Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец

олову, почтительно и внимательно слушал запись, но когда дело дошло до складной грамоты, лицо его побледнело, как саван, посадники невольно вздрогнули, а народ, объятый немым ужасом, не вдруг пришел в себя.

   Марфа Борецкая, значительно переглянувшись со своими, первая вскочила с своего места.

   - Ну, что скажете вы теперь, советные мужи Новгорода Великого? Прячьтесь скорей в подпольные норы домов своих, или несите Иоанну на золотом блюде серебряные головы чтимых старцев, защитников родины. Исполнились слова мои: опустились ваши руки. Кто же из вас будет Иудой-предателем? Спешите, пока все не задохлись еще совестью, пока гнев Божий не разразился над вами смертными стрелами.

   - Напрасно ты нас упрекаешь, боярыня, в таких зазорливых делах. Пусть вражий меч выточит жизнь мою, а я все-таки останусь сыном, а не пасынком моего отечества! - возразил ей тысяцкий Есипов.

   - Честь тебе и слава! - отвечала Марфа. - Все равно умереть: со стены ли родной скатится голова твоя и отлетит рука, поднимающая меч на врага, или смерть застанет притаившегося. Имя твое останется незапятнанным черным пятном позора на скрижалях вечности. А посадники наши, уж я вижу, робко озираются, как будто бы ищут безопасного места, где бы скрыть себя и похоронить свою честь.

   - Боярыня! - воскликнул гневно посадник Кирилл, предупредив своих товарищей. - Честь такая монета, которая не при тебе чеканилась, стало быть, не тебе и говорить о ней. Теперь одним мужам пристало держать совет о делах отчизны, а словоохотливые языки жен - тупые мечи для нее.

   Борецкая вздрогнула, но не вдруг ответила, стараясь подавить свое волнение.

   - Давно замечала я, но теперь ясно вижу, в кого метят стрелы твои, Кирилл. Черный язык свой хочет закоптить и меня, чтобы унижением моим лишить Новгород всякой опоры. Ты давнишний наветник Иоанна московского, ты достоин награды изменников Упадыша, Василия Никифорова и других злоумышленников против отчизны нашей. Кто из вас сохраняет еще любовь к бедной родине нашей, - обратилась она ко всему собранию, возвышая голос и окидывая всех вызывающим взглядом, - допытайте этого неверного раба острием меча вашего и вышвырните им из него змею - душу его, а то яд ее привьется и к вам.

   - Славь Бога, - крикнул он ей, скрежеща зубами от ярости, - что ты далеко каркаешь от меня и руки мои не достигнут тебя, гордись и тем, что дозволяет честное собрание наше осквернять тебе это священное место, с которого справедливая судьба скоро закинет тебя прямо на костер. Товарищи и братия мои, взгляните на эту гордую бабу. Кто окружает ее? Пришельцы, иноземцы, еретики. Кто внимает ей? Подкупные шатуны, сор нашего отечества.

   - Заклепите его в кандалы и швырните на расщипку копий и мечей! - кричала в свою очередь Марфа, задыхаясь от злобы, своим челядинцам.

   Ее крик был бы исполнен, если бы народ не уважал этого посадника, не раз доказывавшего ревностную приверженность к отечеству.

   Марфа, увидя, что слова ее не оказывают действия, умолкла.

   Замолчал и Кирилл.

   - Что нам теперь делать и с чего начать? - спросил тысяцкий Есипов.

   Феофил, сидевший до сих пор с поникшею головою, поднял ее и проговорил:

   - Сами виноваты вы; великий князь вправе обрушить на головы ваши мстящую десницу свою; смиритесь и дастся вам отпущение вины.

   - Нет, владыко, твое дело молиться о нас, а не останавливать оружие наше, - возразили ему. - Иоанн ненасытен, и меч его голоден, да москвитяне зачванились уж больно: мы ли не мы ли! Кто устоит против нас? Посмотрим: чья возьмет. Мы сами охотники до вражеской крови! Если не станем долго драться, то отвыкнем и мечом владеть.

   Более благоразумные и рассудительные говорили:

   - Словами и комара не убьете! Где нам взять народа против сплошной московской рати? Разве из снега накопаем его? У московского князя больше людей, чем у нас стрел. На него нам идти все равно, что безногому лезть за гнездом орлиным. Лучше поклониться ему пониже.

   - Да он и сожнет ваши головы, как снопья снимет! Кланяться ему все равно, что вкладывать в волчью пасть пальцы! Лучше же с него шапки скинуть! - кричал народ, подстрекаемый клеветами Марфы, и перекричал разумных.

   Запись московскую истоптали ногами.

   По сборе голосов большинство оказалось за войну.

   Тотчас начались быстрые приготовления.

   Марфа торжествовала.

   Народ вооружался, поголовные дружины набирались из разночинщины: плотников, гончаров и других ремесленников одевали в доспехи волею и неволею и выставляли на стены.

   Чужеземцам, промышляющим торговлею в городе, дозволяли выехать. И потянулись обозы во все ворота городские с товарами во Псков; но многие остались на старых гнездах, надеясь на милосердие Иоанна.

   Река Волхов запрудилась многочисленными судами, с развевающимися цветными флагами, - ими хотели загородить реку, - и по берегам ее вытянулись две высокие деревянные стены, за которыми и на которых делали укрепления.

   Весь город день и ночь был на ногах: рыли рвы и проводили валы около крепостей и острожек; расставляли по ним бдительные караулы; пробовали острия своих мечей на головах подозрительных граждан и, наконец, выбрав главным воеводою князя Гребенку-Шуйского, клали руки на окровавленные мечи и крестились на соборную церковь святой Софии, произнося страшные клятвы быть единодушными защитниками своей отчизны.

   В списке жертв, обреченных на смерть, имя посадника Кирилла стояло первым, а потому друзья его упросили разобиженного и несговорчивого старика, соединясь с другими, недовольными правлением, выбраться из Новгорода и явиться к Иоанну, что, как мы видели, он и сделал.

   Архиепископ Феофил, с священниками семи церквей и с прочими сановными мужами, поехали на поклон и просьбу к великому князю по общему приговору народа, но когда посольство это вернулось назад без успеха, волнения в городе еще более усилились.

  

  

   В окружавших замок Гельмст лесах разъезжали рейтары фон-Ферзена, наблюдая за появлением русских дружинников.

   Вечерело.

   Рейтары, перед возвращением своим в замок, расположились отдохнуть на поляне, граничащей с небольшой, но глубокой, уже начинающей мерзнуть рекой.

   Начальствовал над рейтарами знакомый нам кривой Гримм.

   Невдалеке от прочих сел он на голую скалу, глядевшую в воду.

   На скале противоположной горы все более и более сгущались вечерние краски. Наступила та невозмутимая тишина природы, спутница ночи, которая на таких негодяев, как Гримм, производит гнетущее впечатление, давая мир и отраду людям лишь с чистым сердцем и спокойной совестью.

   Черные думы витали над головой привратника замка Гельмст: надо было скоро приводить, так или иначе, в исполнение свои гнусные замыслы.

   Вдруг до его ушей донесся подозрительный шорох.

   Гримм оглянулся пугливо, как оглядываются только преступники. Какая-то черная тень кралась между ним и отдыхавшими рейтарами, вот она ближе, это человек, он крадется и вдруг останавливается против него.

   - Кто идет? - крикнул среди тишины сторожевой рейтар и прицелился в пришельца.

   Этот крик освободил душу Гримма от обуявшего было его панического страха - как все негодяи, он был трусом.

   Он быстро вскочил и спустился к незнакомцу. Глаза последнего блестели зеленым огнем среди ночного мрака.

   Гримм невольно отступил.

   - Кто идет?.. Стой! Ни с места! - раздались крики, и несколько человек с угрожающим видом бросились на пришельца.

   - Русский, но не враг вам, - отвечал незнакомец.

   - А! Вот кстати... это соглядатай... Видно, шея у него соскучилась по петле, коли сам сунулся в наши руки, - закричали рейтары.

   - Нет, прежде допросим, выпытаем, вымучим у него признание: далеко ли земляки его, сколько их, на кого они думают напасть, - прервал Гримм.

   - Ну, говори же все начистоту, русский баран, а то сразу душу вышибем, - продолжал он, схватив незнакомца за грудь и тряся изо всей силы.

   - Кто бы вы ни были, дворяне Божьи, благородные рыцари ливонские или их верные слуги, выслушайте меня терпеливо. Я сам пришел отдаться вам в руки, за что же вы озорничаете?

   - Вон еще кто-то скачет! Загородите дорогу, снимите его с лошади копьем. Двое в ряд протянитесь цепью! Сам попадется в силки! Только этот, кажется, не хочет сам отдаться в наши руки, - распорядился Гримм.

   Не успел он договорить последние слова, как ловкий всадник успел уже увернуться от брошенного в него метательного копья и так сильно ударил напавшего на него рейтара тупым концом своего копья, что тот упал навзничь и лежал неподвижно, так как железные доспехи мешали ему подняться.

   - Стой! Стой! Разве вы не видите, что это наш? - закричал торопливо Гримм на своих, которые, прикрывшись щитами, начали было наступать на отважного всадника.

   - Кой черт, наяву или во сне я вижу вас, благородный рыцарь? Поднимите наличник, чтобы я более уверился. По осанке, вооружению и сильной руке я узнал вас: еще одна минута - и не досчитались бы многих из защитников моего господина.

   - Не тебе, кривому сычу, с подобными тебе бродягами мочить разбойничьи мечи рыцарской кровью, - сказал гордо всадник, поднимая наличник своего шлема, и луч луны, выглянувший из-за облака, отразился на его блестящих латах и мужественном лице.

   Рейтары узнали Бернгарда.

   - Не гневайтесь, благородный рыцарь, что кривой сыч узнал прямого, - язвительно заметил Гримм.

   - Не прогневайся и ты, если кстати будешь немой. Жаль только, что язык твой еще надобен мне. Не видал ли ты Гритлиха?

   - Когда?

   - Конечно, не вчера... Тогда еще ты был недалеко от него и твое ядовитое дыхание жгло благородного юношу, но теперь, недавно, не нагоняли ли вы его в окрестностях замка? Смотри, продажная душа, говори прямо. Не сложили ли вы труп его уже в ближний овраг, или мой меч допросит тебя лучше меня.

   Властный голос рассерженного рыцаря невольно подействовал на трусливого, но хитрого Гримма.

   Он было оробел, то тотчас же сообразил, как искуснее отделаться от допроса. Он понял, что Бернгард разыскивает Гритлиха, чтобы под своей охраной препроводить его назад в замок. Это не входило в расчеты подлого слуги не менее подлого господина.

   - Ни теперь, ни недавно не видал, но утром, когда мы только что выехали дозорить русских, он попался мне навстречу, и когда я спросил его о причине его удаления из замка, он сказал, что это делается им по приказанию нашего господина, поэтому я и не посмел остановить его, - без запинки соврал Гримм. - Однако, - продолжал он, понизив голос до шепота, - он признался мне, что идет разыскивать своих земляков. Какими запорами не замыкай коня, он все рвется на свободу, а только пусти его разыграться - и хозяина не пощадит: копыт своих не пожалеет на него... Поверьте, благородный рыцарь, теперь его не догонишь, да и не стоит он вашего беспокойства.

   Бернгард молчал, пристально глядя на Гримма, как бы взвешивая каждое его слово.

   - Воротитесь-ка, - с ударением добавил последний, - вы уже помыкались, довольно порыскали день-деньской, а моя молодая госпожа, чай, соскучилась без вас... Поезжайте-ка утешить ее.

   При этих словах несчастный отвергнутый юноша вздрогнул, судорожно стиснув рукоять своего меча и тихо произнес:

   - Ты кривишь своими устами.

   Гримм уже готов был разразиться страшными клятвами, как вдруг пойманный незнакомец, смекнув, что ему надо поддержать начальника рейтаров, заговорил:

   - Точно, я сам видел нового пришельца в нашу службу из замка Гельмст...

   - Это кто? - прервал его Бернгард.

   - Это пленник русский, мы допрашиваем его, - отвечал Гримм.

   - Ты сам пленник золота, и, я думаю, нашел уже выкуп его жизни в его карманах. Допросите-ка его при мне, теперь же! - повелительно сказал рыцарь.

   - Я уже слышал, что вам нужно, - отвечал захваченный. - Если не поверите, что я охотно предаюсь вам, то обезоружьте меня, вот мой меч, - говорил он, срывая его с цепи и бросая под ноги лошади Бернгарда. - А вот еще и нож, - продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож с четверосторонним клинком. - Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих - не перечтешь. Теперь я весь наголо.

   - А что это мотается у тебя? - спросил один рейтар, показывая на грудь.

   - Это ладанка с зельем, - ответил пленник. - А почему теперь я весь отдаюсь вам, когда узнаете, то еще более уверитесь во мне. Собирайтесь большой дружиной, я поведу вас на земляков. Теперь у них дело в самом разгаре, берут они наповал замки ваши, кормят ими русский огонь; а замок Гельмст у них всегда, как бельмо на глазу, только и речей про него. Спешите, разговаривать некогда. Собирайтесь скорей, да приударим... Я говорю, что поведу вас прямо на них, или же срубите мне с плеч голову.

   - А где русские? - спросил его Бернгард.

   - За рекой, влево, недалеко от леса...

   - Знаю, знаю... Все ли ты кончил?

   - Все, как перед Богом, все... Ничего не утаил...

   - Довольно. Теперь ты более не нужен. Прицепите его к осине, или к нему самому привесьте камень потяжелее: ходче пойдет в воду, не запнется... Повторяю, теперь он более ни на что не нужен, как лук без тетивы. Кто изменил своим, тому ничего не стоит продать и нас за что ни попало...

   Сказав это, Бернгард поворотил коня своего, пришпорил его и быстро помчался обратно, по направлению к замку.

   - Снимай-ка ладанку свою. Вот это будет повыгоднее: дольше не износится, - сказал рейтар Штейн пленнику, подходя к нему с узловатой веревкой, на которой был прицеплен огромный тяжелый камень.

   Незнакомец дико и злобно сверкнул глазами.

   Гримм попробовал было вступиться за него, помня его услугу перед рыцарем, но рейтары не соглашались оставить в живых пленника; только случай неожиданно избавил его от смерти.

   Вдруг ближний лес и вся поляна осветились ярким заревом.

   - Это наши работают, сами на себя накликают, - проговорил незнакомец.

   Зарево озарило его лицо.

   - Ах, это ты, Павел! - вдруг вскричал Штейн. - Узнаешь ли ты меня, которого проворством своим и сметливостью избавил от русских у реки. Товарищи, а мы хотели убить его! Да я бы отсек себе руку, если бы она поднялась на него!

   Вместо смерти, пленнику предложили принять участие в общей попойке, во время которой он особенно сошелся с Гриммом.

   Затем все потянулись к замку.

   Их путь освещало все увеличивающееся зарево.

  

  

   Зарево мало-помалу потухало. Небо очистилось от облаков. Ночь вступила в свои права. Луна и звезды ярко заблистали на темно-синем небосклоне.

   По вьющейся зимней лесной дорожке шел усталый Гритлих. Уже более суток бродил он по лесу без пищи и питья, измученный, изнуренный, но не голод, не жажда томили его, а разлука с Эммой. Он был одинок: только луна провожала его, да верхушки деревьев, мерно качаясь, как бы приветствовали его при встрече.

   Кругом царствовала томительная тишина, нарушаемая лишь однообразным журчанием горного ручья, пробиравшегося между скал, и гулом ветра.

   Наконец, Гритлих остановился, видимо не будучи в состоянии идти далее, выбрал себе отлогое место, окутался суровым плащом своим и заснул, убаюканный однообразными звуками природы.

   Вскоре в лесу послушался топот копыт скачущих лошадей и смешанный людской говор, но крепко заснувший Гритлих, к счастью, не слыхал ничего.

   Луна между тем скрылась за надвинувшеюся на нее тучею, и пушистый снег хлопьями повалил на землю. Быстро засыпал он спавшего Гритлиха, так что его едва можно было приметить на земле.

   Прибывшие всадники, плутавшие долго по лесу, расположились отдохнуть невдалеке от того места, где сном непорочной юности покоился преследуемый ими юноша.

   Они сняли с голов своих грузные шлемы, покрытые снегом, стряхнули свои латы и оружие и, собравшись в кучу, принялись опоражнивать свои фляги, ругая на чем свет стоит своего господина.

   - Куда это черт спрятал русского бродягу? - заметил один из рейтаров Доннершварца.

   - Туда, - отвечал другой, - где нам не найти его. Да и зачем искать, назад не воротили бы. Прихлопнуть бы его на месте, как комара, вот и все тут! И руки не обмочили бы в крови.

   - Фриц никогда не промахнется. Он и иглу уколет, и ножны зарежет, - промолвил третий.

   - Да ты и сам живая петля! - возразил Фриц. - Для тебя убить человека, все равно что орех щелкнуть.

   - Что тут считаться, - сказал четвертый. - Никто из нашей братии, ливонцев, сколько ни колотил врагов, оскомины на руках не набил. Но меня что-то все сильнее и сильнее пробирает дрожь. Разведем-ка огонь, веселее пить будет.

   - Ах ты, зяблик! - заметил, смеясь, Фриц. - Завернись в волчью шкуру, да глотни еще из фляги. Душа мера, пей сколько хочешь! Ведь мы сегодня немало отпили вина, которое везли в замок гроссмейстера для угощения его гостей.

   - Нет, пить вино в потемках, что проку, - сказал прозябший и чиркнул по острию своего меча кремнем; искры посыпались на подставленный трут.

   Прочие побрели отрывать из-под снега хворост.

   Костер вскоре запылал.

   - Карл правду сказал, - послышалось замечание, - при огне пить поваднее. Ведь как душа-то разгорелась, теперь бы и рука славно бы расходилась.

   - Подбавьте-ка, подбавьте! - послышались возгласы.

   - Чего: вина из фляги, или хвороста в огонь?

   - И того и другого...

   Огонь на самом деле стал было потухать, и мокрый хворост только потрескивал и дымился. Хворосту кое-как нашли и подбросили. Попойка продолжалась.

   - Товарищи, хотите я разниму эту колоду на дрова! - воскликнул заплетающимся языком Фриц и указал рукой на спавшего, засыпанного снегом Гритлиха.

   - Сам ты колода, - заметил Карл. - Это, должно быть, зарезанный человек.

   - Врете, вы оба пьяны, стало быть, не разглядите, - заметил один из рейтаров, сам насилу держась на ногах. - Это не колода и не зарезанный человек, а зверь. Дайте-ка я попробую его копьем; коли подаст голос, мы узнаем, что это такое.

   Копье сверкнуло, но владевший им, когда стал направлять свой удар, потерял равновесие и упал, при громком хохоте товарищей.

   "И волос с головы твоей не погибнет без Его произволения", - говорит Святое Писание.

   Это исполнилось над беззащитным юношей.

   По лесу вдруг раздались призывные возгласы.

   - Сюда, сюда, братцы! Сметайте с них головы мечами, как вениками.

   Пьяные рейтары были застигнуты врасплох.

   Русские, тоже дозорившие своих врагов, заметили огонь и, отправившись на него, добрались до пирующих, рассмотрели их число, медленно подкрались к ним, захватили почти покинутое ими оружие и, быстро окруживши их со всех сторон, начали кровавую сечу, заглушая шумом ударов вопли умирающих о пощаде.

   В те суровые времена битвы были жестоки - брать в плен не было в обычае.

   Скоро снег, орошенный кровью, заалел и земля покрылась трупами.

   - Четверо наших и все десять немчинов пали! - сказал один русский воин Ивану Пропалому, рассматривая тела убитых.

   - А вот еще живой! - добавил подошедший другой воин, таща за собою полуживого рейтара. - Он хотел было улизнуть, да я зашиб его.

   С этими словами он приставил меч к груди рейтара.

   Иван остановил его:

   - Оставь его, надо его допросить, а то мы и то сгоряча всех перебили, надо хоть бы двоих оставить в живых для допроса порознь.

   - Дело, дело! Ладно, ладно! - поддержали Ивана остальные дружинники. - Ну, немчин проклятый, рассказывай же, куда вы путь держали и откуда? Тогда мы тебя отпустим, а не то пришибем живо.

   Несмотря на угрозы, они насилу могли допытаться у ослабленного от ран пленника, что он послан был владетельным рыцарем Доннершварцем в погоню за бежавшим из замка Гельмст русским, что старый гроссмейстер фон-Фер-зен готов уже напасть на них и отомстить им за соседей; что он уже соединился со всеми вассалами своими и соседями и что число их велико.

   - А много ли их? - спросил один дружинник.

   - Стыдись спрашивать, много ли числом врагов! - возразил Иван. - Мы не привыкли считать их. Узнай только где они! Теперь не трогайте же, отпустите его, - продолжал он. - Сохраните новгородское слово свято. Ведь он далеко не уйдет. Прощай, приятель, - обратился он к пленнику. - Если увидишь своих, то кланяйся им и скажи, что мы рады гостям и что у нас есть чем угостить их; да не прогневались бы тогда, когда мы незваными гостями нагрянем к ним. В угоду или не в угоду, а рассчитывайся чем попало.

   Пропалый отошел.

   - Однако огонь-то надобно погасить, а то мы можем преждевременно накликать на себя кого-нибудь, - заметили оставшиеся дружинники и кинули на догоревший костер раненого.

   Через несколько минут он умер в судорожных корчах.

   Захватив оружие и одежды вражеские и погнав перед собой коней их, веселой толпой тронулись русские в свой лагерь делить добычу.

   Месяц уже побледнел при наступлении утра и, тусклый, отразившись в воде, колыхался в ней, как одинокая лодочка. Снежные хлопья налипли на ветвях дерев, и широкое серебряное поле сквозь чащу леса открылось взору обширной панорамой. Заря играла уже на востоке бледно-розовыми облаками, и снежинки еще кое-где порхали и кружились в воздухе белыми мотыльками.

   Гритлих, или лучше отныне будем называть его настоящим русским именем - Григорий, наконец проснулся и открыл глаза. Он не слыхал почти ничего происходившего вокруг него в эту ночь. Усталый до крайнего истощения сил, он спал как убитый. Звуки голосов и оружия, правда, отдавались в его ушах, но как бы сквозь какую-то неясную, тяжелую дремоту, и не могли нарушить его крепкий сон.

   Открыв глаза, он огляделся кругом и с удивлением увидал груду мертвых тел, обломки оружия и вившийся к небесам дым потухшего костра и, наконец, свою одежду, всю опушенную снегом.

   Он вскоре прозяб, поспешно встал, отряхнулся и не сразу вспомнил, где он и что означает все его окружавшее.

   Мысль об Эмме снова появилась в его уме и снова отуманила его. Он понял, впрочем, что каким-то чудом избег опасности, и благоговейно опустился на колени, забывшись на несколько минут в теплой благодарственной молитве Всеблагому Творцу.

   Окончив молитву, он пошел далее и, выбравшись из лесу, скоро оставил его далеко за собой.

  

  

   Зима соткала одежду природы из снега, как из белой кисеи, хлопья его легли на землю тонкими кружевами, солнце увенчивало небо, алмазные блестки снежинок засверкали то белыми, то рубиновыми искорками. Лиловые облака окаймляли небо, а на западе свивались шатром.

   Картина полной зимы впервые в этом году развертывалась перед взором: оголенные деревья, подернутые серебристым инеем, блистали своей печальной красотой. Особенно сосны и рогатые ели, так величаво и гордо раскинувшие свои густые ветви, выделяясь среди белизны снега своим черно-сизым цветом, и не шевелясь, казалось, дремали вместе со всею природою.

   Кругом царила тишина. Григорию на пути попадались только белогрудые сороки, да вороны, привольно разгуливавшие по первой пороше, но спугнутые его приближением, они с диким карканьем взвивались на воздух и рябили вдали, мелькая своими крыльями.

   Случайно Григорий пошел прямо на русский лагерь.

   Чурчило с Димитрием, услыхав от Пропалого о намерении ливонцев напасть на них, заторопили дружинников идти в поход и, таким образом, предупредить врагов.

   Усиленная работа кипела в лагере.

   Иван Пропалый первый заметил приближающегося Григория и с изумлением воскликнул:

   - Это кто еще выступает прямо на меня?

   - На ловца и зверь бежит! - сказал Чурчило, подходя к нему с Димитрием.

   Несколько дружинников бросились было на незваного гостя, но твердая его поступь, смелый, добродушный вид, а главное, наказ Чурчилы не трогаться с места, остановил их.

   Григорий все приближался.

   Каким трепетом забилось его сердце, когда он разглядел своих земляков, узнав их по одежде и вооружению, которые еще со времени раннего детства запечатлелись в его памяти. Шишаки, кольчуги, угловатые кистени, в кружок обстриженные волосы, русский язык, еще памятный ему, - все это было перед ним.

   Он не мог дойти до Чурчилы, Ивана и Димитрия, молча ожидавших его. Чувство сладкое, невыразимое, никогда им неизведанное, наполнило его сердце, ноги его подкосились, он упал на колени, протянул руки по направлению к лагерю и зарыдал.

   "Вот кого искали ливонцы! - подумал про себя Чурчило, Иван и Димитрий. - Под щитом неба прошел он невредимо сквозь тысячу смертей! Это русский, это брат, это земляк наш!"

   Они подошли к нему и, не спрашивая его о роде и племени, открыли ему свои объятия.

   Вся дружина приняла его с выражением радостного восторга.

   Когда желанный гость отдохнул, утолил свой голод и жажду в кругу близких его сердцу людей, при звуках чоканья заздравных чар и братин, все сдвинулись вокруг него, и он рассказал им, насколько мог, о житье-бытье своем в чужой ливонской земле, упомянул об Эмме и умолял спасти ее от злых ухищрений Доннершварца и его сообщников.

   Чурчило и многие тотчас догадались, кто был этот бесприютный юноша, но не сказали ему ничего, чтобы не прибавить к свежим ранам новых.

   Они обещали ему во что бы то ни стало добыть мечом головы заклятых врагов его и Эммы.

   - Куда же ты денешь свою возлюбленную, когда мы выхватим ее из замка как самую ценную добычу? - спросил его Чурчило.

   - Куда?.. Отвернусь от нее и отдам ее возлюбленному! - отвечал Григорий.

   - Как бы не так! - возразил Иван. - Это не по-моему. По-моему, так не доставайся никому: расколол бы ей череп, да и отдал бы ему.

   - Вестимо, на что же и добывать ее?

   - Кровь да золото, вот что тянет нас на битву, - послышалось замечание.

   Григорий молчал, но взгляд его был красноречивее слов.

   - Хочешь ли ты идти туда вместе с нами? - вдруг спросил его Чурчило после некоторого раздумья.

   - Жизнь и смерть готов я делить с тобой... Но я изгнанник...

   - Что же? Ведь мы не в гости пойдем. Ты будешь только охранять девицу и отражать удары, направляемые на нее... Тебе жизнь постыла, мне также, - выразительно добавил Чурчило. - А кто за чем пойдет, тот то и найдет. Понимаешь ты меня?

   - Да что его спрашивать? Он наш, на Руси родился, стало быть, должен любить с малолетства меч и копье, а не бабье веретено. Разве иная земля охладила его ретивое, - с видимым неудовольствием заметил Димитрий.

   - Братцы, - отвечал Григорий, схватив их за руки, - если бы я был ливонец и вы бы пришли со мной вести расчеты оружием, любо бы было мне потешиться молодецкою забавою. Тогда, Бог весть, чья сторона перетянула бы! Или, к примеру сказать, когда бы я с вами давно был однополчанином и мы пришли бы вместе сюда на врагов, - не хвалюсь, а увидали бы вы сами, знаю ли я попятную.

   Глаза его одушевились мужеством, загорелись.

   - Гляньте-ка, братцы, - воскликнул радостно Пропалый, указывая на Григория, - так и пышет весь отвагой! Я готов спорить на что угодно, что не кровь, а огонь льется в его жилах...

   - Я не договорил еще, - продолжал Григорий. - Чужая земля воспитала круглую сироту и была его родиной, чужие люди были ему своими, и, подумайте сами, должен ли он окропить эту землю и кормильцев своих собственною их кровью? Не лучше ли мне на нее пролить свою, неблагодарную? Разве вы, новгородцы, выродились из человечества, что не слушаете голоса сердца?

   Многие были тронуты его речью и молчали, внутренне соглашаясь с ним, но со стороны некоторых послышался громкий ропот.

   - Брат Григорий, - начал Чурчило после продолжительной паузы. - Всякий, кто чувствует в себе искру чего-то... небесного... как бы это пояснить... я не красноглаголист, я прямо скажу: кто называется человеком, у того и тут должно быть человеческое.

   Он указал на сердце.

   - Мы понимает тебя! - продолжал он. - У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не чувствует в себе этого, тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми зверями. Ты наш! Мы освобождаем и разрешаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.

   Он крепко сжал руку Григория.

   - Я ваш! - вскричал последний, обнимая Чурчилу.

   - Ну, живо! Радуйтесь, товарищи! Пойдем на коней! Настало времечко на смертное раздолье! - отдал приказ Чурчило.

   Не прошло и минуты, как все уже были на конях.

   - Не лучше ли напасть ночью, - заметил Димитрий, - а днем подождать в засаде?

   - Нет, не утаить и не схоронить славы своей под мраком ночи. - Пока дойдем, пока что еще будет, сумерки и спустятся, - возразил ему Чурчило.

   - А где же Пропалый? - спросил он. - Да еще кой-кто из наших дружинников пропали Бог весть куда?..

   Все были уже в сборе, но Ивана и еще некоторых из дружинников не было. Никто не мог придумать, куда они могли отшатнуться от своих.

   Вдруг увидали они небольшую толпу, скакавшую прямо на них.

   Сначала подумали, что это был Пропалый с товарищами, но, вглядевшись, увидали, что это были ливонские рейтары, неприязненно направлявшие на них свои копья.

   Русские бросились им навстречу, но вдруг услыхали громкий хохот.

   Враги подняли свои наличники и русские отступили.

   Это был Иван с дружинниками, перенаряженные в платье и доспехи ливонские, отбитые у них в ночную схватку.

   - Причудник... ишь, что придумал... Теперь ты нам чужак.

   - Что, не узнали... это я и хотел узнать. Теперь смело пойду прежде вас в замок Гельмст... там привольно будет.

   - Зачем же ты хочешь идти прежде нас? Смотри, подстрелят!

   - Пойдем к живым на поминки... а вам до этого дела нет... Дожидайтесь, когда я посвечу вам с башен замка, и неситесь скорей доканчивать... да помните еще слово "булат".

   Сказав это, Пропалый с товарищами повернули коней и ускакали.

   - Вперед и мы, товарищи! - крикнул Чурчило, вонзая шпоры в крутые бока своего коня.

   Было уже раннее утро. Солнце рассыпало свои яркие, но холодные лучи и играло ими на граненых копьях русских дружинников.

   Дружина сомкнулась и тронулась.

  

  

   Слова Чурчилы сбылись. Уже смеркалось, когда отважные русские дружинники, переряженные рыцарями, приблизились к замку Гельмст.

   Близ замка господствовало необычайное оживление; около подъемного моста несколько рыцарских отрядов ожидало спуска.

   - Люблю поля вражеские! - воскликнул Пропалый. - Ну, братцы, чур, теперь слушать чутко, глядеть зорко... Если нас не узнают, то мы в одно ухо влезем, а в другое вылезем из замка, а если дело пойдет наоборот, зададут нам передрягу, хорошо если убьют, а то засадят живых в холодильню.

   Он указал рукой на проруби окрестных озер.

   - Что делать?.. На то пошли!.. Сами вызвались, - послышались ответы.

   - Авось, живые в руки не дадимся! - продолжал Иван. - Нас здесь одиннадцать, постоим часок стеною непрошибною.

   - Вестимо! Однако у них, собак, стены-то несокрушимы: ни меч, ни огонь не возьмет их! - заметил один из дружинников.

   - И соседей собралось на подмогу им число немалое... Вишь каким гоголем разъезжает один! Должно, их набольший! - заметил другой, указывая на одного плечистого рыцаря, который осматривал стены, галопируя около них на статном иноходце.

   - Ну, с Богом! Мать Пресвятая Богородица и заступница наша святая София, помоги нам, многогрешным! - с благоговением произнес Иван Пропалый, въезжая в толпу ожидавших рейтаров.

   - Здорово, товарищи! - приветствовали последние новоприбывших. - Не видали ли вы русских? Говорят, будто они бежали из нашей земли. Знать, солоно, или вьюжно пришлось им. А впрочем, кто их знает, где они разбойничают.

   - Как не видать! - отвечал Иван. - Мы немало гнались за ними и общипали у них кое-что из награбленной добычи.

   При этих словах Пропалый вынул из-за рукавника серебряную опояску с крупными алмазами, которую он еще ранее отнял у одного рыцаря при нападении на его замок, показал ее своему собеседнику и спрятал снова.

   - Хоть и темно, но я и впотьмах всегда увижу хорошую вещь, - произнес рейтар с блеснувшими от зависти глазами.

   - А ты от кого же слышал, что русские бежали? - спросил Иван.

   - Мы захватили их прежде, да не добились до сих пор никакого толка, а вчера сам пришел к нам какой-то Павел, бывший при их начальнике телохранителем, начальник-то его, видишь, чем-то обидел, ну, он и бежал к нам и взялся навести нас на русское гнездо. Объяснил по приметам, да по зарубкам деревьев, где оно находится. Наши смельчаки ездили разузнавать, правда ли это, и недавно возвратились и сказывали, что и впрямь там были русские. Они видели на том месте изломанное оружие их, а от большого костра вился еще дымок, так что надо полагать, что они недавно покинули это место, - отвечал рейтар. - Видно, струсили, узнали, пройдохи, что мы на них поднялись, да и всполошились.

   - А Павла этого, что же вы, чай, притянули за шею?..

   - Нет, за что же? Он в чести теперь у нас. Завтра, чем свет, выступят отыскивать беглецов... Слышишь, какой говор в замке? Все уже в сборе. Ныне последнюю ночку проведем повеселей, да и в поход.

   Раздался звук рога, возвещавший спуск моста. Цепи загрохотали, и русские смельчаки вместе с ливонцами благополучно въехали с опущенными забралами в широко отворенные ворота замка Гельмст.

   На дворе замка стоял неумолкаемый говор, рейтары ходили толпами: кто держал лошадиную узду и побрякивал ею, кто вел поить лошадь, или уже упившегося товарища на успокоение.

   Ржание коней, бряцание оружия, рассказы, окрики, споры, хохот и брань - все сливалось в странный своеобразный гул.

   Иван Пропалый с товарищами поставили своих лошадей в общие стойла и, незаподозренные никем, пошли осматривать замок.

   На задней его части, выдавшейся острым утесом в глубокий овраг, огибавший стену, из которой камни от действия времени часто открывались и падали в глубину, находилось отверстие, из которого дружинники приметили вышедшего человека, окутанного с ног до головы широким плащом, несшего что-то под мышкою; за ним вскоре вышли еще несколько человек, которые вместе с первым прокрались, как тати, вдоль стены.

   Иван ощупал это отверстие и нашел в нем железное замерзлое кольцо, вбитое в медную доску. Он насилу приподнял ее и ощупал чугунные ступени, ведшие вниз, хотел только что спуститься, но остановился, услыхав сзади голоса, и захлопнул доску.

   Притаившись вместе с товарищами в расщелине стены, они стали наблюдать.

   Черные тени возвращались, что-то бережно неся на руках, передний поднял доску, и все они вместе с ношей на глазах дружинников опустились вниз и захлопнули за собой творило.

   "Что за дьявольщина!" - подумали с недоумением дружинники.

   - Это дело надо разузнать, тут что-то неладно, - решил Пропалый.

   В обширной приемной комнате - рыцарской зале фон-Ферзена - происходило между тем многочисленное собрание.

   Стены комнаты были увешаны дорогими казылбатскими коврами, на них висели огромные рыцарские доспехи в полном наборе, производившие на первый взгляд впечатление повешенных рыцарей.

   В одном углу стоял стол, покрытый медвежьею полостью, на котором лежал большой гроссмейстерский жезл, обвитый широкою золотою тесьмою.

   В другом углу навалены были горою шлемы, а в противоположном от него углу пылал огромный камин, один освещавший обширную комнату и сидевших за большим, стоявшим посредине столом рыцарей.

   Стол был весь уставлен вином и грубою закускою: соленою рыбою, копчеными окороками и черствым хлебом.

   Попойка была в полном разгаре и шла уже к концу, что было заметно по опустевшим флягам и блюдам, а также по раскрасневшимся лицам рыцарей.

   Фон-Ферзен сидел среди своих гостей и союзников молча, с опущенною долу головой; невдалеке от него находился, тоже не принимавший участия в пиршестве, Бернгард.

   - Ну, славно попировали, так что не осталось теперь чем мух накормить! - сказал один рыцарь и встал из-за стола.

   За ним последовали и другие.

   - Да что это гроссмейстер повесил голову, как дохлая лошадь? Неужели он так сильно запуган кольчужниками, что и нас, своих союзников, ни во что не ставит? - спросил тихо один рыцарь другого.

   - Нет, видишь, он тоскует о пропаже дочери, которая, как рассказывает Доннершварц, бежала с его приемышем-русским в его отчизну.

   Спрашивавший рыцарь замолчал, как бы показывая вид, что это до него не касается, а третий, вмешавшийся в разговор, заметил:

   - Только-то? А я думал, что уж не ограбили ли его русские?

   - Мундшенк, - послышался пьяный голос из-за стола. - Подайте мне еще выпить за долголетнее существование храбрых меченосцев во все грядущие века.

   На этот призыв откликнулись многие. На столе появились принесенные слугами новые фляги и даже бочонки: пьянство началось с новою силою, и вскоре многие из храбрых меченосцев позорно валялись под столом.

   Другие, более крепкие, шатаясь из стороны в стороны, бродили по залам, изрыгая проклятия на русских и угрожая им неминуемой гибелью от славных рыцарских мечей.

   Убитый горем фон-Ферзен и Бернгард не могли удержаться, чтобы порою не бросить презрительных взглядов на этих, окружавших их, бесстрашных победителей фляг и бочонков.