Гиппиус Зинаида Николаевна - Роман-царевич

  

   Роман Сменцев крепок и вынослив. Сложение - как у юного богатыря. Но когда-то, при ужасных условиях, он перенес тиф, который оставил ему расстройство в печени. Слабое, потому что лишь изредка возвращалась глухая боль в боку, но Сменцев нетерпелив и раздражается от всякой боли.

   Никто не знает этого. Он всегда одинаково ровен с людьми, скорее весел, и почти незаметна желтизна его смуглого лица. Но у себя в комнате, один,- он порою киснет, капризничает, злится, красивые брови его не хмурятся, а жалобно кривятся. Боль не такая, чтобы нельзя было заснуть, но он нарочно не засыпает; есть что-то и в боли, и в этом его одиноком тайном раздражении, в капризах наедине с собою, ему сладкое.

   Может быть, нравится уверенность, что войди кто-нибудь, понадобись что-нибудь сейчас,- и Роман Иванович преобразится во мгновение ока: точно ни боли, ни раздражения, ни слабости никогда не бывало, да и не могло быть. Наедине с собою он позволял себе все. Все, кроме обмана. Такое у него правило. Без мудрого, постоянного обмана всех, с кем соприкасаешься, нельзя жить, нельзя сделать с людьми ничего. Не ложь,- ложь большею частью глупа,- а именно мудрый обман. Но зато надо уметь никогда не обманывать себя; больше - позволять себе все перед собою. И Роман Иванович любил как холодную ясность мыслей своих тайных, так и отдыхи свои, слабости свои,- их не подглядит чужой взор.

   Сменцев был очень недоволен разговором с Литтой, нелепым и, главное, незаконченным; кое-что сделано, однако можно бы сделать больше и лучше. Неужели оттого не вышло, что ему уже несколько дней нездоровится и внутреннее раздражение сказалось в резкости слов? Надо принять меры. Во всяком случае после вчерашнего надо переждать несколько дней. Девочка нервная, но крепкая и, кажется, вымуштрованная. Вот с ней - ложь никуда бы уж не годилась. Он и не лгал ей, как никому, впрочем.

   Из окна его комнаты видна узкая, мшистая дорога, прямо бегущая вдаль между березами и елями. Теперь на нее ложилось полосами низкое, желтое солнце.

   Комната Сменцева - наверху, недалеко от Литтиной, но обращенная в другую сторону. И не круглая, а вся какая-то кривая, с острыми и длинными углами. Такая удалась, благодаря фантазии Хованского.

   Сменцеву она нравится. Нравится и кривизна ее,- и пустота: постель, белый комод, стол с ворохом бумаг,- ничего лишнего.

   Бумаги - это постоянная работа Сменцева. Он, не торопясь, пишет очень серьезное историческое исследование, немножко чересчур серьезное, почти сухое. Целая книга. Отдельными кусками она уже появлялась в научном журнале. Сменцев относится к этому своему делу добросовестно и доброжелательно. Считает гигиеничным иметь такое приятное и отвлекающее упражнение для мысли.

   Чуть слышно, жалобно зазвякали бубенчики. Вот слышнее, связнее, ближе. Кто-то едет со станции.

   Роман Иванович взглянул в окно, на дорогу. Но никого еще не было видно.

   "Ах, да! - вспомнил он вдруг.- Это ведь прекрасный журналист наш катит".

   Алексей Алексеевич нынче распоряжался послать лошадей на станцию за своим приятелем Звягинцевым.

   В конце прямой солнечной дороги показался тарантас. Острые глаза Романа Ивановича различили тотчас же представительную фигуру Звягинцева. Растрясло, видно. Сбочился, и глупый котелок свой придерживает. Но кто рядом? Шляпка чья-то. И тоже набок съезжает. Под сбитой шляпкой вдруг сверкнули на солнце огненные волосы.

   Не может быть! Но тарантас уже совсем близко. Уже совсем ясно видно Звягинцева. А рядом с ним - Габриэль.

   Роман Иванович нахмурился. Этого еще не хватало! Габриэль! Ну, сам виноват. Нашел, кому доверить свой адрес.

   Все его раздраженье направилось теперь на Габриэль. Прогнать, что ли, ее поскорее? Да этим не поможешь. Своевольная дура. Постой же.

  

  

   В громадных сенях, вышиною во всю Стройку, уже столпились и гости и хозяева.

   Снимая пальто, Звягинцев что-то весело объяснял и смеялся тенорком; тенорок мало подходил к его крупной фигуре и мягко-барственным движениям.

   Рыжая девушка в белой шляпке, коротконогая, миловидная, стояла тут же.

   Выяснилось, что Звягинцев заметил ее на станции, мечущуюся, пристающую ко всем с расспросами, как попасть на Стройку. Ну, он и довез ее.

   - Я сейчас же обратно,- смущенно зачастила девушка.- Сейчас же. Я к Роману Ивановичу Сменцеву. По нужному делу. Извините, что так, незнакомая... Я сейчас же...

   - Да полноте, куда обратно! - приветливо остановила ее Катерина Павловна.- Раздевайтесь, обедать будем. Нынче и поезда уже нет. Снимайте шляпку.

   Сменцев наблюдал эту сцену с верхней площадки. Не торопился к приезжей.

   К обеду вышел на террасу. Рыжая Габриэль уже весело болтала с кем-то, освоившись. Но так и бросилась к Сменцеву.

   - Ах, Роман Иванович. Вот наконец! Я так внезапно... Такое дело...

   Сменцев посмотрел на нее холодно и жестко. Молча отошел к сторонке; она, уже робко, осекшись, последовала за ним.

   - Роман Иванович, я сочла нужным...

   - Напрасно. Я вам не давал инструкций ездить за мной.

   - Роман Иванович, но вы просили сохранять вашу корреспонденцию... И вот пришло письмо из Луги. Я знаю, вы ждали письма из Луги. И вот я думала... свезти вам и тотчас же назад...

   Опять осеклась под недвижным взглядом Сменцева.

   - Вы не смели делать того, что я вам не приказывал,- медленно и раздельно проговорил он.- Не смели.

   - Роман Иванович... Да, я понимаю. Я опрометчиво... Больше никогда, Роман Иванович... Молю вас...

   - Где письмо?

   Она заторопилась, стала рыться в сумочке, что-то выронила из нее, подняла, наконец отыскала смятое письмо и протянула Сменцеву.

   Взял, не глядя сунул в карман.

   - Вот что, Габриэль. Завтра утром я уезжаю. А вы потрудитесь остаться здесь, уедете тотчас же после моего возвращения. Поняли?

   Она открыла рот, но от ужаса ничего не сказала. Вот так попалась!

   Сменцев чувствовал, что зол до последней степени. У него даже угол рта дергался. Не стоило, конечно, злиться на эту дуру, да еще из-за пустяка. Пустяк - но не пустяк самоволие. Следует его прекратить.

   Сели обедать. Габриэль, после выговора, сначала замолкла. Но потом, не видя Сменцева,- он поместился вдалеке, заслоненный Катериной Павловной, Литтой и букетом длинных колокольчиков,- охотно сообщила, что она кончила педагогические курсы и уже полтора года учительницей в школе за Невской заставой.

   - Там и квартирку нам дают, мне и подруге. Очень мило. Далеко только. Но зимой ближе, по кладкам, по кладкам, а потом на паровой. Дети милые,- фабричные... Летом свободно. Как бы я хотела путешествовать! Да не удается...

   Внезапно перескочила на другое:

   - Меня, собственно, уж не Габриэль зовут, это так, привычка у всех... Я семнадцати лет перешла в православие, назвали Аделаидой... Родители мои тогда тоже перешли в православие, они французы, только давно обрусевшие. С тех пор оба уж умерли, я одна, сама себе голова. И всегда я чувствовала себя такой русской...

   - Зачем же, однако, в православие перешли? - спросил с интересом Звягинцев.

   - Ну, во-первых, родители... Да и я тогда так увлекалась, так увлекалась. Много было побудительных причин. Боже мой, я опомниться не могу: неужели я в русской деревне. В Новгородской губернии? Какая тишина! А что это музыка? Поют...

   - Нынче праздник,- сказала, усмехаясь, Катя.- За озером по дороге, верно, гуляют. С гармоникой.

   - Правда? Ах, если б пойти!

   - Какая вы, однако, деточка,- добродушно сказал Алексей Алексеевич.- Поживите у нас, полюбуйтесь Россией.

   Габриэль смутилась, вдруг сделалась серьезна. Да, пожить придется. Вспомнила встречу Романа Ивановича. И чего она разболталась. Ведь он это все слушает.

   - У меня дела,- степенно проговорила она.- Но на несколько дней, если позволите, я бы осталась.

   Литта молча приглядывалась к странной девице. Впрочем, что же в ней странного. Такие бывают, курсистки, учительницы... Немного невзрослые.

   В Габриэль, действительно, было что-то невзрослое; и однако, немного спустя, она вмешалась в довольно серьезный разговор Звягинцева и Алексея Алексеевича, притом вмешалась кстати и не глупо. Видно, много читала, не без толку.

   Журналист Звягинцев, полный, приятно-мягкий, с длинными выхоленными черными усами, держался культурно-демократических взглядов и считал себя левым. Специальности он не имел, но ничто не было ему чуждо. Интересовался даже церковными вопросами, толковал о них постоянно, и все с той же высоко-культурной точки зрения. Он и говорил, большею частью, о культуре вообще, и о культуре русской, от него и самого веяло культурой, несло культурой,- порою даже с неуловимым оттенком барственности. Этого он, конечно, не замечал и огорчился бы, если б заметил.

   Теперь ему хотелось вовлечь в разговор Сменцева, но тот пока отмалчивался.

   За кофе Звягинцев, вкусно куря бледную сигару, прямо обратился к Сменцеву:

   - А скажите, как теперь дела в Пчелином у вас? Толкуем о народном образовании... Ваше дело, вот это, во многих пунктах мне представлялось неясным... Превосходное дело, но вопрос, как оно поставлено и что из него в конце концов выйдет...

   - Вы говорите о моем "мужичьем университете"? - усмехнувшись правым углом рта, спросил Сменцев.

   - Да, именно так мне его называли. Подробностей совсем не знаю, но чрезвычайно интересовался.

   Роман Иванович пожал плечами.

   - Я не придаю этому делу никакой особенной важности. И оно очень просто. По наследству мне досталось порядочное имение на юге Воронежской губернии. Я сдал всю землю мужикам в аренду на самых льготных условиях. Оставил только небольшой дом, где у меня живет управляющий и где устроена школа. Это школа для вечерних занятий со взрослыми. Учительствует - тот же управляющий, он мой близкий друг, молодой техник, с высшим образованием, да кроме того ездит батюшка из соседнего села, из-за речки. Приятель мой читает мужикам и курсы по земледелию, кажется, успешно...

   - Скажите! - восхищенно протянул Звягинцев.- Просто чудо, что такое. Но как вам разрешили? И посещается эта школа?

   - Отчего же ей не посещаться. Она ведь не весь год сплошь функционирует. Кроме того, слушатели - те же мужики, выгодно арендующие у меня землю. Арендная плата идет на школу, на жалованье священнику и дьякону. Приятель мой работает "идейно". Имеет свои средства. Что же касается разрешения...

   - Ну, да у вас, конечно, есть свои ходы в Петербурге...- подмигнул Звягинцев.

   Но Роман Иванович докончил сухо:

   - Наша программа очень скромна, да и это считается просто частным "чтением". Местный священник на прекрасном счету...

   - Ах, сколько бы можно сделать, если б не ускромнения, да неразрешения! - мечтательно потянулся Звягинцев.- Но и за то вам спасибо. Не любят у нас нынче малых дел.

   - Однако,- прибавил он, помолчав,- это вы мне дали сведения формальные. А дух каков у вас там? Уклон?

   Роман Иванович рассмеялся.

   - Дух самый хороший.

   - Нет, позвольте,- пристал Звягинцев.- Что значит "хороший"? Это весьма двусмысленно.

   Алексей Алексеевич вмешался.

   - Ну, вы от него тут ничего не добьетесь. Кто их разберет. С одной стороны - приятель мой Роман Иванович, в коем подозреваю дух мятежный, с другой - "священник на прекрасном счету"... Вот и пойми, что у них такое затеяно.

   - Какой же тип, однако, этот священник? - настаивал Звягинцев.- Ведь не союзник же все-таки? И какие он лекции у вас читает? Неужели лекции?

   - Право, не умею вам ничего сказать,- холодно проговорил Сменцев.- Мне не случалось присутствовать. Батюшка и занят, и не очень здоров, часто его заменяет дьякон, того же прихода. У нас это условлено.

   Звягинцев задумчиво повторил, дымя сигарой:

   - Да, дьякон... Дьякон... Так. Иногда попадаются дьяконы, особенно из молодых, гораздо образованнее местных старых священников... Да. А кто у вас там епархиальный?

   - Преосвященный Феодосий. Он мне знаком лично.

   - Лично? Ах, вы у него бывали?

   - Нет.

   - Нет? Так, верно, по академии. Или...

   Тут деликатный Звягинцев оглянулся. На террасе никого не было. Только Хованский, лениво прислушивающийся к разговору. Катерина Павловна увела куда-то Габриэль, должно быть, устраивать; Литта, которую Звягинцев только что видел, исчезла неслышно.

   - Вы, я думаю, со всеми нашими заметными иерархами сталкиваетесь у этой... у сиятельной бабушки Юлитты Николаевны? Прелюбопытный салон. Я и рад бы в рай - очень этим миром интересуюсь,- да грехи не пускают! - докончил он с комическим вздохом.

   Хованский пожал плечами.

   - Вот нашел! Скука и ханжество, я думаю. Непостижимая старуха. Я ожидал, что она в теософию ударится, ну туда-сюда. Так нет, за православие схватилась. У нее и епископы, и архиепископы, и монахи, и прорицатели... Федька Растекай, говорят, бывает.

   - Федька? Растекай?- заволновался Звягинцев.- Правда, Роман Иванович?

   - Да. Я его там видел раза два. А ты напрасно, Алексей, удивляешься, что графиня не пошла в теософию. Ей там нечего делать, а не делать не в ее характере. И ханжества в ней капли нет. Разве когда нужно,- показное. Вот зять ее, старик Двоекуров, тот не прочь поханжить... Да графиня над ним власть забрала полную.

   - Уди-вительно! - начал было что-то Звягинцев, но в эту минуту на террасу вошли Габриэль и Литта. Габриэль была уже в каком-то беленьком платочке на рыжих волосах.

   - Мы идем на озеро, где поют, где гармоника,- восхищенно объявила она.- Юлитта Николаевна согласилась.

   Хованский взглянул на них с удивлением.

   - Да что вы! Ведь там пьяным-пьяно. Безумие. Теперь шагу вам одним за усадьбу выйти нельзя.

   - Я с удовольствием пойду тоже,- сказал Звягинцев.- Охотно буду защищать барышень от дикарей... ежели таковые встретятся...

   - С непривычки испугаетесь,- заметил Хованский. Но Звягинцеву загорелось идти.

   - Роман Иванович, да пойдемте тоже с нами. Хозяин мне барышень не доверяет.

   - Пожалуй, пойдемте,- сказал Сменцев.- Мало удовольствия получите. Далеко, и дорога пыльная. А дикари... как вы называете,- что их наблюдениями тревожить, они веселятся. Пойдемте, впрочем.

   И он вышел за фуражкой.

  

  

   Дорога, точно, пыльная. В дождь тут грязь по щиколотку. Народ попадался редко. Только за полуразваленным черным мостом, ближе к деревне, подвывающие тоны гармоники стали явственнее.

   - Ах, что это они играют? Что поют? Это они в деревне, значит? Может, хороводы водят?- волновалась легкомысленная Габриэль.

   - Хороводов нет. Советую вам успокоиться,- оборвал ее Сменцев, впрочем, не резко.

   Встретилась пожилая баба с девчонкой. Спешливо месила пыль босыми ногами, сапоги, громадные, тащила в руках. Подоткнула подол "хорошего" платья.

   - Ты с праздника, Авдотья?- спросил ее Роман Иванович, когда она ему низко, "в особину", поклонилась.- С гостинцами?

   Баба тотчас же радостно рассыпалась подробными, малопонятными для всех, кроме Сменцева, рассказами, торопливо стала развертывать смятый платок.

   - Пирожка несу. Пирожка не отведаете ли? Пирог-то хороший, с ягодами.

   Звягинцев и барышни не знали, как будет тактичнее: отказаться или взять у бабы кусок белой, толстой непропеченной булки, из которой, в разломе, торчали две бледные изюмины.

   - Спасибо, Авдотьюшка, мы сыты, спасибо,- сказал Сменцев.- Неси гостинцы-то, дома, чай, рты найдутся. Да поторапливайся до ночи, путь не близкий.

   Баба весело завернула опять свой пирог, распрощалась, накланявшись, и ушла.

   - Боже мой! - взвизгнула вдруг Габриэль.- Боже мой! Мертвый!

   В сухой канаве около дороги, под кустарником, лежал вверх пузом матерый мужик. Борода с проседью, а лицо багровое, в фиолетовый цвет даже ударяло.

   Над мертвецом наклонились.

   - Он дышит,- сказал Звягинцев.- Я боюсь, что это просто пьяный.

   Сменцев нетерпеливо засмеялся.

   - Да и бояться нечего, напился и спит, ведь ясно же. Оставьте его. Не беспокойте.

   Пошли. Габриэль вздыхала.

   - Какой ужас! А я думала - убитый...

   Куча девок в ярких кофтах, сшитых чуть не "по-модному", показалась на краю дороги. Девки по временам однообразно визжали какую-то песню, замолкая враз. Три парня шли за ними, шли не очень твердо, и тоже тянули свое. Один подыгрывал на гармонике.

   Остановились. Девки расселись на пригорке, за канавой.

   - Что это они поют?- заинтересовался Звягинцев.- Подойдем - перестанут, жаль.

   Но веселые поселяне, видимо, не смущались. Частили себе свое и, кажется, одно и то же. Вот и слова уж можно разобрать:

  

   Ты, сударушка, ништо,

   Меня били ни за што,

   Меня били не гораз,

   В леву щеку восемь раз...

  

   - Ах ты, Господи,- простонала Габриэль,- ах, что они поют, что поют!..

   А песня весело продолжалась:

  

   Меня били, колотили

   В три кнута, четыре гири...

  

   И еще веселее подстегивала ее скрипучая икота гармоники.

   - Роману Ивановичу наше с кисточкой! - заорал один из парней, когда компания господ, невольно ускоряя шаги, проходила мимо.- А мы, значит, гуляем. По-хорошему нынче гуляем, не то чтобы что. По всей деликатности.

  

   Проходил я верхом, низом,

   У милашки дом с карнизом...

  

   Другой парень, с гармоникой, подхватил и, кажется, некстати:

  

   Я под лесенкой лежал,

   Кверху ножичек держал...

  

   Господа уже отошли, а все за ними неслась, прискакивая на тот же лад, гармоника и слова последней песни:

  

   Я, мальчишечка, башка,

   Не хожу без камушка,

   Меня в Сибири дожидают,

   Шьют рубаху из мешка.

  

   - Ну и глупые песни, нескладные, глупые, гадкие,- обиженно шептала Габриэль, не смея почему-то сказать этого громко.

   Роман Иванович предложил идти домой в обход. Предложил очень решительно. Поздно, солнце уже закатилось, да ему и некогда.

   - Право, ничего здесь достойного ваших наблюдений не увидите,- сказал он Звягинцеву со своей чуть презрительной улыбочкой.- Лучше я вас полями к дому проведу.

   Собрались повернуть. Но откуда-то сразу, из-под спуска вероятно, на дорогу вынырнула кучка сильно пьяных мужиков, бородатых, уже не парней. Они шли по дороге вразброд, покачиваясь, и потому их казалось очень много. В золотистом вечернем свете, на зелено-золотистом поле, вырезывались они четко и темно. Что-то орали, но, подойдя вплотную, замолкли и приостановились.

   Вдруг один, вглядевшись, со стремительностью, с нежданной порывностью кинулся в пыль, прямо в ноги Сменцеву. Размашисто перекрестившись, нырнул головой к земле и глухо завопил:

   - Прости!

   Звягинцев растерянно пятился к канавке, Габриэль цеплялась за него. Литта с любопытством глядела на Сменцева.

   - Прости!

   - Бог простит,- сказал Роман Иванович равнодушно и ясно.

   Мужик поднял голову и, все еще стоя на коленях, опять перекрестился на Сменцева с умилением, как на икону.

   - И Бог, и ты прости!

   - И я прощу,- так же ровно отозвался Роман Иванович, не двигаясь.

   Мужик с усилием поднялся на ноги.

   - Ну то-то же. Слышали, ребята? Простил.

   - Слышали, чего. Он простит. Встрелся, значит, к часу тебе,- нелепо гудели мужики.

   - Душа-то одна,- совсем неожиданно заключил прощенный, ударил себя для чего-то по бокам, и все они гурьбой двинулись дальше.

   Звягинцев и Габриэль были уже на боковой дорожке. Литта немного устала. Ее догнал Роман Иванович.

   - Испугал вас Федор-кузнец, Юлитта Николаевна?

   Она отрицательно качнула головой.

   - Богомольный человек, о душе все думает, ну и пьяница здоровый,- продолжал Сменцев.

   Литта подняла глаза и сказала со злой насмешливостью:

   - Чего богомольнее! На вас крестится.

   Но Сменцев точно не заметил насмешки.

   - С пьяного что ж спрашивать? - произнес он спокойно и тотчас же прибавил, немного тише:

   - Я завтра уезжаю, Юлитта Николаевна.

   Она ничего не сказала.

   - Вернусь через несколько дней, может быть, через неделю. Извиняюсь, что гостью мою здесь вам подкидываю. Да я уж говорил Алексею.

   - Вы не с ней уезжаете, значит?

   - Боже меня сохрани. Я ее не звал, за ее фантазии не отвечаю, да вы и сами видите, что с ней серьезных дел иметь нельзя. Останется здесь, так вы... если будете разговаривать...

   - Что - я? - резко обернулась к нему Литта.- Что вы меня предупреждаете? Я не знаю ни ее, ни ваших дел, да, по правде сказать, и не желаю в них входить.

   Она ускорила шаги, догоняя Звягинцева и Габриэль.

   - Какая вы вспыльчивая,- говорил между тем Сменцев тихо, наклонившись к ней.- Рассудите,- увидите, что сердиться не на что. А я приеду, тогда как следует еще поговорим.

   Добрели до дома уже почти ночью, в молчании. Даже Звягинцев как-то осел и сник. Ботинки, что ли, ноги натерли.

   У самого крыльца Габриэль неловко отстала и обернулась к Сменцеву:

   - Так, значит, мне здесь быть, Роман Иванович?

   И тотчас же почувствовала, что опять провинилась, нечего переспрашивать раз сказанное. Залепетала, путаясь:

   - Я понимаю, верно, письмо это... по письму... заставляет вас...

   - Письма, вами привезенного, я еще не читал,- произнес холодно Сменцев.- Прекратим теперь это таинственное совещание.

   Габриэль осталась одна у крыльца Стройки. Вплелась в сени, а потом пошла блуждать по незнакомым коридорам. В этом доме все сразу точно проваливались, никого не отыскать.

  

  

   На пути к станции Роман Иванович прочел наконец привезенное ему письмо.

   Ничего неотложного в нем не было. Был адрес, которого он ждал, за которым все равно приехал бы в Петербург, не теперь, так через неделю.

   Ну, неважно. Имеет адрес - поедет теперь.

   Солнце вечерним золотом обливало песок, серые сосенки и тес новеньких дачек, когда Сменцев в тот же день подъезжал к Луге. В Петербурге он не останавливался, только с вокзала на вокзал переехал.

   Без багажа, в той же синей рубахе, с толстой палкой в руках он был похож на гуляющего дачника; шел себе, не торопясь, по улицам запыленного городка. Старался держаться левее. Миновал несколько песчаных, кривых улочек, полузастроенных дачами. Вот, должно быть, и старое шоссе.

   Пыльное, широкое. Дач не видно, а в ряд идут темненькие старые городские домики. Внизу лавки кое-где,- хлебная торговля, железная...

   "На углу лабаз, а за ним домик диконький, двухэтажный, вдовы Якимовой. Квартирка самая приличная, из залы балкончик, весьма чисто"... было написано в письме.

   Лабаз - вот он. А вот и домик диконький.

   Роман Иванович, стукнув калиткой, вошел во двор.

   - Кого вам? Чего надо?- неприветливо крикнула подтыканная баба, занятая мытьем какой-то лоханки.

   - Здравствуй, милая. Я к постояльцу вашему, в гости. Дома ль?

   - К батюшке?- смягчилась баба.- Да никак их нету, на прогулку вышли, воздухом пользуются.

   Подумав, прибавила совсем ласково:

   - Да вы к хозяйке пройдите покеда, к Домне Васильевне. Чай в беседке, в саду, оне пьют. С ними и обождите. Проводить, что ль?

   Через минуту Роман Иванович сидел уже со вдовой перед стаканом крепкого чаю.

   - Так, так,- говорила степенная старуха, помахивая обвязанной темным платком головой.- Очень приятно. Я, извините, с первого началу об вас подумала - студент. Ну, да и то сказать, студенты разные бывают.

   - Мы с отцом Варсисом вместе студентами были, духовными. Он, как нездешний, сразу постригся и во иереи. А я еще вот гожу.

   - Так. В молодости-то трудно это снести. Подвиг-то велик.

   Молчаливая старица, тут же сидевшая за столом, вздохнула.

   - А уж как я рада, что постояльцу такому квартирку сдала, уж и не сказать. Я под дачу ее, каким-нибудь таким, не сдаю. Она у меня - архиерею жить не стыдно. И зальца, и спаленка, все как должно. Келейника, вот, нет, да отец иеромонах все сам. А в отсутствие мать Матрения ходит, прибрать что. Странница она. Воздух же у нас вольный,- батюшка, отец Варсис, скоренько здоровьем поправится.

   Из-за малинника показалась высокая, тонкая фигура монаха.

   - Вот они и сами,- глухо сказала Матрения.

   - Друг! Кого вижу! - закричал отец Варсис.

   Сменцев поднялся ему навстречу. Смиренно склонился, принял благословение, потом друзья обнялись и трижды облобызались.

   - Наверх я вам самовар велю подать, отпили мы, с гостем-то за чайком побеседовать захотите,- говорила Домна Васильевна.- А на ночь в зальце на диванчике им постелем.

   В уютном зальце сидят друзья за столом. Поздно. Занавески спущены, две свечи на столе порядочно обгорели. Давно сладким сном почивает вдова Якимова, да и старица Матрения, конечно.

   Стол не пуст. Хотя нет самовара, зато стоит бутылка отличного красного вина. Это уже вторая. У отца Варсиса всегда запас.

   - Значит, Варсисушка, так и запомни,- говорит Сменцев.- И уж точности держись.

   - Разве когда я, Роман Иванович, что забывал? Не исполнял? Вот уж второй раз, вы только кликнули: Варсис! Явись! - Я как лист перед травой.

   У отца Варсиса молодое, белое с румянцем лицо. Иссиня-черные волосы недлинны, чуть волнисты. Круглую бородку, которая у него растет как-то из-под низу, он беспрестанно выглаживает, особенно когда смеется. Не русский; не русские глаза, маленькие, маслянистые, быстрые, похожие на черные смородины; и губы у него слишком ярки. Сложены бантиком.

   - Я, Роман Иванович, точен как исполнительный комитет. Куда линию проведете, по линии и я. Пали пути мои к вам, и сказал я тогда в сердце моем: эй, держись сего человека. Ибо это король-человек. Да.

   - Ну, разболтался. В меру ли пьешь?

   Отец Варсис фыркнул.

   - От этакого медока-то опьянеть? Масло от него только в душе, да экстаз некий умилительный. Будьте покойны.

   - Листки, значит, мы с тобой до завтра просмотрим, и ты, после меня, свезешь их в Петербург, за Невскую заставу, к Любовь Антоновне. Она их возьмет и что нужно сделает.

   - Это ведь не рыженькая? А рыженькой тоже показывать?

   - Нет. Рыженькой там не застанешь. Вообще держи себя с ней, если случится, осторожно... И скромно,- прибавил он, хмуря брови.- Вот это еще, смотри. Знаю тебя. К юбке слаб. Говоришь, по первому моему кличу являлся, все бросал. А что бросал-то? Думаешь, мне неизвестно, какие там за тобой дома дела значились?

   Отец Варсис хладнокровно усмехнулся.

   - Есть-таки страстишка. Спорить не стану. Не всем святой жизни быть; а кому дано. Вам, например, дано,- я с вами не тягаюсь. Я цветочки придорожные люблю. Только, Роман Иванович, сами должны знать: от этой страстишки я с линии моей не сверну. Можно - ладно, а благопотребно воздержание - воздержимся; было бы ради чего. Там я, у себя, в монастыришке этом, разве рассчитывал оставаться? Ну, от безделья... проводил время, пока что. Селенье близко... Да и турчаночка там была одна, недалеко. Господь с ними, однако. Ждал все, что кликнете опять. Кликнули - вот он я. За вами не пропадешь. Куда сами выедете, туда и меня вывезете.

   - Любовь Антоновне отдашь листки, ну, сколько она там найдет нужным,- останешься, только не дольше дней трех,- продолжал Сменцев, не отвечая.- Потом опять сюда. Надолго ли у тебя квартира снята?

   - Да я на год, думаю, Роман Иванович. Полтораста всего, год-то. А сами видите, уютно, спокойно.

   - Пожалуй. Теперь весь июль сиди здесь смирно. И пиши те листки, другие, для Пчелиного. Ты это умеешь. У тебя слог живой.

   - Выходило.

   - Помни только, общее как можно. Ничего чтобы ясного, против кого, за кого, без всякой определенности. Призывай вставать за правду, да так, чтоб по сердцу хватало,- и кончено. Встанут, тогда видно будет, куда путь указать. Разных там "аще" да "какожде" не бойся. Помни, для кого пишешь. А оно иногда полезно, и для трогательности, и для затемнения.

   Отец Варсис кивал головою.

   - Да, понимаю, понимаю.

   - А потом, своевременно, поедешь в Пчелиное. Ну, еще столкуемся, тогда скажу, что тебе в Пчелином делать, как себя держать.

   - Понял.

   Задумался, погладил бородку.

   - Не знаю вот, ловко ли мне эдак все иеромонахом. Связа сильная. В Пчелином к попу надо будет явиться. А какой предлог, чего я туда? Чего, мол, не здешней церковью ставленный иерей по усадьбам таскается?

   - Ладно, придумаем. Ни Боже мой в России рясу не снимать. Попроще одеться, это можно. А переодеванье не годится. Еще зацепимся на пустяках.

   Отец Варсис опять кивнул головой. Налил новые стаканы.

   - Эх, Роман Иванович, чокнемся в последний разок, да и за дело. Один листик хорошо у меня вышел, что для рабочих. Похвалите. Говорить так не умею, это уж вы пусть, а написать иной раз ловко выдастся.

   - И говорить надо. Мне - не следует, нельзя.

   - Вы скрываться должны, Роман Иванович, разве я не понимаю. Вас никто почти и знать в лицо не должен. Дух присутствует, ну, значит, есть где-то человек, а кто - неизвестно.

   - Не пересаливай в таинственностях. Впрочем, и тебе раньше времени выставляться незачем. Кое-где твоя ряса козырь, а в другом месте она сейчас все дело перепортить может.

   Отец Варсис сузил губки, блаженно сощурил маслянистые глаза. Хмель не баюкал, не туманил его, а только слегка, приятно острил.

   - Я уж вам отдался, Роман Иванович, так уж на вас и кладу все надежды. Ничего, выплывем.

   Чокнулись. Варсис продолжал:

   - Теперь я не отлипну, Роман Иванович. Да и вам какой же расчет верного слугу покидать? Расчета нет. К тому же я, Роман Иванович...

   Он вдруг наклонился над столом, ближе к собеседнику, и шепнул:

   - Я вашу тайну знаю.

   Сменцев приподнял брови, усмехнулся одним углом рта.

   - Тайну? Какую тайну?

   - Сказать?

   - Скажи, сделай милость.

   - Никто не знает, я один знаю. Вы, Роман Иванович, в Бога не веруете. Вот что.

   Сказал неторопливо, тем же шепотом и откинулся на спинку стула.

   Сменцев продолжал улыбаться и молчал.

   - На Боге все строите, а сами не веруете, нет! - сказал опять Варсис.

   Еще помолчали.

   - А ты - веруешь? - спросил Роман Иванович, глядя на него прямо.

   Монах торжественно встал, тонкий, черный, поднял правую руку,- взметнулся рукав рясы, как черное крыло. Произнес громко, с заражающим волнением:

   - Верую! Верую в Господа моего, во вселенскую церковь верую! И в Россию, второе мое и любезнейшее отечество, верую, в силу и мощь народа ее, в правду, кровью омытую,- верую! верую!

   Сменцев глядел на него с удовольствием, почти с восхищением. Такой человек ему и нужен: тонкий, неглупый, верный и притом увлекающийся, способный вдруг прийти в экстаз от собственных слов, зажечься внезапно. Это одна из форм мудрого обмана - вдохновенная искренность мгновенья.

   - Ну, довольно. Сядь, успокойся,- произнес Роман Иванович ласково.- Что там? Поговорим лучше мирком.

   Тот уже сел и немножко сник.

   - Ежели так, вот что объясни мне, Варсисушка. Допустим на минутку, что ты прав, что я все на Боге строю, а сам в Бога не верую. Как же ты-то со мною в одних делах? Тебе бы проклясть меня, да прах отрясти...

   - Нет, что ж?..- забормотал Варсис.- Это особая статья. Вы - король-человек, Роман Иванович. Как вы хотите - так и будет. Куда ж я без вас?

   - Отлично. Особая статья, так особая. Чего ж ты так торжественно о "тайне" объявлял? На что она тебе? Раскрывать ее кому-нибудь, что ли, будешь? Ведь не будешь. Да и кому? А вздумал бы, разве тебе поверят?

   - Не поверят,- признался Варсис.- И, действительно, что мне об этом... Я не рассудил, Роман Иванович, так сказал, в дружеской беседе. Я о вас наедине часто думаю, про себя, для себя, гадаю; очень ведь вы любопытный человек.

   - Благодарю. А теперь,- проговорил Сменцев другим тоном, строго,- будет. Ври, да не распускайся. Неси листки, просмотрим пока; я завтра утром уеду.

   Отец Варсис встал, схватил со стола пустую бутылку и стаканы.

   - Эх, свечи-то догорели совсем. Да ладно, там у меня в шкапике новые есть.

   И он поспешно двинулся к двери в спальную.

   - Варсисушка,- окликнул его Сменцев, опять ласково.- Погоди, еще тебя спрошу, последнее. Вот ты в Бога веруешь, в церковь веруешь, в Россию, в народ... Ну, а как... в царя? Тоже веруешь?

   Варсис ухмыльнулся. По лицу его бегали трепетные светы догорающих свечей.

   - Зачем это вы столь определительные вопросы задаете, Роман Иванович? Сами же говорили,- чем общее до поры до времени, тем дело спорее. Что нам о частностях. Они сами определятся, их трогать нечего.

   И он скрылся в темных дверях спальни.

   "Неглупый мальчик,- опять подумал, усмехнувшись про себя, Роман Иванович.- А все-таки с ним осторожно. За границу я его не возьму, дудки. К ее сиятельству тоже рано подпускать. Два ему сейчас места: Пчелиное да Застава. И то с прикровенностью. А там - поглядим".

  

  

   В Петербурге есть у Романа Ивановича постоянная квартирка. В новом доме, громадном, выстроенном по всем правилам гигиены. Дом в переулке, недалеко от того, непохожего на Невский проспект, Невского, что тянется от Николаевского вокзала до самой Лавры.

   Квартиры в доме все мелкие. У Романа Ивановича две комнатки, но чистые, белые, свежие и как стеклышко светлые.

   Мебели почти нет. Прислуги Роман Иванович не держит. У него, кажется, никогда в жизни прислуги не было, ему и представить трудно, как это он приказывал бы, а другой исполнял бы его приказания - за деньги.

   Мало кто знал о существовании этой квартиры Сменцева. Так спокойнее. Адреса, для самых необходимых писем, он давал разные, чаще всего на Любовь Антоновну, учительницу, что живет вместе с Габриэлью. Нынче, так как Любовь Антоновна уезжала в экскурсию (уж вернуться должна), он и просил Габриэль сохранять его письма; и, хотя сказал, что будет гостить у Хованского, пересылать туда письма не позволил. А Габриэль вон какую штуку выкинула. Пустая девчонка. Жаль: усердная и с огоньком.

   Приехав из Луги, от Варсиса, Роман Иванович отправился домой.

   Только два дела еще предстоит: предупредить Любовь Антоновну насчет приезда Варсиса, а затем побывать у милого друга, Власа Флорентьевича.

   Ну, а после - Сменцев хорошенько отдохнет, дома, в полном одиночестве. Торопиться некуда. Раньше недели-двух он к Хованским не вернется, и Габриэль оттуда не выпустит.

   На другой день, часов около двенадцати, Роман Иванович отправился за Невскую заставу. Пока добрался...

   Во дворе, чистенько огороженном, солнечно и уютно. Береза кудрявая, куры бродят.

   Любовь Антоновна увидала его в окно.

   - Здравствуйте. А я вчера только вернулась.

   Высокая, угловатая девушка в белой кофточке, синей юбке. Молодая, но немного старообразная. Бледное лицо, серьезное и приятное. Волосы гладко зачесаны за уши, губы сжаты.

   - Габриэль куда-то пропала. Оставила мне сумасшедшую записку, ничего не пойму,- сказала Любовь Антоновна Сменцеву, когда они уже сидели в светленькой комнате ее за чайным столом.

   Сменцев в коротких словах рассказал о Габриэли.