Гиппиус Зинаида Николаевна - Роман-царевич

align="justify">  

  

   - Ладно, Василий, значит, так. Никого не слушай, свое помни. С Кучевыми уж где-где, а тут в полном будете сговоре.

   Перед Флорентием, в морозных сумерках, у ворот усадьбы, стоят три мужика: один постарше, Василий, двое молодых. У Дмитрия, жениха Лены, лицо узкое как ножик, задумчивое и упрямое.

   - Теперь идите. Я на тебя, Василий, надеюсь. А ты, Дмитро, помни, дело крепко завязано, так надо в разуме быть, прежде времени на рожон чтоб не лезть. Ни себе, ни другим воли не давай зря.

   - Флорентий Власыч, позвольте еще высказать,- начал Василий.- Конечно, мы не понимаем, но я так, вслушиваясь, предрешал в себе насчет отца дьякона: мятущиеся мысли. Это довольно гладко, как вы поясняете, и мы всегда что за хозяина, что за вас - всей душой. Потому что правда истинная, и если со временем кровь пролить - тоже никуда не денешься. Теперь же, как вы окончательно пояснили, то тем более. А что отца дьякона касаемо,- он вот и по осени, и так говаривал - ясности совершенной нет. Наши тоже некоторые мекали: куда, мол, гнет? В каком смысле? Кучевые опять за него спорились. Мы бы рады, да как об нем разуметь?

   Флорентий нетерпеливо пожал плечами.

   - А ты не сомневайся. Если отец дьякон всего ясно сказать не может, на это глядеть нечего. Он в тех же мыслях, а только раньше времени - мало ли! - опасался. Его положение трудное. Теперь, гляди, обойдется. Свое помни, Василий; так и понимайте.

   - Хозяин-то нынче не вернется?

   - Разве он сказывается?- перебил Василия другой молодой мужик, Ипат, бледный и нервный, из бывших "духовных христиан".- Тебе чего его?- Приедет кода надо. Может, он в Питер поехал. Тебе - помни, что наказано, вот твое и дело все.

   Василий хотел что-то возразить, но Флорентий сказал быстро:

   - Вернется ли, нет ли, ждать нечего. Идите с Богом, утро вечера мудренее.

   Поговорили еще немного, тихо, попрощались за руку, пошли. Дмитро отстал.

   - Флорентий Власыч,- зашептал таинственно, приближая к Флорентию узкое, упрямое лицо, и глаза у него чуть блеснули под вытертым мехом шапки,- что я гадал, Флорентий Власыч, хозяину-то пока не в верное ли место куда? Как если налетят, да не дай Бог начнут у вас распоряжаться, то да се - народ-то узнает, подымется, пожалуй, не сдержать.

   - Ладно, ладно, думано уж,- хмурясь ответил Флорентий.- Прямо тебе скажу, и другим передай: к нам без сомнения наедут, да пусть: пошвыряют, пошвыряют, с тем же останутся. У нас думано, не глупей тебя. Этак пусть, с народом чтобы только не подымали. И не подымут, видимое дело. А хозяину чего станется? Полно-ка зря болтать.

   - Не станется. Заговоренный, што ль? - усмехнулся Дмитро в усы.- Ну, коли у вас думано,- так так. Счастливо, значит.

   Флорентий остался один. Прошел в калитку. Чуть мерцает огонек во флигеле. В глубине двора, едва видный, темнел большой дом. Черны окна. Да Литтина спальня на ту сторону, не видать отсюда. А в переплетной огня нет.

   Побродил еще по двору. Вызвездило.

   Синь свет звезд и бестенен. Только черноту съедает.

   Вот во флигеле стукнуло кольцо. Щурясь, пригляделся Флорентий. Литта идет в большой дом. Верно, ждала Флорентия,- не дождалась.

   Он сделал шаг вперед. Остановилась и она, приглядывается. Повернула к нему.

   Сошлись на дорожке, у высокого сугроба. Бледно и мутно лицо ее в свете звезд. Вокруг - снеговая тишина, снеговая и звездная. И тихо сказала Литта:

   - Ждешь его тут? Мне остаться, может быть?

   - Как хочешь. Впрочем, ты что думаешь? Литта, слушай, одно помни: он не виноват.

   - Не виноват?- пролепетала она.- Как же не виноват?

   - Так, ни в чем. Я долго думал, давно думаю, и вот знаю: он не виноват. Я виноват, и ты, и они все... нет, в том-то и дело, что они не виноваты; если обмануты - опять моя вина. Перед ними-то, за них и должен я понести... У хранить, освободить, не отдать... Я один.

   - Не понимаю,- опять растерянно прошептала Литта, вглядываясь в склоненное к ней лицо Флорентия, едва различая его черты под звездами.- В чем ты виноват? Что любил? Не знал?

   - Я любил так, как нельзя человека любить, пойми, пойми же! Кощунственно я любил его. Ты думаешь - он, вот Роман Сменцев, плох, дурен, взял да в другую сторону обернулся? Думаешь, будь он получше... Неправда. Оттого и не виноват, что не мог быть не таким, каков есть: совсем нельзя на этом месте проклятом иным оказаться. Когда человек себя на место Божье ставит, уж от человека-то, может, ничего и не остается, и уж нельзя ему их всех... малых, не соблазнить. А я смотрел, молчал, отдавал, я сам перед ним - перед маревом-то! - благоговел как перед...

   Не договорил, точно дыханье перехватило. Литта быстро взяла его за руку.

   - Флорентий, пойдем. Ко мне пойдем. Хочешь? Подожди, я понимаю, как ты думаешь; но это неправда про марево, он живой человек, только страшный очень. Мы поняли,- значит, бороться надо, не отдавать, с нами же правда...

   Флорентий покачал головой.

   - А они? Вот сейчас, вот эти все, которые за него завтра умереть готовы, за мечту свою, за любовь свою... Этих сейчас с ним оставить, на него?

   - За них бороться...- неуверенно прошептала Литта.

   - Нет. Сейчас, если борьба,- за себя она будет, за себя только возможна. А они пока пропадут, и дело пропадет. Нет, не отдам, собой покрою, любовь сберегу. Они поймут, Литта, ведь они же не его правой своей любовью любят, им вот марево это глаза морочит, не его же... а кого нельзя не любить - Того. Ему одному такая любовь принадлежит, Роман - только вор, по дороге ее перехватывает. Понимаешь? И если я вижу, и всю вину свою долгую, смертную, увидел - я уж о них одних, о малых, и могу думать, уж ни о чем, ни о ком... Оставь меня.

   - Флорентий, нет, нет. Но ведь я тоже виновата. Пусть ты будешь не один. Я - с тобой...

   Она цеплялась за него, тянула его куда-то. Не знала, понимает ли до конца?

   - Со мной...- он еще ближе наклонился к ее лицу.- Не надо, Литта. Ты уж много помогла мне. Пусть моя вина, моя любовь, мой ответ.

   Опять не договорил. И вдруг с нежной мукой, с робкой жалобой взглянул ей в глаза, близко.

   - Сестричка, ведь мне тяжелее смерти... одному? Сестричка, может, ты сказала - со мной, а сама, может, не понимаешь, куда я иду? Что я... что надо сделать?

   Литта молчала, леденея. Морозные, слабо переливались звезды наверху.

   - Ежели со мной... ежели вместе... Тогда сейчас уходи, уходи, я и буду знать. Не стой, не жди. Я буду знать, что вместе... что я не один.

   Хотела двинуться - и не могла. Ноги точно приросли, примерзли к снегу. О, зачем она!.. Лучше бы не понимать, не знать! О, если бы ничего этого не было!

   Флорентий поднял голову, прислушался. Нет. Показалось.

   Проговорил совсем спокойно:

   - Думал - уж он. Да, пожалуй, в монастырь, к отцу Лаврентию завернул... Приедет.

   Вдруг успокоилась и Литта. Или просто холод до сердца дошел. Ясная, прозрачная, крепкая льдинка вместо сердца. Только о нем, только вот о Флорентии...

   - Прости,- сказала и обняла, холодными губами ища его губ.- Я с тобой. Пусть наша вина. Я с тобой.

   И разомкнула объятия, пошла, не оглядываясь, к дому, быстро,- и затерялась в синей тьме снегов и звезд.

   Флорентий постоял, поглядел на тусклый огонек во флигеле. Теперь там пусто. Миша с Романом Ивановичем уехал, старуха-стряпка спит в пристройке. Тихо.

   Вышел на дорогу. Долго бродил. Звездный пар наверху. Внизу точно снег светит.

   Скрипят полозья? Или опять кажется?

   Из-за поворота сразу выскочили сани. Флорентий посторонился. Санки остановились у ворот.

   - Я отопру,- сказал Флорентий.- Ты один?

   Роман Иванович оставлял иногда Мишу в городе или где по дороге, когда на другой день собирался туда же выехать.

   - Иди, намерзся, я лошадь уберу,- продолжал Флорентий.- А как дела?

   - Дела недурны. Ведь где я был! Обещали серьезно с мужиками историю замять. Полагаться, закрыв глаза, на обещанья нечего, конечно, а похоже, что образумились. К нам приедут, да это пустое, формальность, пороются, коньячку попьют... А у тебя как?

   - У меня хорошо. С дьяконом серьезно говорил. И с другими. Лучше надеяться нельзя.

   - Вот спасибо, друг. Пора, пора нам перестать на месте топтаться. Потихоньку наладимся. Я завтра же и сам определенно кое с кем поговорю. Варсиске телеграмму послал, прилетит. Кончай скорее, еще потолкуем.

   Он прошел в сени.

   Флорентий возился с лошадью.

  

  

   Что это такое?

   Неяркий тупой звук. Точно упало тяжелое где-то, грузное, незвонкое.

   Такой неяркий звук можно бы не услышать, если б не был он дик, нейдущ ко всему, что здесь, несхож со всеми звуками, возможными здесь.

   А Литта ждала его. Ждала, потому что вот, не прислушиваясь больше, не медля дольше, она бежит по темной лестнице вниз, вниз, ощупью отворяет дверь, опять бежит, спотыкаясь, скользя, не замечая, что вязнут в снегу тонкие туфли, мокнут чулки.

   Сто мыслей сразу в голове, коротких, глупых, даже не мыслей вовсе. И как во сне бывает: ноги бегут, дыханья нет, а почти не двигаешься.

   Вот крыльцо, одна ступенька, другая, третья, четвертая. Как тихо. Как темно. И никого нет. Странно, что никого нет и тихо-тихо. Точно навсегда тишина и темнота; точно все уже под землею.

   Шарит в сенях по двери. Кажется, нет двери, сплошная темная стена, не откроется.

   Но нашла, отворила.

   Теплом и пахучим дымом ударило в лицо. Вся комната в дыму. Сизеет он пологом на огне лампы.

   Не крикнула. Быстро, тихо стала звать:

   - Флорентий! Флорентий! Да где же?..

   Прозрачнел дым. Увидела Флорентия, на коленях около дивана. Обернулась - увидела, на столе без скатерти, серые тряпки, пролитое масло, темную коробку, два револьвера. Ведь еще днем она заметила их на окне, да, да! Флорентий что-то сказал о них - не слышала. Нарочно не слышала. Это помнит, что нарочно.

   Теперь дальний лежал боком, косо. Схватила его - теплый.

   - Осторожнее,- прошептал Флорентий, чуть-чуть обернувшись.

   - Вы их чистили, да?.. Твой заряжен был... Пусти меня. Он жив? Жив?

   Флорентий протянул руку, отстраняя:

   - Жив. Молчи.

   Но она наклонилась к дивану, к смуглому лицу с открытыми глазами. Голубоватая тень всплывала, просачивалась сквозь смуглость. Все резче делались угольные полосы бровей. Кипела розовая пена на скривленных губах, кипела и опадала с каждым вздохом.

   - Где рана? Вот здесь? Ты положил полотенце, Флорентий? Крови нет почти... Только на рубашке немного. Постой...

   Глаза под изогнутыми бровями медленно-медленно повернулись. Между стонущими хрипами прорывались теперь слова:

   - Да что... же вы? Ра... нен. Докто... ра. Ра... докто... Ты, Фло... Черт зна... ет. Черт...

   Полухрип, полукрик - в нем потерялись слова. Крупная, волнистая дрожь стала бегать по телу. Взор погас, но не совсем.

   - Флорентий!

   Схватила его за плечи, наклонилась, посмотрела близко-близко в голубые, темно-посиневшие глаза. И тихо-тихо сказала, точно не ему сказала - себе:

   - Я с тобой. Я с тобой.

   Никто не слышал ни скрипа ворот и полозьев, ни стука, ни шагов. Но едва отворилась дверь, едва блеснули пуговицы мундиров, загорелся блик на ружье первого стражника - Литта уже поняла, кто это, зачем. Все ясно; все просто; простая, холодно-льдистая ясность и в ней.

   - Господа, несчастие. Роман Иванович ранен. Взгляните!

   Она взяла ближайшего за рукав, потащила к дивану. Это был исправник, барон Курц. От неожиданности он выкатил глаза и упирался.

   - Они смотрели револьверы. Роковая неосторожность. У Флорентия случайно был заряжен. Да взгляните же!

   - Сударыня... Графиня... Pardon! В чем дело? - упирался Курц.- Мы при исполнении своих обязанностей... Конечно, такое несчастие... Но позвольте! Это как же?.. Сейчас произошло? При вас?

   Литта взглянула на свои мокрые туфли.

   - Нет. Не при мне. Я только что ушла, мы сидели вечер вместе, говорили... Начали они чистить их при мне. Едва я успела уйти в дом, раздеться, вдруг... Прибежала в одном платье... Ах, да это все потом! Нельзя медлить. Рана тяжелая, но он сейчас был в сознании, требовал доктора... Надо везти его в город, в больницу,- так скорее, понимаете? У вас лошади, я поеду сама с ним. Ни минуты нельзя медлить. Несите его!

   Исправник, да и другие, совсем растерялись. Она так властно требовала; раненый хрипел.

   - Но, сударыня, я по долгу службы...

   - Вы ответите! - сверкнула Литта глазами.- Сейчас же велите нести больного, давайте мне провожатых. А там делайте, что хотите.

   О Флорентии все как-то забыли. Он сидел на полу, около дивана, прислонившись головой к ногам Романа Ивановича. Точно не слышал, ничего не видел, точно все это его не касалось.

   Звенели, шептались, толпились, совещались. Курц струсил окончательно.

   - Я не имею права, графи... сударыня. Но беру на свою ответственность... Эй, вы, там! - обернулся он.

   Вдруг прибавил, путаясь, сомневаясь:

   - Конечно, минуты дороги... Но... если послать за доктором? А пока - первую бы помощь...

   - Подымайте! Осторожнее! Вот так! - распоряжалась Литта.

   Схватила шапку Флорентия, короткую шубу его накинула на себя.

   - Да ну же, скорее! Сюда!

   Подняли. Раненый застонал глухо, словно из подземелья, задрожал сильнее, опять забормотал полувнятно:

   - Черт знает... Черт... Черт...

   - Флорентия Власыча я принужден буду, по всей вероятности... задержать, препроводить...- лепетал Курц, идя за Литтой к двери.

   Она даже не обернулась.

   - Ваше дело. Посмотрите на него: хоть воды бы дали.

   - Ах, разве я не понимаю? Этакое несчастие. Лучшие друзья - и вдруг такое несчастие.

   Фонари замелькали на дворе. Тягучий скрип сапог по морозному снегу, лошадиное отфыркиванье...

   - Легче, легче!

   Стоны едва слышны. Он укрыт шубой. Литта рядом. Кто-то с другой стороны лепится, избочается сесть, поддерживает раненого. Скрипнули, точно крикнули, полозья...

   Флорентий все так же сидел на полу, прислонившись головой к опустевшему дивану.

   - Позвольте, господа. Флорентий Власыч!.. Эй, да кто там? подай воды, живо! Флорентий Власыч!..

  

  

   В свете еще зимнего парижского дня, за столом, заваленным какими-то чертежами и картами, сидит длинный Юс и работает. Напевает вполголоса веселую песенку.

   Робко позвонили. Никого, кроме Юса, в квартире Михаила. Надо идти отворять.

   - Пардон. Ложеман мосье Ивакоф? Леттр...

   - Да вы русский? Чего надо? Это вы третий день к нашей консьержке ходите? Дома нет.

   Гость, молодой и румяный, совсем смешался. Глядел в ужасе на сутуловатого, длиннорукого, с бритыми щеками юношу, такого неприветливого,- и растерянно улыбался.

   - У меня к мосье Ивакову... то есть да, письмо. Я бы подождал, если дома опять нет.

   - Давайте письмо и уходите.

   Гость, однако, ожесточился.

   - Нет-с, извините-с, я письма не дам. Вы не Иваков, так я не могу. Мне Юлитта Николаевна велела...

   - Юлитта Николаевна? Да вы от нее, что ли? От нее письмо?

   Гостю показалось, что он проговорился, что не надо было называть имени. Хотел уйти, отступил, но длинный Юс схватил его за рукав.

   - Идите, что ли. Чего боитесь-то? Сами хотели ждать.

   Гость торопливо сдернул теплое пальто, снял калоши.

   - Я ничего не боюсь. Это квартира Ивакова, я ему и передам письмо.

   - Иваков мой друг, мы вместе живем. Сейчас его дома нет. Ежели вы от Юлитты Николаевны, так ждите.

   Подтолкнул его вперед, в маленькую зальцу, где только что сам был, где стоял стол с чертежами. За них тотчас же и уселся опять.

   Гость, помявшись, сел в сторонке. Не знал, как себя держать. Разговаривать с ним, очевидно, были не расположены.

  

   На речке, на речке,

   На том бере-жечке

   Мыла Марусенька

   Белыя нози...

  

   напевал Юс довольно громко и весело, возясь с чертежами. Шипела, раскалялась печка "саламандра", плотно влипшая в камин. Алея, каленея, точно раздувалась жабой.

  

   ...Белыя нози...

   Она их мыла

   И при-морозила...

  

   Гость слушал покорно, а Юс будто и позабыл о нем.

  

   Напали на Марусеньку

   Серые гуси,

   Серые гуси,

   Лазоревы лапы... тьфу, очи...

  

   - Песня-то у вас...

   - Песня? Да... Песня как песня.

  

   Че-рез дом, че-рез дорожку

   Шла старая баба,

   Шла старая баба,

   На скрипке играла,

   Сама припевала:

   Хрен да петрушка,

   Марусенька душка...

  

   Гость вдруг радостно подхватил в тот же тон:

  

   Парей, сеньдерюшка,

   Под пологом подушка...

  

   Невольно захохотал Юс:

   - Вон вы что? Дурью песню знаете? Она дурья, да с моей стороны, вот мне и лезет, чуть на душе весело...

   - С вашей? Я еще по селу без штанов бегал, а уж песню эту пел. И теперь старики, случается... Теперь у нас в народе другие больше песни. Флорентий Власыч...

   - Да вы Флорентия знаете?

   - Господи, ну, а как же! Господи! Первый мой друг. На "ты" сколько лет. Впрочем, все равно уж, позвольте представиться: Геннадий Верхоустинский, сын священника в селе Заречном, что около Пчелиного. Я сейчас непосредственно из Пчелиного, с письмом к Ми... Ми...

   - К Михаилу Филиппычу?- подхватил Юс.- Ну и ладно. Не слыхал о вас, да ладно. Из духовного звания тоже, из моих краев... Эка, вот поеду... Что Флорентий-то теперь?

   - А там опять, на хуторе. Нельзя. Я, видите ли, сам бы не уехал. Да после происшествий... Из московского университета меня все равно бы уволили. Ну, Юлитта Николаевна придумала: поезжайте в Париж учиться. Требовала. Недоучки, говорит, не имеют права на общественную деятельность, так и по заветам самого Ро...

   - Сменцева, что ли?- перебил Юс.- Подумаешь! Да вы не кашляйте, я и Романа этого знавал. Лучше скажите-ка, да покороче, как там у вас, чего такое вышло?

   - Ужасная случайность! По газетам, верно, знаете? Ну, Роман Иванович... говорят, скончался в ту же ночь. Флорентия на покаяние... видимое же дело, ведь такие друзья. Формальность, конечно; ему и срок сократили, теперь вернулся, оба с Юлиттой Николаевной, со вдовой, в Пчелином.

   - Вон оно как. С чего же полиция-то очутилась на месте? Или вранье?

   - Нет, правда. А у нас перед тем неспокойно было,- раздули, конечно,- полиция как раз на хутор с обыском. Надо же! Это уж, впрочем, заранее готовились, пустяки, мы, главное, стремились, чтобы крестьян не мотали. Их бы и не тронули, пожалуй...

   - А что? - с любопытством спросил Юс.

   - А потом началось. Дело-то тишком, ночью случилось, никто ничего... Ну, пошли слухи; видят - на хуторе, в усадьбе никого, была, дескать, полиция, да что такое? Особенно же за хозяина, за Романа Ивановича, взволновались. Просто беда. На что дьякон - и тот ничему не верит... Вы, впрочем, их не знаете... Уж я сам голову потерял: ничего ведь не известно...

   - Та-ак...- протянул Юс поощрительно. Он был заинтересован.- А потом?

   - Потом, к счастью, вернулась Юлитта Николаевна, туда-сюда, кое-как уговаривать... Тоже энергичная барыня, да и слушают ее, жена, верят... Все же троих взяли, увезли. Флорентий надеется - отдадут. Да что я вам рассказываю! Дело не в фактах, а дух брожения интересен. Коли вы Романа Ивановича знали,- конечно...

   Юс покачал головой.

   - Черт ногу сломает, неразбериха у вас. Этот Сменцев, черт его... ну, покойник, так ладно... А я говорю - тоже раскусить-то его... Дельный, однако.

   Геннадий подхватил:

   - Вы думаете, я его тоже сразу? О, ведь тоже и не подойдешь. Молчит, бывало. Я, собственно, долго в его идею не мог проникнуть. Через Флорентия. Грандиознейшая идея! Конечно, голыми руками не взяться...

   Помолчали. Надувалась, шипя, печка. Юс задумчиво мурлыкал:

  

   Мыла Марусенька

   Белыя нози...

  

   Вдруг спросил:

   - А что же Юлитта Николаевна? Как это она замуж за него выскочила?

   - Мне тут ничего не известно,- признался Геннадий.- Такая удивительная, прямо удивительная. Под стать была Роману-царевичу нашему. Ну, и поженились.

   Щелкнула входная дверь. И сейчас же вошел Михаил.

   Геннадий едва взглянул на него - понял, несмотря на всю простоту свою, что это именно тот, к кому он послан. Залепетал что-то и сразу протянул толстый, чуть смятый пакет.

   - Письмо вам, лично... от Юлитты Николаевны.

   Михаил удивленно повел на него глазами, посмотрел на Юса, побледнел слегка. Разорвал пакет: оттуда посыпались мелко исписанные листки. Тотчас же собрал их, спрятал в боковой карман.

   - Вы из России?

   Юс помог оробевшему Геннадию. Сообщил, как они разговорились из-за песенки. Стал передавать и весь разговор, но тут уж Геннадий разошелся, с охотой, подробно опять стал рассказывать о Пчелином.

   Михаил слушал молча. Изредка задавал неожиданные вопросы. Склонившись к чертежам, едва слышно, весело Юс напевал свое:

  

   Шиш, гуси, летите,

   Воды не мутите...

  

   Понемногу темнело. Геннадий вскочил:

   - Задерживаю вас... Пора. Ну вот, слава Богу, так был рад...

   - На днях еще зайдите,- сказал Михаил.- Только на днях, позже не застанете, вероятно.

   - Ну, экземпляр! - засмеялся Юс, когда гость наконец ушел.- Темно, лампу зажечь. Да... Рубаха-парень. А дела-то, Шурин, а? Ладно как вышло, что мы с этим фон-бароном не связались. Пел хорошо, а черт их разберет. Наталью Филипповну не переспоришь, а только, право, погодить бы ей туда.

   Михаил ничего не ответил и ушел к себе, в маленький свой кабинетик. Долго возился с лампой. Наконец сел к столу, отодвинул гору наваленных бумаг и книг. Вот они, мелко исписанные листки.

   И он стал читать.

   Жизнь Михаила в эти два месяца круто изменилась. То есть он сам изменил ее. Встреча со Сменцевым, Сменцев, каким он его видел и увидел,- все это дало последний толчок, родило нужную уверенность в себе. Выяснилась невозможность оставаться дольше в прежнем, неопределенном и отчасти фальшивом положении.

   Тяжело досталась свобода; он не хотел рвать грубо старые, кровные связи,- но они рвались, все равно, и все равно было много чужой боли, чужого непонимания. Самые близкие ("солдаты",- сказал бы Роман Иванович, "друзья", - зовет Михаил) - с ним. И он знает, что это недаром, не напрасно. Не обманет их.

   На новых путях надо начинать сначала. Но Михаил не боится. Сначала так сначала. Не много их, всех, но и это ничего: люди будут, люди придут, коли есть куда прийти, есть место.

   Когда случайно узнал Михаил, что Литта вышла за Сменцева (и когда он поверил) - показалось было, что кругом темно как ночью, а сам он проваливается. Но это не долго длилось. Почти физическим усилием воли отделил свою оскорбленную любовь, свое личное - от неличного и продолжал начатую работу со спокойным напряжением.

   Последнее время жалость к Литте, а, главное, ощущение своей вины перед нею тревожили его. Как же не виноват? Разве не оставил ее одну, без помощи, перед таким человеком, как Сменцев? Она влюбилась,- или это странно? Или не видел Михаил, какими очарованиями лжи владел этот человек, очарованиями, похожими на очарования истины? Не понял этого Михаил?

   Понял. Но была любовь и вера. Без веры не стоит любить. Вера в женщину - обманна? Ну что ж, может быть, и не стоит любить.

   Смутная история убийства Романа Ивановича опять ударила Михаила. Что это такое? Думал, думал, и о Флорентии думал,- вот, кажется, начинает понимать... и опять не знает, опять думает. Чувствовал скрытую трагедию - какую?

   К Литте шевельнулось злорадство, и оно испугало: не жива ли любовь? Нет, нет, лучше оставить это все, забыть, узко уйти в свое, в ближайшее, в сегодняшнее, в правдивое и ясное. Всю веру, всю любовь, все уменье - сюда.

   Но вот читает Михаил листки, исписанные милым почерком. Низко клонится над ними, читает, читает... осталось только два.

  

   "...знаешь все теперь. О себе нетрудно было писать: о том, что после случилось,- труднее. Но ты видел Романа Ивановича, и как ни мало я знаю о вашем свидании,- верится, что ты этого человека понял. Или хоть начал понимать. Флорентия ведь понял? Может быть, не удивишься очень и случившемуся, поймешь и недосказанное?

   Тайна смерти Романа - не секрет, который можно открыть или не открыть, а именно тайна. У кого нет своих глаз для нее, тот ее и не увидит. Любил? Да. Убил нарочно? Да. Или Роман Сменцев был виноват, изменил чему-нибудь, изменил себе? нет, нет! Подумай теперь, могут ли внешние в это проникнуть, поверить. А вот Наташа без слов, одной любовью поняла и знает. (Наташа хочет приехать, я рада. Так ждет ее Флорентий, так нужна она ему,- да и всем нам, верю в нее.) Могут внешние люди, совсем ничего не знающие, думать и так: Сменцев был обычный провокатор, вызвал полицию, Флорентий, узнав, поспешил убить его, нечаянность подстроил. Насколько это грубее и дальше от правды, чем то, что естественно думают все,- неосторожность. Но пускай. Хорошо, что есть настоящая правда и что мы ее знаем, что мы - в ней...

   Тебя я увижу, Михаил, тогда, когда буду тебе нужна, когда ты делать начнешь и уверишься, что наше дело - одно. О личных отношениях - теперь ли говорить? Что мы знаем? Их может определить только будущее. Но опять говорю: будет нужно - напиши, передай, и я приеду в указанное место. Сейчас я не хочу оставить Пчелиное, не вправе, так чувствуется. А приехала бы и сейчас, ненадолго, если б надо было, пойми только меня.

   Кончаю, много недосказанного, да ведь всего не передашь. Мне бодро, дух у нас здесь хороший. Живем пока с тихостью и мудростью. Флорентий - ясный; иной раз и ужасалась я, и слабела; а на нем ни тени: любовь, должно быть, хранит.

   Ну, прощай... до свидания. Верь жизни. Она не обманет. Верь и вере своей, и делам по вере. Прощай".

  

  

   Веселое солнце в дали голубой...

   Они увиделись скоро,- скорей, чем думала Литта. Михаил хочет сказать ей живым голосом, что все уже есть, что начало их тяжелой и сладкой работе положено,- хочет услышать и ее живой голос.

   Надо о ближайшем условиться. Не ждет работа.

   Они съехались, на краткие часы, в забытом городке с острыми темными крышами, не русском, но недалеко от России лежащем. Тихий домик на выезде; поля, широкие, видны из окон. Точно улыбаются поля желтыми цветами - их раскрыло весеннее солнце. А над цветами, вверху, в лазоревой и золотой пустыне, смеются пронзительно, как играющие дети,- жаворонки.

   Сегодня Литта уедет назад, в Россию. Флорентия Михаил станет ждать к июню. Наташа уже в России.

   У раскрытого окна стоит Литта, смотрит в поля, в небо.

   - Какая весна здесь! А у нас только небо стало выше, на солнце сосульки длинные, дорога лоснится, а поля еще белы-белы.

   Очень изменилась Литта: похудела,- или от черного платья кажется? Точно выросла. Загоревшее от воздуха лицо - резче; нет в нем прежней фарфоровой нежности, в глазах нет детской печали: глаза ясны и жестки. Она ли - милая, беспомощная девочка?

   Она, потому что к ней - любовь. Но и любовь ломается: крепче, осторожнее, человечнее становится. И затайнее: о любви не говорили они совсем.

   Лицо у Михаила серьезное, строгое. Думает о чем-то, соображает.

   - Мне придется в Петербург сначала. Ненадолго. Люди там есть. Потом посмотрю...

   - Да, да, не торопись,- обернулась Литта.- Поговори с Флорентием. У нас теперь тихо, да пусть хорошенько уляжется. Петербург сейчас важнее.

   - А знаешь...- он сжал брови,- мне все-таки Пчелиное твое... не то, что неприятно, а смущает меня. Я реалист, и вера моя, большая ли, малая ли - прямая, определенная. Так я и дело понимаю. А у вас, среди них - странно! - будто носится еще мутный, извилистый дух Сменцева... Ты говорила, они до сих пор не верят?

   - Чему?

   - Да вот, что его нет, что он... умер? Я понимаю, обстановка была такая... слухи могли родиться. Но уж не слухи,- это начало легенды... Не умер! Ведь знают же, что умер?

   - Знают. Да, есть такие, я подмечала: знают и точно не верят. Сложно это, загадочно, Михаил. Надо приглядываться, подходить бережно-бережно...

   - А Флорентий - как с ними?

   - Он говорит, что сам думает, на их языке говорить умеет. Никогда дурно о Романе, а так, будто Романа и не было никогда, есть один Хозяин, настоящий, его они любят, его помнят и слушают.

   - Видишь, видишь,- заволновался Михаил и даже встал, подошел к ней ближе.- Не мог бы я так. Флорентий в мистику перегибает, или не опасно? Я бы прямо говорил,- и буду! - что вот такой Роман - самозванец, что не может, не смеет единый человек властвовать над многими, другими людьми, что покорность, и веру, и ту любовь, какой он добивался, можно только Богу отдавать... И что умер самозванец, убит, и так должно, так нужно...

   - Постой, постой...- останавливала Литта. Но он не слушал.

   - А сам Флорентий? Ты говоришь - ясный он. Марево рассеял! Нет, тут не мистика, не марево рассеял - живого человека он убил! Пусть было неизбежно, другое дело, но как же всей реальности этого не почувствовать! И если не почувствовал, если не насквозь, насквозь...

   - Замолчи! - крикнула Литта.- Ничего ты не знаешь...

   - Я? - и тяжелым взором посмотрел на нее Михаил.- Нет, это-то... это-то я знаю.

   Сурово, темно было и ее лицо.

   - О Флорентии не говори. Лучше совсем не говорить об этом. А если ему... тяжелее смерти? А если и... мне? Ведь я была с ним. С открытыми глазами мы шли. Оба знали, что нельзя... все-таки надо было, надо! Впрочем, тут нет слов.

   Долго молчали оба. Потом тихонько Литта сказала:

   - Нет, я не боюсь ничего, и за них, за пчелиных наших, не боюсь. Люблю просто, верю просто. Если есть еще непонятность, загадочность - так ведь мы касаемся чуждой нам души, народной. Своя там правда, только сказать себя пока не умеет. Любовь всегда права, Михаил, даже темная, и бережно-бережно хранить ее надо.

   - Темную?

   - Бережно-бережно осветлять всякую, ясной правду ее делать. В этом же и работа наша. Роман на чужое место, на чужое имя посягнул - его суди Бог. А они - поверь - не его они любят, и даже не Ивана-царевича сказочного, а того, настоящего Царевича, сына Царя Единого, которого и мы с тобой любим...

   Улыбнулась по-прежнему, по-детски ясно, прибавила:

   - И все будет. Все будет хорошо.

   Без грусти прощались они. Нет одиночества, нет страха. За ними - друзья, перед ними - работа.

   Из окон падали смеющиеся голоса жаворонков. Смеялись жаворонки вверху, горели под ними завечеревшие поля весенние.

   Наклонив голову, шепнула Литта:

   - Перекрести меня.

   - И ты. Спасибо, родная. Христос с тобой.

   Прибавил тихо, совсем тихо,- она, может быть, и не слышала:

   - Как я тебя люблю.

  

  

   Роман вышел отдельным изданием в "Московском книгоиздательстве" в 1913 г. и является продолжением романа "Чертова кукла". Еще одна часть задуманной трилогии - "Очарование истины" - осталась незаконченной. Название романа и определение роли главного героя в революции - "Роман-царевич" - восходит к роману Ф. М. Достоевского "Бесы" (ч. II, гл. 8 - "Иван-царевич"), где этим именем называет Ивана Ставрогина Павел Верховенский, предполагая в ходе революции представить его народу царевичем. Фамилия Сменцев произведена от названия имения Сменцево в Новгородской губернии, где в 1912 г. отдыхали Мережковские.

   С. 286. Улинька, "сияющее видение" - Юлитту Николаевну Двоекурову называют именем идеальной героини второй части "Мертвых душ" Н. В. Гоголя.

   С. 332. Флоризель - принц Баккардии, благородный герой серии рассказов английского писателя Роберта Льюиса Стивенсона (1850-1894) из книги "Новые арабские ночи" ("New Arabian nights", 1882, русский перевод - 1901); в наши дни издано под загл. "Современная 1001 ночь" (1978).

   С. 386. Федька Растекай (Федор Яковлевич) - образ, в котором угадывается "старец" Григорий Распутин.

   С. 476. "Раклы" - производное от французского "racaille", сволочь, шваль, слово, бытовавшее в среде русского дворянства в форме "ракалья".