Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев

>   - Как сами видели, - ответил патер. - Положение ее неопределенное, будущее неясное. Перспективы страны и вести, приходящие каждый день, не приносят успокоения. Единственное утешение ее молитва.

   - И мое также! - с жаром подхватил Ян Казимир. - Но будем надеяться на Бога.

   Сказав это, он нагнулся, как будто желая поцеловать руку прелата, который скромно отступил с глубоким поклоном.

   В передней двое придворных ожидали короля. Тут, точно каким-то волшебством, пасмурное лицо Яна Казимира прояснилось.

   - Бутлер спрашивал о вашем королевском величестве, - сказал один.

   Король быстрыми шагами направился в занимаемое им помещение, то самое, которое он занимал перед поездкой в Рим, а по возвращении снова потребовал, так что пришлось выселить из него графа Магнуса.

   Но теперь, когда шведская корона готова была увенчать его голову, когда он был кандидатом на другую корону, эти скромные апартаменты казались ему невыносимыми. Оп добивался пышного дворца в Краковском предместье, против чего протестовал князь Карл.

   В завещании короля Владислава не было точно указано, как братья должны поделить дворцы. Яну Казимиру приходилось ждать, пока при помощи каких-нибудь посредников можно будет прийти к соглашению.

   В передней встретили его два карлика - Баба и Люмп, поляк и немец, две обезьяны на цепи и пестрый попугай в клетке. Шумный спор вечно ссорившихся и дравшихся между собою злобных карликов заставил короля ударить Бабу по плечу и приказать обоим замолчать.

   На пороге покоев ждал его староста Бутлер, пользовавшийся наибольшим и наиболее прочным расположением короля, вообще очень легко заводившего приятелей и расстававшегося с ними.

   Бутлер обладал внешностью придворного, манерами иностранца, гибкими движениями и послушным выражением лица; все это помогало ему подлаживаться к настроению и мыслям короля. Бутлер лучше чем кто-либо знал Яна Казимира, который делал его своим поверенным, иногда отдалял его от себя, но всегда, соскучившись по нему, снова приближал.

   Это был единственный человек, перед которым он мог признаться во всех своих слабостях, не опасаясь разглашения или подвоха. Бутлер никогда не выносил сора из избы, а, напротив, не раз уже прикрывал и улаживал последствия неосторожности короля.

   С очевидной радостью Ян Казимир пригласил его в свои покои.

   В них отражался весь его характер. Тут не было той пышности, того аристократического блеска, которым придавал такое значение Владислав. В окружавшей короля обстановке сказывалось непостоянство его мыслей, изменчивость его вкусов. Вперемежку с бесчисленными образами и образками, распятиями и реликвиями висели женские портреты, а рядом с благочестивыми трактатами валялись фривольнейшие французские книги. Не было ни порядка, ни изящества в покоях, убранных довольно богато, но без вкуса. Собаки, обезьяны и карлики всюду оставляли следы своего бесчинства.

   В спальне перед большим образом Богородицы с младенцем Иссусом, взятым из костела в Червенске, горела лампада; король, подойдя к ней, преклонил колени и прочел краткую молитву; затем встал, запер двери и, перейдя в соседнюю комнату, сел и обратился к Бутлеру:

   - Я сейчас от королевы! - сказал он, пожимая плечами. - Эта женщина для меня сфинкс. В глубоком трауре, в неутешном горе по муже, который ее не любил, и которого она не терпела, хотя и командовала им, да так командовала, что под конец его жизни ни одной должности нельзя было получить без ее согласия, за каждую приходилось ей платить. Я уверен, что она накопила огромные суммы.

   Бутлер с живостью подтвердил это.

   - Но хочет, по ее словам, - продолжал Казимир, - истратить их на благочестивые учреждения, и дала мне понять, что сама не прочь удалиться в какой-нибудь из своих монастырей. Говорят, будто Карл, если только... да нет, этому не бывать...

   - Не бывать! - повторил Бутлер.

   - Если только его выберут, готов на ней жениться, - докончил король.

   - Но ведь он ненавистник женщин, - возразил староста.

   - Все это говорят, - подхватил король, - но как это может быть? Это противно человеческой природе.

   Он разом вздохнул и рассмеялся.

   - Что до меня, - сказал он, - то мой случай особенный... я в каждой женщине вижу что-нибудь возбуждающее, в каждой. У одной лицо, глаза, у другой стан, ножка, улыбка, грудь...

   Он развел руками.

   - ...для того и сотворены, чтобы вводить нас в искушение. Бутлер, смеясь, поддакивал.

   - Но из всех, которых я встречал, - продолжал король, поддаваясь потребности излить душу перед приятелем, - всех больше нравятся мне, Бутлер... та француженка Дюре и... и...

   Он понизил голос, оглянулся и шепнул:

   - ...и маршалкова.

   Приложив руку к губам, он поцеловал пальцы и замолчал.

   - Но ловок будет тот, - начал он снова, - кто поживится чем-нибудь при дворе королевы. Эта состарившаяся, увядшая мартышка Ланжерон стережет его, как дракон. Говорили, будто королева собирается выдать ее замуж, но теперь все отложено.

   Помолчав немного, король обратился к Бутлеру.

   - Ну так как же? Твои хлопоты о деньгах?

   - Ничего еще утешительного не могу сказать, - отвечал фаворит, - а достать нужно во что бы то ни стало.

   - Карл одурел, - продолжал Казимир, - сыплет деньгами... Он! До сих пор такой скряга! Откуда взялась у него фантазия добиваться короны наперекор мне?

   - Не знаю, - ответил Бутлер, - может быть, зависть разобрала!

   - Он - король! - заметил, пожимая плечами, Казимир. - Смешно и подумать.

   Бутлер в угоду ему рассмеялся.

   - Слышал ты что-нибудь? Есть у него какие-нибудь надежды? Опасен он? - допытывался Казимир.

   - Во время элекции всякий соперник опасен, - сказал староста. - Может совсем не иметь сторонников, - и вдруг они вырастут, как грибы, на самом избирательном поле. Верно одно, что он будет нам помехой.

   - Потому-то и не следует уступать, - проворчал король, - но это может дорого обойтись. Он никого не послушает.

   - Мазовецкую шляхту, которую он давно кормит и поит, и других выборных, собравшихся на элекцию, - сказал Бутлер, - его придворные, Высоцкий, Чирский и другие, ублажили едой и питьем. Разослали их по поветам. Кто знает, что произойдет при голосовании? Выскочит один, гаркнет, а другие за ним...

   - Что же предпринять? - проворчал Казимир. Бутлер прошелся по комнате, размышляя.

   - Придется наияснейшему пану подождать съезда сенаторов, а затем можно будет воздействовать через них на князя Карла.

   - А то, что он уже истратил?.. - с беспокойством сказал король. - Все говорят уже о миллионе. Придется ему вернуть.

   - А хоть бы и так! - возразил староста. - Что тут страшного. Разве не может король вытребовать в свое распоряжение пару миллионов и заткнуть ими все глотки.

   - Ты хороший советник, - усмехнулся Ян Казимир, ударив его дружески по плечу.

   Разговор о серьезных делах уже утомил его. Вообще он умел только либо молиться, либо балагурить.

   - Слушай-ка, Бутлер, ты ведь все знаешь... Говорят, будто Гижанка выходит замуж за шляхтича. Знаешь, хорошенькая Гижанка, дочь бургомистра, за которой тут все увивались. Покойный Владислав усердно ухаживал за ней; видно, считал себя наследником после Сигизмунда Августа, который первый соблазнил Гижан-ку. Но у него не было верных помощников: Пац и Платенберг только водили его за нос да прятали деньги в карман; так он и не добился ничего от Гижанки.

   - Но ведь и панна Ланжерон, - заметил Бутлер, который видел, как она мешает Казимиру, - тоже, вероятно, имеет какого-нибудь жениха-шляхтича.

   - Что ты говоришь? - воскликнул король. - Да я бы готов был протанцевать гавот на ее свадьбе.

   - Ба, - отозвался Бутлер, - ее заменит Дезессар либо другая.

   - И то правда, - угрюмо согласился Казимир. - Двор королевы настоящий монастырь. За малейшее легкомыслие она отсылает во Францию, а шпионы у нее зоркие.

   - Королева? - подхватил Бутлер, подойдя поближе к сидевшему королю. - Королева? А ведь я хотел поговорить о ней. Вашему королевскому величеству надо постараться привлечь ее на свою сторону. Может быть, она станет говорить, будто ни во что не вмешивается, но у нее есть связи, есть приверженцы, которыми она умеет вертеть, так что без нее или, чего Боже сохрани, наперекор ей мы ничего не добьемся, а с нею нам будет в тысячу раз легче.

   - Ба! - возразил Казимир. - Неужели ты думаешь, что я не понимаю этого. Женщина разумная и хитрая; при покойнике никогда не хвасталась своей силой; напротив, выставляла напоказ свою покорность, а на деле вертела всеми, делала, что хотела, и король без нее шагу ступить не мог.

   - Это так, - сказал Бутлер, - но разум разумом, а и то много значило, что у нее одной всегда имелись деньги.

   - И теперь есть, хотя она и строит монастыри, - заметил король.

   - А не могла бы она нам ссудить? - спросил фаворит.

   - Неудобно ее просить об этом! - вздохнул Ян Казимир. - Ежели мне поможет, то и меня заберет в руки. Я попросту боюсь ее, да, боюсь, - повторил он, понизив голос.

   - А если она примет сторону князя Карла? - заметил Бутлер.

   - Не может этого быть! - сказал Казимир.

   - Ваше королевское величество верите, - продолжал фаворит, - что она, как говорила, останется в стороне и не будет ни во что вмешиваться?

   Бутлер рассмеялся, и прибавил:

   - Это невероятно. Если б даже сама не хотела - должна будет вмешаться; и тут видно станет, к кому она питает симпатию.

   - Ко мне она никогда не питала ее, - проворчал король.

   - Потому что ее интересы не требовали этого, а теперь...

   - Что же теперь? - спросил Казимир, бросая взгляд на Бутлера, - что ты хочешь сказать?

   - А то, что ставши королем, наияснейший пан может позаботиться и о монастырях, и о вдовьей части, и обо всем, что интересует королеву; она же, со своей стороны...

   - А я тебе опять скажу, Бутлер, - быстро перебил король, - что я ее боюсь; она заберет меня в руки! Это женщина хитрая, смелая и умная.

   - Оттого-то мы и нуждаемся в ней, - настаивал Бутлер. - Одним словом, вот что я скажу: если князь Карл привлечет ее на свою сторону, не помогут нам все сенаторы, сколько их есть.

   - За меня Оссолинский, - возразил король, - не сомневаюсь также и в Казановском.

   - Который теперь не имеет никакого значения, - перебил Бутлер.

   Казимир опустил голову. Наступило продолжительное молчание; староста следил за хорошо знакомыми ему чертами короля, не считавшего нужным скрывать перед ним своего настроения.

   Совет, данный Бутлером, по-видимому, произвел на него впечатление, так как, немного погодя, он поднял голову и сказал, как бы заканчивая разговор.

   - Опять-таки скажу, Бутлер, - боюсь я ее! Если нас свяжет хоть тоненькая ниточка, она притянет меня и завладеет мною. Владислав был посильнее меня, да! - а в конце концов она им вертела, как ей хотелось.

   - Я остаюсь при своем мнении, - ответил староста, или она будет за ваше королевское величество, и в таком случае наша взяла; или против вас - и тогда я ни за что не ручаюсь. Чтоб Мария Людвика стала сидеть, сложив руки!.. - Бутлер энергически тряхнул головою.

   Беседа кончилась.

  

  

   На другой день, после ранней обедни у Святого Яна, король, которому сообщили, что его брат Карл получил какие-то письма из Швеции, откуда ждал поддержки, только что вернулся домой пасмурный и хилый, как вдруг услыхал в передней громкий спор и пискливый, визгливый, хорошо знакомый ему женский голос. От этого выражение его лица не сделалось более приятным; он хлопнул в ладоши, и когда вошел слуга, спросил его:

   - Это Бертони?

   Слуга отвечал утвердительно.

   - Скажи ей, - нетерпеливо продолжал король, - раз навсегда, что я не могу принимать ее в этот час. Пусть придет вечером. Сейчас я жду нескольких важных особ. Недостает только, чтобы эту дрянь, эту мартышку застали у меня! Выпроводить ее, выпроводить!

   - Не так-то это легко! - проворчал слуга. - Она такой гвалт поднимет, что по всему замку услышат.

   Не желая слушать возражений, король вытолкал слугу за дверь и, захлопнув ее за ним, остался подле, прислушиваясь, будет ли исполнено его приказание.

   По уходе слуги шум и крики в передней, сопровождаемые хохотом прислуги, сначала усилились, потом стали затихать, двери передней с треском захлопнулись, и когда король выглянул, назойливой женщины, которую он велел выпроводить, уже не было.

   Кто была эта Бертони - было известно всем, знакомым с жизнью дворца. Теперь ей перевалило уже за пятьдесят, а когда королевичи подрастали, панна Саломея, дочь музыканта королевской капеллы, была очень веселой и ветреной девчонкой, а так как Ян Казимир с юных лет питал сильнейшее влечение к женщинам, то хотя Саломея была вовсе не красива, а только свежа, смела, задорна и кокетлива, она успела вскружить ему голову и постаралась забрать его в руки.

   О его амурах с Салюсей было известно всему двору; одни старались разорвать эту связь, другие покрывали ее, а в конце концов все махнули на нее рукой. Это была первая любовь королевича, имевшего потом бесчисленное множество таких беспутных связей, но Саломея не позволила себя прогнать или совершенно забыть; она сознавала, что имеет некоторые права, и не отступалась от них. Потом она вышла замуж за итальянца, кларнетиста в королевской капелле, и овдовела, оставшись с одной дочкой.

   Она не могла, конечно, сопровождать Яна Казимира в его путешествиях, ни разделить его заточение, но вообще не спускала с него глаз, и всякий раз, как он возвращался, этот грех молодости вставал перед ним, и никакая человеческая сила не могла его отогнать.

   Надо было знать эту итальянку, чтоб понять ту силу, с какою она умела втереться всюду. Она не боялась никого и ничего, а ее длинного языка боялись все. Воспитанная при дворе, она знала и видела все его тайны, все его слабости, и умела пользоваться ими. Дерзость ее не имела себе равной; туда, где сама пристойность не позволяла ей бывать, она шла нарочно, чтоб ей заплатили за уход.

   От Яна Казимира, как говорили, она сумела вытянуть значительные суммы; досталось ей кое-что и после мужа; потом она торговала женскими нарядами и драгоценностями, и в конце концов обзавелась красивым каменным домом на рынке Старого Города; говорили, что у ней, кроме того, водятся и деньжонки, но в этом она не признавалась. Это не мешало ей при каждом новом приезде Яна Казимира выпрашивать подачки для дочери.

   Для этой дочери, красивой девушки, которая была в ее глазах восьмым чудом света, она жила теперь. Ради нее несколько остепенилась, тогда как раньше вела жизнь очень веселую и вольную. О своих пятидесяти годах Бертони знать не хотела, и делала себя смешною нарядами, воображая, что они молодят ее.

   Черная худая, с морщинистым лицом, она сохранила только красивые огненные глаза. Огромный рот с толстыми губами, отвислые щеки, редкие крашеные волосы, крашеные брови, губы, щеки делали ее иногда просто отталкивающей.

   Забываясь в гневе, она не умела скрыть остатки своих желтых зубов, а морщины при этом выступали еще резче. На тощей шее жилы, кости, мускулы - все выдавалось точно на анатомическом препарате.

   Безобразие, если б она умела примириться с ним, быть может, не было бы так ужасно, но Саломея упорно хотела казаться молодой и красивой. Носила изысканные костюмы и украшалась драгоценностями, любуясь ими, как настоящая итальянка. Ее худые, с распухшими суставами пальцы были унизаны кольцами, шея обвита жемчугом и ожерельями. На груди дорогие брошки, роскошный пояс, даже башмаки и чулки носила шитые золотом, а волосы старательно завивала. Рядом с этой роскошью отталкивало то, что она не умывалась по нескольку дней, а старые и новые краски покрывали лицо точно скорлупой.

   Когда она проходила по улице, на нее показывали пальцами, так она была смешна, но сама она так освоилась в зеркале со своей физиономией, что находила ее очень недурной, и улыбалась мужчинам (когда подле нее не было дочери) с цинизмом, вызывавшим краску на их лицах.

   Дочка ее, Бианка, имела итальянской тип лица, и была хороша собой, хотя несколько напоминала мать. Благородные, правильные черты лица, в соединении с прелестью и свежестью молодости, делали ее очаровательной.

   Мать воспитывала ее с чрезвычайным старанием, с детства учила музыке, танцам, языкам, так как рассчитывала на блестящую будущность для нее.

   - Сенатору не сделает стыда, - говорила она, - ни лицом, ни головой. Другой такой не найдешь ни в Варшаве, ни в Кракове. Ежели Гижанка выходит за шляхтича, то что же сказать о моей? А без приданого не останется, потому что каменный дом чего-нибудь стоит, и под подушку найдем, что положить!

   В то же время, зная по собственному богатому опыту, как легко молодость сбивается с пути, она берегла дочку, как зеницу ока. Редко даже позволяла ей выходить в город, и не иначе, как с собой.

   Уходя из дома, Бертони оставляла на страже настоящего Цербера, старуху итальянку. Та, опасаясь потерять кусок хлеба, ни на шаг не отходила от хорошенькой Бианки, слава которой уже далеко распространилась.

   По возвращении экс-кардинала из Рима, расставшийся с духовным званием королевич был еще в Торчине, когда Бертони явилась к нему, нарочно приехав туда. Приятна ли ему была эта гостья, трудно сказать, но пришлось принять ее, и Саломея оставалась у него целый день, высыпая огромный ворох сплетен, которые привезла с собой. Вероятно, она ожидала от королевича больше, чем он мог и хотел сделать для нее, так как, в общем, осталась недовольной его приемом.

   Ян Казимир тщетно ссылался на то, что у него ничего нет, что ему цришлось бы отбирать у князя Карла, у Денгофа, у Бутлера пожалованные им королем имения: Саломея не хотела ничего слушать и упрекала его.

   Какие права она предъявляла на его благодарность, нельзя было понять из ее слов, но она твердо была уверена, что Ян Казимир обязан всю жизнь заботиться о ней и ее дочери.

   Их отношения до смерти Владислава IV, хоть и не порывались, но были довольно натянутые. Ян Казимир часто приказывал запирать перед ней двери и не пускать ее, хоть она и поднимала невыносимый шум.

   Когда умерли сначала королевич Сигизмунд, а потом и Владислав, Бертони с неслыханным нахальством принялась добиваться свидания с королем шведским, который старался не допускать ее до себя. В конце концов, однако, ему пришлось уступить: он приказал принять ее, соображая, что и Бертони может повредить или помочь при выборах.

   Вечером того же дня, несмотря на отвращение и недоверие, он приказал слугам впустить несносную бабу, и пока она будет у него не принимать никого, кроме Бутлера, которому вход был открыт всегда.

   Бертони не считалась с назначенным часом. Она ворвалась с великим шумом, разряженная в пух и прах, вся сияющая драгоценностями, раздраженная, взбудораженная.

   Слуга указал ей дверь в приемную.

   Ян Казимир беспокойно прохаживался взад и вперед, в ожидании своей мучительницы. Он знал, что ему предстоит, так как Бертони не уважала в нем ни происхождения, ни достоинства. Ведь она знала его с детства и не видела нужды церемониться с ним.

   - Ага! - начала она уже на пороге по-итальянски, так как знала его отвращение к польскому языку. - Ага! Наконец-то Саломея добилась чести поздравить ваше королевского величество! Долго же ей пришлось ждать!

   Король хотел объясниться; но она не дала ему говорить.

   - Полно, не трудись, ведь мы друг друга знаем! Она низко присела перед ним.

   - Уже король шведский? Не правда ли? - начала она смеясь. Нет, той короны для вашей милости я не боюсь, но говорят, будто вы добиваетесь и польской? А? - Монахом быть не могли, кардиналом не хотели, а теперь короны добиваетесь? Думаете, ее будет легче носить, чем кардинальский пурпур? Мне просто жутко стало, когда я услышала об этом. И на что вам она? Знаете, что вы делаете? Покупаете горящий дом, не имея капли воды, чтоб угасить пожар. Побойтесь вы Бога.

   Она вплеснула руками.

   - Нет, я... но... - начал король нерешительно.

   - Знаю, что вы скажете, - перебила Бертони. - Что вас на коленях о том просить будут! Конечно! Рады будут возложить на ваши плечи это блестящее, золоченое бремя; но оно не для вас, не для вас! Уступите князю, вытребуйте себе достаточную часть, постройте королевский дворец, в котором нашлось бы местечко и для Бертони с ее ангелочком, но вам!.. Вам!.. Вам быть королем!

   Она прыснула от смеха. Темное лицо Яна Казимира побагровело; он рассердился, что-то забормотал, не мог слова выговорить от досады.

   - Вам быть королем! - повторила Бертони, вертясь, изгибаясь и жестикулируя. - Вам быть королем! Год-два кое-как вытерпите, а потом? Так же сложите корону, как сложили кардинальную мантию!

   Ян Казимир отвернулся, как будто хотел бежать от нее, но она не отставала.

   - Не гневайтесь, - трещала она. - Я говорю от доброго сердца, вам корона ни к чему, только измучаетесь.

   Она ударила себя в тощую грудь, смело глядя огненными глазами на смущенного короля.

   Ян Казимир собирался что-то ответить, но итальянка снова затрещала:

   - Хотите, предскажу вам будущее? Это очень легко: вас выберут, так как видят, что с вами можно будет сделать, что им заблагорассудится, им и королеве.

   - Какой королеве? - перебил Ян Казимир.

   - Сегодняшней вдове, а завтра, быть может... кто знает? Она рассмеялась, и прибавила:

   - Без ее денег и ее ума вы ничего не добьетесь.

   - Она ни о чем слышать не хочет, - возразил король.

   - Чтоб заставить себя просить, натурально, - сказала Берто-ни. - Эх, жаль мне вас. Пане мой, жаль мне вас! Уступите князю Карлу, если ему это улыбается. Вы не для того созданы, а могли бы устроить себе такую славную, спокойную жизнь.

   Она развела руками.

   - Правда, уговаривать вас бесполезно: не поможет! Вам суждено все испытать, чтобы все вам опротивело.

   Успокоившись немного, король, оглушенный этим потоком слов, отер лоб и сел. Бертони стояла перед ним.

   - Так это неизбежно? - сказала она.

   Ян Казимир помолчал немного.

   - С тобой сегодня невозможно разговаривать, - проворчал он. На лице итальянки как будто мелькнуло сожаление.

   - Но я должна была сказать вам это, - отвечала она более мягким тоном. - Для меня-то ведь выгодно, если вас королем выберут. Тогда и на мою долю что-нибудь достанется.

   Ян Казимир, по-видимому, желая перевести разговор на более приятную тему, сказал с усмешкой:

   - Ты бы хоть Бианку с собой привела.

   Бертони дрогнула от гнева.

   - Еще чего! - крикнула она. - Разве я не знаю, что у вас, старого вертопраха, до сих пор молоденькие девчонки в голове. Но ведь то моя дочка, ты должен ее уважать.

   - Говорят, очень хороша собой! - заметил король.

   - Как ангел! - с одушевлением подтвердила мать. - Это сенаторский кусочек, и я выдам ее только за сенатора.

   Ян Казимир засмеялся, а Бертони рассердилась.

   - Гижанка выходит замуж за шляхтича, какого-то старосту: почему ж бы моей дочери не метить выше? Я ее так воспитала, что ни одна ваша знатная панна ей в подметки не годится.

   Король задумался, по-видимому, уже не слушая ее, увлеченный другими мыслями. Помолчав немного, он сказал:

   - Попроси вдовствующую королеву принять ее в свой двор. За паннами у нее строгий присмотр, а научиться там можно многому.

   - Да, научиться тому, чего и знать не следует, - перебила Бертони, качая головой. - Нет-нет, я ее от себя и на шаг не отпущу.

   Итальянка, с бесцеремонностью старой приятельницы, принялась расхаживать по комнате.

   - Что это за карлики? - спросила она. - Я их не знаю... Да и обезьяны не те?

   - Все поумирали, - вздохнул король. - Представь себе, Зноосен, которого я так любил, который так потешно кувыркался и пел, - умер, бедняжка. Микрош тоже. Теперь у меня двое. Одного подарил мне Любомирский, он зовется Баба - с виду толстощекий, но хворый, плакса и унылый, а Люмп, которого я достал от немцев, злючка; вечно дерется с обезьянами и с Бабой. Утешения от них никакого. После короля остались два карлика, но королева их, конечно, присвоила.

   Король с грустью закончил это сообщение, а Бертони пожала плечами.

   - Двор мой вообще, - продолжал король после некоторого молчания, - жалкий и неполный. Вернувшись, я брал первых встречных, да и денег не хватает. Рассчитывал здесь достать, а оказывается, с меня требуют за выкуп моей аренды. С Карлом из-за Живеца мука, с Денгофом, с Бутлером...

   Он вздохнул и прибавил, разводя руками:

   - А теперь, когда на элекцию требуется...

   Бертони съежилась и снова принялась бегать по комнате, хватая все, что под руку попадется, книги, корзины, четки, даже бумаги, не спрашивая, можно ли их читать. С нахальным любопытством шарила по углам, и хотя король выказывал очевидные признаки нетерпения, это на нее не действовало.

   - Мне здесь тесно, - сказал он, немного погодя. - Хотел поместиться во дворце на Краковском предместье, да Карл не пускает. А в Уяздове далеко.

   - Да на что все это, когда до элекции вам не дадут покоя, - перебила Бертони, - а после нее поселитесь в замке?

   - Королева занимает там половину! - проворчал Ян Казимир.

   - С ней-то вы поладите, - засмеялась итальянка, подойдя к нему. - Я уверена, что когда вам возложат на голову корону, то сенаторы сосватают вам королеву.

   Ян Казимир вскочил.

   - Да я ее не хочу! - крикнул он. - Мало разве упрекали нашего отца за то, что женился на сестре своей покойной жены, а что же будет, если я женюсь на жене брата. Скажут, это Содом и Гоморра.

   - А папа на что? - заметила Бертони.

   - Я не хочу ее! - решительно повторил король и замолчал. В ту минуту начали бить часы, стоявшие на столе, устроенные

   так искусно, что во время боя на них появлялись трубачи, и раздавалась очень мелодичная музыка.

   - У тебя есть какое-нибудь дело до меня? - спросил король.

   - Как не быть! - ответила итальянка. - Нехорошо вы поступаете, забывая обо мне и моей дочке. Но мне жаль короля без королевства. Потом сочтемся. Вижу, что вы не перестанете добиваться короны, но ручаюсь головой, что потом сами сложите ее с себя.

   Король ничего не ответил. Бертони низко поклонилась и хотела уйти, но вдруг спохватилась.

   - Милостивый король, - затрещала она, - не затворяйте передо мной дверей, как перед какой-нибудь бродягой. Я ведь тоже могу при случае пригодиться, потому что больше знаю и больше могу наплести, где потребуется, чем всякий другой. Уж если хотите быть королем, то кому и помогать вам, если не мне.

   Наконец, король отделался от нее. Проводив ее глазами, он сказал самому себе:

   "Это тебе за старые грехи. Будешь нести наказание до конца дней своих, а отделаться от него... невозможно".

   В грустном настроении, пройдясь раза два по пустым покоям, Ян Казимир бросил взгляд на лампаду перед чудотворным образом и быстро подошел к нему, желая стать на молитву.

   Но между карлами и обезьянами поднялась в передней такая свара, что он должен был сначала позвать слуг и приказать им унять их.

   Не успел он преклонить колени, как чьи-то быстрые шаги, и отворившаяся без уведомления дверь заставили его встать. Бутлер, которого он уже не ждал сегодня, и молодой Тизепгауз вбежали в комнату с расстроенными лицами.

   Ян Казимир побледнел, увидев их.

   - Государь, - крикнул с порога староста, - вести одна хуже другой из Львова, Замостья... отовсюду... Вестники скорби... Войска наши разбиты, шляхта постыдно бежала... Хмель {Хмельницкий.} собирается идти на Краков... наших послов держит в плену, а троих приказал казнить... о перемирии и переговорах слышать не хочет.

   Король закрыл глаза, потом заломил руки.

   - Сначала на колени! - воскликнул он. - На колени... прочтем литанию Святой Деве... будет молить ее о помощи, а остальное потом.

   Он бросился на колени перед образом, и начал читать по-латыни литанию, а Бутлер и Тизенгауз отвечали; затем он поцеловал пол и встал с полными слез глазами.

   - Говорите, - сказал он, падая в кресло.

   - Поражение бы еще ничего, - начал староста, - но позор... Шляхта, не вступая в бой, поддавшись страху перед холопами, бежала с поля боя; а шла она на войну с огромным обозом, со множеством скарба, серебра, драгоценностей - и все это досталось в добычу казакам и поспольству. Пленных отдавали татарам - человека за коня. Мириться уже не хотят. Стали под Замостьем... Львов каким-то чудом откупился... Что теперь будет... Грозят всю Речь Посполитую завоевать.

   Король возмутился.

   - Где же наши силы? Где мужество, гетманы, сенат, войско? Не может же один такой разгром сразу уничтожить государство!.. Есть шансы на спасение... Мы можем найти союзников...

   Бутлер перебил его:

   - Кого, наияснейший пан? На кесаря именно теперь не можем рассчитывать... Франция за тридевять земель, хоть бы и захотела помочь... Прусский наш вассал скорее попользуется нашим несчастием, а шведы...

   Король схватился за голову.

   - О злая судьба нашей родины! - воскликнул он. - Дошли до такой крайности, что только на подлых татар можем надеяться, если удастся отвлечь их от казаков.

   - Такой союз хуже вражды, потому что срамное дело, - грустно сказал Бутлер.

   Тизенгауз начал передавать подробности полученных известий, когда раздался стук в дверь, хотя час был необычайный. Тизенгауз побежал отворить и впустил ксендза Флери, капеллана королевы.

   Вошедший был бледен и встревожен.

   - Правда ли это? - спросил он, обращаясь к королю. - Правда ли? Королеве доложили, что даже Кракову и Варшаве грозит опасность... Она поручила мне спросить об этом у вашего королевского величества.

   Бутлер вмешался прежде, чем король собрался ответить.

   - Успокойте королеву, - сказал он. - Варшаве пока ничего не грозит. Сенаторы и шляхта собираются на выборы... неприятель не осмелится напасть на столицу... он знает, что тут собраны большие силы. Поражение, по всем известиям, тяжелое, но кто не знает, в таких случаях, как говорится, у страха глаза велики. Хмель не решился напасть на Львов, как же он решится идти на Краков или Варшаву?

   Король тоже обратился к Флери.

   - Успокойте королеву, - сказал он.

   - Но если грозит какая-нибудь опасность, то королева может уехать со своим двором в Гданьск {Данциг.}, где может быть совершенно спокойной.

   - Не дай Бог, чтобы мы дошли до такой крайности, - возразил Казимир.

   Поговорив еще немного, духовник Марии Людвики ушел, но тревога царила в замке всю ночь.

   В гостинице князя Карла над Вислой, несмотря на ненастье и позднюю пору, толчея не прекращалась... одни уходили, другие приходили, и каждый приносил вести одна другой страшнее. Сообщения о бесчинствах и дерзости казаков и соединившейся с ними черни превосходили всякое вероятие. Возмущались шляхтой, бежавшей из-под Пилавец.

   - В старые времена таким посылали кудель да заячью шкурку, - говорили одни, - и трусы вешались сами, потому-то жены с ними жить не хотели и домой не принимали, а теперь на них ни кудели, ни зайцев не хватит.

   Другие судили мягче и снисходительнее:

   - Нам легко судить издали, но раз наступила паника, нужно быть на месте, чтоб видеть, устоит ли человек, хотя бы и хотел того, против общего настроения...

   - Пришел последний час, - вздыхали испуганные.

   - Остается нам только откупиться от казачества, заключить мир и постараться восстановить наше войско.

   - Первое дело, чтоб гетманы и паны не ссорились друг с другом, - говорили некоторые, - все оттого и вышло, что Иеремию не хотели слушать... Он у них, как бельмо на глазу, а казаки только его и бояться.

   В этом гвалте и шуме в конце концов ничего толком нельзя было разобрать; раздавались только проклятия и жалобы; пили до утра, но от этого только окончательно теряли голову.

   Не лучше было в городе, куда приходили известия из замка, разраставшиеся по дороге. Сенаторы в тревоге приезжали из разных мест раньше срока, назначенного для элекции, но не привозили с собой успокоения.

   Собирались вокруг Оссолинского, являлись к королеве, иные навещали Казимира. Очень немногие сближались с князем Карлом, которому трудно было теперь завязать сношения, после того как он так долго и упорно избегал их.

   Все в один голос говорили о необходимости ускорить элекцию, которая являлась необходимым условием вступления в какие бы то ни было переговоры с казаками. С каждым днем число съехавшихся сенаторов возрастало, духовные собирались у приехавших епископов, в монастырях иезуитов, бернардинов и реформатов.

   Духовенство предвидело, что, пользуясь поражениями и слабостью государства, диссиденты, с одной стороны, русские, противники унии, с другой, не преминут поднять голову. Раздавались уже голоса, что Хмель добивается отмены Брестской унии и хочет посадить в сенате своего митрополита.

   Некоторые из сенаторов, как Адам Кисель и другие греко-восточного исповедания, отказавшиеся присоединиться к унии, поговаривали:

   - Почему бы нам не пользоваться такими же правами, как диссиденты и католики, если мы будем верно служить Речи Поспо-литой?

   Хотя королева, не вмешивавшаяся открыто в государственные дела, ни с кем не говорила о них, а только поручала себя и свое сиротство покровительству Речи Посполитой - но все знали, что она может оказать огромное влияние на выборы. Ее указаниям должны были следовать французский двор и Рим.

   Не было тайной, что со времени смерти короля, гонцы, послы и письма беспрестанно посылались во Францию, и даже из тех лиц, которые были особенно необходимы для королевы, многие отправились туда.

   При всем том Мария Людвика оставалась с виду равнодушной и покорной судьбе и не выдавала себя ни единым словом.

   Так как князь Карл был у нее редким гостем, то и для шведского короля, чаще наведывавшегося к ней, не всегда открывались двери. Королева остерегалась оказывать предпочтение тому или другому.

   Ян Казимир через своих приближенных знал обо всем, что делалось у королевы и было известно придворным, и беспокоился, волновался, тревожился. Особенно смущало его то, что все сенаторы относились к Марии Людвике с величайшим почтением, постоянно бывали у нее. Важнейшие из них проводили целые часы в беседах с нею, иногда, как бы случайно, сходились двое-трое разом.

   - Очевидно, там происходят conciliabula {Совещания.}, - говорил король Бутлеру, - но ничего не выходит наружу. И я, когда мне удается добраться до королевы, ничего не могу добиться от нее. Уверяет меня, будто ни во что не хочет вмешиваться.

   - Наияснейший пан, - сказал староста, - clara pacta {Ясный договор.} наилучшая вещь: вашему королевскому величеству необходимо откровенно столковаться с королевой.

   - Сто раз пробовал; но она уверяет, что ни о чем не думает, кроме обеспечения собственной участи.

   Оп пожал плечами.

   - Ежели Карл сумеет привлечь ее на свою сторону, она станет втайне помогать ему, то его деньги да ее влияние отнимут у меня корону и останется мне только стыд, что понапрасну хлопотал.

   По соглашению с королем, Бутлер, пользовавшийся его полным доверием, отправился на другой день к князю Карлу в такое время, когда двери его дворца были открыты для посетителей.

   Собственно говоря, его дворец не мог назваться особым зданием, так как примыкал к замку со стороны Вислы. Сам епископ вроцлавский построил его, но так как он был очень бережлив, то в его апартаментах не было такого пышного убранства, статуй, картин, как во дворцах Казановских и Оссолинских. Только образцовая чистота и порядок придавали им достойный вид.

   Хотя Бутлер был знаком с князем Карлом, но еще никогда не бывал у него. На этот раз гостей оказалось столько, что староста не сразу мог добраться до епископа. Однако, по взглядам, которые Карл бросал на него, Бутлер догадался, что его появление не осталось незамеченным. Разговор, естественно, шел о грозных вестях, тревоживших всю страну. Князь Карл не упускал случая напомнить, что он уже поставил солдат для защиты края и намерен поставить еще больше. Продолжая поддерживать разговор, епископ подошел к Бутлеру и вполголоса спросил, не с поручением ли он явился к нему.

   - Поручения у меня нет, - сказал староста, - но вашей княжеской милости известно, что я слуга короля шведского и всем сердцем предан ему; мудрено ли, что я явился узнать, намерена ли ваша княжеская милость продолжать добиваться короны?

   - Это всем известно, - сухо и коротко ответил князь Карл. - Знаю, что соперничество с королем для меня не легко, но за меня часть сенаторов.

   - Печальное то будет соперничество, - заметил Бутлер.

   - Пусть Казимир скажет это самому себе, - возразил князь. - Я долго колебался; убедили меня тем, что в виду непостоянного образа мыслей Карла, на него нельзя положиться. Я дал свое согласие - и назад не попячусь...

   Он пристально посмотрел на старосту и еще раз повторил:

   - Да, назад не попячусь!..

   - Король шведский, раз он согласился внести свое имя в список кандидатов, тоже не побоится... никого.

   Неразговорчивый епископ, по-видимому, не собирался ответить. Он стоял, как будто ожидая, не скажет ли Бутлер еще что-нибудь.

   - Если король хотел узнать через вас, - прибавил он после тщетного ожидания, не поколебался ли я, то можете его заверить, что я долго обдумываю свои решения, но, выбрав дорогу, уже не сворачиваю с нее.

   - Ваша княжеская милость позволит, однако, мне заметить, что в этом деле имеются особенные обстоятельства, - решился возразить Бутлер. - Не было до сих пор примера, чтобы родные братья спорили о короне. В мирное, спокойное время оно бы еще куда ни шло, хотя семейные раздоры всегда достойны сожаления; но теперь, когда угрожают такие беды, когда неприятель разрывает внутренности страны... когда прежде всего требуются согласие и единодушие...

   Епископ слегка пожал плечами.

   - Осмелюсь также прибавить - потому что правда не грех, - что ваша княжеская милость никогда не учились рыцарскому ремеслу, а нам нужен гетман и вождь.

   - Почтенный староста, - с гневом ответил епископ, - поверьте, что я сумею сесть на коня... а король швед