Главная » Книги

Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец, Страница 5

Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

адуйся и здравствуй, преславный царь Иван, великий князь всея Руси, самодержец" {А. Н. Майков - "Иван III".}.
   В грамотах своих к иностранным государям он стал именоваться царем и императором. При дворе завел царские обычаи и чины, как было у греческих царей; иностранных послов стал принимать в порфире, в шапке древнего греческого императора Константина Мономаха, и в его бармах и со скипетром в руке. Все царские украшения были Софьино приданое и привезены ею. В глазах своих подданных Иоанн Васильевич уже стал монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающим за ослушание, возвысился до недосягаемой царственной высоты, перед которою бояре и князья одного с ним корня должны были благоговейно преклоняться наравне с последним из его подданных. Таков был Иоанн - первый русский самодержец. До него князья московские, начиная с Ивана Даниловича Калиты, и московский народ, словно молча, не понимая друг друга, трудились над освобождением от татар, и в этой молчаливой работе, в этой тайне, которую знали все, но и друг другу не высказывали, - чувствовали свою силу и свое превосходство над жителями прочих русских областей, которые жили сами по себе, а об общем деле не помышляли и тяготы его не несли, каковы были, например, новгородцы.
   Теперь дело было сделано: от Орды Русь была свободна. Народ русский, единый по крови, по вере и языку, имел вместо многих князей одного государя. Удачи победы и великий ум Иоанна III еще более возвысили мнение русских о самих себе и о величии своего государя.
   Когда же пал Царь-град и с ним прирожденный защитник православия, царь греческий, и Иоанн Васильевич женился на греческой царевне и на него перешло, вместе с царским венцом и царскими регалиями, высокое звание, права и обязанности великого и единого поборника истинной веры, тогда русские с гордостью стали говорить: "Государи наши во всем свете единые браздодержатели святых Божиих престолов! Чистое православное учение только в богоспасаемом граде Москве удержалось и паче солнца светится! Два Рима пало, третий стоит, а четвертому не быть".
  

XXIII

Начало новгородской смуты

  
   Прежде нежели мы последуем за Стригой-Оболенским и его неожиданными гостями в княжеские хоромы, расскажем вкратце историю новгородской смуты и причину таинственного появления двух официальных представителей Великого Новгорода в ненавистной, как мы видели ранее, ему Москве.
   По новгородским хартиям значилось, что пригород Москвы - Торжок и окружные земли издавна были под властию Великого Новгорода, но дед Иоанна III, великий князь Василий Дмитриевич, завоевал их и оставил за собою, по договорным же грамотам с сыном, великим князем Василием Васильевичем, прозванным Темным, Торжок снова обратился под власть новгородского веча, а прочие земли остались как бы затаенные за Москвою и помину объявить не было. Думные и советные бояре новгородские много раз собирались на вече, чтобы решить, кому владеть ими. По праву они должны были оставаться за Иоанном Васильевичем, как приобретенная мечом, хотя и его предками. Так говорили разумные мужи, но молодость не хотела об этом и слушать.
   "Подавай нам суд и правду!" - кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. - "Наши деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать меча своего слабою рукою. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собою".
   У новгородцев того времени текла в жилах не кровь, а кипяток: зарони искру в одного, и во всех - полымя.
   Так случилось и тогда.
   Думали, думали, с чего бы начать действовать. Явно напасть на владения великого князя не хотели, а может быть и не смели, и потому начали действовать исподтишка, понемногу, захватя доходы его, воды и земли, заставляли присягать народ только именем Великого Новгорода, а о князе умалчивали, наконец, схватили великокняжеского наместника и послов и властию веча заключили их под стражу.
   Великий князь, узнав об этом, прислал из Москвы гонца с требованием удовлетворения, но они его отослали без ответа.
   Вскоре новгородский наместник Василий Ананьин поехал в Москву с земскими делами, но ни слова не сказал об этом деле великому князю. Последний сам сделал ему по этому поводу запрос.
   - Я ничего не знаю, - отвечал Ананьин. - Великий Новгород не дал мне о сем никаких повелений.
   Князь промолчал, но когда стал отпускать его в обратный путь, то промолвил, прощаясь:
   - Скажи новгородцам, моей отчине, чтобы они исправились, заточенных освободили бы с честью, в земли мои и воды отнюдь не вступались, а имя мое держали бы честно и грозно по старине, исполняя обычай крестный, если хотят от меня милости и защиты. Прибавь им и накажи помнить, что терпению бывает конец, а мое истощается... Ступай.
   После отъезда Ананьина, великий князь послал боярина Селиванова с грамотою псковитянам, приглашая их, в случае войны, быть готовыми выступить в поход с московскими дружинами против ослушников. Наместником в Пскове был тогда Федор Юрьевич, великий воевода, храбро гонявший немчинов, как стаю трусливых зайцев, от области, ему вверенной. Псковитяне прислали великому князю судное право на всех своих двенадцати пригородах, а до тех пор московские князья судили и рядили только в семи, остальные же оставались в зависимости от народной власти.
   Псковитяне предложили новгородцам свое посредничество между ними и великим князем, но совет новгородский им отвечал: "Если вы добросовестны и нам не вороги, а добрые соседи, то вооружайтесь и станьте за нас против самовластия московского, а кланяться вашему владыке не хотим, потому что считаем это дело зазорным, да и ходатайства вашего не желаем, а коли вы согласны на наше предложение, то дайте знать и мы сами будем вам всегда верны и дружественны".
   Вместо ответа псковитяне сообщили обо всем великому князю.
   Это не устрашило новгородцев, они надеялись на собственные свои силы и на мужество всегда могучих сынов святой Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали на вече никого из московских сановников. В это время король польский прислал в Новгород послом своего воеводу, князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей. Зачем было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более, что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание от заезжих гостей.
   Совет бояр и посадников, в числе которых был и Назарий, избрал протодьякона Феофила. Избрание произошло по жребию, взятому с престола святой Софии, куда был положен жребий протодьякона Феофила и ключника Пимена. Избрать-то избрали, а поставить его надо было в Москве по древнему обычаю. Как туда ехать без согласия великого князя? Решились, однако, послать боярина Никиту с просьбою к нему, к его матери и к митрополиту. Великий князь оказал милость, дал опасную грамоту {Предохранительный лист для свободного приезда в Москву.}, для приезда Феофила в Москву, а отпуская его обратно, велел передать новгородцам:
   - Он вами выбран - и принят был мною с честью. Я готов жаловать вас, мою отчину, и всегда, если вы чистосердечно признаете вину свою и не забудете, что мои предки чествовались великими князьями Новгорода и всей Руси.
   Новопоставленный владыка Феофил, тронутый приемом и милостями великого князя, начал стараться прекратить распрю между ним и новгородцами и успел бы в этом, так как народ стал поддаваться на его увещевания, но вдруг открылся мятеж со стороны, никем неожиданной.
  

XXIV

Польская интрига

  
   Вопреки наставлениям дедов и отцов, вопреки древним обычаям, запрещавшим женщинам принимать участие в политических делах народа, в один прекрасный день на вече появилась гордая, честолюбивая и хвастливая женщина - Марфа Борецкая. Она была вдова бывшего посадника Исаака Борецкого, мать двух взрослых сыновей. Богатства ее были несметны, знатность, красноречие, гостеприимство были известны всем далеко за пределами Новгорода; благодаря этим качествам, овладела она душами людей, все подчинялись ее уму и уменью излагать свои мысли. Слова ее так лились из ее уст, что ласкали слух и вместе подчиняли память до такой степени, что трудно было их изгнать из головы.
   В одно из заседаний веча, где находился Назарий, вдруг в советную комнату вбежала, прорвавшись сквозь стражу, стоявшую у входа, высокая, немолодая, хотя все еще красивая женщина. Вид ее был растрепан, покрывало на голове смято и отброшено с лица, волосы раскинуты, глаза же горели каким-то неестественным блеском.
   Это была Марфа.
   Она остановилась, обвела глазами собрание и, не дав никому опомниться от неожиданности, заговорила:
   - Кого я вижу перед собой? Здесь ли вече Великого Новгорода? Куда девались советные мужи его? Я их не вижу! Это слабые ребята, которым пригрозили розгою, и они отступаются от прав своих, отдают угнетенную родину, как агнца в зубы хищного волка.
   Она перевела дух.
   - Скройтесь отсюда! - грозно вскрикнула она. - Пустите нас, жен, на места свои: мы засядем в совет, мы будем защищать вас от врагов московских.
   Долго говорила она, и что ни слово - все больше и больше лилось с ее языка яду, что ни взгляд, то упрек, презрение...
   Но нахальство восторжествовало: речь ее подчинила себе новгородское вече, и с этого момента Новгород оказался в ее руках.
   Подчинился ей и сравнительно молодой Назарий.
   Присутствие ее стало на вече делом обыкновенным.
   Прошло несколько недель.
   На одном из собраний она радостно объявила, что польский король прислал новгородцам запрос: не хотят ли они его помощи?
   Немногие благоразумные из новгородцев поняли тогда, что означало прибытие Михаила Оленьковича с литовскою дружиною, но даже и сторонники Марфы находили решение вопроса, задетого Казимиром, опасным.
   - Предложение выгодно, но и в золотом кубке можно поднесть яду! - слышались замечания.
   Вече призадумалось.
   Литовцы между тем бесчинствовали и грабили в городе, позволяли себе выражать неуважение к народным представителям даже на вече, куда были призваны для выслушания ответов.
   Архиепископ Феофил первый подал голос, что непристойно соединяться с литовцами. К нему примкнули бояре: Василий Никаноров, Захарий Овин, Назарий и еще несколько других.
   Борецкая, присутствовавшая на вече, встала.
   - Слушайте, чтобы после не раскаяться. Король польский хотел быть заступником нашим, а вы, недостойные, не хотите признать и оценить его милостей. Он требует с нас дани менее Иоанна, обещает не притеснять нас и всегда стоять крепко за будущую отчину свою против Иоанна и всех врагов Великого Новгорода.
   Многие стали было возражать ей, но наемные клевреты ее заглушили голоса возражавших криками:
   - Не хотим Иоанна, хотим Казимира! Да здравствует Казимир!
   Марфа снова победила.
   Дело сделалось, покорились даже благоразумные, в числе которых был и Назарий. Приложили все руки и печати к роковой грамоте и послали ее с богатыми подарками к Казимиру, прося не одного заступничества, но и подданства, то есть того, за что хотели поднять руку на своего законного правителя - Иоанна.
   Вскоре от Казимира было получено подписанное им согласие.
   Статья седьмая этого договора гласила:
   "Если ты примиришь нас с Иоанном, князем московским, то обязуемся выплатить тебе, господину честному королю, всю народную дань, состоящую в годовом окладе".
   Из этого было ясно, что легкомысленных новгородцев не особенно прельщала перспектива подданства Литве и что скрытой задушевной мыслью было примириться с Иоанном Васильевичем. Большинство рассчитывало, что он малодушно откажется от борьбы с Литвою.
   Московские наместники были освобождены и жили по-прежнему спокойно на Городище. Им, конечно, не нравилась интрига Борецкой, но в правление новгородских посадников они не мешались и лишь отписывали обо всем великому князю. Новгородцы продолжали их чествовать как представителей Иоанна, и убеждали их, что от последнего зависит навсегда оставаться другом святой Софии, а между тем в Двинскую землю был уже отправлен воевода, князь суздальский Василий Шуйский-Гребенка, охранять ее от внезапного вторжения московской рати.
   Вскоре от великого князя Иоанна была получена грамота, в которой он уговаривал мятежников смириться. Митрополит в припись увещевал их на то же самое и, соболезнуя о народе русском, писал, что вдаются они в ересь нечестивую, как в сети дьявола.
   На вече снова заволновались умы, и снова победа осталась за Марфой и ее сторонниками.
   Грамоту оставили без ответа.
   Терпение Иоанна истощилось, и он прислал новгородцам складную грамоту {То есть объявление войны.}, исчисляя в ней все дерзости, которые они нанесли его лицу.
  

XXV

Война

  
   Многочисленное войско, предводимое самим великим князем, выступило против Новгорода, Иоанн убедил князя тверского Михаила действовать с ним заодно, псковитянам приказал выступить с московским воеводою Федором Юрьевичем Шуйским, по дороге к Новгороду, устюжанам же и вятчанам идти на Двинскую землю под начальством Василия Федоровича Образца и Бориса Слепого-Тютчева, а князю Даниилу Холмскому - на Рузу.
   Сын князя Оболенского-Стриги, Василий, с татарскою конницей спешились к берегам Мечи, с самим же великим князем отправились прочие бояре, князья, воеводы и татарский царевич Данияр, сын Касимов. Кроме того, молодой князь Василий Михайлович Верейский, предводительствовавший своими дружинами, пошел окольными путями к новгородским границам.
   Новгородцы, наскоро набрав войско из разных званий и состояний, выступили против москвитян.
   Войска встретились у самого Ильменя.
   Завязалось жаркое дело.
   Среди новгородцев было много новобранцев, а потому войско их не выдержало натиска дружин князя Холмского и боярина Федора Давыдовича и бежало.
   Москвитяне победили, бросились вслед за беглецами. Началась страшная резня. Множество пленных новгородцев были трофеями победы. Им отрубили носы, уши, зубы и искалеченных отпустили в Новгород, а отнятое оружие топили в Ильмене.
   "Изменническим оружием мы не нуждаемся!" - говорили москвитяне. Такой же перевес оказался везде на стороне последних. Среди пленных были посадники, начальствовавшие над войском, воевода Казимир и сын Марфы, Дмитрий Исааков Борецкий.
   Боярский сын Иван Замятин представил их всех великому князю, находившемуся в Яжелбицах, и вручил ему договорную грамоту с королем польским, эту законопреступную хартию - памятник новгородской измены. Ее нашли в обозе, перехваченном еще накануне битвы.
   Некоторых из пленных казнили на месте, а других, скованных, отослали в Коломну.
   Оставалась одна опора Новгорода - князь Василий Шуйский-Гребенка, но вскоре пришла весть, что он, разбитый и раненый, бежал в Холмогоры. Явившись с полей битвы, обрызганные кровью и искалеченные воины произвели панику в городе - новгородцы спохватились. Им жутко стало и стыдно. Понадеялись на Литву, а литвины сами только вредили им: Михаил Оленькович бежал еще раньше битвы и по дороге разграбил Рузу. В Новгороде остался только советник Марфы, шляхтич Зверженовский, которого она скрывала в своем доме от народной ярости.
   Уныло загудел, как бы застонал вечевой колокол. Сошлись на вече сыны святой Софии с поникшими головами. Думали, гадали и, наконец, решили во что бы то ни стало сопротивляться.
   Повсюду наступил голод, появились недуги, продовольствия взять было неоткуда, так как все обозы перехватывали москвитяне. Воины новгородские с башен и бойниц валились мертвыми грудами, да кроме того, некто Упадыш, бывший до того времени верным слугою отечества, заколотил огнеметы и этим довершил бессилие новгородцев к защите.
   Упадыша отыскали, отрубили ему голову и труп бросили в ров.
   В то же время пришло в Новгород известие о казни именитых посадников и в числе их Дмитрия Борецкого.
   До тех пор никто из великих князей не решался покуситься на жизнь первостепенных бояр новгородских.
   Архиепископ Феофил вразумил своих сограждан просить пощады у грозного, раздраженного Иоанна и взялся сам ходатайствовать перед лицом его о прощении.
   Новгородцы дали ему свое согласие и полную свободу действий при заключении мира, и он со свитою, в которой находился Назарий, отправился к великому князю.
   Смиренно преклонило посольство перед ним свои головы и упросило смилостивиться над своим народом и поберечь свою отчину.
   Порешили на том, чтобы внести в его казну 50 пудов серебра {15 500 рублей.}, а затем платить ежегодно черную, или народную дань, возвратить ему прилегающие к Вологде земли, берега Пинеги, Мезени, Нелевючи, Выи, Песчальной Суры и Пильи горы. Эти места были уступлены Василию Темному, но после новгородцы снова отняли их. Архиепископов обязались ставить в Москве, у гроба святого Петра-чудотворца, в доме Богоматери, не принимать врагов великого князя: князя Можайского, сыновей Шемяки и Василия Ярославича Боровского, отменить вечевые грамоты и обещались не издавать судных прав без утверждения и печати великого князя, и многое другое, и по обычаю целовали крест в уверение в исполнении ими всего обещанного.
   Великий князь помирил со своей стороны новгородцев с псковитянами, и боярин Федор Давыдович, взяв на вече присягу, тем закончил дело.
   Мир был заключен.
   Марфа Борецкая скрылась в свои вотчины, но про нее великий князь не обмолвился ни словом в договорной грамоте, как бы презирая слабую жену.
   Простился он с новгородцами приветливо и со славою возвратился в Москву.
   В Новгороде наступили тишина и спокойствие.
   Хотя он много потерял, но за то приобрел сильного защитника против других хищников.
   За эти три года до приезда Назария в Москву, великий князь посетил Новгород, был встречен с почестями и в особенности среди новгородских сановников отличил Назария.
   Последний действительно честно и искренно служил своему отечеству и рукой и головой, но почти перед самым приездом великого князя был обойден своими согражданами, - его обошли посадничеством и избрали, по проискам Борецкой, какого-то литвина.
   Назарий, беседуя с Иоанном, высказал ему свою обиду и открыл ему свое сердце.
   - Я стерпел за себя, но не могу стерпеть за отечество, - заключил он свой рассказ, - так как чует мое сердце, Марфа снова завладеет новгородскими душами.
   Иоанн предложил ему приехать к нему в Москву и от имени Новгорода назвать его государем, что означало бы полное подданничество.
   Назарий испросил время на размышление.
   Три долгих года обдумывал он этот роковой шаг - одним словом передать во власть Москвы свое отечество.
   Сильно и часто за эти годы билось его сердце. Жаль было ему родины с обеих сторон, но что было делать? Лучше отдать своему, чем чужим!
   Назарий решился проехать в Москву.
  

XXVI

В доме князя Стриги-Оболенского

  
   - Ну, теперь мы одни, - сказал князь Оболенский, усаживая гостей своих в светлице на широких дубовых лавках, покрытых суконными настилками. - Поведай же мне, Назарий Евстигнеевич, так как мы с тобой считаемся кровными и недальними, - ты мне внучатый брат доводишься, - волею или неволею занесла вас лихая студь к нам, вашим ворогам?
   - Не знаю, брат, - отвечал Назарий, - как тебе на это ответить, тут все есть: и воля, и неволя.
   - Да уразумел ли ты вопрос мой, на что он метит и о чем я речь веду?
   - Как не уразуметь! А ты бы нас сперва напоил, накормил, да спать положил, а после бы и спрашивал: зачем-де вы, дальние птицы, прилетели на чужбину? Здесь не накормят вас пшеницей ярой, а с вас же последние перышки ощиплят, - заметил Захарий.
   - И, ведомо, так, - сказал улыбнувшись Оболенский. - Вы народ хитровой, сперва надо расплавить задушевные речи винцом горячим, а там они уже сами с языка польются.
   Вскоре слуги уставили стол яствами и питиями и удалились.
   - С тобой, как с кровным, сердечным и старшим, - начал Назарий, машинально принимаясь за пищу, - хочу я вместе побеседовать, чтобы раздумать думу крепкую и растосковать тоску тяжелую.
   - Ты знаешь, брат, - отвечал Оболенский с дрожью в голосе, - я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня, и, если бы не сын - одна надежда - пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены в руце Божией, а моих уже много, так говори же смело, в самую душу приму я все, в ней и замрет все.
   - Потому-то я тебя и избрал, как образец честности. Дело такого рода, - заговорил Назарий, поставив на стол кубок и отодвинувшись от стола.
   - Так говори же, не мешкай, и у меня кусок колом становился в горле, - вопросительно взглянул на него князь, положив на стол ложку.
   - Начну тебе издалека, как взбаламутились земляки мои. Помнишь ли, что было лет за пяток перед сим? Подробно ты не знаешь, впрочем, как и почему все случилось...
   - Да, я оставался тогда править Москвой вместе с братом великого князя, Андреем меньшим, а сын мой Василий направился отсюда с татарской конницей прямехонько на берега реки Мечи, - прервал его князь Иван.
   - Не забудь меня в присловье, - сказал насытившийся Захарий, прислонясь спиной к стене, - а я немного прикурну.
   Назарий начал свой рассказ. Он подробно передал князю Стриге-Оболенскому все то, что уже известно нашим читателям из предыдущих глав, и высказал ему свой уговор с великим князем и цель своего приезда в Москву.
   - Но где ты добыл себе этого чудака? Кто он таков? - вполголоса спросил Оболенский, указывая на Захария, который давно уже, сидя на лавке, раскачивался всем телом, с полуразинутым ртом в приятном усыплении.
   - Его подкупил наемник московский сопутствовать мне. Он дьяк веча, чтоб в случае надобности, приложить и его руку в доказательство новгородцам, что мы посланы от них. Происками своими он сумел достигнуть такого важного чина. С виду-то он хоть и прост, неказист, но хитер, как сатана, а богат, как хан.
   Назарий замолчал и лишь после довольно продолжительного раздумья, не прерываемого деликатным хозяином, заговорил снова:
   - Все готов я перенести, даже отдать под топор повинную голову, если князь ваш не исполнит обещанных условий, но чем загладить неповинную казнь Упадыша? Из любви к Новгороду поступил он так, чтобы спасти его и не дать повод разгромить его. Вот что выпытали у него перед смертью. А я подал голос против него... я открыл его измену!.. Живо помню я то время... как теперь гляжу я на эти седины, вдруг обагрившиеся алою кровью... А что тяжелей всего - с тех пор пропал без вести малолетний сын его... непризренный никем сирота. Должно, умер он с голода или холода! Эта мысль душит, терзает меня.
   Наступило снова унылое молчание.
   Вдруг князь Иван произнес как бы вдохновенно:
   - Ты не виновен!..
   Точно пудовая тяжесть скатилась с души Назария, взгляд его просветлел.
   - Почему же ты считаешь меня белым между черными?
   - Потому, что ты был только окутан черными пеленами, но когда архангел Господень, охраняющий всякого человека, внушил тебе оборвать таинственные сети, сплетенные рукою дьявола, ты вышел из них. И влас главы твоей не погибнет по слову Божию, без Его произволения. Сын же мученика Упадыша, если жив, то, поверь, бережется также Отцом Небесным и призрен добрыми людьми. Судьба темна и мудрена. Может быть, ты найдешь его, заменишь ему родителя, и сойдет на вас благословение неба. Доверши же начатое. Тебе еще мало ведомо князь наш, но когда сам узнаешь, кого нам послал Господь в лице его, то возрадуешься и совершенно успокоишься. Видно, молитва православных нашла его и наступили времена светлые для нас, уже не те, когда Москва светилась заревами и раздиралась на части. Выстрадала она, сердечная, долю свою.
   С сердечным умилением прислушивался Назарий ко всякому слову князя. Вдруг спящий Захарий встрепенулся и вскочил.
   - А что? Пора? - бормотал он, вытаращив глаза.
   Назарий невольно улыбнулся.
   - Ты, видно, думаешь, что мы все еще в дороге? Эк она убаюкала тебя... Не очнешься...
   Насмешливый тон Назария омрачил лицо новгородского дьяка в ту минуту, когда довольная улыбка было осветила его.
   - Теперь время отправляться и в палаты великокняжеские, - заметил Оболенский.
   Назарий вздрогнул.
   - Итак, должно все решиться, - прошептал он.
   - В руцех у Него милостей много. Не нам судить и разбирать, к чему ведет Его святой промысел. Нам остается верить только, что все идет к лучшему, - сказал князь Иван, указывая рукой на кроткий лик Спасителя, в ярко горящем золотом венце, глядевший на собеседников из переднего угла светлицы.
   Назарий вздохнул с облегчением и, осенив себя крестным знамением, твердой походкой вышел вслед за князем и Захарием.
  

XXVII

В палатах великокняжеских

  
   На широкий великокняжеский двор вела по Кремлю извилистая дорога, убранная по сторонам воткнутыми елками и березками и усыпанная белым песком с Воробьевых гор.
   Народ после только что окончившейся пирушки, данной ему великим именинником, толпился по этой дороге в ожидании проезда бояр, князей и прочих сановников.
   В иных местах слышалась залихватская песня, прерывавшая несмолкаемый говор толпы, - все были пьяны, довольны и веселы.
   Но вот показался боярский поезд, потянулась цепь разнокалиберных возков и колымаг, и народ, заслышав стук колес и конских копыт, раздвинулся на две стороны, чтобы дать дорогу проезжающим.
   Иные сторонились по собственной воле, а иные - вследствие неоднократного убеждения нагайками, которыми боярские вершники или знакомцы, в цветных платьях, с большими бубнами в руках, скакавшие перед каждой повозкой, щедро наделяли всякого, медленно сворачивающего с дороги.
   - Что ты, охальный холоп, озорничаешь!
   - А что ты, неторопиха, медведь, чуть поворачиваешься?
   Эти возгласы слышались то и дело.
   Поезд тянулся непрерывною полосою, и в нем, в одной из повозок, находился князь Стрига-Оболенский с своими гостями Назарием и Захарием. Не доезжая до высоких, настежь отворенных дворцовых ворот, все поезжане вышли из колымаг и возков и отправились пешком с непокрытыми головами к воротам, около которых по обеим сторонам стояли на карауле дюжие копейщики, в светлых шишаках и крепких кольчугах, держа в руках иные бердыши, а иные - копья.
   Около ворот теснилась придворная челядь, глазея на великокняжеских гостей: псари, сокольники, кречетники, ястребники, кашевары, медовары, пивовары, ясельники {Конюшие.}, подьяки из писцовой палаты и других палат и приказов, шашарничьи {Заведующие уборкой комнат.}, стременные, стольничьи и проч.
   Обширный двор дворцовый разделялся на маленькие дворики. В одном месте высились терема, вышки, в другом виднелись низкие кирпичные своды погребов, где хранились вина: волжские, греческие, фряжские и квасы.
   Около самой Красной палаты, то есть приемной залы, двор расширялся в площадях, на которой тоже теснились люди из дворцового штата, а также юродивые и увечные нищие, разместившиеся у заднего крыльца палаты и получавшие мелкие деньги из рук дворцовых стряпчих {Нынешние камер-юнкеры.}, а получившие сидели по сторонам дороги, поджав ноги и кланяясь, выискивая между ними себе милостивцев.
   По ступеням парадного крыльца и по косому коридору палаты змеился кармазинный ковер, тянувшийся по длинным и круглым с каменным полом полутемным сеням, так как освещавшие их смежные и узкие окна были расположены в самой верхней части купола. В конце сеней были другие двери, охранявшиеся двойной стражей копейщиков, ведшие в прихожую, в которой суетились высшие придворные чины: кравчие, стольники, постельные, чайники, комнатные дворяне, степные ключники, путевые ключники, горошники, комнатные стражи, или гридни, и другие.
   Все бояре, которых считалось при великом князе Иоанне III Васильевиче до двадцати, были в светлом, то есть праздничном платье, степенно раскланивались между собою и с придворными и с удивлением, искоса, посматривали на новых лиц - на Назария и Захария.
   В ожидании приема их великим князем для принесения поздравления и поднесения поклонных даров, они вполголоса беседовали друг с другом.
   Вдруг кто-то произнес магические слова:
   - Т-с... великий князь!
   Все разом смолкло. Двери в Красную палату распахнулись.
   Опишем вкратце внутреннее убранство этой палаты. В то время в России было еще мало вкуса и материалов для уборки комнат. Стены ее были обиты вызолоченными голландскими кожами; на одной из этих стен висели две большие картины в кипарисных рамах, изображавшие притчу о блудном сыне и о трех отроцех, в печи сожженных, - вывезенных из Греции великою княгинею Софиею Фоминишной и считавшихся тогда большой редкостью; на другой стене, в таких же рамах, висело несколько картин мозаичной живописи с изображениями рыб и птиц. Пол был устлан широким персидским ковром с вычурными узорами. Про передний угол и находившуюся в нем большую божницу и говорить нечего. Иконы горели как жар! Дорогие камни и жемчужины, унизывавшие их золотые венцы, переливались всеми цветами радуги.
   Великий князь, одетый в богато убранную из золотой парчи ферязь, по которой ярко блестели самоцветные каменья и зарукавья которой пристегивались алмазными, величиною с грецкий орех, пуговицами, в бармы {Оплечья.}, убранные яхонтами, величественно сидел на троне с резным высоким задом из слоновой кости, стоявшем на возвышении и покрытом малинового цвета бархатной полостью с серебряной бахромою; перед ним стоял серебряный стол с вызолоченными ножками, а сбоку столбец с полочками {Этажерка.}, на которых была расставлена столовая утварь из чистого литого серебра и золота.
   Над головою великого князя висела, искусно утвержденная к потолку, богатая, украшенная драгоценными каменьями корона, из-под которой спускался балдахин из голубой парчи с серебрянными крест-накрест копьями, увитыми цветными гирляндами.
   По сторонам трона стояли оруженосцы или телохранители великого князя, называвшиеся рындами, в белых длинных отложных кафтанах и в высоких, опушенных соболями шапках на головах. На правом плече они держали маленькие топорики с длинными серебряными рукоятками и стояли, потупя очи и не смея шевельнуться.
   Бояре, впущенные в палату, стали низко кланяться великому князю; он в свою очередь ласково приветствовал их наклонением головы. Каждый по очереди подносил ему на больших блюдах разную хлеб-соль: караваи, сгибень, именитые пироги и проч. На блюдах под ними лежало еще по нескольку пенязей. Князь Михаил Верейский, отец Василия Верейского, давно был у него и поднес ему серебряное блюдо, полное разных дорогих каменьев. Великий князь, принимая от каждого боярина хлеб-соль, давал в знак милости своей целовать руку {Великий князь Иоанн III первый ввел обыкновение целование монаршей руки.} и ставил дары перед собою на стол.
   По окончании поздравлений духовник великокняжеский стал говорить молитву, затем поставил под иконами водоосвященные свечи, освятил воду и, обернув сосуд с нею сибирскими соболями, поднес ее великому князю, окропил его, бояр и всех находившихся в палате людей. Великий князь встал, приложился к животворящему кресту и поднятому из Успенского собора образу святого великомученика Георгия, высеченному на камне {Этот образ вывезла из Рима великая княгиня Софья Фоминишна.}, а за ним стали прикладываться другие.
   По окончании богослужения великий князь снова сел на трон, а слуги стали накрывать столы: один для великого князя и князей Верейских, другой, названный окольничьим, для избранных и ближних бояр, и третий, кривой, для прочих бояр, окольничьих и думных дворян.
   Князь Стрига-Оболенский, взяв за руку Назария и Захария, подвел их к великому князю и, низко поклонившись, сказал:
   - Представляю тебе, государю и великому князю моему, сих двух людин... Вот этот, - указал он на Назария, - посадник новгородского веча, а сей - дьяк веча, - он указал на Захария. - Оба они прибыли к тебе, великому князю и государю своему, с делами, предлежащими до тебя, и посланы к тебе собором всего веча.
   Окончив представление, князь Оболенский отошел в сторону.
   Только очень зоркий взгляд постороннего наблюдателя мог заметить изменившееся на мгновение выражение лица великого князя: взгляд его радостно заблистал. Но Иоанн, как тонкий политик своего века, тотчас овладел собою и ласково, но равнодушно ответил на низкий поклон неожиданных гостей. Он ждал их, но не так скоро.
   После этого официального приветствия великий князь встал с своего трона и прошел в соседнюю храмину, подавая знак приезжим новгородцам следовать за собою.
   Назарий и Захарий последовали за Иоанном.
   Удивленные бояре столпились вокруг князя Стриги-Обо-ленского, ожидая узнать от него подробности и цель приезда новгородских представителей.
  

XXVIII

Пред лицом великого князя

  
   Назарий и Захарий были одни пред лицом Иоанна.
   Перед ними стоял тот, слава о чьих подвигах широкой волной разливалась по тогдашней Руси, тот, чей взгляд подкашивал колена у князей и бояр крамольных, извлекал тайны из их очерствелой совести и лишал чувств нежных женщин. Он был в полной силе мужества, ему шел тридцать седьмой год, и все в нем дышало строгим и грозным величием.
   - Ну, что, созрели думы твои? Решился ли ты быть спасителем твоего отечества? - спросил Иоанн Назария.
   - Отечество мое взывает к тебе о помощи. Избавь его от крамольников и огради силою власти твоей. Передаю тебе иго неискупно... невозвратимо. Государь! накажи беззаконие, притупи жало злобы... но не притесняй, защити и награди достодолжно добро, - отвечал Назарий.
   - Суд и правду держу я в руках. Теперь дело сделано. С закатом нынешнего дня умчится гонец мой к новгородцам с записью, в которой воздам я им благодарность и милость за их образумление. Пусть удивятся они, но когда увидят рукоприкладство твое и вечевого дьяка, то должны будут решиться. Иначе дружины мои проторят дорожку, по которой еще не совсем занесло следы их, и тогда уж я вырву у них признание поневоле.
   - Государь, меч твой не обсох еще, а ты уже думаешь опять о крови... не заставь меня клясть, как Иуду, и...
   - Даю тебе клятву, - перебил его великий князь, - ни одна кровинка не скатится на родную землю твою, если они не будут упорствовать... И даже тогда я постараюсь сберечь ее от погибели - ведь она русская, моя...
   - Понимаю: мертвить, но не умерщвлять, - возразил с ударением Назарий.
   - Раб, вспомни, перед кем ты стоишь и с кем дерзаешь перекоряться!.. Рассуди, что и без кротких мер я в силах налечь на Новгород мечом своим и повергнуть его в прах! - вскричал Иоанн, и глаза его сверкнули гневом, а щеки покрылись румянцем раздражения.
   - Государь! Яви милость, прости меня, - преклонил колена Назарий. - Рассуди и сам, - продолжал он, закрыв лицо руками, - что отдаю я тебе и на кого обрушится проклятие?
   - Встань, я прощаю и понимаю тебя. Если ты признаешь справедливыми слова мои и держишься того же мнения, что земляки твои мечом своим не столько защищаются, сколько роют себе гибельную пропасть, то согласись, не должно ли отобрать у них оружие? Если же они добровольно не отдадут его, то надо вырвать насильно, иначе они, как малые дети, сами только порежутся. Просвети же душу свою спокойствием и надеждой на меня.
   - Я дело свое окончил и от тебя, наконец, услыхал слово ласковое... с меня довольно.
   Иоанн обратился к Захарию:
   - А ты доволен ли, дьяк?
   - Я не прочь. С моей стороны что обещано, все исполнится, - отвечал Захарий, переминаясь с ноги на ногу.
   - И с моей тоже, - сказал великий князь и, отыскав в сундуке своем, обитом железными обручами, кису, туго набитую деньгами, поднес Назарию и сказал:
   - Знаю тебя давно, а потому не могу предложить принять это. Чем же наградить тебя, говори смело?
   - Вечною милостью твоею к старой отчизне твоей, новоприобретенной тобою в вечное владение. Золото же твое горит, как жар, я страшусь принять его: оно прожжет руку мою; звук же его будит совесть, а не усыпляет ее. Благодарность Всевышнему, она еще бодрствует во мне, благодарность и тебе, государь, что ты не обижаешь меня подношением твоего гостинца. Все сокровища московские скудны ослепить очи души моей. Разум, доблесть твоя подкупили меня, закабалили в твою полную волю. И не страх грома оружий твоих вынудил меня решиться предаться тебе. Не столько мечом, сколько речью пронзаешь ты грудь. Теперь я весь твой...
   Государь милостиво взглянул на него и крепко пожал ему руку, которую Назарий с чувством поцеловал.
   Направляясь в Красную палату, Иоанн опустил в жадно протянутые руки Захария отвергнутую Назарием кису.
   Последний принял ее с довольной улыбкой и, вероятно, тоже опасаясь, чтобы она не прожгла ему ладоней, быстро отправил ее за пазуху.
   Накрытые столы ломились от множества поставленных на них блюд, кубков, чар, стоп и бражек. Чашники, каравайники и гридни суетились около них.
   Великий князь, войдя с веселым лицом в круг своих верховых {Придворных.}, объявил им, что новгородцы прислали к нему этих двух именитых мужей, - он указал на Назария и Захария, - поклониться и назвать его государем своим от лица архиепископа, веча и всего Великого Новгорода.
   - Изготовься с провоженною дружиною ехать к ним в повечерье. Я хочу обослаться с ними вестью и спросить их, что разумеют они под словом "государь"? - обратился он к боярину Федору Давыдовичу.
   - Что разуметь иное, - отвечал Федор Давыдович, - как не совершенное покорение их под власть твою, государь!
   Начались шумные поздравления и клики непритворной радости.
   - Насилу-то хватились за ум!
   - Что, видно, Литва-то не по губе пришлась!
   - Не как прежде таращились!
   - Спешили мы их!
   - Теперь одной грудью будем отстаивать Русь святую!
   - Теперь пора ближайшую соседку, Тверь, добыть мечом! - кликнул кто-то.
   - Вестимо, - подхватили другие, - вишь, слухи носятся, будто и к ним Литва бесовская привела чуму свою.
   Великий князь приказал бирючам {Герольдам.} разгласить народу о прибытии послов новгородского веча и выкатить ему еще несколько бочек вина, а гостей пригласил к трапезе.
   Почетный пир начался.
   Когда он близился к концу, Иоанн повелел принести запись к новгородцам, и дьяк, составивший ее, прочитал ее вслух. Назарий и Захарий приложили свои руки, а боярин Федор Давыдович почтительно принял ее от великого князя, обернул тщательно в хартию, в камку, спрятал ее, и, переговорив о чем-то вполголоса с Иоанном, поклонился ему и вышел поспешно из палаты.
   - Быть войне! - шепотом заговорили бояре.
   - Да, не миновать! - отвечали тихо другие.
   - Дело сделано, полно крушиться, - заметил Стрига-Оболенский задумавшемуся Назарию.
   - Да, не воротишь, - вздохнул тот. - Теперь, может, уж роковая запись мчится...
   - Не только врата моих хором, но и сердце всегда для тебя открыто, честный боярин! - сказал великий князь Назарию, прощаясь с ним.
   Мы знаем, какое впечатление произвело в Новгороде получение записи Иоанна, и знаем также ответ на нее мятежных новгородцев.

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 276 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа