Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев

лера обсуждали дело Павловских.

   Среди горячих споров вошел Радзеевский, которого Казимирский встретил вопросом:

   - Что с беднягами Павловскими?

   Радзеевский махнул рукой.

   - Что? Читайте заранее "requiem aeternam"! - воскликнул он и показал на горло. - Согласно гетманским постановлением, их могут приговорить только к смертной казни.

   - Но король может помиловать их! - крикнул Снарский. - Был же случай, когда подканцлер литовский выпросил, заплатив четыреста злотых, помилование писарю своей венгерской пехоты, приговоренному к смерти за то, что приволок в обоз связанного шляхтича.

   Радзеевский, смеясь, ответил:

   - Если б я дал восемьсот за каждого из Павловских, то вызвал бы только смех и нарекания; король с каждым днем становится все более жестоким. Ему кажется, что чем суровее он будет, тем лучшим вождем окажется!

   Снарский крикнул из-за стола:

   - Ведь никакого убийства не было! Парубков только изранили, а с девчатами что особенного сделается? Ведь не умерли же они от этого! Двор, говорят, шляхетский; да разве во время войны голодный человек будет разбирать! Кто подвернулся, тот и неприятель. Павловский клянется, что хозяйка велела челяди стрелять из пищалей. Он и рассердился, а раз выломали двери и ворвались, то, очевидно, никого не пощадили. Известно, что позволяет себе жолнер во время войны, хотя бы и в своей стране.

   - И выбрал же время, - воскликнул, всплеснув руками, Казимирский, - обращаться так жестоко с мужественными людьми, с ротмистрами, когда неприятель на носу! Вместо того чтобы привлекать сердца лаской, отталкивает от себя всех!

   - Слово в слово то же сказал ему Лещинский, - сообщил подканцлер вполголоса, окинув взглядом присутствующих, - да и другие пробовали доказывать, что королю подобает располагать сердца и умы лаской, а не возмущать их жесткостью; но он остается глухим. Мало того, что Павловских казнят, но он хочет, чтоб их казнили публично, для примера другим, на глазах всего лагеря.

   Снарский крикнул:

   - Вот так вождь! Я хорошо знаю Павловских. Правда, когда они под хмельком, с ними сладу нет, но зато стоило посмотреть на них в битве, в поле. Старший весь изрублен!

   - Ссылаются на то, - воскликнул Казимирский, - что они разрубили сундуки, выломали замки, забрали какие-то там хозяйкины драгоценности, цепочки и сколько-то злотых. Ну что ж такого? Дурачество! И за это лишиться жизни?

   - Нет, - крикнул Банковский, - не хочу верить, что король не смилуется. Хмель у нас под боком, осаждает Олыку, того и гляди, увидим его: а тут жолнеров поощряют виселицей и палачами!

   - Никогда бы не дошло до этого, - шепнул, садясь за стол, Радзеевский, - если б не король. Знаю из достовернейших источников, что и старик Потоцкий, и Калиновский просили за них; предлагали поставить их в опаснейшее место, когда начнется сражение: пусть судит Господь Бог... Но король настаивал на том, что нужен пример; и что не только следует их казнить, а казнить посреди лагеря, при тысячах зрителей, по оглашении приговора.

   - Может быть, - заметил Моравец, - король еще одумается до утра.

   - Кто? Король? - рассмеялся Радзеевский. - Плохо ты его знаешь! Именно потому, что его просят, он упрется и поставит на своем, чтоб показать свою самостоятельность. Это в натуре слабых людей: чем больше на них налегают, тем больше они упираются. Хо! Хо!

   - Те, которые давно знают его и имели с ним дело, когда он был еще королевичем, - сказал Прошка, - всегда говорили о его непостоянстве, но теперь он сильно изменился.

   - Подождите до конца, - возразил Радзеевский, - и еще не один раз изменится. Этот хамелеон никогда сам не знает, чего ему хочется. На военном совете то убеждает идти против казаков, то остановиться, выбрав хорошую позицию, ждать их. Приказывает готовиться к выступлению: мы нагружаем возы, вьючим коней; время идет... а мы все на том же месте.

   - Это правда, - подтвердил Моравец, - но ведь надо и то иметь в виду, что казаки, которых приводят каждый день, всякий раз сообщают новое.

   - Да разве можно им верить, - перебил Радзеевский. - Прекрасный пример Богдашка, которого принимали как избавителя и который хвастался, что проведет полки от Хмеля. Король велел дать ему денег, а теперь тот хвастается, что провел безмозглых ляхов.

   - Святая правда, что ни одному из них нельзя верить! - воскликнул Казимирский.

   - А Забуский? - напомнил Снарский.

   - До поры до времени! - возразил Казимирский. - Пока не может изменить, будет служить, а как запахнет своими, перейдет к ним, хоть и присягал вам.

   Радзеевский, однако, не дал беседе свернуть на казаков, и вернулся к королю.

   - Я ничего не имею против набожности, - сказал он, - потому что без Бога не будет удачи; но у нас ксендзов и молитвы больше, чем военного учения. Жолнер не монах, Господь Бог требует, чтобы он не четки перебирал, а врагов рубил.

   Моравец кивнул головой; все засмеялись.

   - Сбросил с себя монашескую рясу, - продолжал Радзеевский, - женился, а старая закваска все-таки отзывается и останется до конца.

   Весь вечер прошел в соболезнованиях об участи Павловских как невинных жертв, и все, выходя из шатра, несли с собой в лагерь нарекания и. порицания не столько суду, которому приходилось руководствоваться уставом, сколько королю, который не хотел воспользоваться правом помилования.

   Подканцлер был очень доволен, когда его предсказание сбылось: оба Павловские были повешены публично, посреди обоза, после оглашения приговора.

   В войске пошел ропот и проявилось сильное неудовольствие против короля.

   Но рассуждать не было времени, так как на другой же день прибыл коронный хорунжий Конецпольский, который, оставив свои полки под Берестечком, прискакал с небольшой свитой сообщить, что казаки и татары близко. Тотчас был отдан приказ выступить рано утром на другой день, оставив возы.

   Тут снова раздались жалобы насчет возов, с которыми многим нелегко было расстаться. На это, однако, не обратили внимания, полки выступили еще до света, король же отправился вперед, - как уверял подканцлер, из похвальбы, а не из действительного рвения.

   Пройдя полторы мили, пришлось переходить мост, который был только один. Тут началась давка, толкотня, сумятица, и Ян Казимир, которому дали знать об этом, сам вернулся к месту и принялся водворять порядок, пока войско не перешло.

   Радзеевский пристал к нему и раза два пробовал уговаривать, чтобы он не подвергался ненужному утомлению, но король только пожимал плечами и ничего не отвечал.

   Так как это происходило публично и пренебрежение выражалось слишком явно, то подканцлер рассердился еще пуще и, отъехав немного от короля, насмешливо заметил, что гетману не пристало быть простым сторожем.

   Вследствие задержки у моста, успели пройти еще всего мили две, и когда войско остановилось на ночлег, пришло известие, что казаков отразили от Олыки. Король был очень рад.

   - Наияснеший пан, - заметил подканцлер, - татары и казаки не умеют брать крепостей; не их это дело; они и страшны только в поле своей массой.

   Подканцлер не преминул также представиться князю Доминику Заславскому, подошедшему с несколькими полками. Он рассчитывал на него в будущем. Князь принял его гордо и холодно, но вежливо.

   На другой день войско подошло к Лобачовке, близ Берестечка, когда присланный от Конецпольского казак, бежавший от Хмеля, принес известие, что татарский хан соединился с казаками.

   Пошли дальше по берегу Стыря к Берестечку, а тем временем Конецпольский, выступив против казаков, имел с ними удачную стычку. Он напал на тех, которых отбили от Олыки, и, как сообщали, положил их до тысячи, отбив четыреста возов с припасами. Этому радовались в войске, хотя вместе с тем было чем и огорчаться, так как возы были с добычей из жестоко опустошенного Волынского Полесья, где до двадцати деревень и местечек были обращены в груды пепла.

   Старались скрыть от войска другую, гораздо более печальную весть, которая пришла к королю вместе с мольбой о помощи.

   Какой-то изменник, в угоду Хмелю, а может быть - и по его поручению, поднял бунт в Подгорье. Пламя, вспыхнувшее на границах в Украине, перекинулось на другой край Речи Посполитой и грозило охватить ее всю, как высохшую степь.

   В мгновение ока собрали военный совет, стараясь не вызвать тревоги. А решение совета было единогласное: пока пожар еще не разгорелся, гасить его во что бы ни стало, залить хотя бы кровью, чтоб потом, когда разбушуется, не пришлось лить ее реками.

   Нужно было иметь в виду одно: как бы, отрывая от войска часть сил в решительную минуту, когда дело доходит уже до боя, не ослабить его мужества. Среди шляхты, подстрекаемой и разжигаемой смутьянами, и без того раздавались дерзкие голоса, которым радовался Радзеевский.

   В первый раз на лице короля увидели выражение смущения и колебания; и это длилось только несколько мгновений - мужество и решимость быстро вернулись к нему. Он надеялся, что Бог поможет ему одолеть все затруднения, лишь бы народ остался ему верен.

   Долго колебались, кого послать в Подгорье, но коронный мечник Жебржидовский и двое Любомирских, Александр и Криштоф, вызвались идти, выразив надежду, что для усмирения этих мятежников больших сил не потребуется. Решено было отправить их, а хорунжий Конецпольский хотел послать в Броды за пушками; но пришли такие вести о татарах, что нельзя было медлить ни минуты.

   Отправку Жебржидовского и Любомирских на Подгорье постарались устроить так, чтобы войско не знало о них и о новом бунте, но в лагере, где случайно оброненное слово моментально облетало всех, трудно было сохранить тайну.

   Радзеевскому, хотя он не участвовал в военном совете, все было известно; а всему, что могло наделать хлопот королю, он только радовался.

   Однако он решил пока не говорить о Подгорье, а выждать удобную минуту. Вечером Казимирский прибежал на обычное собрание с растрепанной чуприной и еще более, чем обыкновенно, красным лицом.

   - Эй! Эй! - закричал он еще на пороге. - Что такое творится на свете? Между королем и панами гетманами нет согласия. Они хотят стоять и дожидаться здесь неприятеля, а король, услыхав, что Хмель под Дубном и Олыками, хочет идти, прикончить и раздавить его. Очевидно, Потоцкий, хоть и опытный воин, уступит, потому что король уперся; но вот что странно и непонятно: коронный мечник и двое младших Любомирских двинулись сегодня утром куда-то в сторону. Куда? Зачем? - Тайна!

   - Нам нужно всем собираться в кучу, - прибавил Казимирский, - а тут уходят некоторые из лучших полков!

   Подканцлер, который сидел за столом, дал знак, что ему кое-что известно, но приложил палец к губам.

   - Толкуют о холопском бунте в Подгорье, - сказал он, вполголоса, - а я думаю, что это слух, пущенный казаками, чтобы разъединить наши силы.

   Казимирский задумался; остальные молчали.

   - Бунт в Подгорье, - повторил Радзеевский. - Да еще такой, что нужно высылать целые полки.

   - Неурядица во всем, - подхватил Снарский, - легковерие, все потеряли голову. А тем временем, что творится? Шляхта уже бурлит, жалуется, что даром тратит время, а король все держит ее, пока она окончательно проестся. Хотят устроить сходку и обратиться к королю.

   - Где ты это слышал? - спросил подканцлер.

   - Где? Достаточно подойти к любой палатке и прислушаться, - отвечал Снарский. - Пишут жалобы. Всего обиднее им то, что король особенно заботится о немецких полках и немцах. Когда дело идет об опасностях, о разведках, в которых приходится рисковать жизнью, посылают нас; а харчи, жалованье, милости - тут немцам предпочтение....

   - Ото! - сказал Радзеевский. - Разве это новость, что немцы нам пакостят? Это повелось еще от Сигизмунда.

   - Владислав тоже носился и нянчился с ними; и Ян Казимир оказывает им предпочтение. От них не избавишься. Гувальду всегда ласка. С ним король чувствует себя, как рыба в воде, а с нами ему не по себе.

   - Шляхта, - продолжал Снарский, - уже много накопила жалоб против короля, а умы так настроены, что того и жди вспышки. Я боюсь только, что именно в ту минуту, когда мы будем уже лицом к лицу с казаками, они предъявят такие требования, которых он исполнить не может.

   - Э! - заметил молчавший до сих пор Моравец. - А что вы думаете? Руководители шляхты на то и рассчитывают, что если они прижмут короля, когда ему придется круто, то больше выторгуют! Ого! Нюх у них хороший!

   За столом сидел впервые явившийся к подканцлеру хорунжий Мазевский, мужчина средних лет, не принимавший участия в разговоре. Его мало кто знал, кроме Банковского, с которым он пришел.

   До сих пор он сидел молча и приглядывался к компании, а лицо его как-то странно то оживлялось, то хмурилось. Наконец он не выдержал.

   - Хороша, нечего сказать, шляхта! - воскликнул он. - Стоило идти для того, чтобы устраивать заговоры и ставить помехи нам, готовым пролить кровь... гром бы разразил такое посполитое рушенье!

   Все обернулись к нему.

   - Это изменники и негодяи! - гаркнул он. - Нам грозят казаки с татарами, а эти бестии думают, как бы взять подороже за свою шкуру, которой еще не рисковали!

   - Смилуйся, хорунжий, - перебил Казимирский, - что ты так рассвирепел! Шляхта стоит за свои права...

   - Провалиться бы ей с этими правами! Что ты толкуешь о правах? Здесь нет другого права, кроме военного, а кто его не признает...

   Мазевский сел, взбешенный, не кончив речи; все переглянулись, как будто говоря: "Этот не из наших..."

   - Успокойтесь, - рассмеялся Банковский, - шляхта исполнит свои обязанности. Если же она напоминает...

   - Для этого будет достаточно времени после войны! - горячо возразил Мазевский. - А теперь одна задача: подавить бунт, усмирить мятежников, прогнать татар... Ничего другого я не признаю; изменник тот, кто думает о другом!

   - Именно потому, - перебил подканцлер, - люди и беспокоятся о поступках короля, так как один ложный шаг может погубить нас.

   - Пустое, при нем совет! - сказал Мазевский.

   - Он его и знать не хочет, только немцев слушает, - вмешался Прошка. - Нет, нет, - немцев надо выкурить.

   - Но, тысяча чертей, - крикнул Мазевский, - немецкая пехота образцовая; без немецких пушкарей мы не можем обойтись.

   Подканцлер начал осторожно расспрашивать, кто привел хорунжего; отвел Банковского в сторону и стал ему выговаривать.

   - Но он дельный и храбрый жолнер, - оправдывался Банковский, - и пользуется большим влиянием, а если немножко иначе думает, чем мы...

   - Немножко! - засмеялся подканцлер.

   Между тем спор прекратился; обычные гости Радзеевского сообразили, что разжигать его не следует, и один за другим умолкали, а Мазевский, понимая, что здесь ему вовсе не рады, и что эта компания не по нем, надел шапку и ушел.

   - Надо быть осторожным, - сказал Радзеевский, - на что нам куртизаны и паразиты гетманов? Нам нужно собрать вокруг себя свободных людей.

   По уходе Мазевского, когда все успокоилось, Казимирский начал рассказывать, что он сделал и что готовилось.

   Готовился военный заговор против короля. Вырос он из пустяков. Подканцлер не мешался в него, а только поддерживал добрым советом, и горячо интересовался им. Казимирский разносил его приказы, выдавая их за свои, привлекал новых горланов, старался всюду засеять зерна, из которых должен был вырасти союз против короля. Толковали уже о созвании, в случае крайности, кола, которое в лагере было тем же, чем роскошь в мирное время. Войсковое коло считало себя вправе требовать к ответу гетманов и воевод.

   Подканцлеру недоставало только его правой руки, Дембицкого, который, наконец, известил его о своем скором прибытии.

   Все это происходило под боком у короля и гетманов, в такую минуту, когда была необходима строжайшая дисциплина. Радзеевский радовался этому как вернейшему средству добиться высокого положения.

   "Без меня им с ними не справиться; я один сумею уговорить, успокоить и заткнуть рты... Королю придется меня просить".

   Ян Казимир даже не предчувствовал этой опасности.

   На военном совете постановили переправиться на другой берег Стыря, где сухая равнина давала возможность выгодно раскинуть лагерь и расположить войска. Но переправа через быструю, довольно широкую реку, один берег которой был очень крут, представляла немалые затруднения. Единственный и не слишком крепкий мост нужно было поправить, и в порядке перевести через него войска. Всем этим король занялся сам с большой горячностью. Гетманам и старшине приходилось только сдерживать его и просить о терпении.

   Вечером было объявлено, что первыми переправятся королевские немецкие полки. Снова поднялась воркотня и жалобы, что-де король только и заботится о своих любезных немцах, чтоб ног не промочили. Но открыто еще никто не смел говорить.

   На другой день сначала пехота, потом полки в заранее назначенном порядке перешли мост и заняли намеченные места на зеленой равнине. Король, отслушав мессу, снова остановился у моста, чтоб не допускать суматохи.

   При нем не было в это время никого, кроме служителей и писарей, и Радзеевский, пользуясь этим, подъехал к нему. Ян Казимир отвернулся было, но не мог отделаться от беседы.

   - Наияснейший пан, - сказал подканцлер, - хотя мне трудно рассчитывать на благосклоннее внимание вашего королевского величества, но я исполняю свою обязанность. Должен предостеречь, что в войске брожение и большое недовольство. Боюсь, как бы в самую опасную минуту не обнаружилось неповиновение.

   Король долго слушал.

   - И никто о том не знает, кроме вас, пан подканцлер? - спросил он.

   - И я узнал случайно, - отвечал Радзеевский.

   - Не верю, чтобы шляхта так мало заботилась о Речи Посполитой и собственной чести, чтоб запятнать себя смутой в такой момент.

   - Наияснейший пан, шляхту надо знать, - с презрением сказал подканцлер, - и это непросвещенная толпа, которая носится с своими привилегиями. Пустяк может возмутить ее.

   Король, который слушал с возрастающим нетерпением, умышленно начал давать приказания придворным и посылать их, чтобы прервать неприятную беседу.

   Подканцлер, быть может, рассчитывал на испуг и уступчивость, но видя, что Ян Казимир отнесся с пренебрежением к его донесению, отъехал в гневе.

   Все его расчеты оказывались несостоятельными.

   "Придется пустить в ход крайнее средство, - думал он, - всё толкает меня к решительным действиям.

   Король, из отвращения к этому человеку, пренебрег и его сообщением. Он подозревал, что подканцлер пользуется этим средством, чтобы добиться примирения; но не мог простить интриги, которая настроила против него королеву. Он старался теперь убедить королеву в своей невинности, и самый вид этого человека будил в нем неприятные воспоминания.

   Войско в течение трех дней расположилось на равнине, и воевода краковский, который его показывал королю, мог похвалиться его состоянием.

   По крайней мере на вид оно было блестящее, и порядок царил образцовый. Все гетманы, на основании беспрестанно приходивших вестей о Хмеле и Орде, решили ждать неприятеля здесь. Нетерпеливый король хотел идти ему навстречу.

   Он упорно настаивал на этом, но старые воеводы просили его повременить. Позиция была очень выгодной и удобной для боя. Ее защищали река и лес.

   При всем том трудно, даже невозможно было справиться с нетерпением короля.

   Наконец, пришел к нему Потоцкий и просил, как милости, подождать один день.

   Король настаивал на своем.

   - Мы и так уже потеряли много времени на проволочки! - воскликнул он. - Посмотрите на эти силы: будем пользоваться ими, пока они бодры и не распустились. Неприятель не устоит против такого войска, как наше.

   - Но он может захватить нас на неудобной позиции, - возразил Потоцкий, - выбирать будет он, и нам придется принять бой, где он захочет, тогда как здесь...

   Сдавшись на просьбы, король согласился подождать один день.

   Весь этот день он провел в беспокойстве, в каком-то лихорадочном возбуждении. Старые жолнеры, у которых развилось особое чутье, все говорили, что пахнет битвой, хотя, по-видимому, ничто не указывало на нее.

   На другой день король встал до света и отдал приказ, чтобы часть войска выступила к Дубну. Тронулись первые хоругви, но еще не успели скрыться из глаз, как прискакал разведочный отряд, с известием, что приближается Богун с тридцатью тысячами казаков и полчищами татар.

   Гетман едва успел отдать приказания, чтобы войско, двинувшееся вперед, вернулось обратно, а все жолнеры собирались под свои хоругви.

   В мгновение ока весь этот спокойный муравейник зашевелился, закипел и зажил новою жизнью.

  

  

   Трудно было Стржембошу расставаться с лагерем и лагерной жизнью; он несколько раз уходил и возвращался к Ксенсскому, который крутил усы и ворчал:

   - Да уж поезжай, поезжай. Экая баба! Поезжай, и возвращайся скорее.

   Когда лагерный шум, трубы, ржание коней и скрип возов сменились тишиной полей, Стржембош почувствовал сильное утомление; он дремал в седле, и раза два, когда конь его, довольно плохой, спотыкался, чуть не свалился с него; потом протер глаза и начал посвистывать, любуясь деревенской природой и думая о Варшаве - Бианка, замок, товарищи, придворная жизнь, прогулки в город вспоминались ему.

   Знакомые лица одно за другим, как призраки, проходили перед ним и притягивали его к себе.

   То, что до сих пор еще влекло его обратно в обоз, исчезло; какая-то новая сила звала его против воли в Варшаву. Сердце у него билось сильнее при воспоминани о прошлом. Король велел ему торопиться; мешкать нельзя было, да и сердце подгоняло. Первая остановка, чтобы покормить коня, была непродолжительна; на ночлег он приехал поздно, а выехал до света.

   Чем больше он спешил, тем более росло его нетерпение; час казался ему непомерно долгим, день бесконечным, а бег коня ленивым. В лагерь его уже не тянуло; жаль было только Ксенсского.

   Стржембош ехал так быстро, что, хотя пани подканцлерша значительно опередила его отъездом, он догнал ее на последнем ночлеге перед Варшавой и присоединился к ее поезду.

   Особенно удивительного, впрочем, не было в том, что он ее догнал: пани Радзеевская ехала вполне по-пански, высылая вперед квартирмейстеров, долго задерживаясь на остановках и поздно выезжая с ночлегов. Спешить ей было незачем; тяжелая карета шестерней довольно медленно тащилась по вязкой, ухабистой дороге, и челядь должна была поддерживать ее, чтобы она не опрокинулась в опасных местах. Возы, следовавшие за ней, были тяжело нагру-женны; прислуга не была расположена торопиться, потому что в дороге жилось свободнее.

   На ближайшей остановке Дызма, который не раз бывал у под-канцлерши с поручениями от короля, так что она хорошо его знала, попросил охмистрину доложить о себе. У него было письмо к под-канцлерше.

   Его тотчас впустили. В дорожном, но красивом и нарядном, платье Радзеевская сидела, задумавшись, на скамье, уложенной подушками. Ее прекрасное лицо носило на себе следы перенесенных мучений, пролитых слез и тяжелой заботы.

   - Откуда ты взялся, сударь? - спросила она ласково.

   - Король послал меня в Варшаву с различными поручениями, - ответил Дызма, доставая письмо. - Имею письмецо для пани подканцлерши.

   Говоря это, он подал запечатанное частной печатью короля письмо, которое Радзеевская, слегка покраснев, быстро схватила, но, подумав, положила подле себя на столе, не распечатывая.

   С беспокойством стала расспрашивать, когда он выехал из лагеря и что там нового.

   Стржембош отвечал, стараясь поменьше распространяться о подканцлере, хотя она и о нем расспрашивала, - правда, с видимым отвращением.

   - Неприятеля мы еще не видели, - говорил он, - но пленных приводят в лагерь ежедневно, и из показаний ясно, что все его войско находится у Дубна и Олыки, а может быть, и ближе. Король хочет идти навстречу, и нетерпеливо рвется в бой, но Потоцкий и Каменовский доказывают, что позиция под Берестечком удобна и для лагеря и для сражения, и другую такую найти трудно.

   Все бы шло хорошо, потому что подходят еще и новые силы, - заключил Стржембош, - если бы не брожение и смута, уже начавшиеся в посполитом рушеньи.

   - О! Это легко можно было предвидеть, - с живостью ответила Радзеевская. - Есть люди, которые всегда готовы сеять смуту, и, конечно, не преминут и здесь пустить ее в ход, а людей, готовых бунтовать, всегда найдется довольно. Бедный король!

   - До сих пор, - прибавил Стржембош, - он остается полным мужества и таким деятельным, каким я его еще никогда не видал. Даже под Зборовом, хоть и там он не сидел, сложа руки, он не был таким неутомимым, таким строгим; да вряд ли это поможет...

   Дызма не докончил.

   - Да, - отозвалась, невольно оживляясь, подканцлерша, - вряд ли это поможет, если под ним роют ямы!

   Она погрузилась в грустную задумчивость.

   - Долго ли твоя милость пробудет в Варшаве?

   - Не знаю; все зависит от того, как меня примет королева и когда захочет отправить.

   - Не забудь же зайти ко мне, так как я должна написать ответ, - сказала вполголоса подканцлерша. - А до Варшавы с нами поедешь?

   Стржембош ответил:

   - В случае надобности я мог бы поспеть туда в полдня.

   Но Радзеевская отрицательно покачала головой. Больше она ни о чем не расспрашивала и взялась за письмо короля; Стржембош понял, что ему пора уходить.

   Он поклонился и вышел; а по приказанию подканцлерши ее маршалок повел его в соседнюю избу для угощения.

   Остаток пути прошел очень весело, так как Стржембош, щадя измученного коня, не спешил и проводил время в приятельской беседе с приближенными пани Радзеевской. Она сама несколько раз призывала его, расспрашивала о разных подробностях и узнала от него, что подканцлер после перехваченного письма ничего не посылал в Варшаву вместе с королевской корреспонденцией, а отправлял гонцов из Крылова. Стржембош знал о двух или трех таких посылках.

   Это наводило на размышления: она не могла сомневаться, что муж строил против нее козни.

   На последней остановке Стржембош уже не мог совладать с своим ребяческим нетерпением, простился с подканцлершей и пустился вперед в Варшаву.

   Сердце у него билось, он забыл обо всем, что оставил за собой. Перед ним носилось, точно на крыльях весеннего мотылька, озаренное лукавой усмешкой личико Бианки.

   Молодость эгоистична: чужие беды исчезли из его памяти, - он будет счастлив! Дела короля, подканцлерши, война, обо всем этом он и думать забыл. Он стыдился самого себя, но какое-то мощное стремление уносило его - бороться с ним он не мог. Конь уже с трудом выдерживал быструю скачку, но принужден был бежать, когда же вдали показалась башня Святой Марии и стены костелов и замка, он невольно снял шапку, приветствуя город.

   В замке его прибытие, как и всякого посланца из лагеря, возбудило радость: дали знать королеве. Забросали его вопросами: где король? Показался ли неприятель? Не было ли уже, битвы?

   Не успел он переодеться, как уже двое пажей, один за другим, потребовали его к королеве, так как он никому не хотел доверить письма.

   Он застал Марию Людвику, нетерпеливо ходившую по комнате. Она взяла письма, спросив:

   - Откуда?

   - Из-под Берестечка.

   На столе лежала большая карта; королева наклонилась над ней.

   - Король? - спросила она.

   - Здоров, слава Богу, и очень деятелен, - отвечал Стржембош, - и если бы люди служили ему так же, как он о них заботится...

   Королева нетерпеливо взглянула на него и засыпала коротенькими вопросами.

   Из них было видно, как обстоятельно ее уведомляли обо всем; она уже знала о бунте на Подгорье и спрашивала, высланы ли войска для его усмирения; слышала о Хмельницком под Олыкой и об орде.

   Стржембош едва поспевал отвечать. Она одновременно пробегала глазами письма и предлагала различные вопросы, по-видимому, не слушая ответов.

   Наконец, завела речь о подканцлере, и Дызма, готовившийся к этому заранее, начал без всякого стеснения рассказывать, как он ежедневно докучал и навязывался королю и с кем водился в лагере. Не утаил, что шляхта собирается бунтовать, и дал понять, кто ее подстрекает.

   Мария Людвика молчала, стиснув губы. Наконец, упомянула о подканцлерше.

   - Где же ваша прекрасная пани?

   - Давно уехала из лагеря, - сказал Стржембош, - и сегодня или завтра утром будет в Варшаве.

   Глаза королевы блеснули гневом; она пробормотала, как будто говоря сама с собой:

   - Расстались-таки!

   Стржембош все время стоял у порога, так как вопросы не прекращались. Он сам, по собственной инициативе, начал рассказывать, как огорчался король, не получая писем от королевы, почему и отправил его узнать о здоровьи ее величества и привезти верные известия.

   Все это Мария Людвика встретила молчанием и как будто не слушала, и еще раз спросила:

   - Так сегодня вернется в Варшаву?

   Дызма даже не понял сразу и, только подумав, сообразил и подтвердил, что подканцлерша должна быть уже не далеко от города.

   Она снова начала расспрашивать о войске, обозе, гетманах, прибывающих полках, волнении среди шляхты. Дызма удивлялся ее памяти, обстоятельному знанию всего, что делалось в обозе. Видно было, что королеве доносят обо всем, причем сообщают и сплетни, рассчитанные на возбуждение недоверия к королю. Стржембош горячо защищал его, опровергая ложные вести.

   Королева, не возражая, только пристально смотрела на него.

   Эти расспросы продолжались так долго, что Марии Людвике доложили, наконец, об ужине, и Дызма был отпущен, с приказанием явиться завтра утром.

   Отделавшись от этих расспросов, он попал в руки придворных, которые поджидали его в передней и тащили с собой.

   Из их вопросов он еще яснее мог видеть, какие здесь пущены сплетни. Говорили, будто подканцлер застал жену с королем, отчего последний и поссорился с ним.

   - Но это бессовестные выдумки! - кричал возмущенный Дызма. - Я постоянно нахожусь при короле! Никогда ничего подобного не было. Королю теперь не до нее и не до женщин вообще; у него есть о чем подумать, он работает, недосыпает ночей; а ему платят такими гнусностями. Если бы мне попался негодяй, который приносит сюда такие подлые сплетни, я бы отрезал ему язык.

   Все смеялись над его горячностью.

   - Напрасно стараешься, - кричали придворные королевы, - у нас тут всем известно, что подканцлерша для короля поехала дальше из Красностава, что она проводила с ним вечера, причем мужа куда-нибудь отзывали.

   Стржембош неистовствовал.

   - Подлая, возмутительная, наглая ложь! Король ни разу не видался с подканцлершей, не говорил с нею. Муж тащил ее с собою.

   Дызме не хотели верить.

   - Тут в Варшаве ей готовится хорошая встреча, - говорили придворные, - начиная от королевы, которая не пустит ее на глаза, ни одна пани не примет ее!

   - Но невинность ее в конце концов обнаружится, потому что эти нарекания не заслужены и посеяны умышленно, - сказал Стржембош.

   Однако он напрасно старался, не было возможности убедить их, все верили сплетням, и некоторые говорили, что королева получила в письмах верные известия. Источник их был ясен для Дызмы; все это исходило от самого подканцл ера, который старался поссорить королеву с мужем.

   Наконец Дызма ушел от придворных, раздраженный тем, что не мог их убедить. Жаль ему было подканцлершу. Он охотно предупредил бы ее о грозящих ей неприятностях, но не знал, как за это взяться и подобает ли ему вмешиваться в такие дела.

   На другой день он едва мог дождаться аудиенции у королевы. Теперь, по прочтении писем, она снова засыпала его вопросами, на которые он отвечал, как умел. В самих ее вопросах уже обнаруживалась клевета, посылаемае ей. Казнь Павловских, войсковые суды, все было известно королеве. Она получила донесения о походе Богуна, об орде, о посулах Хмеля, который уверил хана, что тот без труда и без потерь наберет добычи в Польше.

   Королева была согласна с гетманами, что следовало стоять и ждать под Берестечком, и вообще находила множество ошибок в действиях мужа. К счастью, на этот раз не было речи о подкан-цлере и его жене.

   Вырвавшись от королевы, как из бани, Дызма, не теряя времени, отправился в город, прямо к дому Бертони. Он мог сослаться на поручение короля и не особенно заботился о злобе и раздражении старухи.

   Он быстро взбежал на лестницу и отворил дверь, в надежде застать Бианку одну. Но ему не повезло, так как вместо нее он увидел старуху мать с каким-то немолодым мужчиной в иностранном костюме, в парике; только что выбритые усы показывали, что он недавно нарядился по-иностранному.

   Бертони приняла его холодно и без гнева, а когда он сказал, что приехал из лагеря, от короля, принялась вместе со своим гостем расспрашивать его о новостях. При том ей случилось назвать своего гостя по имени и титулу: оказалось, что это был стольник князь Масальский.

   Он бы не особенно заинтересовал Стржембоша, если б не догадка, что он явился, собственно, для Бианки. Дызма решил пересидеть его и добиться правды.

   Пан Масальский сидел довольно долго, но в конце концов должен был уступить, а Бертони хотела выпроводить вместе с ним Дызму, но тот не поддался и вернулся в гостиную.

   Итальянка предложила два-три вопроса о короле, но Дызме не терпелось узнать, что значит присутствие Масальского.

   - Можешь и сам догадаться, - неохотно отвечала старуха, - что он является не для меня, а для Бианки. Влюбился в нее, и хоть семья не позволяет ему жениться на мещанке, но он, конечно, не станет ее слушать.

   Стржембош так и подскочил.

   - Славное счастье вы готовите дочери с этим старым грибом! - воскликнул он. - Советую только не устраивать этого без ведома короля, иначе вы навлечете на себя его гнев.

   - В наставлениях не нуждаюсь, - гордо ответила итальянка.

   - А заставляете Бианку...

   - Мне вовсе нет надобности ее заставлять, - возразила итальянка, - она девушка умная, король же не станет мешать ее счастью. Все дело в родне, но я вытребую от Венецианской республики старое шляхетство Бертони и поставлю на своем.

   Стржембош слушал это, обезумев от боли и волнения; он еще поджидал, не выйдет ли Бианка и не узнает ли он, как она относится к его сопернику, но старуха заявила ему, что ее дочери нет дома.

   - Напрасно теряешь время, миленький, для тебя ее никогда не будет дома, - прибавила она. - Выкинь ее из головы.

   - Увидим! - сказал со злобой Дызма, уходя.

   Выйдя на улицу, он долго стоял подле дома с растерзанным сердцем, поджидая, не вернется ли девушка; но простоявши напрасно полчаса, взбешенный пошел обратно в замок.

   "Стоило спешить!" - сказал он сам себе с горечью.

   Первой его заботой было расспросить о Масальском, но он тщетно обращался к нескольким товарищам и придворным: никто не мог ничего сообщить ему о стольнике князе Масальском.

   Наконец, старый служитель короля, оставшийся в замке смотреть за обезьянами, карликами и попугаями, постучав себе пальцем в лоб, сказал:

   - Знаю! Знаю! Он давно известен... Слабоумен... Сумасбродом его назвать нельзя, потому что ничего особенного не делает, бешеных припадков у него тоже не бывает, но... не в полном уме. Родня смотрит за ним, потому что он уже хотел однажды жениться на хлопке, потом на жидовке. Знаю его, как не знать!

   Узнавши, что такое Масальский, Стржембош еще более возмутился. Старик служитель сообщил, что этот бедняга еще никому не причинил зла, был приветлив и ласков и имел только одну страсть: осыпать всех подарками, на которые разорялся.

   Познакомившись с кем-нибудь, он тотчас дарил ему что-нибудь на память; родные следили за ним, но помешать этому не могли. Все, что было у Масальского, он раздаривал, таким образом, - драгоценности, оружие, старинные вещи. Когда не было, чем дарить, брал в кредит у купцов. Дарил он и мужчин, и женщин, потому что всякому хотел сделать что-нибудь приятное.

   Для итальянки приманкой был титул, кроме того, у князя еще оставались имения в Белоруссии, правда, обремененные долгами, но их можно было очистить.

   Стржембош не удивлялся старухе Бертони, но недоумевал относительно своей Бианки, девушки, которой он отдал сердце!

   Он не понимал того, что одна и та же кровь текла в жилах матери и дочери и что легкомысленная девушка улыбалась ему и принимала его так же ласково, как и других. Старый Масальский, который для нее оделся по-европейски и надел парик, смешил ее, но княжеский титул ей нравился, а ежедневное влияние матери не могло остаться бесплодным.

   Возмущенный Дызма раза два уходил из замка, бродил около дома в Старом Городе, под ратушей, по улицам, но ни разу не встретился с девушкой. Имел только удовольствие видеть приезжавшего каждый день со шкатулочками и свертками старого князя, которого готов был убить. Стольник, хорошо запоминавший лица, улыбался ему, как знакомому, и приветливо раскланивался.

   Сначала Стржембош думал было расправиться с ним, но сообразил, что его подняли бы на смех, так как стольника считали полоумным.

   Побродив таким образом несколько дней, с отчаянием в душе, и сам не зная, что ему предпринять, он снова пошел к Бертони.

   Она приняла его сердито, хмурясь, и спросила, не пуская дальше порога:

   - Чего еще хочешь? Чего? Напрасно таскаешься, - ничего не добьешься.

   - Побойтесь вы Бога! - крикнул Дызма в отчаянии. - Неужели материнские чувства позволяют вам отдавать дочь в жертву безумному! Все говорят, что он лишен разума.

   - А я желаю тебе иметь столько же ума, сколько у него! - также громко крикнула в ответ Бертони.

   - Король опекун панны Бианки, - продолжал Дызма, - неужели вы думаете, что он останется доволен, когда узнает об этом? Он откажется от вас и от нее: могу вам поручиться в этом.

   Бертони ответила на эту угрозу саркастическим смехом.

   - Это наше дело, - сказала она. - Вы-то не берите под опеку мою дочь. С королем я сумею сладить: не такой он страшный, как вам кажется.

   Дызма умышленно повышал голос, в надежде, что девушка, услышав его, выйдет из своей комнаты, и ему удастся повидать ее; но или ее не было дома, или она не хотела показаться, - не вышла. Он только дождался прибытия стольника, который, увидев его, принялся озабоченно шарить в карманах и вытащил бирюзовую запонку.

   - Так как я имел честь познакомиться с вами, сударь, - сказал он с поклоном, - то мне бы хотелось предложить вам на память эту безделушку.

   Стржембош, оттолкнув подарок, выбежал, как сумасшедший.

   Он боялся, что королева от