Гиппиус Зинаида Николаевна - Роман-царевич

авязана.

   - Ну, конечно. Крепкий узел... завязан. И нитей не надо рвать, а затягивать другим узлом,- свободы.

   - Мне хотелось бы иметь эти листки...

   - Нельзя. Потом. Это ведь не шутки, Юлитта Николаевна.

   Помолчал и прибавил,- совсем тихо:

   - У меня есть верная оказия. Хотите Ржевскому написать?

   Литта встрепенулась.

   - Ах, да... Можно?

   - Покороче. И самое необходимое. О... о планах ваших, ближайших, будете упоминать?

   - Не знаю... Нет, не буду,- решительно сказала она.- Не буду, не стоит, ведь уж недолго, и лучше я сама... Правда?

   Графиня позвала их из маленького салона.

   - Конечно,- сказал Роман Иванович, вставая.- Дня через два приготовьте письмо. А Катерину Павловну завтра же предупредите.

   Литта хотела было спросить его еще о многом: и о том, что Флорентий, и куда и когда "по делам" уезжает сам Роман Иванович... но не спросила, не посмела. Она боролась упрямо с нарождающимся вниманием, интересом к тому, что он делает, боролась во имя сохранения своей позиции: верит настолько, что принимает от него услугу - и конец. Услуга важная, она связывает, но... когда-нибудь, чем-нибудь Литта надеется отплатить. Отказаться ведь все равно нельзя. Выхода нет иного.

   Лежа в постели, в этот вечер Литта еще раз продумала свое положение - совсем объективно, как ей казалось.

   Письмо, привезенное Флорентием (передал Сменцев), не смутило ее. Только улыбнулась на слова: "Что это за Сменцев? Влюблен в тебя?"

   Не влюблен,- это знает Литта твердо, почувствовала бы давно. Услугу оказывает ради Михаила: Михаил ему нужен, разве он скрывает?

   Все понятно. Правда, сам Сменцев не вполне понятен, и до сих пор чувствует она себя при нем так странно... иногда; но не все ли равно в конце концов,- какое ей дело?

   Довольно, довольно. Через два-три месяца - свобода, и все будет хорошо. Вместе с Михаилом подумают они и о Сменцеве, и об его деле...

   А свободу она должна добыть сама, помимо Михаила. На свой страх.

   Листки хорошие... Понравились бы Михаилу. Отчего Флоризель не свез?

   Хорошие... Все люди тоже хорошие. И Флоризель... И все...

   Литта заснула.

  

  

   Поехал нынче Сменцев к Власу Флорентьевичу открыто. Старика легко было застать в предвечернее время одного.

   Сменцева провели в тот же маленький кабинет. Там Влас Флорентьевич любил отдыхать в кресле, и его не тревожили. Но Роман Иванович вошел без доклада.

   - Что, Власушка? - заговорил он, здороваясь.- Не стал ли меня с другого бока бояться? Я ведь к иеромонаху Лаврентию нынче ездил, чай с ним пил, у графини на собраниях бываю, да это что,- а я на графининой внучке женюсь, ей-Богу.

   - Врешь? - выпучил глаза Влас Флорентьевич.

   - Пес врет, папаша. Женюсь, и приданое хорошее беру. Пока что, впрочем, надо у тебя перехватить малую толику.

   Старик прищурил левый глаз и погладил сивую свою бороду.

   - Ну, кто тебя разберет?

   - А вот, разбирай.

   Сменцев уселся в кожаное кресло напротив и взял со стола сигару. Курил редко, только сигары, очень хорошие.

   - Что ж, все-таки не пустишь в газетину? По церковному бы вопросу, а? Я с самим Антипием хорош. Что, право, как обездолили русский народ, свободу совести обещали.

   - Полно-ка дурить,- строго сказал Влас Флорентьевич.- Говори толком: серьезно женишься?

   - Женюсь, папенька. Есть соображенья.

   - Соображенья... Флорентий у тебя где?

   - При своем месте. А не хотите ли вот эту статейку напечатать? С Флорентием эта писана, не с Антипием,- смотрите.

   Старик не взглянул, замахал руками.

   - Не надо, не надо, и не кажи мне. Знать я не хочу ни про какие ваши дела. Стар стал. Мы тут помаленьку да потихоньку свое, а вы, козыри молодые, как знаете, по своим временам.

   И, опять прищурившись, сказал:

   - Что ж ты сам-то вяжешься? Флорешку бы окрутил, коли "соображения"...

   - Ладно, обдумано. Понадобится - и Флорешку окрутим. Ты, вот, раскошеливайся-ка, папаша; будь по-твоему, еду на последях в Париж погулять, мальчишник там справлю. В январе - свяжут соколу крылья, обвенчают твоего Романа-царевича.

   - Царевна-то хороша ли?

   - Живет.

   - Царицей ладной будет... коли что?

   - Далеко загадываешь, Власушка. А девка упрямая. Ну, нечего об этом,- прибавил он серьезнее.- Выйдет хорошо - хорошо, не выйдет - не пропадем. Славные нынче времена, для всякого дело есть. Особенно, если с умом...

   - Весел ты, Роман Иваныч, погляжу я на тебя,- промолвил старик.- Даже сердце радуется. А по-нашему, так времена - держи ухо востро.

   - Ты, небось, и держишь. Про Федьку-то Растекая все пишут, кому не лень, а у тебя - хоть бы словечко.

   - Про Федьку? Петрушу моего, редактора, призывали: дайте, говорят, честное слово, что ни строки в газете вашей о Федьке не будет. Запретить вам не можем, но слова требуем. Вот как дело было. Что ж, газету из-за прохвоста губить? Да пропади он пропадом.

   Роман Иванович засмеялся.

   - Конечно, черт с ним. И какая беда, полижется с титулованными бабами, вот и все, на том и останется. Знаешь, Власушка, Лаврентий позанимательнее.

   - Пошли нынче дела,- качнул старик головою.- Ну, этого, помяни мое слово, скоро припечатают.

   - Может быть. Люди его останутся. Влас Флорентьевич, ты денежек-то давай. Тысчонки две либо три. На славу хочу погулять во граде Париже. Да, у Флорентия есть?

   - Уймищу увез нынче. Перестройки, что ль, у тебя?

   - Именно перестройки. Самое время горячее.

   Как всегда, Влас Флорентьевич выдал ему "наличными" "меж четырех глаз".

   Разговорился старик. Василий принес вина, бисквиты какие-то; Сменцев на этот раз не отказывался.

   - В крепких людей верю я, Романушка. Сильно верю. А коль поверю - тут уж мне ничего не жалко. Бери, делай, лети, куда хочешь. Потому не дай я тебе, ты и без меня обойдешься; а тут, гляди, и моя капля меду будет, вспомянешь старика.

   - Именно. Не дашь - обойдусь. Это верно ты, Власушка. Крепкий человек и без помощи сделает свое.

   Влас Флорентьевич совсем разошелся. Поцеловались они со Сменцевым.

   - Я сам крепкий, голубушка. Мальчонком-то десятилетним в опорках в Москву пришел. Один, как шест на перекрестке. В кармане гривенничек всего и болтался. Где уж тут, от кого помощи ждать? Пошел первым делом к Иверской. Да на весь-то, на гривенник-то, на последний, свечу ей, Матушке. Вот оно и сказалось: помогла, Заступница.

   И, подмигнув, прибавил:

   - А с тех пор, сколько годов в Москве жил, так к Ней и не удосужился и жертвовать - ничего не жертвовал...

   - Теперь с тебя не гривеннички. Теперь иные свечи тебе ставить, Власушка,- улыбаясь, сказал Сменцев.

   - Верно. Вот люблю друга. И умен же ты, Роман Иванович. Король-человек.

   Долго они еще беседовали, попивая темно-рыжее согретое вино. Может быть, никто и не знал - грозного и сдержанного с одними, хитрого и льстивого с другими - Власа Флорентьевича таким, каким видывал его Сменцев и видел в этот вечер.

   Расстались нежно.

   В громадной передней, внизу, Роман Иванович столкнулся со Звягинцевым, длинным журналистом-культурником.

   - А, здравствуйте! Едва узнал вас после деревенской косоворотки. Послушайте, что же это такое?

   - А что?

   - Сам-то дома... Влас Флорентьевич?

   - Не знаю. Был дома, собирался куда-то.

   - Ну, все равно, я к Петру Власовичу. Нигде его застать не могу. Бегаю, бегаю... Нет, послушайте, ведь какое безобразие...

   - О чем вы?

   - О Хованском, конечно. Что за чепуха с ним произошла?

   - Право, я очень мало знаю...

   - И не хотят печатать. Я приготовил статью,- вопиющая ведь нелепость! Ни за что. Этакая трусость. Об этом знаменитом Федьке - тоже ни слова, повернули. Есть же предел, Роман Иванович, согласитесь.

   - Я в газетном деле ничего не понимаю. Вероятно, осторожность требует...

   - Осторожность! Нет, прощайте, бегу к Петру Власовичу... Дело газетное - дело культурное прежде всего, а ведь это же варварство...

   "Беги, беги,- думал Сменцев, выходя.- Ничего ты от Петруши не добьешься. Папенька-то умник, держит его крепенько".

   Через день был еще Роман Иванович у Катерины Павловны. Дом на Каменностровском, где жил Алексей Хованский, был строен им же, и квартира отличалась такими же фантастическими углами, как и знаменитая дача в Новгородской губернии.

   Катерина Павловна вся была в суете сборов, но истерики свои бросила, казалась бодрой и даже веселой.

   - В четверг выйдет,- встретила она Сменцева.- А через три дня двинемся. Я думаю в Швейцарию сначала, а потом в Париже обоснуемся. Ах, простите, я вас не поздравила.

   - Спасибо.

   - Скрытники вы оба с Литтой. Вот Алексей изумится. Да, одно мое горе, как с детьми без человека? Фрейлейн не едет. Просто не знаю.

   Бледненький Витя, который стоял тут же, у кресла матери (не отставал от нее ни на шаг последние дни), сморщил белые свои брови и задумчиво сказал:

   - Не надо никого. Папа с тобой будет, я буду...

   - Ты? Вот мило. А за тобой кто смотреть станет?

   Витя исподлобья взглянул на мать и самолюбиво вспыхнул.

   - Конечно, никого не надо,- поспешно проговорил Роман Иванович, улыбаясь в усы.- Что вы беспокоитесь? Одна Вавочка ведь маленькая.

   Катерина Павловна заболтала о другом, о том, как она боится за Алексея: заскучает.

   - Работы не будет,- какая ж ему на чужбине работа? Знакомых нет...

   "Если бы ты знала, что там Габриэль,- подумал Роман Иванович.- А прекрасному Алексею надо будет впоследствии шепнуть, если заскучает. Вдали эти игры безопасны".

   Извинившись, Катерина Павловна вышла на минуту по зову горничной. Витя двинулся было за матерью - и остался.

   Некоторое время они молча смотрели друг на друга,- Сменцев и мальчик.

   Потом Витя с усилием, волнуясь, сказал:

   - А вы тоже поедете за границу?

   - Поеду.

   - Скоро?

   - Да, очень скоро.

   Помолчали.

   - Вы к нам с деревни не пришли,- сурово сказал мальчик.

   Роман Иванович ответил серьезно и просто:

   - Я занят был, Витя.

   - На паровозе ездили?

   - Нет, теперь другое. Тоже хорошее и страшное.

   Опять помолчали. Опять начал Витя, тише, почти шепотом:

   - Я хочу ничего не бояться. Я уж сейчас почти ничего не боюсь. Когда совсем вырасту, я хочу быть, как вы. Хорошо? Только вы никому не говорите, пожалуйста.

   И он поднял на Романа Ивановича светлые глаза. Такое в них было обожание, что Сменцев даже почувствовал себя растроганным слегка и удержался от усмешки. Сказал серьезно:

   - Это хорошо, очень хорошо. И никому не скажу. Пусть будет наша тайна.

   Вспомнил Стройку, вспомнил первое знакомство с Литтой. И как она с злорадством заметила ему, что Витя его ненавидит. Точно и тогда не знал Роман Иванович, как этот Витя втайне обожает его. Все вот такие тихие, скрытные, тонкие и самолюбивые дети его обожают. Еще как!

   Пришла Катерина Павловна. Поговорили немного. Сменцев встал.

   - Не буду я на Лилиной свадьбе, досада какая! Витя, иди, дружок, слышишь, тебя фрейлейн зовет. Иди же, простись с дядей и ступай.

   Роман Иванович видел, как Витю передернуло от слова "дядя". Он, Роман Иванович, таинственный герой его, которого ветер слушается, который ездит на паровозах и еще что-то делает, лучше и страшнее этого,- вдруг "дядя". О, какая мама странная! Она ничего, ничего не понимает.

   Сменцев, хмуря брови, протянул Вите руку:

   - До свиданья, Витя. Желаю вам быть здоровым, хорошо доехать. Не забывайте.

   И крепко, точно взрослому, пожал он маленькую, холодную лапку.

   Уже не слушал, что говорила Катерина Павловна, провожая его. Вышел на узкий, грязный проспект с рыжим, вчера выпавшим - сегодня распустившимся снегом, с пронзительными звонками трамваев.

   Дневные, осенние сумерки стояли в воздухе, не двигаясь. Ни туда ни сюда. Ни в день, ни в ночь. Казалось, они, серые- вечные над сырым городом; всегда были, всегда будут. Они - его, он родил их, они нужны ему, и взойди солнце - спрячется город, уползет в землю, как дождевой червяк.

   Все покончено. Нынче после обеда еще к Литте в последний раз, prendre congé {взять отпуск (фр.).} у величественной графини,- и до свиданья. От Флоризеля было сегодня письмо: на Шипке спокойно. Роман Иванович уезжает в Париж с легким сердцем.

  

  

   Грустные глаза Жени Рудаковой. Ее косы черные, тугие, как встарь - венцом вокруг головы. Личико маленькое, изжелта-смуглое, осунувшееся - и беспокойное, и равнодушное. Прежде совсем иное было в нем выражение, и оттого кажется, что Евгения Логгиновна так старше Романа Ивановича разве года на два.

   - Так у вас нынче журфикс, Женя?- спрашивает Роман Иванович.

   - Да, Ромочка. Останьтесь непременно. Скука ужасная бывает. Но что ж делать-то?

   Сидят в небольшом, узком салончике обыкновенной, не очень дорогой, но и не очень дешевой парижской квартиры. За стеклянной стеной - столовая. Там над столом уже горит лампа. Затянутая горничная расставляет чашки на тарелках.

   - Ах, опять эта Луиза по-своему,- стонет Женя.- Вот не могу приучить, чтобы все чашки к моему месту, к спиртовке, ставила. Ну, да все равно. Манюся, у тебя фартучек расстегнулся. Поди к маме.

   Кудрявая девочка лет шести, которая тут же, на ковре, тихо играла кубиками, едва повернула голову и не пошла.

   - Вот видите, Ромочка, не слушается. Почти не говорит со мной. А с Луизой болтает. Отвыкла от русского языка. И подумать, что никого у меня, никого и ничего нет, кроме этого ребенка.

   - Не узнаю вас, Женя,- проговорил, хмурясь, Роман Иванович.- Все жалуетесь. Пятый раз вижу вас за эти несколько дней, и ничего вы мне толком о себе не рассказали, только стонете.

   Женя вздохнула. Да, конечно, изменилась. Ведь почти десять лет прошло с тех пор, как они, оба юные, оба несчастные и оскорбленные, но живые, сильные молодостью,- встретились там, на севере, в ссылке. Она уж кончала... только год прожили вместе, но было так славно. Не забыть этого года. Влюблена? Пожалуй, да. Конечно, да. С тех пор чего-чего не пережилось,- подумать страшно! - а это не забылось. И когда увидела его теперь, нежданно,- руки даже затряслись. Помолодела на мгновенье, а потом стало еще скучнее жить.

   - Я был влюблен в вас тогда, Женя,- сказал Роман Иванович, будто подслушав ее мысли.- Немножко, но кто знает, если б вы не уехали...

   Она вспыхнула.

   - А я уехала. И что потом было, Ромочка!

   - Знаю, я ведь не упускал вас совсем из виду. Порадовался, что вы за Ригеля вышли. А вы несчастливы.

   - Да, нет, Ромочка, не то! - смешалась она.- Исаак Максимович великолепный человек, мы очень дружны... Но он такой деятельный, вечно занят, в делах... А я от всего отпала как-то. Жизнь меня сломила, Ромочка.

   Он встал и, хмуря брови, прошелся по маленькой комнате. Женя сидела, бессильно опустив руки. Это была ее привычная поза.

   - Мы все такие, право,- сказала она, точно извиняясь.- Исаак бодрый, но он исключение. Ведь против жизни не пойдешь. На стену не полезешь. От России отвыкли. Делать буквально нечего. Иным как бы только прокормиться. Поженились, замуж повыходили. У меня вот, слава Богу, ребенок. Кто поспособнее - к искусству потянулся. Маруся Зыкова, например, лепит. С художниками сошлась. А то вот эти журфиксы. Нарядимся в хорошие платья, у кого есть, и в гости друг к другу ходим.

   Роман Иванович остановился, усмехнулся вбок и сказал:

   - Бедненькая вы, Женичка. Очень уж распустились. Подтянуть вас некому. Исаак-то Максимович чего же смотрит?

   Женя робко зашептала:

   - Ромочка, я вам скажу: не верю я в его бодрость. Обманывает себя. Дела его - как колесо: вертится на одном месте, ну и ладно. Я не вхожу, а все-таки видно же: либо пустяки, либо распри разные, мелкие истории, ну, он хлопочет, улаживает... Скучно, ох, как скучно. Свежий человек, когда приедет, так два месяца волосы на себе рвет: это, мол, вы живете? А через два месяца обтерпелся, привык - и сам такой же.

   Роман Иванович хотел что-то сказать, резкое, кажется, но остановился: в передней хлопнула дверь.

   - Верно, Исаак,- поспешно вскочила Женя.- Поздно. Манюлю надо уложить, да сама оденусь.

   - В хорошее платье? Погодите, Женя, я хочу знать, с Ржевскими вы теперь как, в ссоре?

   - С кем? Почему в ссоре? Вы когда же их видали? Ах, Наташу я ужасно всегда любила. Да и теперь она... приезжает сейчас ко мне. Давно, впрочем, отошла... от всех. А Михаил,- тот очень дружит с Исааком Максимовичем...

   - Кто это со мной дружит? Про кого ты? - громко сказал сам Ригель, входя в комнату.- А, здравствуйте, Роман Иванович, мое почтение. Женька сегодня как вас ждала. А сама не одета.

   - Я сейчас.

   И Женя, подхватив девочку, которая заревела, выскользнула из комнаты.

   - Мы о Ржевском говорили,- сказал Роман Иванович, с удовольствием глядя на длинную-длинную фигуру хозяина, чуть-чуть сутулую. Черная борода веером, приятное, смелое еврейское лицо, живые глаза, сближенные у переносья, московский говор без акцента - весь Ригель очень нравился Сменцеву.

   - О Михаиле Ржевском.

   - Да? - неопределенно поднял брови Ригель.

   - Я знаю, что он жил месяц тому назад в Пиренеях. Но через друга моего, который к нему туда ездил, он передавал, что скоро будет в Париже. Что, еще не приехал? Письмо у меня есть к нему, да и вообще надо повидаться.

   - Он был...- И Ригель снова поднял брови.- Захаживает... Признаться, недавно мы с ним сильно поспорили. Не понимаю этих дикостей. Такой человек замечательный - и вдруг...

   - Это насчет чего же?

   - Да нет, не принципиальный вопрос. Скорее философский. В дела он как-то нынче не входит. Устал.

   - Значит, он в Париже. У вас бывает?

   - Ну, уж на Женькином журфиксе вы его не увидите, нет! - захохотал Ригель.- Отшельник форменный, схимник. У меня изредка бывает, болтаем по душе. Вот, может, встретитесь как-нибудь.

   Роман Иванович не стал дольше настаивать. Понял, что Ригель хочет спросить сначала Ржевского о нем, Сменцеве, и о том, хочет ли сам Ржевский с ним видеться.

   Не то, чтобы Ригель подозрительно относился к Сменцеву,- жена так обрадовалась, столько хорошего насказала о старом товарище, и добродушный Ригель просто и хорошо глядел на приезжего "профессора". Сейчас подействовало и упоминание о письме к Михаилу,- любовное, конечно, письмо, а все-таки не отдали бы его кому-нибудь... Однако разговаривать о Ржевском с малознакомым человеком Ригель не стал пока что,- по обычаю.

   Журфикс начинался; приходили всячески: в одиночку, с женами, в компании. Две простые дамы пришли в беленьких блузках, две "одетые". Явилась и Женя,- от нее слабо и нежно пахло духами, смуглое лицо оживилось, красноватый цвет нарядного платья скрадывал бледность.

   Роман Иванович тотчас же заметил, что люди тут были всякие,- просто эмигранты, ничем особенно, кроме знакомства, с хозяевами не связанные.

   И все-таки даже в столовой, за одним столом, они ухитрялись разбиваться на группы. По двое, по трое, говорили друг с другом довольно тихо, смеялись между собой, своему; остальные больше молчали. Общего разговора не было, да чувствовалось, что и не может быть. Развязный шатен средних лет, с шуточками и прибауточками, от которых несло Замойском или Пропадинском, громогласно рассказывал рассеянно улыбавшейся Жене какой-то анекдот про свою супругу; супруга, в кружевах, сидела рядом и слушала с любезным равнодушием привычки. Дамы обменивались порою какими-то мелкими замечаниями.

   Ригель, хозяин, на конце стола говорил вполголоса с двумя гостями, молодым и старым, не обращая ни на кого внимания.

   Чаю не хватало. Женя поминутно бегала за водой и подливала спирт в спиртовку.

   Попробовал Роман Иванович заговорить со своим соседом, угрюмым, сгорбленным, молодым. Но ничего не вышло. Тот дико отшатнулся при первом вопросе, и глаза сказали ясно: "чего тебе? я тебя не знаю, ты меня не знаешь, и знать нам друг друга не для чего".

   Высокая, черная дама, с еврейским носом и тысячными жемчугами на открытой шее, говорила о каком-то благотворительном комитете,- эмигрантском, конечно; она там председательствовала, что-то устраивала, и что-то у нее устроилось.

   Было очень скучно, только не Роману Ивановичу. С интересом наблюдал он собрание "пострадавших". Потому что, действительно, это сплошь были "пострадавшие", одни более, другие менее, но все; и даже все, в сущности, за одно, за одну и ту же Россию. Пусть там они к различным партиям принадлежали или даже без партии,- сущность-то одна была в них. Но "страдание" не сблизило этих людей. Ни сблизило, ни разъединило, просто себе не дало ничего.

   Конечно, это внешность, это какой-то нелепый "журфикс" одуревших от скуки людей, нелепо и безнадежно оторванных от родины. Однако и внешность была значительна; уже то, что такие "журфиксы" выдумались и посещались, открывало Роману Ивановичу многое.

   Недалеко от Жени сидела девушка или женщина лет тридцати, узколицая, смуглая, из "неодетых": в черной юбке, в темной кофточке с кожаным поясом. Сосед ее русый, плотный, похожий с виду на умного костромского мужика, заговаривал с ней, но она отмалчивалась. Глаза странно блестели; она подолгу останавливала их то на Ригеле, то на Жене; потом ресницы опускались и сжимались бледные губы.

   О соседе ее, с лицом костромского мужичка, знал Роман Иванович, что это "пострадавший" серьезно, да и человек серьезный: из "полуповешенных", как Сменцев про себя называл таких ускользнувших от петли. Хотел вслушаться, что говорит он девушке с блестящими глазами. Она едва отвечает.

   Вслушался: костромской мужичок, сам лениво растягивая слова, говорит что-то об авиации.

   "Кто она? У Жени спросить".

   И, улучив минутку, когда многие уже стали вставать из-за стола, толпясь и окончательно разбиваясь на группы, подошел к Жене, наклонился, спросил шепотом.

   - Ах, вы про нее. Мета Вейн. Совсем недавно в Париже. Она прямо с каторги... В шестом году с Шурином работала. Бежала. Вечница была.

   Девушка между тем тоже встала из-за стола и, кутаясь в белый шелковый платок, прошла в гостиную.

   Торопливый, шепотный ответ Жени очень заинтересовал Романа Ивановича. "С Шурином работала"... Шурин - былая кличка Михаила. Хорошее лицо у нее. Недавно в Париже. Ну, если меньше двух месяцев - значит еще "рвет на себе волосы", по слову Жени. Похоже на то. А ведь она уж, верно, не на "журфиксах" только бывает, не одну "внешность" видит.

   В первом салончике ее не было. Сменцев прошел во второй, рядом. Там стояла Мета, одна, у рояля, рассеянно перебирая какие-то книги.

   - Вы недавно здесь? Мне Женя сказала.

   Мета бросила книги, повела узкими плечами, кутаясь в платок, блеснула на Сменцева черным взором и не сразу ответила.

   - Женя? Да, я совсем недавно.

   Говорила она с сильным акцентом, но не еврейским. Роман Иванович, который по черным волосам готов был принять ее за еврейку, сообразил, что она, вероятно, эстонка, может быть, латышка,- из "простых", кажется.

   - Вы уже видели Шурина? - продолжал Роман Иванович.- Я вот письмо ему привез, да и дело к нему имею, а все не попаду.

   Мета глядела на него вопросительно. Ничего не сказала.

   - Я старый друг Жени. Когда-то вместе в ссылке были. Но я не эмигрант и человек не партийный. Свои, однако, дела к Шурину имею и очень серьезные. Затем и приехал. Он передавал мне, что в это время будет в Париже.

   - Он и есть здесь,- сказала Мета и взглянула доверчивее.- Какие ж дела? Он теперь без дел.

   - Странно у вас здесь теперь.

   Мета оживилась.

   - Правда? Вам тоже странно? А я опомниться не могу. Ехала оттуда - вот дожидала! Господи ж Боже мой, приехала - вот тебе. Шурин сидит - со всеми разошелся. Они - неведомо что. Исаак Максимыч кричит: чего вам? Все хорошо, оживление в делах. А я не вижу, где кто, не понимаю. Как мертвецы.

   Испугалась, что много сказала незнакомому, умолкла.

   - Женя все видит,- ободряюще произнес Роман Иванович.- Но говорит - привыкнете, втянетесь.

   - Я-то? - всплеснула Мета руками.- Да я лучше на край света убегу, чем тут в это такое втянуться. И ждать не буду, в Россию уеду.

   - Подождите. Поторопитесь - даром пропадете. Шурина лучше слушайтесь. Он худого не скажет. И без дела сам не останется.

   - Да где ж...- начала Мета и замолкла. Неслышно к ним Женя подошла.

   - Беседуете? Вот, Ромочка, это наш буйный элемент. Не обтерпелась. Как они с Исааком воюют. Тот ей: все хорошо, а она ему: все скверно. Каторжан, говорит, забыли. Дух, говорит, угасили. Поженились, замуж повыходили. Точно мы не люди.

   - Ну, да, люди,- сердито сказала Мета.- Дело-то где? Один - не могу, у меня девошка... Другой - не могу, у меня мальшика...

   - Да как же быть-то, Мета. А дух угасили - откуда ж взять, коли погас.

   Мета сжала губы и промолчала.

   - Ромочка, вы ее домой проводите, как пойдете. Все сердится, и в парижских улицах никак ей не разобраться.

   Уходили такими же косяками, как и приходили. Поспешали к последнему метро. Большинство жило на левом берегу. Еврейку с дорогим ожерельем ждал внизу собственный автомобиль. Она тоже "пострадавшая"; и у нее, и у ее мужа - богатые родители; когда кончилось "страдание", старики наперерыв стали скрашивать изгнанническую жизнь детей. Благотворительность позволяется умеренная, но зато папаша подарил дочке виллу в Каннах, а другой папаша - сынку автомобиль "Мерседес".

   Роман Иванович отыскал себе маленький пансиончик недалеко от Ригелей, в той же, довольно аристократической части города, близ Рокадеро. Но Мету пошел провожать с удовольствием, хотя жила она решительно у черта на куличках.

   - На метро мы все равно опоздали,- говорил он, укутывая Мету в какой-то жалкий черный бурнусик.- Давайте пройдемся пешком, по дороге извозчика возьмем.

   Было тепло, черно, нежно, чуть-чуть туманно. Сменцев любил и знал Париж,- когда-то прожил в нем много месяцев подряд. Любил его асфальтовую, грифельную серость, его зимние, бледно-желтые закаты, любил огни ночные и человеческое мелькание, а главное - особенные, веселые парижские запахи любил он. Не очень плохие и не очень хорошие, разнообразные, но все - веселые, о чем-то беззаботном, пустом, забавном и бодрящем, лукавом и бесцельно-легком говорящие. В Петербурге нет и не может быть ни одного такого запаха. Там другие. И в Москве другие, хотя не петербургские.

   Даже вода Сены пахнет иначе, нежели невская. Даже сам дождик, кажется, и в нем дыхание иное; даже в тумане - свой, весело подмигивающий, слабый аромат.

   А Сменцев шел под руку с худенькой революционеркой Метой, и они говорили о России, о России.

   "Не русская она, Мета Вейн,- думал Сменцев,- имя не русское, кровь не русская, язык исковерканный,- а ведь вот до чего вся русская, вся, до конца, не здешняя,- а именно русская. И поймет, скажи ей умело, зацепи ее,- самый дух русский, правду его мятежную. Через мятежность сердцевину ухватить. Золото - этакие Меты. Что Ржевский думает? Кисляй он или не умен".

   Давно прошли мимо огненных гирлянд, поднимающихся к Трокадеро. А вот и узенькая каретка задремавшего извозчика.

   - Поедемте.

   Внутри тесно, темно, сыровато, пахнет застарелой сигарой... ничего, это тоже лукавый и веселый французский запах. Когда в окна падает фонарный луч, Сменцев видит на секунду блестящий взор Меты. Опять они говорят о России, о России...

   Впрочем, рассказала много Мета и о себе. Она теперь доверчива, как девочка. И разве не права? Разве лгал ей, разве лжет когда-нибудь Роман Иванович?

   Мудрый обман - другое дело; но ложь - никогда, ни в чем. Ложь не мудра, ложь - предательница.

   И с Метой говорят они так хорошо.

   - Я ведь совсем простая девошка, эстка, из деревни... Потом в городе жила, швеей, шила... А после в работу пошла. Нам нельзя не идти, мы же сами народ, как же.

   - А Сестрицу вы знали?

   Такова была старая кличка Наташи Ржевской.

   - Нет, мало. Она в других тогда местах. А после скоро ушла. Нет, я с ним еще, с Шурином. Исаша теперь этих защищает, что против Шурина. Ах, право, не разберусь на новом месте. Голова кругом. Толкуют, что как же после Николая Ивановича, надо оглядеться, иные поубивались... Так слов нет, несчастие, а дело-то куда? Не Николай же Иваныч был дело? Ведь это же стыдно, ей-Богу.

   - Трагедия большая, однако,- задумчиво сказал Сменцев.- Вы ее не пережили с ними.

   - Я с теми, с каторжанами, пережила. Вы что думаете...

   Сменцев думал, что это, пожалуй, одно другого стоит - и промолчал.

   - Исаша, Ригель то есть,- добрый человек, душа человек,- продолжала Мета.- Я не говорю, а только зачем он неправду. Зачем утешает, когда все не так. Держит, держит, а что держит? Ничего и нет. Я где? Сама не знаю. С Шурином я, а разве Шурин с Исашей?

   - Вот и я приехал спросить Шурина, где он,- сказал Роман Иванович.- Нельзя ему без дела. Россия дела просит. Коли такие, как он, станут отдыхать, да уединяться... Ну, об этом мы с вами еще поговорим,- прервал он себя.- Вот, увижусь с Шурином... После и к вам зайду. Можно?

   - А как же. Приходите. У меня комнатка маленькая... Товарка отдала, сама уехала. Только вы к вечеру, а днем я на шитье хожу, устроили меня тут пока.

   После бесконечного пути извозчик остановился, наконец, у темных ворот в полутемной улице.

   Сменцев проводил Мету до самых ее дверей. Простился почти с нежностью.

   На этом же извозчике поехал в другой конец города и там почти до утра задумчиво бродил по улицам; задумчиво входя в кабачки, глядел благожелательно на французов и француженок с их незамысловатым веселием, добродетельным пороком, легким отношением ко всему,- таким легким и простым. Или и это внешность? О, нет. Петербургская Маша купит с легкостью только уксусной эссенции; а Мари - на эти же деньги, в том же положении - шарфик в Лувре. И, пожалуй, в Лувр-то пойти мудрее, чем в аптеку.

   К утру вернулся Роман Иванович домой. Заснул крепко. И снились ему Ригель, Мета, Россия... веселая песенка "La clé et la serrure" {"Ключ и замок" (фр.).} и веселые запахи города Парижа.

  

  

   У Михаила в Париже была постоянная квартира. Маленькая, но довольно чистая и веселая, далеко, на окраине: из окон виднелись зелено-бурые валы укреплений. Собственно, это не его была квартира, а Наташина, сестры. У Наташи имелись средства, у Михаила - никаких. Частью прожил, частью отдал. Если б что и осталось - все равно теперь бы отдал. Вот когда отдать.

   Сестру не осуждал; у нее брал очень мало, но самое необходимое; и сначала сократиться ему было трудно: не святой, любит пожить хорошо в минуты отдыха. Вообще жизнь не научила его считать деньги, да и не могла научить: когда же? Был непрактичен: как-нибудь. Думая о том, что женится на Литте,- он думал о своей влюбленности в нее, о том, что какие-то заветные стороны души его находят в ней отклик; что она, эта чужая "барышня", сумеет ему его самого объяснить, быть может; а как они здесь жить станут, как сложится их брак - это все уходило в туман. Будет хорошо. Только бы она приехала скорей.

   Уже неделю Михаил в Париже. Был у Ригеля,- его он любит и Женю беспомощную тоже. Любит Ригеля, а вечно с ним расстраивается, особенно в последнее время. Встретил Мету,- с ней еще не знал, как быть. Но обрадовался ей, как родной. И старое сомнение укусило: за что бросить ее, верную, и на кого? Не приспособится она к делам Ригеля, к этому тихому колесу теперешнему. Говорить же с ней о своем, о новом, боялся. Не то, что боялся,- выжидал.

   Хотя после приезда Флорентия и разговоров с ним Михаил стал гораздо увереннее. Не слова, конечно, изменили его,- но сам Флорентий, чистый, крепкий и ясный, с ясными словами о том, что Михаил пережил, передумал нынче летом в России, во время скитаний своих по "святым местам".

   Михаил чувствовал прилив сил, жажду выйти из полосы бездействия, из неопределенного положения, в котором так давно пребывал.

   О свидании с Романом Ивановичем думал не без интереса. Боялся только, что не будет беспристрастен: замешана Литта, и, наверно, этот Сменцев в нее влюблен.

   В Париже Михаил не скучал, хотя бывал только у Ригелей. Сидел дома, занимался. Думал, не записать ли ему свое путешествие, пробовал,- да не выходило. Не было привычки к литературе.

   Юс приехал с ним. Этот окончательно избездельничался, и Михаил ему советовал хоть в парижский университет поступить. Пока же он шлялся по Парижу и, кажется, покучивал. У Юса были, впрочем, полосы отчаяния и самобичевания. Флорентий на него мрачно подействовал. Юс решил, что это святой, но дурак. Себя считал тоже дураком, но не святым. И заметив, что Наташа, к которой он втайне был неравнодушен, горячо хвалит Флорентия, отрезал однажды:

   - Теперь я знаю, какие вам дураки нравятся. Мне только и стоило бы святым сделаться, однако не хочу лезть для одного вашего удовольствия.

   Наташа тоже изменилась, повеселела вся после приезда Флорентия. Она - еще там, в Пиренеях, но обещала приехать в Париж, когда Михаил напишет. Ей хочется видеть Сменцева.

   Было солнце и ветер. Михаил все утро занимался дома, хотел уже выйти, когда услышал пыхтение автомобиля около дома.

   Выглянул в окно. Скромный такси остановился у входа. Вылезла дама с девочкой.

   "Да это Женя. Наверно, ко мне".

   Женя вошла, веселая.

   - А я с Манюсей каталась, и за вами. Поедемте к нам обедать. Давно пропали, Исааку браниться не с кем. Ромочка придет,- вы знаете, я так рада! Старый мой, старый друг приехал, Ромочка Сменцев. Он теперь, кажется, профессор... Нет, преинтересные вещи рассказывал, у него там в имении, в Воронежской, что ли, губернии, мужичий университет есть.

   - Постойте, Женя. Сменцев приехал? Вы с ним знакомы?

   - Ну, еще бы. Он про вас спрашивал, я даже не знала...

   - Хорошо, поедемте, по дороге расскажете, как это вы со Сменцевым приятели.

   По дороге Михаил ничего собственно о теперешнем Сменцеве от Жени не узнал, а о том, что они с Женей так хорошо дружили десять лет тому назад, ему было неинтересно.

   - А-а! Пропадал и нашелся! - весело встретил их Ригель. Сам отворил дверь.- Это ты, Женька, его притащила? А я тут без тебя распорядился: обедать рано, мы пока чай пьем.

   Женя повела девочку в детскую, а Ригель на минуту задержал Михаила в полутемной передней и сказал, понизив голос:

   - Здесь Федот Иванович и Модест. Ты ведь с ними уж встретился нынче. И Мета здесь.

   - Ну что ж, отлично,- пожал Михаил плечами.

   - Да, еще я хотел тебя спросить...

   И, совсем тихо, он начал ему что-то насчет Романа Ивановича.

   - Понимаешь, я его, конечно, не знаю... Старая дружба с Женькой... Письмо какое-то тебе привез. Хотел тоже сегодня прийти...

   Михаил успокоил Ригеля. Пусть придет Сменцев. Интересно его повидать. Письма же Михаил ждет давно.

   Вошли в столовую. Уже начало смеркаться, но после светлого дня и сумерки были светлые.

   Михаил поздоровался со всеми молча и сел рядом с Метой.

   Ригель, так как Женя еще не выходила, сам принялся наливать Михаилу чай, круто наклоняя опустевший и охладевший серебряный чайник.

   - А мы тут о моем последнем докладе говорили,- спешил Ригель.- Оба, и Федот Иваныч и Модест, не одобряют меня. С разных точек зрения. Жаль, ты не был,- повернулся он к Михаилу, подавая чашку.

   Федот Иванович промычал что-то, явно не желая продолжать разговора. Старец седовласый,- благообразный, кряжистый, незыблемый. Лицо приятное, доброе, окаменевшее. Был он "хранителем заветов",- и уже, конечно, вывернись земля, как перчатка, наизнанку, убеждения и взгляды его ни на йоту бы не изменились. С Ригелем он был в прекрасных отношениях - кто мог с Ригелем быть в дурных?

   Модест Петрович, пожилой, суховатый шатен профессорского вида, тоже сильно дружил с Ригелем; они даже вместе, случалось, составляли какие-то рефераты, хотя полного единомыслия между ними не было. Считалось, что Модест Петрович принадлежит к "правому крылу", к которому Ригель еще не примкнул. Модест Петрович имел тяготение к философии, был "культурник" и "научник"; современную метафизику, впрочем, недолюбливал.

   Михаил не то, что чувствовал себя не в своей тарелке, а как-то не нужны ему сейчас были ни традиционный Федот, ни Модест.

   Ригель нужен,- но не с ними, один и лично. Приветливая и горячая душа его нужна, светлая на все отвечающей добротой. Мета... она здесь одна - с ним, одна - союзница; но что она знает? Настоящая ли союзница?

   - Хозяйки нет - и чай холодный,- сказал Михаил, улыбаясь, просто чтобы сказать что-нибудь.

   В эту минуту вошла Женя. За ней в дверях показалась широкая темная фигура - новый гость.