Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец

   - Да отец-то не один, - продолжал Савелий. - Мы чтим и челом бьем своему князю, на кого он, на того и мы, за кого он, за того и мы, а вы, чай, чествуете своего.

   - Мы, - гордо воскликнул Назарий, - все мы одно тело! Душа одна...

   Он остановился, так как Захарий толкнул его ногой, и добавил живо:

   - Что-то будет!..

   - А бывала ли ваша милость в Москве? - нарушил Савелий вопросом наступившее было молчание.

   - Я был, но давно уже, - отвечал Захарий, - когда еще в Москве замирала жизнь и души во всех дремали. Помнишь ли, когда истекала седьмая тысяча лет от сотворения мира, что по греческим писаниям означало приближение конца света?

   - Как же, родимый! То была черная година! Знать на нее взглянул Касьян немилостивейший. Я жил тогда в Красном селе. Бывало, пойдешь в Кремль к боярину, да еще не доходя до посада, все сердце изноет; в какую сторону ни взглянешь, везде идет народ в смирном {Траурном.} платье, на каждом шагу, видишь, несут одер или сани {Повозка для покойников.} с покойниками, а за ними надрываются голосатые {Плакальщики.}. Слухи носились, что железа {Моровая язва.} рыскала по всей Руси, а у нас, кажись, нахватала народу более всех. Ведь что его вымерло - гибель! А как студено было, какие снеги сыпались даже в весенние дни, солнышко-то Божье отвернулось тогда от грешной земли нашей, бывало и не проглянет и не обрадует нас бессчастных; а летом-то еще пущая пришла невзгода; ни дождичка, ни росинки, жар обдает, а напиться нечего, вода-то вся, как выпарилась! Хлеба все опалило - и голодно и душно, хоть живым ложись в могилу. А ночи-то какие ужасы наводили на нас. Вдруг сделается темная такая, что хоть глаз выколи, ни месяца, на звезд, да еще, сам не видал, а молва разносила, озера по ночам воем выли, так что спать не давали, кто жил к ним близко. Не весть что претерпели мы тогда! И чем прогневали только Владыку Небесного, что послал Он на нас, громких, напасть такую лихую.

   Назарий, внимательно слушавший рассказ Савелия, задумчиво и печально произнес:

   - Бедная наша отчизна! Чужие и свои враги, и гнев Господень подавляют тебя.

   - Какие же это враги, боярин? - спросил его Савелий. - Кажись, теперь все князья живут в ладу, как дети одной матки, дружно, согласно. Наш же московский, как старший брат, властию своею покрывает других. О прежнем времечке страшно подумать. Вот недавно сломил он, наш батюшка, разбойников.

   Захарий быстро смекнул, о чем хочет заговорить Савелий, и, заметя, что в глазах Назария блеснул луч гнева, поспешно перебил старика:

   - Ну, Тихоныч, что же дальше-то было?

   - Да что? Грянул гром и хватились за ум, - начали все креститься: кто вносил богатые вклады в храмы Божии, кто строил их, кто, не в суд будь сказано, протоптал колени и отмахал всю голову, молившись, а с ближних своих сдирали вчетверо за хлеб насущный, несмотря на то, что у самих были полные закрома всякой всячины, а другим и куснуть было нечего; иные же, зазорно и вымолвить, нанимали за себя молельщиков... Всяк, кто не хотел трудиться да работать, делался их попом... Их ублажали всячески, а они, прости Господи, вместо утешения да моления за православных, только соблазняли народ и бесчинствовали до того, что добрый владыко, наш пастырь и святитель Феодосий, не будучи в состоянии терпеть далее таких беззаконий, сложил с себя сан митрополичий и заключился в Чудовом монастыре. Там, сказывали, ухаживал он все за каким-то прокаженным, омывал его раны, молился за нас грешных и творил многие богоугодные дела до конца своей жизни.

   - А церковь-то Божья и вы остались без стража, отданные на добычу этим развратным искусителям? - спросил Назарий.

   - Место свято пусто не живет, да и верующие в него тоже. Духовные сановники вскоре всем собором избрали на упразднившееся место в московские пастыри суздальского святителя Филиппа. Этот муж, разумный и красноглаголивый, силою слова своего разогнал во имя Божие эту челядь, а нас просветил надеждою, проповедуя об испытании и покорности рабов земных Отцу нашему Небесному, чадолюбивому.

   - Помнится мне, москвитяне ваши загомозились на Казань после этого падежа людского? - спросил Захарий.

   - Не после, а в это же время, боярин, как великий князь встрепенул верноподданных громким кличем идти на неверцев. Как выкатили на площадь Кремлевскую не тараны стенобитные, не туры подвижные, не перевесы приступные {Эти орудия составляли русскую артиллерию до 1460 года.}, а огнеметы чугунные {Пушки.}, все это так ободрило народ, что все подняли головы, как будто грянула страшная труба и вызвала всех из гробового сна. Сбылись и священные слова нашего пастыря: "Молитесь и дастся вам". Настала весна, проглянуло солнышко, Боже, как обрадовались ему православные. Солнышко, родное, глазок Божий, ненаглядное ты наше! - вскрикивали все, рыдая, а оно-то так умильно, так светло взглянуло на нас... и заиграли его искорки на крестах соборных, и разгорелись наши сердца радостью, и... Да что и говорить, всего не вымолвишь, что было на душе! Земля отдохнула - и с тех пор уже жутко стало показываться снегам да морозам в вешние дни.

   Окончив свой рассказ, Савелий утер рукавом выступившие слезы.

   Прослезился и затуманившийся Назарий.

   Лучина нагорела. В светлице был полумрак. Все было тихо; вдруг Захарий вывел носом такую ноту, что все оглянулись, подумав, что это прозвучала сапелка {Род дудки - старинный инструмент.}. Затем он сильно всхрапнул и, тут же проснувшись, удивленно посмотрел посоловевшими глазами на молчавших собеседников.

   - Ох, да как славно я вздремнул! - произнес, наконец, он, и, заметив, что заветная киса его высунулась наполовину из-за пазухи во время сна, поспешно спрятал ее.

   Назарий встал из-за стола и помолился Богу, за ним поднялся, зевая, и Захарий.

   - Ну, теперь моя очередь заснуть, - сказал первый и прилег на свой охабень.

   - Старуха, покорми чем-нибудь наших холопей. Кстати, вот тебе за все тепло и добро твое, - продолжал он, выкидывая на стол серебряную резань {В гривне их считалось 50, каждая из них стоила 20 коп.}, а Захарий, сверх того, отложил несколько литовских грошей {Вследствие торга с иностранцами, в России в то время были в обращении монеты разных стран.}.

   - Это тебе, Сидоровна, за хлопоты и услуги.

   - Спасибо, господа милостивые, - сказали хозяева, низко кланяясь им.

   - Вот эта наша, светленькая-то, - прибавил Савелий, перевертывая резань и любуясь ею, - а эти медяшки-то Бог весть какие; те же пула, да не те, на них и грамотей не разберет всех каракулек. А что, боярин, - продолжал он, обратясь к Захарию, - должно быть, издалека эти кружки?

   - Нужды нет, что отсюда не видать, где их круглят, однако тебе за них и в Москве насыплят добрый оков {Хлебная мера того времени.} хлеба.

   - Я не сумлеваюсь, боярин; всякая деньга становится всем притоманна, - отвечал Савелий.

  

  

   - Ну-ка, старина, что-то сон не берет, - порасскажи-ка нам теперь о дворе вашего великого князя, - сказал Захарий. - О прошлых делах не так любопытно слушать, как о тех, с которыми время идет рядышком. Ты же о чем-то давича заговорил, будто иную весть не проглотишь. Небось, говори смело, мы верные слуги московского князя, у нас ведь добро не в горле останавливается, а в памяти: оно дымом не рассеется и глаз не закоптит.

   - Я, боярин, опять-таки молвлю: мои вести короче бабьего разума, сами будете в Москве, все разузнаете и диву дадитесь, как она красится, как добры и сильны стали детки ее и как остры мечи их. Вот хоть бы взять, к примеру, мурзы татарские, эти казанцы-поганцы, с своим псом-царем Ибрагимом; уж не они теперь на нас, а мы на них; наши дружины протопали дорожку даже к самому гнезду этих неверцев... Да вот только привел бы Господь батюшка нашему великому князю сбить остатную спесь с чопорных новгородцев, он бы их ошеломил, как намедни этих.

   - Да знаешь ли ты, косноязычник, что погубило новгородцев? - воскликнул взволнованно Назарий и даже привскочил с лавки, на которой лежал. - Если бы не измена Упадыша {Новгородский житель, тайный доброжелатель великого князя Иоанна, заколотивший 55 пушек своих земляков, за что был мучительно казнен правителями Новгорода.} с его единомышленниками, брызнул бы на московитян такой огненный дождь, что сразу спалил бы их, а гордыня стены Новгорода окрасилась бы кровью новых врагов и еще краше заалела бы. Так-то, седая борода, - добавил он, несколько успокоенный, изумленному Савелию, - что не знаешь, о том и не болтай.

   - Вот то-то, боярин, сами вы напросились на нелюбое слово. Я говорил, что на всякого не приберешь нравную весть. Однако за что же ты застеняешь крамольников, - они кругом виноваты, в них, видно, и кровинки русской нет, а то бы они не променяли своих на чужих, не стали бы якшаться да совет держать с иноверною Литвою! Мы холопы, а тоже кое-что смекаем; я не один, вся Москва знает, о чем теперь помышляет князь наш.

   Назарий задумался и, видимо, не найдясь, что ответить ему, глубоко вздохнул и опустил голову на шапку, заменявшую ему подушку, и закрыл глаза. Захарий же с ударением заметил:

   - Полно гуторить-то, мы точнее тебя ведаем, какие мысли ворошатся теперь в голове вашего любовластного князя.

   Савелий пристально посмотрел на него и, как бы сообразив что-то, схватил себя за голову и поспешно выбежал из светлицы. Агафья же, кормившая холопов, отвечала ему вместо мужа:

   - Вестимо, боярин, но мы-таки понаведались кой-чего, а когда бояре наши были во времени {То есть в милости.}, то тогда мы и более знавали.

   - Кстати, Сидоровна, за что же опала-то опалила крылышки твоим боярам? Кто они таковы и где находятся теперь? - спросил Захарий.

   - Долга будет песня про все, боярин! - отвечала она. - Вот дождь-то, кажись, унялся, небо прояснилось и светать скоро начнет, вам будет в путь пора, а нам на покой.

   - Да, что-то сон давеча у меня как рукой сняло; порасскажи теперь что-нибудь ты.

   - Ну, коли изволишь слушать, да это тебе в угоду - так пожалуй! Боярин наш прозывается Алексеем Полуевктовичем, он был в чести у великого князя, а жена его, боярыня Наталья Никоновна, у великой княгини Марьи Михайловны {Первая супруга Иоанна была тверская княжна.} - первой любимицей. В свадьбу великокняжескую она осыпала жениха и невесту хмелем из золотой мисы, да опахивала тридесятью дорогими соболями. И жили-поживали наши бояре при дворе в высоких теремах чинно и раздольно и едали с княжеских блюд сладко и разносольно. Поднимется ли, бывало, князь великий в поход, и боярин с ним, охраняет его особу, а боярыня останется потешать сиротиночку княгиню великую, - и много годов прошло таким чередом. Вдруг с Марьей Михайловной что-то подеялось, не соснет ни на миг, не промолвит словечка, не проглотит кусочка, - уж чем ни забавлял ее великий князь: заставлял слепого гудочника играть подле постели ее на гудке и веселые песни, и умильные песни, ластил ее и медом золотым, шипучим, и всякими закусками и гостинцами сладкими, ничем не угодишь. Знахари думали-передумали, судили, рядили и сказали в один голос, что она испорчена злыми снадобьями. На кого подумать? Стали спрашивать у всех сенных и сановитых прислужниц ее строго, и показали все, что видели, как боярыня наша Наталья Никоновна ходила с поясом великой княгини к ворожее и что будто эта ворожея и привила ей недуг лютый. Отворили храмы святые, подняли образа чудотворные, служители Божии преклонили колена и начали упрашивать силы небесные о здоровье матушки нашей великой княгини, но знать Богу не угодно было ниспослать ей милостей Своих - тело ее почернело, как вороново крыло, и отекло так, что и рассказать невозможно. Недолго маялась она, сердечная, и отошла тихо, как заснула. Только что ударили в колокола о выносе тела ее, Наталью Никоновну как ножом по сердцу урезнуло, забегала она по гридням своим и занесла такую гиль, что Господи упаси всякого было слушать ее. Видно, убоясь праведного гнева великокняжеского, вдруг пропала она, да так скрытно, что сам Алексей Полуевктович не мог придумать, куда бы ей деться? Вот он и переселился из Москвы сюда, в родовой свой терем, удалил всех своих закупных рабов, только мы с Тихонычем остались служить ему. И жил он здесь ни много ни мало, шесть годов с половиною, и потребовал его князь опять перед лицо свое, повелел ему занять прежнее его место окольничьего. С тех пор запустел наш терем. Одни мы домыкиваем жизнь свою в нем, а о боярыне ни слуху ни духу, как ключ ко дну сгинула. Дивились мы, что за притча такая: за что бы ей посягнуть на государыню, и где она положила головушку свою, в чьей земле улеглись косточки ее? И жутко, страх жутко случается нам, как на той половине терема кто-то по ночам словно в набат бьет, особливо в темную ночь, как зашелестит дождик проливной, за завоют ветры бурливые...

   - Жена, баба, дура, хозяйка! - тревожно позвал Агафью, приотворивши дверь в светлицу, Савелий и перервал этим ее рассказ.

   - Что ты, одурелая, распрыгалась языком-то? - говорил он, когда она вышла к нему в сени. - Знаешь ли что это соглядатаи, враги наши, которые нарочно выведывают от тебя всякую всячину. Дойдет до ярыжек, так не отмолиться ничем.

   - А по мне, прах их побери! - отвечала Агафья. - Мне почто знать, кто они такие? Ну что ж? Я говорила, да не проговорилась. Уж нелегкое дело, будто не смыслю с твое-то, ты и сам давича...

   - Нет, смертью искупим славу! Родились вольными и умрем такими же! - воскликнул так громко Назарий, что Агафья с Савелием вздрогнули.

   - Он бредит! - произнес тихо Захарий, наклонясь над своим сонным товарищем.

   Затем он улегся снова на свою лавку.

   На цыпочках прокрался Савелий в светлицу и стал выманивать шепотом холопов идти спать в клеть, но они улеглись у порога. Тогда он указал Сидоровне на печь, задул светец, перекрестил издали своих постояльцев и, взобравшись на полати, еще долго прислушивался в окружавшую его тишину, прерываемую лишь храпом спящих, да бессвязным бредом Назария о свободе.

  

  

   Было раннее утро 29 августа 1477 года.

   Из сумрачного леса на большую тверскую дорогу медленно выезжали четыре вершника {Верховые.}, в которых нетрудно было узнать путников, ночевавших в лесном тереме.

   Назарий сидел пасмурно, так низко поникнув головой, что залом его шапки, висевшей наперед, нередко касался гривы бодро выступавшего коня. Захарий же сгорбился и посвистывал, переваливаясь то в ту, то в другую сторону, мотая ногами и сидя, как туго набитый мешок, на маленькой лошаденке, неохотно трусившей под ним. Холопы ехали сзади и с глупым любопытством осматривали окрестности, видимо, для них совершенно незнакомые.

   - Вот и часовня! Должно быть отсюда московский рубеж начинается! - сказал Захарий.

   Товарищ его поднял голову, как бы пробужденный, поспешно скинул шапку, перекрестился и снова погрузился в свои думы.

   - Что ты, ошалел, земляк, али от Москвы-то тебя огнем обдает? Вымолви словечко, оправь шапку, будь молодцом! Смотри, какое утро, солнышко играет так ярко и весело...

   - У кого на душе сумерки, так и в главах не заря! - ответил Назарий, тяжело вздохнув.

   - Знать, твою удаль что-нибудь сковало со вчерашнего - не шевельнешься... Видно, старый колдун Савелий сильно уязвил тебя последними словами о наших.

   - А ты без зазору хлопаешь глазами, когда земляков твоих поносят, называют разбойниками, помышляют о них, как...

   - Да, а вот ты не хлопал, так у тебя глаза-то и выело, как дымом.

   - Знаю я, что тебя ничто не берет: ни стыд, ни дым.

   - Вестимо, что кручиниться? Уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.

   - А понимаешь ли ты, кого ты теперь представляешь в лице своем?

   - Кем был, тем и останусь: вечевым дьяком Захарием. А по-твоему как же?

   - По моему, был ты Захарием, а когда окунулся в купель корысти, то вышел оттуда Иудой.

   - Гм... - крякнул Захарий. - Поэтому мы с тобой тезки.

   - Как, чернильная гадина! - гневно воскликнул Назарий и даже осадил своего коня. - Недомерок человеческого рода тянется под мою стать, или хочешь окоротить меня, чтобы сравняться со мною. Господи, до чего я дожил! - добавил он с неподдельным отчаянием в голосе.

   - Да что ты серчаешь? Я сказал это потому, что мы целимся в одну мету!..

   - В одну, да каким образом? Я действую прямо, иду на всякого лицом к лицу, а ты, заспинная шпилька, подкрадываешься медяницей, неспешной стопою.

   - Пусть так, да ужалим-то мы оба одинаково.

   - Отец Небесный! - вновь воскликнул Назарий, возведя пламенный взор к небу. - Перед Тобой я весь! Душа моя не темна и перед людьми, а наипаче перед Тобою. Ты видишь, способен ли я ужалить отчизну мою. Родная моя, пусть прежде рассыплюсь я во прах, нежели помыслю что-нибудь недоброе о тебе.

   Некоторое время он оставался в немом созерцании лучезарного неба.

   Захарий что-то ворчал сквозь зубы.

  

   Наконец, Назарий прервал молчание.

   - Слава Тебе Господи! Нашла Тебя молитва моя, молитва скорбная, глас сердца моего доступен Тебе! - произнес он, вздохнув полною грудью, как бы после тяжелого сна. - Отлегло... на душе легче стало! Я не продаю отечества... Я отвожу лишь его от пропасти.

   - Ведь и я тоже! - добавил самодовольно Захарий.

   - Если совесть твоя отшатнулась от тебя, то я вместо нее растолкую тебе разницу между нами. Слушай же меня!.. Ты знаешь, как чествуют имя мое, имя Назария, и доныне в Новгороде Великом, и в Пскове соседнем, и у латышей {Ливонцы - название того времени.} с тех пор, как зарубил я на воротах Нейгаузена православный крест, даже самой Москве не неведом я, когда великий князь Иоанн припер ономнясь наш город копьями да бердышами несметной своей рати, - я не последний подавал голос на вече, хотя последний произнес его на казнь славного изменника Упадыша - вечная ему память... И на мне есть пятнышко черное... и на меня брызнула кровинка его!

   Назарий вздохнул.

   - Ты знаешь, - продолжал он, - правы ли мы были поднять руку на потомка Ярослава Великого и на нашего государя? Чего нам хотелось, сытым, богатым? Правдива поговорка на Руси: "От жиру собаки бесятся". Накликали мы сами на себя гнев Божий и меч государев. Помнишь, чай, как мы глодали кулаки с голоду и, наконец, решились, да простит нас Господь, в пост Великий есть мясо и чье же, - палых лошадей и собак, которыми не показано питаться рабам Христовым. В это смутное время не я ли с Василием Никифоровым и прочими боярами и степенными посадниками молил князя снять осаду с города и дозволить нам, сирым, похоронить по христианскому обряду тела павших братий наших.

   - Их без нас схоронил Ильмень {Озеро новгородское, в котором потонуло много людей во время сражения с Иоанном в 1471 году.}, - вставил Захарий.

   - Для тебя, конечно, все равно: муха ли утонула в стопе, из которой ты пьянствуешь, земляк ли захлебывается собственною кровию, но дело не в том. Не раз и моя кровь смывала ржавчину с мечей новгородских, а тело зазубрило вражеские. Не пальцами на руках, а волосами на голове следует считать мои заслуги. Но, недавно, кто заглушил голос мой на вече? Жена хитрая, баба поганая, человек неумный... Марфа Борецкая! Перед кем принуждали меня преклонить выю? Перед мозгляком, литвином, бродягой, полюбовником ее. Широка рана на груди отчизны, так они еще увеличивают ее злыми изветами на законного владыку своего, всякими неистовыми проступками! Я сказал, что сам побью челом великому князю от лица Новгорода Великого, чтобы он сжал его крепкой, самодержавной мышцей своей и наложил бы на него праведную десницу. Во что бы-то ни стало, избавлю земляков от домашних врагов, уличу злых, накажу дерзких, а после сам скажу всем новгородцам: "Я виновник вашего счастья, покарайте меня!" И если голос мой заглохнет в криках обвинителей, пусть торговою казнью снимется с плеч голова моя - дело мое уже будет сделано. Вот для чего я согласился действовать с тобою и впервые в жизни осквернил язык свой ложью, которую мы произнесем перед великим князем на своих, навести согласился на отчизну одного врага, чтобы спасти ее от многих. Я чувствую, что в деле этом я прав и чист.

   - Мы надели кафтаны одного покроя, больны одним недугом, теперь едим из одного сосуда, пьем из одной братины, один топор грозится на нас! - сказал Захарий.

   - Ну, да... послушай, - прервал его Назарий, - всем я был доволен, на душе светло, на сердце легко, да только вот сьякшался с тобою, и думаешь ты, не узнал я, что нашептывал тебе московский наместник, как одарил тебя щедро великий князь в Москве. Он наметил тебя на поклон к нему как вечевого дьяка, зная, что звание это почетно. Так-то, хоть от рук твоих не пахнет, но я знаю, что они давно уже смазаны московским золотом.

   - Стало и ты знаком с нечистыми, коли все знаешь.

   - Молчи лучше! Душа твоя темна, как дно чернильницы, чернота ее пробивается иногда наружу. Так уж и быть, докончу я наше дело, а там пойду поклониться могиле святого Савватия, если только молитвы заступника Божия спасут меня от смерти. Услыши, Господи, обет мой и помоги исполнить его.

   - Вот и Москва показалася! - воскликнул Захарий.

   Исполин-город, колосс России, Москва златоглавая вдруг развернулась, как на ладони, перед взорами путников и ярко заблистала на солнце своими светлыми маковками.

   Золоченые кресты храмов, казалось, сотканы были из слившихся солнечных лучей.

   Картина была ослепительная.

   Вдруг донесся от Москвы удар церковного колокола, за ним другой, третий и разлился торжественный благовест к обедням во всей столице.

   - Кажись, ноне не воскресный день? Разве празднество какое, что так звучно гудят колокола в Москве? - сказал Захарий, снимая шапку.

   - Святый угодник Божий Иоанне! Помози нам, благослови приезд наш! - произнес Захарий, истово крестясь, и оборотился к Назарию. - Разве ты не знаешь, что ноне день Усекновения главы Иоанна Предтечи? А еще книжный человек!

   - А, вот что. Так, значит, великий князь сегодня именинник. Вот кстати у нас для него готов подарок, - заметил Захарий.

  

  

   Подгородние деревушки и пригородныя слободы московские тянулись длинными и грязными улицами, одна от другой в недалеком расстоянии. Промежутки между ними были менее полуверсты. Слободы отличались от деревушек тем, что были обширнее, чище, новее строениями и, вообще, красивее последних; первые принадлежали казне, что можно было заметить по будкам, которые служили тогда жилищем нижних чинов полиции и подьячих. В каждой слободе было по одной такой будке. Некоторые из слобод, прилегавших к самой Москве, составляли с ней одно целое и потому назывались пригородными.

   Проехав несколько таких деревушек и слободок, наши путешественники въехали в большую слободу, отличавшуюся более кипучею деятельностью и многолюдством. Поминутно мелькали перед ними обыватели: кто с полными ведрами на коромысле, кто с кузовами спелых ягод, и все разодетые по праздничному: мужики в синих зипунах, охваченных разноцветными опоясками, за которыми были заткнуты широкие палицы, на головах их были шапки с овчиною опушкой, на ногах желтые лапти; некоторые из них шли ухарски, нараспашку, и под их зипунами виднелись красные рубашки и дутые модные пуговицы, прикреплявшие их вороты; бабы же - в пестряных паневах, в рогатых кичках, окаймленных стеклярусовыми поднизьями - кто был зажиточнее, - а сзади златовышитыми подзатыльниками.

   Все встречавшиеся низко и приветливо кланялись нашим путешественникам.

   - Путь дорога, бояре!

   - Бог в помощь!

   - Спасибо!

   - С праздником!

   - Спасибо, спасибо!

   Такие восклицания слышались со всех сторон.

   - Не позволите ли остановиться, бояре, да дать передохнуть животным своим и покормить их - ишь, как они упарились, - послышался голос одного из выбежавших из избы мужиков.

   - Да и самим бы перекусить чего-нибудь! - кричал другой мужик, подбегая к путешественникам.

   Он еще издали им кланялся, горбился, вытягивал голову и тряс своими волосами.

   - У меня бураки из свежей свеклы! - выкрикивал один.

   - У меня щи из кочанной капусты! У меня папушники пухленькие, горяченькие, только что с пылу! У меня пышки подовые с сытой! - закричали вдруг несколько голосов из окружавших путников.

   - Нет, братцы, благодарствуем на приглашении, нам привал в Москве.

   - А у нас-то что? Разве другой город? - сказал один, видимо, обидевшись.

   - Пусть их добираются до Загородья, аль до посада, там подороже поплатятся! - заметил другой.

   - По нас, хоть за посад, только там теперь порожнего угла не найдешь, в избе душно, да они битком набиты, а за чистую светлицу отдашь полгривны на день за постой!

   - Ништо... Не в Кремль же их пустят для нонешнего дня, там и без них много приезжих, так что маковой росинки, чай, негде упасть.

   - Если вы хотите, добрые люди, угостить нас, - сказал Захарий, перебивая говор окружающих, - то вынесите нам по ковшу квасу.

   Мигом несколько человек бросились к своим домам, принести целый жбан и, зачерпнув ковшик, подали Захарию, а затем и остальным, уверяя, что квас прямо с ледника и такой холодный, что только глядя на него уже заноют зубы.

   - Ну, теперь закусите, бояре, белым калачиком. Чай, проголодались, уже обедня поздняя, а ныне вы наверняка ничего еще не вкушали, заморите червячка, нам, грешным людям, еще рано, грешно, а вам, дорожным, Бог простит, - говорили разом несколько человек, насильно суя в руки путникам калачи.

   Назарий кинул им несколько кунь {В гривне их считалось 25.}, и проезжие поехали далее.

   - Ну, братец, уж о сию пору москвичи сказываются, видно, что не промахи, умеют деньгу нажить, а нажитую беречь. Что-то будет далее? - сказал Захарий, почесывая затылок.

   Через несколько времени, при въезде в одну улицу, показались на ней рогатки, отодвинутые в сторону с дороги и означавшие начало настоящего города, хотя тогда это место называлось Загородьем.

   Оглядывая пристально проезжаемые им места, Захарий продолжал говорить:

   - Вот мы и в Москве! Да как она разрослась, разубралась, раскинулась на все стороны - и узнать ее нельзя! Помнится мне, прежде стояли тут избенки одна от другой на перелет стрелы, а ноне как будто все под одной крышей.

   На самом деле громады деревянных построек, без симметрии, без вкуса, тянулись длинными рядами и составляли кривые узкие улицы, которые вдруг раздваивались от выстроенных посреди их теремов, церквей. Глухие переулки оканчивались поперечными зданиями также теремов боярских, вышек, высоких заборов со шпильками, в угрозу ворам, которые бы вздумали лезть через них, и каменных церквей с большими пустырями, заросшими крапивой и репейником, из которых некоторые были кладбищами, и на могилах мелькали выкрашенные кресты и белые, поросшие мхом камни.

   Самые задние казались нестройными потому, что подле двухэтажных хором, обнесенных тесовой оградой, стояли покосившиеся, низкие, вросшие в землю избы, огражденные поломанным тонким частоколом. Не только посреди Москвы были тенистые рощи, пруды, озера и зеленые волнистые луга, но почти каждый боярин и зажиточный человек имел на своем дворе тенистый сад, по преимуществу из диких яблонь. Через тын сада переваливали головки свои статные подсолнечники, а в самом саду пестрились гирлянды разноцветного мака, ноготков и проч. В большинстве садов были рыбные пруды - чистые, зеркальные, цветистые лужайки, улья пчел. Кроме того, на дворе были разные строения: часовни, амбары с запасным хлебом, кладовые с железными дверями и подвалы, теплые особые светлицы, вышки, мыльни, голубятни, толстые необхватные столбы с блестевшими на них медными кольцами, в которые застольные гости хозяев вдевали удила своих коней. Дворы были гладко вымощены бревнами, имели снаружи на воротах навесы, а под ними иконы. Глубокие погреба хранили крепкие меда и греческие и фряжские вина.

   Богатство и роскошь бояр составляли еще божницы, в которых находились иконы в богатых серебряных и золоточеканных окладах; драгоценная посуда серебряная и золотая, кубки, ковши, братины, блюда, тарелки, и проч., нарядная одежда из шелка и парчи, с узорчатыми нашивками из золота и драгоценных камней, и наконец, множество слуг и холопов, обельных, закабаленных и закупных {То есть крепостных вечных, временных и нанятых.}.

   Имущество же бедных огнищан {Нынешние мещане.}, купцов черных сотен и слобод {Так назывались продавцы мелочных товаров.}, половных {Цеховые или мастеровые люди.} и прочих людей состояло из ветхих хибарок с соломенными крышами, с небольшим двором, внутри которого виднелись жердь с веревкою и бадьей для колодца, да длинные гряды с капустой, свеклою, редькою, морковью и другими огородными овощами.

   Такова была Москва в описываемое нами время, за исключением Кремля, описанию которого мы посвятим особую главу.

   В настоящее время остались только некоторые храмы, на которых не изгладились еще следы глубокой древности нашей родной столицы. Другие же памятники хотя и носят название древних, но реставрированы до неузнаваемости.

   Единственное, что напоминало и тогда сегодняшнюю Москву - это неумолкаемый говор народа, особенно на торговых площадях в праздничные дни.

   Этот говор поразил приезжих новгородцев сильнее вида самого города.

  

  

   Колокольня церкви Иоанна Лествичника была в описываемое нами время колоссальным сооружением московского Кремля и на далекое расстояние бросалась в глаза, высясь над низкими лачужками. Впрочем, чем ближе путник приближался к Кремлю, тем лучше, красивее и выше попадались хоромы, двухэтажные терема с узенькими оконцами из мелких цветных стеклышек, вышки с припорками вместо балконов, для голубей, обращенными во двор, и густые сады.

   Великолепный же сад, находившийся на берегу Москвы-реки, хотя и был разбит на низменном месте, но его букетные рощицы из молодого орешника, перемешавшиеся с густым малинником, виднелись издалека. Подле великолепного сада, отделенного высоким тыном, были сады бояр, полные густолиственных деревьев и пестрых цветов.

   Картина этих сплошных садов была особенно великолепна весною и летом.

   Сады эти, конечно, не были распланированы, и дорожки в них протаптывались в большинстве случаев самими хозяевами.

   Множество балаганов, разных гостинных, купеческих и монастырских подворьев, скученных около Кремля, не заграждали его высоких бойниц, доминировавших над всеми этими постройками. На высоких, от времени поседевших и во многих местах поросших мхом каменных зубцах кремлевских стен вились плющ и павилика.

   Весь Кремль обнесен был широким тыном, низ и бока которого были выложены кирпичами, а к воротам вели деревянные мосты с крашеными перилами.

   В самом Кремле скученность построек была еще больше. Громадное пространство занимал один дворец, в котором находились разные палаты и хромины, писцовые и приемные дворы: соколиный, кухонный, мыльный {Банный.}, ясельничий {Конюшенный.}, службы, кладовые, погреба, запасные подвалы и разные великокняжеские хранилища. Особенно замечателен был тайник, или подземный ход, вокруг всего Кремля, относящийся, вероятно, к XII столетию времени владычества татар и имевший своей целью прикрытие от набегов этих варваров.

   Кроме двора с его многочисленными пристройками в Кремле находились соборы: Успенский, Архангельский, Спас на Бору, Чудова монастыря, Рождества Иоанна Предтечи, а подле него митрополичий дом, Думная палата {Где теперь здание судебных установлений.}, в которой заседали думные или советные бояре и в которой решались все важные государственные дела; ордынское подворье, терема ближних бояр, ворота: Боровицкие, Тайницкие, Флоровские, Константино-Еленские.

   Среди толпы народа, валом валившей в Кремль, пробирались и наши знакомцы, Назарий и Захарий. У Боровицких ворот они слезли с лошадей и, передав их с кое-какой поклажей своим холопам, приказали им ехать в дом их знакомого и родственника Назария - князя Стрига-Оболенского, а сами, сняв шапки, перешли пешком через мост в Кремль и, смешавшись с все возраставшею толпою, стали подходить к Успенскому собору.

   В это время только что кончилась обедня и раздался колокольный звон, означавший выход великого князя.

   - Тише, тише! - послышался голос от церкви.

   - Тс! Князь, князь! - раздалось со всех сторон и говор народа моментально смолк.

   Хотя дворец находился недалеко от собора, но во время парадного шествия, для соблюдения церемониала, великому князю подан был праздничный возок, запряженный шестью рослыми лошадьми ногайского привода. Шлеи у лошадей были червчатые, уздечки наборные, серебряно-кольчатые; отделан возок был посеребренным железом и обит снаружи лазуревым сафьяном, а внутри голубою полосатою камкою, седельные подушки были малиновые шелковые с золотою бахромою. Бока возка были расписаны золотом, а колеса и дышло крашеные.

   Впереди ехали вершники {Верховые.}, раздвигая народ, за ними московские копейщики под предводительством статного, богато разряженного юноши, а затем уже медленно двигался возок, в котором сидел великий князь Иоанн Васильевич, милостиво кланяясь на обе стороны шумно приветствовавшему народу.

   По сторонам возка шли с обнаженными головами первые сановники двора.

   Вслед за ним несли на носилках, обитых алым бархатом, великую княгиню Софью Фоминишну с детьми и ее пасынком.

   Она величественно сидела на парчовых подушках, унизанных жемчугом.

   За носилками шли ближние бояре, окольничьи, стольничьи, кравчие и остальной придворный штат.

   Толпы народа замыкали шествие.

   Когда вся процессия остановилась у дворца, дворецкий {Должность, соответствующая должности гофмаршала.}, по повелению великого князя, обратился к народу и провозгласил:

   - Для именин своих великий князь приглашает подданных на трапезу, устроенную против его палат.

   Слова эти были встречены кликом восторга:

   - Да здравствует отец наш, Иоанн Васильевич, с матушкой великою княгинею, с чадами и со всеми потомками своими!

   Толпа хлынула к месту пиршества.

   Между двух столбов, находившихся друг от друга на значительном расстоянии, были протянуты веревки, на которых висели калачи и мясные окорока; на стоявших тут же столах были нагромождены кучи пирогов, караваев, блинов, сырников и других яств. Возле столов стояли чаны с брагою и медом.

   Угощение народа началось. Назарий заметил между сановниками, сопровождавшими возок великого князя Иоанна, князя Стригу-Оболенского, и последний, также узнав его в толпе, протолкался к нему и, заключая его в свои объятия, изумленно спросил:

   - Какими судьбами очутился ты здесь?

   - И сам хорошенько не знаю, как занесло нас сюда с товарищем, - отвечал Назарий, указывая на Захария, - и ответить не решусь: волею, али неволею.

   Захарий отвесил князю неуклюжий поклон.

   Последний продолжал смотреть на них вопросительно.

   - Впрочем, здесь не место и не время рассказывать, - добавил Назарий.

   - Так пойдемте ко мне и отдохните у меня, а там я вас представлю нашему высокому имениннику, - сказал князь Стрига-Оболенский.

   Все трое двинулись из Кремля в хоромы княжеские, находившиеся поблизости.

   Быть представленными князю и было целью приезда новгородцев, и потому обещание Стриги-Оболенского пришлось им очень кстати.

  

  

   Иоанн III Васильевич, царствовавший с 1462 по 1505 год, первый из русских государей стал именовать себя царем и был одним из величайших монархов России. Он довершил труды своих предшественников в собирании отдельных княжений в единое государство и своими мудрыми делами ясно указал цели и наметил тот путь, по которому и пошли потом его преемники вплоть до наших времен.

   С 1425 по 1462 год в Москве был великим князем внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич Темный. Много этот князь потерпел несчастий на своем веку, но великое удовольствие доставлял ему подраставший сын. Слепой князь презирал духом великую будущность сына, и, кроме того, эта будущность была ему предсказана, когда Иван был еще отроком.

   В Москву приезжал ходатаем за буйных своих сограждан один из святых мужей новгородских, архиепископ Иона. Во время беседы его с великим князем о делах Руси внезапно вошел в горницу сын и наследник Васильев - Иван.

   Святитель взглянул на него и сказал:

   - Вот кому Бог пошлет свободу от власти ордынской.

   Затем долго в молчании глядел на отрока, на его разумные очи и вдруг закрыл лицо свое руками и, заплакав, сквозь слезы произнес:

   - Отрок сей приведет и мою родину, Великий Новгород, под свою руку.

   Василий Темный умер в 1462 году, 17 марта. Ему наследовал этот Иван, или Иоанн, двадцати двух лет от роду.

   Двадцать лет прошло со времени взятия турками Царь-града.

   В это время греки, - даже те, которые понадеялись было на папу и подписали соединение вер, - поняли, что спасение их может выйти только из самого православия, и так как из православных государств в то время, очевидно, возвышалось одно государство Московское, то на Москву и обратились с надеждой очи всего Востока.

   У греков завязались теснейшие сношения с Москвою. Патриарх греческой церкви сам не мог приехать в Москву: ему нужно было бодрствовать за свою паству в отечестве; он и благословил российскому духовенству самому, соборне, выбрать себе митрополита.

   Но звание защитника церкви, - лежавшее по преемству, от святого Константина Великого, на греческих царях, - греки задумали передать торжественно и по всем правам государю московскому.

   Дело это они устроили таким образом.

   Многие из греков проживали в Риме, но лишь по наружности признавали папу. Они, и особенно грек, кардинал Виссарион, стали внушать папе Пию мысль, что с великим князем московским нужно обделать разом два дела: обратить его в католичество и получить помощь для борьбы с турками. Для этого надо-де постараться женить его на племяннице последнего греческого императора Константина Палеолога, Софье, которая в приданое принесла бы ему свои права на престол Константинов и обратила бы самого его в католичество; он-де вдов и молод, и против женской прелости и хитрости не устоит.

   Папа с радостью ухватился за эту мысль и послал в Москву сватом грека же Георгия.

   Это сватовство, как сказано в нашей летописи, "Иван Васильевич взял в мысль" и, поговорив с митрополитом и боярами, отправил в Рим смотреть невесту и вести переговоры своего посланца, итальянца, принявшего в Москве православие, Ивана Фрязина. Начались переписки, и дело длилось около двух лет. Наконец, невесту отправили в Россию.

   - Ну, дочь моя, - говорил, отпуская ее, папа, - послужи римскому престолу, и будешь ты великая из жен, если еретического царя Ивана приведешь в римскую веру.

   Невесту провожал папский кардинал и хотел вступить в Москву торжественно, в своей красной мантии и чтобы впереди его несли большой латинский крест.

   Он намеревался и венчать жениха и невестой по римско-католическому обряду.

   Но за несколько верст от Москвы крест ему велели спрятать; невеста, как вступила в Москву, так и объявила, что никогда не изменяла православию, - и в тот же день, 12 ноября 1471 года, была обвенчана с Иоанном Васильевичем в Успенском соборе митрополитом.

   Кардинал начал было разговор о вере, но когда митрополит изложил ему всю римскую неправду, он замолчал, сказав, что не взял с собой нужных книг, не ожидая спора, так как Иван Фрязин говорил в Риме, что здесь все согласны на соединение веры. Ему отвечали, что вольно им было верить. Фрязин-де никаких грамот с собой о том не имел, и за ложь великий князь прогонит его с очей своих.

   И точно, великий князь прогнал его, но ненадолго, - потом опять принял на службу.

   Кардинал с тем и уехал.

   Папа римский остался ни при чем.

   Иоанн же Васильевич, женившись на греческой царевне, принял на себя права ее предков, облачение императорское и герб византийских императоров - двухглавый орел.

   Митрополит на торжественных службах, обращаясь к нему, стал называть его царем: "Божиею милостью р