Гиппиус Зинаида Николаевна - Роман-царевич

. Стану жить-поживать... пока могу. И кончено.

   Флорентий проговорил будто про себя, упрямо:

   - И ничего не кончено. Я знаю. Я верю.

   - А ты, Михаил,- сказала опять Наташа,- ты просто... боишься революции. Да, да, ты ужасный консерватор. Я говорю про революцию в своей жизни. Ее надо уметь делать. Если на это не имеешь силы...

   Михаил молчал. Глядел на два серые креста в небе.

   Долго ли им? Упадут и они, старые, старые...

   Дольше трех дней Флорентию нельзя было оставаться. Сергей так и не приехал. Жаль, потому что Сергей хорош со Сменцевым, мог бы тут помочь Флорентию. О Сменцеве трудно говорить, слишком близок ему Флорентий.

   - Если б Роман Иванович сам приехал...- осторожно сказал Михаил.

   - Он приедет, немного позднее. Он приедет уже деловым образом. Михаил Филиппович, я вам показывал некоторые наши листки. Принцип вам показался верным. С печатанием не совсем налажено. Ваша помощь нужна. Сменцев привезет другие листки, хотел бы с вами их редактировать и затем... если бы взялись их здесь напечатать и, может быть, переправить... Такова, в общем, деловая сторона моей миссии.

   - Я вам отвечу завтра,- сказал Михаил и ушел к себе.

   Целую ночь он не спал, ходил по комнате. Перечитал странную записочку Литты. Она писала, чтобы не ждать ее раньше Рождества. Большие неприятности дома, но пусть он верит в нее, она бодра, весела и знает (было подчеркнуто), что все устроится к лучшему. Лишь бы он был бодр и верил в новое (опять подчеркнуто). А она не одна, ей помогут друзья, которые, может быть, станут и его друзьями.

   "Почему не написать проще, яснее?- с досадой думал Михаил, отшвырнув записку и шагая по комнате.- С Флорентием могла бы и без экивок".

   Михаил боялся в себе этой злобы, нерешительной и бессильной. Литту он любил, но кроме того был влюблен в нее. И чувствовал, что, помимо внутреннего страдания души, личного, помимо привычного недоверия к неизвестному человеку - Сменцеву, помимо сложности всех обстоятельств, его мучит еще совсем постороннее чувство, глупая, беспричинная ревность. Как не приехать, если хочешь? При чем семейные неприятности? Флорентий объяснял ему, но Михаил едва слушал. Пустое.

   И как это Сменцев ей поможет? Влюблен в нее, наверно.

   Тут же Михаил понял, что путает, смешивает. Хотел - и не мог разобраться.

   Но решил: пусть приедет Сменцев. О личных своих глубоких сомнениях Михаил сказал только Флорентию и взял слово молчать. Принципиально же, идейно он во всем согласен. Отсюда до дела совместного далеко еще... Все равно, видно будет, пусть приедет Роман Иванович.

   Всем было грустно, когда уезжал Флорентий. Даже Юсу, хотя они мало разговаривали. Дидим Иванович положительно чуть не заплакал,- "к старости все слезливы становятся".

   - Ей-Богу,- говорил он,- вот кого нам, индивидуалистишкам, в гроб сходя, благословлять надо. Разве одно: прост уж очень Флоризель. Похитрее надо.

   Но Флорентий уверял, что, где следует, он "очень хитрый". И поддразнил старика:

   - Когда у меня "троебратство" будет - уж нет, я его из рук не выпущу, на книжки не променяю.

   Наташа с грустной нежностью прощалась, с волнением. Глядела на Флорентия - и что-то милое, молодое, забытое вставало в душе. Веяния живых дней чуялись. На кого похож он? На Литту? Нет. На брата ее убитого, на Юрия. И похож - и не похож. Другое совсем лицо. Ямочка вот только на подбородке. Юрия тоже любили все, но иначе, без нежности. Просто за то, что в нем жизнь чувствовалась, бодрая, играющая; жизнь - и счастие. Счастьем он точно заражал. А погиб - и вспоминается странно, без грусти, как тень, как сказка небывшая. Наташа свою молодость, свою душу живую вспоминает,- себя прежнюю чувствует, какою была во времена встреч с Юрием. И оттого приятно ей, что в облике Флорентия мелькнул Юрий. Но хорошо, что Флорентий другой. О, другой! Как-то думала Наташа, что у Юрия вместо души, была только музыка. Разбился инструмент - погасла музыка. Человеческая, стойкая душа смотрела из глаз Флорентия.

   - Увидимся ли? - сказала Наташа, подавая ему руку в последний раз.

   - Как захотите,- ответил Флорентий и улыбнулся.- Я-то захочу. Выздоравливайте только. Право, надо.

   - И могу?

   - И можете, можете. Уж я знаю. Уж мне верьте...

   Михаил длинное письмо написал было Литте. Изорвал его, не понравилось, написал короче. Главное - просил приехать. Что письма? Только недоразумения плодят.

   В конце октября Михаил увидит Сменцева в Париже. С тем и расстались.

   Вечером, в круглой столовой, за чаем было немножко грустно. Молчала Наташа, сумрачно молчал Михаил. Больной Орест один улыбался.

   - Славный человечек! - сказал он вдруг, кивнув, старику-профессору, который сосредоточенно раскладывал пасьянс.

   Все поняли, что это относилось к Флорентию. Дидим Иванович быстро взглянул на племянника.

   - Ну еще бы. Однако прост. Страшно за него. Перед ним - стыдно, за него страшно. Не то, что за него, а...

   - Дидим Иванович,- перебил его Михаил,- а что это за человек - Сменцев? Что вы о нем знаете? И вы его видели?

   - Видел. Я знаю от Сергея. Как тебе сказать, Михаил? Стар я, и уж когда сам над собой крест поставил, уж опасаюсь о других судить. Может, и хороший человек. Влияние большое имеет, а не разговорчив. Лицо - кривое.

   - Кривое?

   - Да, неровное какое-то. Улыбается - вкось, брови нарисованные, одна выше другой. Не то красив, иные просто красавцем его считают, не то - не знаю, как будто и противен. Замечательный.

   Юс, до тех пор молчавший, кашлянул и сказал басом:

   - Провокатор, может. Вот и все.

   - Ну, нет,- уверенно сказал Дидим Иванович.- Уж это нет. Что угодно, а только поручусь, не "про". Мелко плаваете, Юс. Стар я, а тут глаза у меня острые. У господина Сменцева - характер потяжелее.

   - Крупный провокатор, тем хуже,- зло проговорил Михаил.

   Но Дидим Иванович не сдался. Его поддержал Орест, который тоже видел Романа Ивановича.

   Спорили бесцельно. Михаил, видимо, злился. Был несправедлив.

   - Если и провокатор,- объявил Дидим,- то все же такой, что не Юсу об этом судить. Дело его - дело иное, в нем и провокаторы иные. Как бы вовсе не провокаторы. Знаешь, Михаил, как его называют? Иваном-Царевичем, Романом-Царевичем. А брови кривые.

   Михаил покачал головой и глубоко задумался.

  

  

   - Доложите княгине,- сказал Роман Иванович, сбрасывая теплое пальто в громадной темностенной швейцарской - сенях.

   Час довольно необычный: девятый в половине. Лакей, однако, уже склоняется подобострастно: "пожалуйте".

   Медленно входил Роман Иванович по дубовой лестнице с широкими перилами. С досадой думал, что через полчаса ему опять надо трястись на извозчике через весь город. А на улице плохо: черный, холодный пот в воздухе, на камнях, на блестящих и скользких тротуарах. Октябрь Петербурга, тупой, мокрый и зловонный.

   Здесь, в этом далеком и богатом особняке,- тоже не тепло и не уютно. Слишком высоки, должно быть, комнаты. Желание уюта есть: ковры, много вещей, длинные на лампах абажуры; а пустынно все-таки и грустно.

   В первом салоне - никого. Роман Иванович прошел его и направился к темной портьере налево. Но портьера поднялась.

   - Ami, c'est vous! {Друг мой, это вы! (фр.).}

   Поцеловала его в голову, пока он, склонясь, целовал ее бледные, сухие руки, холодные камни ее колец.

   - Сюда, ко мне, здесь теплее. Давно ли? Ах, Боже мой! Надеюсь, надолго?

   Прошли в большую гостиную, длинную, очень заставленную, но тоже неуютную. Впрочем, тут действительно было теплее: в углу неярко, но все же топился камин.

   - Давно ли, княгиня? Всего три дня. Стремился к вам, и вот первые свободные полчаса... Сегодня вечером мы еще увидимся, вероятно?

   - Ах, вы будете? Я собиралась. С того вечера, две недели тому назад, состоялось только одно собрание. Сегодня же... Ах, Боже мой, поговорим после об этом. Я так рада вас видеть, наконец, у себя. Ведь с прошлой весны ни разу, да, ни разу не заглянули. Тот вторник, две недели тому назад, когда обедали,- я не считаю...

   Она сидела на кушетке, у камина, среди кучи разноцветных шелковых подушек. И, надо сказать правду, была между ними совсем некстати. Подушки нежные, мягкие, а она сухая, длинная, угловатая, в длинном суконном платье, строгом, темном.

   Княгиня Александра Андреевна никогда не была красивой; но, как говорят, elle avait du style {Была стильной (фр.).} со своим плоским, лошадиным лицом, суховатой фигурой, и могла в свое время нравиться; ее портило вечное выражение сладкой плаксивости в глазах, в губах, неожиданная истеричность движений. Глаза, полузакрытые поблекшими веками, вдруг расширялись восторженным испугом,- и это было очень неприятно.

   - Но вот - я у вас, княгиня,- сказал Роман Иванович серьезно, даже несколько строго, присаживаясь на низенький стул около кушетки.- Я очень желал с вами говорить. Мне надо говорить с вами.

   - О, мой друг...- произнесла княгиня испуганно-нежно и, с робостью протянув руку, на которой звякнул платиновый браслет, положила ее на руку Романа Ивановича.

   Он медленно поднес к губам руку княгини и так же медленно отвел ее.

   - Вы единственный, единственный,- шептала княгиня, прикрывая глаза.- О, как я понимаю, чувствую вас! Сила высшая между нами... Ей сладко покоряться, носить вечно в сердце покорную память.

   - Княгиня...

   - О, зачем?.. Так далеко, так чуждо... Разве не друг вам моя душа...

   - Алина,- произнес Роман Иванович,- Алина, мы друзья. Нас соединяют общие стремления. А в тот памятный вечер, когда вы проникли в тайну и святость досмертных обетов чистоты... с того вечера наша связь ненарушима.

   Все это Роман Иванович говорил без малейшего чувства, голосом деревянным, слегка повелительным. А деревянность и повелительность действовали на княгиню как самая нежная музыка. Покорный восторг заиграл в ее глазах. И стала она томно тяжелеть среди своих подушек.

   - Я вас не люблю, Алина,- продолжал Роман Иванович с той же монотонной твердостью.- Я не должен, не хочу и не буду знать любви к женщине. Женщина могла бы мне быть другом и помощником. Увы! Таких женщин я не встречаю. Одну лишь встретил - вас.

   Княгиня молча кивала головой.

   - И, Алина, женщины для меня - или предмет жалости, или... орудие. Да, орудие, когда они могут, не сознавая, послужить мне, моему святому делу. Хотя бы тем уже, что спасутся сами.

   Весьма было темно и запутанно. Роман Иванович это заметил,- он говорил, мало слушая себя, занятый другими мыслями. Заметила и княгиня, пролепетала:

   - Куда вы хотите прийти?

   Он улыбнулся неприятной своей улыбкой, немного вбок, и сам взял княгиню за руку.

   - Алина, мне нужен ваш совет, ваша поддержка... Вы слышите,- поддержка. Я приму ее, если вы меня поймете. Несколько дней тому назад я решил... обвенчаться с молодой девушкой.

   Княгиня приподнялась на подушках, вытянула черный стан и раскрыла глаза.

   - Вы? Вы женитесь? На ком? Да нет, бросьте шутить. А как же?.. Впрочем, я ничего не понимаю.

   - Не понимаете, княгиня. Возможно. Тогда надо верить.

   Она не нашла ответа. Все глядела на него выпученными рыбьими глазами и, кажется, не знала сама, что с ней; верить ли (чему?), сердиться ли (на что?), и как спросить его (но о чем?).

   Роман Иванович, помолчав, продолжал спокойно:

   - Это обстоятельство удивляет вас потому, княгиня, что оно должно видоизменить несколько мои планы... Наши планы, хотел я сказать. Клубок черный, а, следовательно, и белый отодвигаются вдаль. Но, княгиня, я не боюсь. Я уже говорил: все надо делать вовремя. Для этого моего шага время далеко не настало. Вот где вам нужна вера в меня.

   - Друг мой, но я... Конечно, и это меня сражает,- проговорила княгиня срывающимся голосом.- Мне так ясен был ваш путь в святом деле. На вас смотрят с определенными надеждами, очень благосклонно, я достигла этого. Теперь же... Да кто она? На ком вы женитесь?

   Роман Иванович, усмехнувшись, отметил ревнивые нотки в последних вопросах и сказал успокоительно:

   - Я ни на ком не "женюсь", Алина. Я "обвенчаюсь" с бледной барышней, которую вы видели у нашей милой графини: это ее внучка. Я ее не люблю, конечно, как и она меня. Неужели нужно мне говорить вам, что никакого "брака" между нами не будет?

   - Нет, я поняла... Но я не понимаю, зачем же...

   - Алина, это входит в мои расчеты.

   - Внучка графини. Помню, кажется... Une petite personne insignifiante {Молодая невыразительная особа (фр.).}. Помню.

   - Да, входит в расчеты. Вы умны, вы догадаетесь о многом сами. Я скажу еще, что, с другой стороны, la jeune personne était mal surveillée {девушка была без должного присмотра (фр.).}, попала за границей в дурное общество и... жаль мне, если она будет послушным орудием - не в наших руках.

   - Та-ак! - протянула княгиня.- Ах, ее брат был убит этими нег... несчастными,- поправилась она смиренно.- Значит, она еще в то время... Вы хотите из маленького врага сделать маленького слугу? Ах, у меня голова путается. Но я начинаю понимать... прозревать. Так сразу, этот эпизод... Едва прихожу в себя.

   - И вы скажете, Алина, скажете графине-бабушке об этом? Вы одна можете объяснить ей все... что найдете нужным. Я мог бы поговорить с ней сам, она, конечно, пошла бы навстречу, но будет лучше во всех отношениях, если сделаете вы. Полунамеком откроете ей то, что следует... скроете остальное. Да, Алина?

   Он поднялся со стула и присел на ее кушетку, к ее подушкам. Близко заглянул ей в глаза, чуть-чуть наклонившись. Бедная княгиня Александра Андреевна никогда не могла выдерживать без волнения божественного этот властный, темный взор, смотреть на черные, точно нарисованные брови. И она сладостно опустила ресницы. "Сила высшая между нами", отрывочно пронеслось у нее в голове.

   - Да... Да... Я понимаю, я верю... О, друг!

   - Чистым поцелуем брата целую вас,- почти прошептал Роман Иванович и действительно поцеловал княгиню в длинный лоб...

   Это было много месяцев тому назад, в той же гостиной на той же кушетке. Роман Иванович сумел оградить себя от жестких объятий Алины, и так как был он не прекрасный, а умный Иосиф, то сумел сделать это, сохранив неприкосновенными и страсть и преданность жены Пентефрия.

   О, она помнит его в блаженную минуту! Помнит бледное, смуглое лицо, вдохновенно-суровый взор. И слова: "нет! нет! Да не будет этого со мною! И вы, Алина... Выше, выше! Я вознесу вас до себя"...

   И вознес. Она, по крайней мере, так чувствовала. Сменцев не тратил на княгиню много труда и времени. А поссориться с нею не входило вовсе в его расчеты.

   - Я скажу, я сделаю...- шептала Алина, опять тяжелея в подушках.- Мой друг, мой... ах, нет слов...

   Легкий не то стук, не то шелест, царапанье портьеры заставили Романа Ивановича подняться,- не торопясь, впрочем,- с кушетки.

   - Что такое? - спросила резко Александра Андреевна, выпрямилась, и лицо у нее стало сразу сухо и злобно.

   Вошедший лакей доложил, что карета подана, тотчас исчез.

   - Прощайте, дорогая. Нет, до свиданья... через полчаса. Благодарю за эти минуты.

   - Когда же сказать? Сегодня? Нет. Сегодня там, вы знаете... Будет наш милый Федя. О, в нем сила, я не отрицаю. И такая народная, коренная, наша русская, непочатая...

   Княгиня даже бледные пальцы сжала, чтобы показать, какая непочатая сила.

   - Я не удивлюсь, что его любят... "там". На днях был о нем такой разговор... Впрочем, это после, после. Через несколько дней - да, в конце недели, я буду вас ждать снова. В этот же час... Многое сообщу вам. Храни вас Господь, друг, друг...

   Наконец-то Роман Иванович опять на улице. Очень скверно и мокро на улице, но у княгини Сменцев пересидел и теперь даже улице рад. Не пройтись ли пешком на Фонтанку? Пожалуй. Не так далеко, а опоздать немного даже следует. Пускай съедутся. Федька Растекай, забравшись в хороший дом, любит посидеть.

   "И ведь неглупая женщина,- думал Роман Иванович о княгине, шагая по лоснящимся черным тротуарам.- Нет, пожалуй, только хитрая. И с бабьей дурцой, очень полезной".

   Он отлично понимал, что из всего, что он ей наговорил, решительно ничего нельзя понять. А она вот "поняла". Это-то и ценно.

  

  

   В своей старенькой "классной" сидела Литта одна.

   Все тут осталось, как было: шторы белые на окнах, клеенчатый письменный стол,- за ним когда-то решала она математические задачи для Михаила,- полка с книгами, зеленый диван в углу и милое, такое глубокое-глубокое, тоже зеленое, штофное кресло.

   В этом кресле и сидит сейчас Литта. На столе, около нее - большая керосиновая лампа, с детства знакомая. Когда проводили электричество в старый дом графини, в классной по ошибке сделали только одну лампочку под потолком. И для занятий у Литты осталась ее прежняя "молния", затененная лапастым абажуром. Литта знает на нем каждое пятнышко.

   В эту осень долгие вечера проводит Литта в классной одна, в зеленом кресле. Что делает? Ничего. Даже не читает. Думает. Но часто рвутся мысли, и мутная наплывает тоска. Ей нельзя поддаваться, и Литта очень борется. По природе душа у нее веселая,- еще тяжелее тоска веселой душе.

   Графиня не предложила внучке занять вместо "классной" пустой кабинет брата Юрия, да Литта бы и не согласилась. Книги она оттуда берет, но редко. Не любит заходить в эту мрачную комнату.

   Память Юрия для графини священна. Ведь со времени трагической смерти его в финляндской даче "от рук революционеров" и начался их домашний переворот. Угрюмая квартира на Фонтанке неуловимо изменилась: загорелись лампадки перед появившимися киотами, запели тихие голоса странниц в задних комнатах, а в парадных - зашелестели шелковые рясы высокочтимых иерархов. И старый сенатор Двоекуров, отец Литты,- теперь "деятель православия". Живет на своей половине,- но не по-прежнему замкнуто: вечно у графини, и на собраниях и так, выезжает по "делам": графиня пристроила его куда-то каким-то опекуном. Представительно и нехлопотно.

   Дамам, бывающим у старой графини, нет числа; княгиня Александра Андреевна ближе других. Чего-то во всем этом Литта не понимает. На собраниях ей скучно, смешно, и подчас и страшно. Люди есть умные, но они же и хитрые и глупые, Так странно все смешано. Кощунство с верой, интрига с Богом, тщеславие со смирением. И почему он, Сменцев, тут? Раз видела она его на собрании. Молчал, только с преосвященным Евтихием в углу долгий какой-то разговор вел; Литта помнит, что преосвященный волновался, и цепь поблескивала у него на груди.

   Иногда Литте хочется присмотреться ближе, понять врагов. Потому что это враги,- она не сомневается. Может быть, Роман Иванович умнее делает, что входит во вражеский стан? Но отчего графиня так отзывается о нем? И с такой таинственностью: "этот человек высоко пойдет. Это одна из наших надежд".

   Их надежда. Не враг ли он тоже?

   Нет, нет. Как не стыдно возвращаться опять к старым мыслям. И ведь кончено, она приняла его помощь, согласилась... Не из таковских Литта, чтобы идти назад. Что-нибудь да будет.

   Совсем задумалась. И вздрогнула, когда в комнату, тихо-тихо ступая, вошла горничная Гликерия.

   - Барышня,- зашептала с порога.- Ее сиятельство приказали вас просить... В большой салон...

   - Там уже есть кто-нибудь?

   - Мне Василий передавал, барышня, да я видела с коридора, многие там, и владыки...

   Гликерия ездила с Литтой за границу, жила при ней в Париже. Но томилась и расцвела, вернувшись на старое пепелище. Новости в доме, обилие святости, золотые кресты и рясы гостей прямо потрясали ее благоговением и восторгом. Еще тише стала она ходить и говорить, считала за счастие благословиться в передней у какого-нибудь прибывшего иерарха и уж, конечно, ни за что не поехала бы теперь за границу "для барышниного капризу". Очень одобряла, что старая графиня и разговоров о Литтиных заграницах больше не допускает.

   - Так пожалуйте, барышня,- настаивала Гликерия.

   Литта медленно поднялась. Одета была, как надо: темно-серое гладкое платье, белый воротничок. Платье старило ее, да и прическа: слишком туго затянула назад бледные пушистые волосы.

   Посмотрела в зеркало,- маленькое, высоко повешенное. На секунду проснулась в ней веселая, молодая душа.

   "Не хочу. Вот еще. Маску постную для них надевать".

   Вытянула с боков пышные пряди, улыбнулась в зеркало сразу похорошевшему лицу. Потом взяла из длинного бокала одинокую желтую розу (сама купила себе вчера, увидав в окне цветочного магазина) и, обломав длинный стебель, приколола к поясу.

   "Воображаю бабушку, если заметит розу,- думала по-детски Литта, идя по длинному коридору.- Ведь у нас в квартире никогда ни цветочка. Роза - это для розового масла, да елеем помазуются".

   Но шаловливость сразу исчезла, едва вступила Литта на скользкий как лед паркет холодного "большого салона".

   Старая графиня сидела на обычном своем месте, в центре. Величественная, крупная, черная, с черной тюлевой наколкой на седых волосах. Полукругом стояли кресла и стулья. Литта не сразу узнала всех сидевших. Кто это рядом с бабушкой? Совсем незнакомый. Странный. За бабушкиным креслом стоит русобородый Антип Сергеич, или, как его называют, генерал Антипий Сергеевич. Генерал, положим, статский и недавний; лицо у него хитрое и курносое, как у рязанского мужичка, стан же привычно, по-чиновничьи, склоненный. Это ничего. Антипий Сергиевич все-таки чувствует, что он генерал; мечтает, что и джентльмен к тому же,- но порою сомневается: есть слухи, что подолгу советуется он с супругой и домочадцами, какой куда галстук благоприличнее надеть, не слишком бы яркий и не очень бы "так себе".

   Графиня благоволит к Антипию, хотя ни генеральством, ни джентльменством его не занимается. Снисходительно прощает дурной тон за "ум, нужность и сообразительность".

   Была тут и грузная игуменья какого-то монастыря, важная. В цепи иереев, владык разного объема и вида, Литта сейчас же заметила преосвященного Евтихия. Полная фигура его в золотистой шелковой рясе занимала все кресло. Две звезды, одна побольше, другая поменьше, сияли на груди, цепь дорогой панагии путалась с цепью креста узкого, из голубой эмали. Немолод, но и не удручен годами: лицо белое, мучнистое, недлинная борода поседела лишь у нежней губы, а конец - такой смолевой, черный, курчавый. Насмешливо-острые, презрительные глаза владыки тотчас же остановились на Литте.

   Литта его терпеть не могла. Не знала почему, но всем существом отталкивалась от него, даже как-то презирала его, чувствуя, что и он ее презирает. Очень было неразумно, однако, всякий раз, подходя под благословение (попробовать бы ни к кому не подходить!), дрожала от брезгливости, особенно, если широкий рукав задевал ее по лицу.

   "Неужели это теперь ко всем подряд?",- не без испуга подумала Литта.

   - Вот внучка моя, Федор Яковлевич, единственная,- широким жестом указала графиня на Литту, обращаясь к незнакомому, человеку, который, сутулясь, сидел на кресле рядом.

   Литта поклонилась издали. Не знала, как быть дальше; но, к великому счастью, приход запоздавшей княгини Александры Андреевны отвлек от нее общее внимание. Княгиня строго, ловко и смиренно обошла всех, кое-где благословилась, с большинством просто поздоровалась, с графиней дважды поцеловалась, а сутулому Федору Яковлевичу долго жала руку, кланяясь. Литта думала, что о ней забыли, что можно скользнуть в уголок куда-нибудь и притаиться. Но княгиня Александра неожиданно обратилась к ней, и так любезно было ее лошадиное лицо, что Литта даже смутилась. Не знала, как отвечать. Через минуту она уже сидела, но вовсе не в уголке, а между княгиней и странным незнакомцем Федором Яковлевичем.

   Собрание на этот раз было не интимное,- слишком многочисленное. Литта сразу это заметила. Громоздкий, немного дикий монах, толстогубый, с нерусским лицом,- архимандрит Вонифатий, произнес густо:

   - Мы бы по-окончили с о-обсуждением до-оклада, и то-огда во-озможно бы перейти к о-очередной беседе.

   Княгиня Александра подняла глаза на Антипия. Он тотчас же выступил из-за кресла старой графини, кашлянул и начал:

   - Доклад мой по существу был одобрен всем нашим высокоуважаемым кружком, лишь некоторые встретились возражения, и несогласие выразилось лишь в отношении предлагаемых мною способов приведения главного положения в наискорейшее действие...

   Далее покатилось ровно.

   - Так как некоторые из присутствующих здесь сегодня не ознакомлены с сущностью доклада, то я позволю себе в кратких чертах...

   Сначала казалось, что Антипию не хватает только портфеля,- так он почтительно сгибал стан, такие кругленькие и официальненькие были у него фразы. Однако в скорости Антипий разгорячился, и речь его зазвучала дерзостнее, с обличительными и даже грубоватыми словечками.

   Доклад просто-напросто был против свободы совести; наново импровизируя его, Антипий вдохновенно доказывал пагубу и той свободы, которая уже есть.

   - Опасность разрастается...- гремел он.- Теперь возражу я несогласным вот что...

   - Да где несогласные?- сердито и бесцеремонно прервала его старая графиня.- Ты, батюшка, переходи сразу к тому вопросу, что намедни подняли. А тут что еще толковать?

   Архимандрит Вонифатий одобрительно покачал смуглым лицом.

   - Так, так. Какая же сво-обода, ко-огда, го-оворю я, христианство экскоммуникативно...

   - Мы не о христианстве говорим,- о православии, позвольте вам заметить, отец архимандрит,- сказал бесстрастно преосвященный Евтихий.

   - А то тем бо-о-лее...

   Начался довольно странный спор, неизвестно о чем. Его поддержала княгиня Александра. Как будто не хотелось ей, чтобы вопрос о "способах" был поднят и решаем в таком "не интимном" собрании. Старуха графиня поняла ее и больше не возражала.

   Литта слушала плохо. Все присматривалась к своему соседу и соображала, кто бы это мог быть. Так одетых людей - не то "по-мещански", не то богато по-мужицки - она уже встречала в салоне бабушки. Блестящие сапоги бутылками, синяя шелковая рубаха. Не стар - лет тридцать, тридцать пять. Голова острая, яйцом; и оттого, что черные волосы плоско ложатся все от темени вниз, вниз, и растут низко,- голова кажется в черной монашеской скуфейке. Мужицкий нос,- дулей. Складки на щеках, складки над переносицей. От складок лицо - не поймешь, скорбное ли очень, лукавое ли очень. Надвое. Порою мужичок с усилием морщил нос, особенно сжимая, складывая губы, и "скорбность" сильнее проступала; но забывался, поглаживая длинную, редковатую, кустиками растущую бороду,- и вновь лукаво и хитро змеились складки на лице, выдвигались вперед мокрые, мягкие губы. Вот он поднял на Литту глаза. И они надвое: мутные - и яркие, серо-голубые, оловянные - и усмехающиеся.

   Тихо протянул он черноватые пальцы и дотронулся до розы, приколотой к Литтиному поясу. Роза уже успела поблекнуть, и два листа упали на пол.

   - Что это у тебя, беленькая, а? Розочка? Опадает уж. А люблю я цветочки. Небось, и ты любишь?

   Он сказал так тихо,- при общем говоре слышала его только Литта. Смутилась от неожиданности. И в ту же секунду поняла. Выбранила себя за рассеянность, за недогадливость. Да ведь это Федька Растекай! Тот самый, о котором так много она слышала, который бывал и раньше у графини,- только без нее. Вот он, значит, какой.

   Невольно улыбаясь, с любопытством глядела на него, забыла ответить.

   - Что же сокол-то наш ясный нынче молчит да сзаду прячется? - продолжал между тем Федька и дернул головой влево.

   - Вы молчите, так уж мне и Бог велел,- услышала Литта ровный голос Сменцева позади себя.

   Обернулась. Да, он. Незаметно вошел во время разговора и сидел теперь в тени, за креслом княгини Александры Андреевны. Только что полушепотом они обменялись несколькими фразами.

   - Я - что ж? Я человек маленький, куда уж мне в такие резолюции вступаться,- прищурился Федька и погладил шелк своей рубашки.- Да постойте; помолчу-помолчу, а потом и поговорю.

   Он произнес это уж совсем громко, и тотчас же случилось, что спорящие замолчали, внимание обратилось на него.

   - Дружка-то моего давно видели?- не смущаясь, спрашивал Федька Сменцева.- Неподалеку ведь он от ваших мест. Божье дело, Божье дело делает. Навещу его по весне. Да сам приедет, Бог даст.

   - Вы о нашем иеромонахе Лаврентии говорите, Федор Яковлевич?- почтительно осведомилась княгиня Александра.

   - О нем, о нем, красавица. Господний вояка. Архангелов и ангелов с мечами огненными пошлет ему Господь во подмогу. И повержен будет к стопам его дракон многоголовый...

   - Давно бы, кажется, пора...- сердито сказала старая графиня.

   - А ты, матушка, ваше сиятельство, пожди. Ты свое работай, ан все и будет. Все будет. Сжалится Боженька-то, упредит сроки. Велико и сильно воинство Господне. Я - что? Мушка. Но и мушку малую устроит Господь для вразумления сильных.

   "Ну да, юродствует",- подумала Литта.

   Он вдруг повернулся к ней.

   - Что, беляночка? Горят глазки-то, хочешь, небось, послужить Божьему делу? Послужи, послужи... Вон Сашенька, княгинюшка наша, она знает, небось, что всяк с Господом велик, всякая мушка, да букашка...

   Слушали Федьку, молчали. Старуха медленно кивала головой. Антипий Сергеевич, вытянув шею, замер в почтительном внимании.

   Не повышая голоса, монотонно и без затруднений Федька нес ахинею. Самое странное, что в ней была убедительность. Оловянный взор его, медленно скользя, останавливался чаще всего на Литте. Журчали слова, тупые, гладкие, бессмысленные, и тупо росла их непонятная убедительность.

   Литта совершенно ни о чем не думала и совершенно ничего не понимала. Глупое спокойствие сошло на нее, полусон, мара какая-то, довольно безразличная.

   Толстая игуменья все чаще вздыхала, наконец прослезилась.

   Вошел с палкой отец Литты, старый сенатор и опекун (сильно опоздал, будет ему от графини!). Остановился у дверей, боясь прервать речь. На желтом, бритом лице его стало проступать умиление. Немножко было оно казенное. Всегда одинаковое, что бы у графини-тещи ни происходило: совещались ли, как вернее сказать "наверху" насчет "свободных опасностей" (а то и насчет забытых милостей), распевались ли монастырские "канты", пророчествовал ли юродивый. Двоекуров столь же мало знал толк в "кантах" (его слово), как и в юродивом. На всякий случай неизменно, притом искренно, умилялся.

   Федька, заметив сенатора, закивал ему издали, но ахинеи своей отнюдь не прекратил, а понес ее даже с некоторым прискоком.

   В маре, в тупости Литта глядела перед собой, почти не видя. Но случайно взор ее остановился на лице владыки Евтихия. Литта вздрогнула и опомнилась. Такая насмешка, такое бездонное презрение было в этом лице, так пронзительны и злы казались глаза. Не на нее одну они смотрели, и с отвращением Литта - не подумала, скорее почувствовала: "А он сейчас прав. Что это за дикость? Что мы слушаем? И я..."

   Круто оборвал Федька свою речь и всем телом повернулся в кресле.

   - Так-то, милые, так-то, родименькие... А я уж и бай-бай, пожалуй... Каретка-то, небось, дожидается...

   Зашевелились, заговорили.

   - Куда вы, дорогой, дорогой Федор Яковлевич? - сказала, глубоко вздохнув, графиня.- Пожалуйста. Не покидайте нас так скоро. Вот чай. Прошу, Федор Яковлевич. Одну чашку чаю.

   На громадных подносах лакеи разносили чай. В углу воздвигся стол с какими-то яствами.

   Федор Яковлевич принял чай, деловито подвинулся с ним к столику и долго забирал еще что-то с подноса.

   Говорили сдержанно, группами. Княгиня Александра, Антипий Сергиевич и старая графиня совещались вполголоса о том, когда назначить следующее собрание. Антипий Сергиевич предлагал "как можно скорее: время положительно не терпит". Порешили, кажется, на той неделе.

   Смуглый архимандрит приналег на закуску и мирно беседовал с игуменьей Таисией, которая разводила жирными руками и жаловалась на свое имя:

   - Что оно значит? Та-и-сия. Та, что в миру была, и сия, нынешняя. Та-и-сия. Как это понимать?

   Оглянувшись пугливо в сторону Федьки Растекая, перебила себя, зашептала:

   - Замечательный старец. Видимо, возлюблен Господом. Сила какая в нем замечательная. Тоже отца Лаврентия я видела. Великого духа человек.

   Преосвященный Евтихий встал, взял подле него лежавший клобук свой, черный, но с бриллиантовым крестом впереди, и, красиво взмахнув рукавами шелковой рясы, точно золотистыми крыльями, надел его на голову.

   "Почему мне казалось, что монахи носят только черное?" - подумала Литта, глядя на золото коричневого шелка, переливающееся под электричеством. Весь преосвященный блестел: и панагия на груди, и звезды.

   Федька Растекай, покончив с чаем и печениями, внезапно сорвался со стула.

   - Ну, пойду, пойду. Мир компании. За беседу много благодарю. Любят меня, все меня любят, малого, мушку этакую, все родные, милые. Прощай, матушка, графинюшка, Христос с тобой, пресвятая Богородица, прощай, Сашенька, небось, увидимся, красавица... Отцы святые...

   Кланялся на все стороны. Литта, встав, хотела отойти, но Федор Яковлевич цепко схватил ее за руку и не выпускал.

   - Прощай и ты, беленькая, послужите, послужите Христову делу, глазки востренькие... Буду еще когда у бабки-то - выходи, смотри, любимочка...

   И Литта почувствовала на лице прикосновение мокроватых усов, за которыми шевелились мягкие губы. Федька ее поцеловал.

   И уже семенил, не обращая больше ни на кого внимания, к выходу.

   - Это он всегда, это ничего,- проговорила княгиня Александра, улыбаясь Литте, которая совершенно остолбенела от неожиданности.- Полюбит и непременно поцелует. Il n'y a rien de guoi vous alarmer, ma petit amie {Не волнуйтесь, мой дружочек (фр.).},- прибавила она, видя, что девушка в негодовании хочет заговорить, порывается к уходящему Федьке.

   - С волками жить...- прошептал Литте на ухо Роман Иванович и тотчас же сказал громче:

   - Такой уж обычай у старца. Успокойтесь. Видите, никто и внимания не обратил.

   Но Литта не желала больше оставаться тут. Довольно. Как бы только уйти незаметнее. Подплыла старая графиня.

   - Какой он... проникновенный, n'est ce pas, princesse? Il était très gentil avec vous {Не правда ли, княжна? Он был с вами так любезен (фр.).},- несколько равнодушно заметила она внучке. И повернувшись к Роману Ивановичу:

   - Il vous appelle toujours сокол ясный. Quelle jolie expression {Он называет вас всегда... Какое милое выражение (фр.).} - сокол ясный.

   - Графиня,- почтительно склоняясь, по-французски сказал Роман Иванович,- что говорит вам ваше чувство? Может этот старец далеко пойти?

   Расходились. Старый владыка Виссарион, худой, в очках, молчаливый, ушел раньше всех. Пышный Евтихий, сверкая бриллиантами своего клобука, остановился на минуту с Романом Ивановичем.

   - Святый старец! - произнес он насмешливо и довольно громко, не стесняясь тем, что княгиня Александра, старуха и Литта были недалеко, могли его слышать.- Абие, абие, а больше бабие. Мозги-то у него давно низом вышли. Вы как полагаете?

   Сменцев, привыкший к беспредельной грубости сверкающего иерарха, только улыбнулся под усами.

   В эту минуту к ним подошла стройная, еще довольно красивая дама с растерянными глазами. Она весь вечер промолчала в уголке. Оттуда, не опуская взора, смотрела на Евтихия.

   - Владыка,- начала она срывающимся от волнения голосом.- Простите... Я хотела вас спросить... Вы будете нынче на богослужении?..

   Назвала одну из самых фешенебельных церквей.

   - Не буду,- отрезал иерарх.

   - Как жить!.. Ах, владыка, этот старец, конечно, очень замечательный, но на меня он совсем, совсем не действует. В нем не хватает величия. Как хотите - величия нет. А я так жажду духовного утешения, владыка. Такое чувствую смятение в последнее время, такое расстройство...

   Она руки сложила и смотрела на него горячими глазами.

   Преосвященный грубо оборвал ее:

   - Камфоры, матушка, камфоры примите. Очень помогает.

   И отвернулся. Дама постояла, подумала и, покраснев до слез, отошла робко.

   - Отлипла,- довольно усмехнувшись, сказал иерарх.- Эк надоели, шлепохвостки. Так и прет их на монахов. Ну, прощайте,- прибавил он, попросту подавая руку Роману Ивановичу.- Значит, завтра прибудете? Вечерком, что ли? Полчаса имею. Поговорим.

   - Собственно, чего-нибудь важного не сообщу,- сказал Роман Иванович чуть-чуть холодно и прищурился.- Так, личное мое дело одно. Желал сказать вам раньше, чем другим.

   - Личное, личное... Как же не важно? Очень даже важно. Говаривали. Прибудете, значит. Ожидаю.

   Многие ушли, кое-кто остался. Архимандрит, игуменья, молодой священник, несколько дам, Антипий Сергеевич. Кто-то предложил "пропеть". Дама с растерянными глазами села за рояль.

   И Литта, которой удалось наконец выскользнуть незаметно, слышала, удаляясь, звуки: "Хвалите имя Господне".

   Нестройное было пение, даже дикое, но усердное: каждый старался от полноты сердца, но ведь это был случайный хор, и напевы, как сердца, у всех оказывались разные.

  

  

   С головной болью, усталый и слегка простуженный, вернулся Роман Иванович домой.

   В маленькой передней наткнулся на чемодан.

   А войдя в первую комнату своей квартирки и повернув яркое электричество, увидал на диване спящего Флорентия.

   Не удивился,- он его ждал. Именно вечером. Флоризель умеет приезжать с какими-то необычными поездами.

   Было совсем не поздно - двенадцатый в начале. Хотя голова и болела, но настроение у Романа Ивановича было скорее приятное. А явление Флоризеля совсем развеселило его.

   Потихоньку вышел, переоделся, в миг приготовил чай на спиртовке.

   - Флоризель, вставай. Этак ты до утра проспишь.

   Флорентий повернул голову, щуря на свет глаза и улыбнулся еще впросонках.

   Потом, живо опомнясь, вскочил.

   - Здравствуй. А я с дороги... Ждал тебя. Сам не знаю, как уснул.

   Поцеловались. Флорентий умылся, посвежел,- ни сна, ни усталости как не бывало. Сели пить чай.

   - Ты что, Роман? Лицо утомленное.

   - Голова болела. Проходит. Разные тут вещи... неприятности.

&n