из замкнутого в себя, скупого, любящего суровый строй жизни епископа, который презирал женщин и не имел ни фаворитов, ни наушников? Напротив, прежняя жизнь короля шведского не оставляла сомнений в том, каким он будет на престоле.

   С первых же слов беседа с Оссолинским перешла на государственные дела, но Казановский замолчал, и только жена его вмешивалась в разговор со своим щебетаньем.

   Канцлер сообщил королю, что он условился с Альбрехтом Радзивиллом и несколькими другими панами съездить на днях в Яблонную, к князю Карлу, и убеждать его отказаться от кандидатуры. Это, видимо, обрадовало короля шведского.

   - Можете заверить его, - сказал он живо, - что я постараюсь вознаградить его за все убытки, которые он понес. Говорят о миллионе, выброшенном на наем войск и угощение шляхты. Для Карла, который так любит деньги и так усердно собирает их, эта затрата была бы очень досадной, но Речь Посполитая - я сам - возместим ему расходы.

   - Кончится, вероятно, его отказом, - прибавил Оссолинский, - потому что сторонников у князя Карла, за исключением мазовчан, наберется немного.

   В дальнейшей беседе канцлер подтвердил все известия, полученные из Замостья, Бреста и с Руси. Казачество дошло в своей разнузданности до крайних пределов. Гетманы в плену, войска разбиты, огромная добыча забрана; безнаказанные наезды на города приводили казаков в какое-то опьянение.

   Повторялись грубые выражения пьяного Хмельницкого, поношения, сыпавшиеся на шляхту; но, по словам Оссолинского, казацкий гетман отзывался с почтением как о прошлом, так и о будущем короле. Очевидно, нужно было поскорее выбрать короля как знамя, вокруг которого соберется народ.

   Ян Казимир чувствовал себя гордым при мысли о великом назначении, которое ему выпадало: быть спасателем отечества!

  

  

   Прощание с Марией Людвикой было холодное и церемонное, по крайней мере наружно, так как стараниями обоих канцлеров, особливо князя Альбрехта, между вдовствующей королевой и Яном Казимиром состоялся уже молчаливый договор, который связывал их интересы в будущем.

   Искусный дипломат Радзивилл, действуя всегда от своего имени, до тех пор наседал на шведского короля и Марию Людвику, пока королева не выразила согласия выйти замуж за нового короля. Ян Казимир заявил, что, если королева отнесется к нему благосклонно, он готов жениться на ней. Все выгоды этого брака канцлер умел выставить очень ловко.

   - Тогда вы найдете, ваше королевское величество, поддержку во Франции и в Риме, а королева будет готова помочь вам деньгами... Все это только условно свяжет ваше королевское величество; но более легкого брака, связанного с наименьшими расходами в такое время, когда трудно достать денег, наконец более достойной супруги, уже носившей корону с такою честью, ваше королевское величество, не найдете. Все говорит за нее.

   - Я питаю величайшее почтение к Марии Людвике, - уверял Казимир.

   Уладивши таким образом дело, канцлер не сомневался, что несмотря на непостоянство короля, все должно исполниться по намеченной программе.

   Ян Казимир в первую минуту покорился: это давало ему уверенность в успехе выборов, поддержку, избавляло от тревоги, но едва Радзивилл ушел, и король остался глаз на глаз с Бутлером, перед которым с детской боязливостью выкладывал все, он воскликнул, ломая руки:

   - Знаешь, Бутлер, во что мне обойдется эта корона? Я-то предвидел. Радзивилл сватает мне вдовствующую королеву и требует, чтобы я на ней женился. Но ведь это значит дать себя заковать; эта женщина будет командовать мною. Я-то предчувствую: будет водить меня на помочах и следить за каждым моим шагом.

   Он вдруг оборвал и задумался.

   - Она не безобразна, - проворчал он, немного погодя, - этого не скажу, но молодости и следов нет, а для меня молодость...

   И, как будто сам устыдившись своей слабости, прибавил:

   - Эта официальная женитьба ни к чему не обязывает, Владислав почти не жил с нею, - так, но она делала с ним, что хотела. Увидишь, это и меня ожидает.

   - Наияснейший пан, - возразил Бутлер, - положение покойного было совсем иное.

   - Да, но она, королева, теперь во сто раз сильнее, чем была вначале, - сказал Ян Казимир. - Имеет связи, друзей, приверженцев.

   Староста подошел, поближе к королю.

   - Наияснейший пан, - шепнул он, - политика имеет свои права. Впрочем, ваше королевское величество не взяли на себя обязательства жениться. Это только предположения, пожелания, возможности. Заполучив корону, можно будет и отказаться от них.

   Ян Казимир поджал тубы.

   - Я тоже! - воскликнул он, доверчиво кладя руки на плечи Бутлера. - Я тоже не собираюсь говорить об этом с самой королевой... нет, нет... Мы говорили с канцлером; это только предположения, что там может устроиться в будущем; ничего больше с моей стороны, ничего больше!

   Прощание с королевой было как бы молчаливым выпытыванием с обеих сторон. Обеим было известно, что переговоры уже завязались, но говорить о них еще не время.

   Королева вышла более оживленная, чем обыкновенно, а король подошел к ней с галантным выражением, которое при некрасивых чертах его лица и очевидной принужденности делало его смешным. Начал он с выражения признательности королеве за обещанную поддержку. Мария Людвика испугалась нежелательной откровенности и тотчас перебила:

   - Я рада бы дать Речи Посполитой, которая меня приняла и приютила, доказательство своей признательности, а лучшая услуга, которую я могу оказать ей, это посодействовать моими слабыми силами скорейшему избранию вашего королевского величества. Я уже писала королю, моему кузену, и ожидаю скорого ответа на письма к министрам Речи Посполитой.

   Ян Казимир поцеловал протянутую ему руку.

   - Буду бесконечно обязан вашему королевскому величеству.

   Королева, как будто опасаясь неуместной и несвоевременной болтливости со стороны Казимира, продолжала прерывать его уверениями в своей готовности помогать ему всеми силами.

   Беседа, во время которой по заранее состоявшемуся соглашению, явился ксендз Флери, кончилась пустыми фразами. Видно было, однако, по их более свободному обращению, что лед был уже сломан, и оба увереннее глядели на будущее. Мария Людвика достаточно знала короля шведского, чтобы быть уверенной, что возьмет верх над ним, и не имела никаких опасений на этот счет.

   Встревоженный король утешал себя тайными надеждами, что ему удастся потом отделаться от затруднений и обещаний. Вышел он таким веселым, каким его давно не видали, но старый грех, с отталкивающей физиономией мстителя, встретил его на пороге передней.

   Там стояла в другом, но не менее причудливом костюме, Бертони, которую служители короля карлики, дворяне, коморники не могли заставить уйти, хотя и уверяли, что короля нет во дворце и видеть его невозможно.

   - Вернется же к ночи, - вопила нахальная итальянка, - и я шагу с места не сделаю, пока не переговорю с ним!

   На этот бурный спор явился король и побледнел, увидев призрак прошлого.

   - А, несносная! - воскликнул он. - Дашь ты мне покой? Зачем ты преследуешь меня?

   Итальянка поклонилась.

   - Я получила важное известие, - сказала она, - что ваше королевское величество уезжаете завтра утром в Непорент, а мне не угнаться за вами по теперешнему бездорожью.

   И, следуя за королем, хотя не получила приглашения, Бертони добралась до дверей спальни.

   - Чего же ты хочешь? - нетерпеливо крикнул Ян Казимир, отворачиваясь от нее.

   - Справедливости! - патетическим голосом ответила итальянка. - У меня одна дочь, мое единственное сокровище!..

   При упоминании о дочери король остановился.

   - Ага! Вот оно что, с дочерью катастрофа! - воскликнул он. - Любопытно!

   - Никакой катастрофы нет, потому что я до нее не допущу, - закричала Бертони, - скорее глаза ему выцарапаю.

   - Кому? - спросил король.

   У дверей комнаты, с фамильярностью, свойственной дворам, в которых нет порядка и дисциплины, собралась целая толпа челяди и слушала. Бертони указала на них.

   Король топнул ногой и дал знак рукой, чтобы все вышли.

   - Затворить двери!

   Итальянка воспользовалась этой минутой, чтобы поправить волосы и убор перед зеркалом. Она выглядела, как голова Медузы, украшенная драгоценностями.

   - Что же случилось с твоей дочерью? - спросил король, видимо, заинтересованный.

   - Ничего еще не случилось, но я, как мать, должна заботиться о том, чтоб и не могло ничего случиться, - отвечала итальянка. - А пришла я потому, что один дворянин вашего королевского величества, бедный шляхтич, без рода, без племени, служитель, подбирается к Бианке, волочится за ней, пробует подкупать прислугу, вертится под окнами, пишет записочки.

   Король засмеялся.

   - Ай да молодец! - воскликнул он. - Кто же это? Скажи, как его звать?

   Не отвечая на вопрос, Бертони продолжала:

   - Я пришла просить, чтобы ваше королевское величество строжайше запретили ему и пригрозили, что если он будет продолжать коварно подбираться ко мне, то его накажут и выгонят со двора.

   - И только? - спросил развеселившийся король. - Не лучше ли повесить его?

   - Не издевайтесь, ваше королевское величество, - с гневом перебила итальянка, - тут речь идет о невинном ребенке.

   - Скажи мне, как зовут этого счастливца? - спросил Казимир.

   Итальянка скорчила гримасу и плюнула.

   - Даже имя его паскудное мне вымолвить трудно, - крикнула она, - имя-то мужицкое, холопское! Имя и фамилия друг друга стоят.

   Бертони помялась и с усилием произнесла:

   - Дызма Стржембош.

   Король развел руками и сказал, смеясь:

   - Ого, у этого кавалера есть вкус.

   Итальянка, привыкшая не церемониться с королем, буркнула:

   - Не для пса колбаса...

   Между тем король хлопнул в ладоши. Вошел дворянин Тизенгауз.

   - Позвать ко мне Стржембоша!

   - В передней его нет, - смело ответил Тисенгауз, - но он в замке, я недавно его видел.

   - Послать за ним.

   Как будто в ответ на этот призыв, в передней послышался шум, и, проталкиваясь сквозь толпу дворовых, вошел смело и бойко очень красивый молодец, элегантно одетый по польской моде, с завитым хохлом на голове, в коротком плаще, при сабле, хоть рисуй!..

   Черные усики, закрученные кверху, придавали еще более смелое выражение его и без того смелому лицу.

   - Стржембош! - начал король, стараясь сердито нахмуриться. - Опять на тебя жалуются?

   Бертони отошла на несколько шагов, повернувшись спиной к обвиняемому.

   - Я ничего не знаю, - сказал шляхтич.

   - Как это ничего? - возмутилась итальянка. - Ты хочешь сбить с пути мою дочку.

   - Избави Бог, - холодно ответил Стржембош.

   - Не можешь отпереться, - настаивала она, - у меня есть доказательства.

   - Я и не думаю отпираться, - возразил придворный, - что панна Бианка очень мне нравится, что я даже влюблен в нее. В этом нет греха... Я шляхтич и если влюбился, то и жениться могу.

   Бертони схватилась за голову.

   - Великая милость для меня! - крикнула она. - Жениться на моей дочери! Да ведь у твоей шляхетской милости всего-то имущества - дрянная кляча да седло с оборванными ремнями! Ха! Ха! Ха!

   Стржембош невозмутимо слушал.

   - И от этого не отпираюсь - я беден, - ответил он. - Но разве я не могу заработать, как другие? А мое шляхетство разве ничего не значит?

   Король поглядывал то на своего дерзкого слугу, то на взбешенную его смелостью Бертони.

   - Будь же рассудителен, - сказал он Стржембошу. - Видишь, что мать тебя знать не хочет, силой, против ее воли, ничего не возьмешь, а шляхетства твоего она не ценит. Не причиняй же мне беспокойства своими амурами, и чтобы я о них больше не слышал.

   Стржембош покрутил усы.

   - Ваше королевское величество, - сказал он, - можете приказывать мне, что вам угодно, но сердце наше, как всем известно, в руках Божиих. Я сам над ним не властен. Рад бы быть послушным, но ручаться трудно.

   Король усмехнулся и пожал плечами. Итальянка от злости ломала себе пальцы так, что суставы трещали.

   - Слышал ты, ваша милость, приказ короля? - закричала она с гневом. - А я тебе запрещаю приближаться к моей дочери, и применю все средства, хотя бы даже пришлось запереть ее в монастырь, чтоб тебе и кончика носа ее не довелось видеть. Убирайся со своим шляхетством, куда хочешь, может быть, иная мещанка и позарится на него, но мое детище для тебя слишком высоко.

   Стржембош слушал, искоса поглядывая на разъяренную итальянку, и ничего не отвечал.

   - Ну, можешь идти, - сказал король, - ты знаешь, что тебя ожидает; помни же, чтоб больше я не слыхал таких жалоб на тебя, иначе мне придется отказать тебе от службы.

   Все это, по-видимому, произвело очень мало впечатления на молодца; можно было заметить, что он усмехался под усами.

   Молча и чуть-чуть насмешливо поклонившись королю, слегка кивнув головой итальянке, он вышел точно триумфатор.

   Стржембош, которого так презирала Бертони, причисленный к двору Яна Казимира со времени его возвращения, был общим, не исключая короля, любимцем. Бедняк, оставшийся сиротой по смерти отца, известного своей храбростью солдата, служившего в полку епископа краковского, живший со своей матерью где-то в краковском повете, он воспитывался в Кракове, затем, когда Владислав IV набирал новое войско, попал на службу в иностранный полк, а оттуда ко двору Казимира.

   Для своих лет он обладал уже большой опытностью; сирота, которому приходилось жить своим умом и помогать матери, он очень удачно, смело и успешно боролся с судьбою. Красивая наружность, с отпечатком какого-то благородства, производила хорошее впечатление, и оно не обманывало. Он умел заслужить расположение всех, с кем сводили его обстоятельства. Не слишком дерзкий, и не сли