Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец

товской дружинам; вольница-то новгородская не очень робела и тех и других. Как послышим, поднимается на нас враг - и в ус не дуем; новгородец накинет шапку на одно ухо, подопрется и ходит козырем: по нему хоть трава не расти, готов и на хана и на пана! Вам грозят, а на вече голосят: не спугнешь ножнами, когда ножа не боимся. Впервые, что ли, нам слушать угрозы московские? Кассы наши полны, закрома тоже, да и железное снадобье отпущено. Что нам? Мы своих боярей имеем, нам свои грамоты оставлены Ярославом Великим, ссылаемся на них, да на крепкие головы земляков своих - и с нами Бог, умрем за святую Софию.

   - И вестимо! - подхватили слушатели. - Московский князь нас не поит, не кормит, а нас же обирает: что ж нам менять головы на шапки. Званых гостей мы примем, а незваных проводим. Умрем за святую Софию!

  

  

   Гулко раскатились эти крики по площади и послужили как бы призывом для рослого и плечистого молодца. Он не вбежал, а скорее влетел в толпу.

   Невысокая бархатная голубая шапка с золотым позументом по швам, с собольим околышем и серебряною кисточкой на тулье, была заломлена набок; короткий суконный кафтан с перетяжками, стянутый алым кушаком, и лосиная исподница виднелись на нем через широкий охабень, накинутый на богатырские плечи; белые голицы с выпушкой и кисой с костяною ручкою мотались у него на стальной цепочке с левого бока; черные быстрые глаза, несколько смуглое, но приятное открытое лицо, чуть оттененное нежным пухом бороды, стройный стан, легкая и смелая походка и приподнятая несколько кверху голова придавали ему мужественный и красивый вид.

   - Чурчило! Чурчило! Отколе тебя Бог принес? Легок на помине!.. Ну, что, как живешь-можешь? - раздавались радостные приветствия в толпе.

   - Да, живется, братцы, как живется, а можется, как можется! - отвечал душа новгородских охотников {Охотниками прозывали молодцев, промышлявших набегами на соседние земли.}, снимая шапку и раскланиваясь во все стороны.

   - Где побывал, добрый молодец, что последним поспел на совет наш? - спросил его старик-рассказчик.

   - Земляки знают меня, - отвечал Чурчило, - на схватке я бываю не последним, а думу раздумывать, сознаюсь прямо, не моего ума дело, да и о чем?

   - Знаю тебя, отъемная голова! - заметил старик. - В кого ты уродился, - дедовский в тебе норов. Таков был и Абакунов при Дмитрии Иоанновиче, предводитель вольной шайки новгородской; он тоже всегда молчал, но зато красно и убедительно говорил его мечь-кладенец.

   - Таперича надо и раздумать, - вставил один видный парень из толпы. - Скажи, Чурчило, на какую сторону более склоняется твое ретивое?

   - Вестимо, к родине лежит, - твердо ответил он, - и за нее куда придется, в огонь или в воду, в гору или пропасть, за кем бежать или кого встречать - я всюду готов.

   - А мы с тобой! - воскликнули окружающие. - Хватайся, ребята, за палку, кинем жребий, кому достанется быть его подручным...

   - Постойте, не спешите, наша речь впереди, - остановил их старик и, обратившись к Чурчиле, расправил свою бороду и сказал с ударением: - Ты, правая рука новгородской дружины, смекни-ка, сколько соберется на твой клич, можно ли рискнуть так, что была не была? Понимаешь ты меня - к добру ли будет?

   Чурчило молчал.

   Старик пристально посмотрел на него и добавил:

   - Ведомо ли тебе, что весть залетела недобрая в нашу сторону. Московская гроза, вишь, хочет разразиться над нами мечами и стрелами, достанется и на наш пай.

   - Так вы об этом так разболтали языком вечевого колокола? - вместо ответа, с презрительным равнодушием спросил Чурчило. - Я ходил в Чортову лощину, ломался там с медведем, захотелось к зиме новую шубу на плечи, али полость к пошевням, так мне не досужно было разбирать да прислушиваться, о чем перекоряются между собой степенные посадники.

   - Подай, вишь, Москве на огнеметы {Пушки.} перелить наш колокол, да на сожжение законные грамоты наши, а после...

   - Широко шагают! - вспыхнул Чурчило, прервав старика. - Не видали мы их брата-супостата. Что нам вече - тенистое болото, в котором квакают лягушки что им вздумается. За пригоршню золота, да за десяток ядер отступятся от прав своих. Так что же вы, братцы, не рассудите до сих пор? - окинул он всех быстрым огневым ответным взглядом. - Мы-то что ж? Пусть их звонят и колоколом и языками... Нам-то любо. Слышь, трезвонят. Вот так, качай во всю и припляснуть можно!.. Что уж давно не звонили?.. А свыклись мы с этим раздольным голосом: так и подступает к сердцу смертная охота рвануться на целую ватагу, - а то ведь и мертвым стало не в чем позавидовать живым. Облежались мы до пролежней без всякого дела... Давайте же руки, братцы, жмите крепче, до слез. Пусть бояре хитроумничают, а мы затеем свое дело... Кто за мной?

   - Мы все за тобой, удалой молодец! - закричал народ. - Пойдем меч острить.

   Толпа с воинственным криком кинулась вслед за Чурчилою, почти бежавшим по площади.

   - Прямой сокол, - заметил, глядя ему вслед, старик, - ретивое у него доброе, горячо предан родине... Кабы в стадо его не мешались бы козлы да овцы паршивые, да кабы не щипала его молодецкое сердце зазнобушка, - он бы и сатану добыл, он бы и ему перехватил горло могучей рукой так же легко, как сдернул бы с нее широкую варежку.

  

  

   На вече между тем в обширной четырехугольной храмине, за невысоким длинным столом, покрытым парчовою скатертью с золотыми кистями и бахромой, сидели: князь Шуйский-Гребенка, тысяцкий, посадник и бояре, а за другим - гости, житые и прожитые люди.

   На столах были накиданы развернутые столбцы законов, договорных и разных крестоцеловальных грамот. Не всех желающих видеть это собрание, слышать совещание допускали внутрь веча, так как там уже и без того было тесно.

   Два копейщика с секирами в руках охраняли двери, около которых на дворе и на площади, как мы уже видели, толпилось громадное количество народа.

   Князь Василий Шуйский-Гребенка с тысяцким Есиповым, в бархатных кафтанах с серебряными застежками, сидели на почетном месте в середине стола; возле них по обе стороны помещались посадники Фома, Кирилл и другие.

   Марфа, важно раскинувшись по скамье с задком, в дорогом кокошнике, горящем алмазами и другими драгоценными камнями, в штофном струистом сарафане, в богатых запястьях и в длинных жемчужных серьгах, с головою полуприкрытою шелковым с золотою оторочкой покрывалом, сидела по правую сторону между бояр; рядом с нею помещалась Наталья Иванова, в парчовом повойнике, тоже украшенном самоцветными камнями, в покрывале, шитом золотом по червчатому атласу, и в сарафане, опушенном голубою камкой. Сзади них стоял Болеслав Зверженовский, в темно-гвоздичном полукафтане, обложенном серебряной битью.

   Вокруг них толпился народ, успевший проникнуть в храмину.

   Подьячий Родька Косой, как кликали его бояре, чинно стоял в углу первого стола и по мере надобности раскапывал столбцы и, сыскав нужное, прочитывал вслух всему собранию написанное. Давно уже шел спор о "черной, или народной, дани". Миром положено было собрать двойную и умилостивить ею великого князя. Такого мнения было большинство голосов.

   Возражать встала Марфа Борецкая.

   - Честные бояре и посадники! - сказала она. - Думаете ли вы этим или другим, даже кровью наших граждан, залить ярость ненасытного? Ему хочется самосуда, и этой беды руками не разведешь, особенно невооруженными.

   - Этого мы и в уме не хотим держать! - прервал ее Василий Шуйский, ее личный враг, но и верный сын своей родины. - Разве его меч не налегал уже на наши стены и тела? Я подаю свой голос против этого, так как служу отечеству.

   - Он не служит, а подслуживает! - шепнул Марфе Зверженовский.

   Последнюю обдало, как варом, это несогласие с нею Шуйского.

   - Князь, - воскликнула та, сверкнув глазами, - к чему же и на что употребляешь ты свое мужество и ум? Враг не за плечами, а за горами, а ты уже помышляешь о подданстве.

   Князь Василий в свою очередь распалился гневом, заметя ее сношение с Зверженовским.

   - Мы верили тебе, боярыня, да проверились, - заговорил он. - И тогда литвины сидели на вече чурбанами и делали один раздор! Я сам готов отрубить себе руку, если она довременно подпишет мир с Иоанном и в чем-либо уронит честь Новгорода, но теперь нам грозит явная гибель... Коли хочешь, натыкайся на меч сама и с своими клевретами.

   - Но и самосуда мы не потерпим! Сколько веков славился Новгород могуществом своим, и каким же ярким пятном позора заклеймить его и себя, когда без битвы уступим чужестранным пришельцам те места, где почивают тела новгородских заступников и где положены головы праотцев наших! - важно сказал тысяцкий Есипов.

   - Боже оборони и слышать об этом! - воскликнул Шуйский. - Первая рука, которая протянется за нашей хранительной грамотой, оставит на ней пальцы. Но зачем же самим заводить ссору?

   - Да исчезнет враг! - раздались возгласы посадников и народа.

   - Родька, - сказал тысяцкий, обращаясь к подьячему, - прочти-ка еще порасстановистее запись великого князя.

   И Родька громким голосом прочел еще раз.

   Все снова ужаснулись, и даже самые мирные граждане, расположенные к великому князю, повесили головы.

   - Ишь, требует веча! Самого двора Ярославлева. Мы и так терпели его самовластие, а то отдать ему эти святилища прав наших. Это значит торжественно отречься от них! Новгород судится своим судом. Наш Ярославль Великий заповедывал хранить его!.. Месть Божия над нами, если мы этого не исполним! Московские триуны будут кичиться на наших местах и порешат дела и властвовать над нами! Мы провидели это; все слуги - рабы московского князя - недруги нам. Кто за него, мы на того!

   - Проклятие, проклятие двоедушным косноязычникам Назарию и Захарию. И когда мы обсылались через них с московским князем? Это голая ложь! Анафемы! Сам владыко произнес это.

   - Да что владыко? Он за князя подает голос, стало быть, супротив нас!

   Таковы были разнообразные возгласы народа, подстрекаемого Марфой и ее сообщниками.

   Лишь немногие члены веча задумчиво молчали.

   Начавшийся нестройный шум голосов вызвал владыку Феофила, который, пробравшись сквозь почтительно расступившуюся перед ним толпу, воскликнул:

   - Необузданные мятежники! Зачем же вызвали вы меня из моей смиренной кельи на позорище мятежа? Нет вам моего благословения; делайте что хотите. Горе вам, непослушные! На начинающих - Бог!

   Голос его был заглушен дикими криками, и он быстро удалился, всплеснув руками.

   - Суетная земля! - был его заключительный возглас.

   Тогда воспрянула Марфа. Шуйского она не так опасалась, как Феофила, но заметив и к последнему холодность народа и победу своих широкогорлых соумышленников, она громко и оживленно заговорила:

   - Настало время управиться с Иоанном! Он не государь, а лиходей наш. Великий Новгород сам себе властелин, а не отчизна его. Казимир польский возьмет нашу сторону и не даст нас в обиду, митрополит же киевский, а не московский, даст архиепископа святой Софии, верного за нас богомольца.

   Эти слова вызвали у толпы восторженные клики одобрения, почин которым дали, конечно, клевреты Марфы Посадницы.

  

  

   Между людьми, не принимавшими сторону бунтовщиков, находились: знатный муж Василий Никифоров, боярин Захарий Овин, брат его Кузьма Овин и несколько других, лично доброжелательствующих Иоанну и ценивших его за ум и энергию. Они держали его сторону, и Василий Никифоров обратился к народу:

   - Братия, вразумитесь, что вы замышляете? Изменить Руси и православию, поддаться иноплеменному королю, просить себе от еретика латышского святителя и этим накликать на себя и гнев Божий, и правосудный меч государев? Вспомните, предки наши, славяне, вызвали из земли варяжской Рюрика, он княжил мудро и славно, что видно из преданий, а кровные потомки его более шести веков законно властвовали над Новгородом. Истинною же и православною верою обязаны мы святому Владимиру, а от него прямо происходит и Иоанн, латыши же всегда были нам неверны и ненавистны. Рассудите: к кому же более должны мы обращаться сердобольно и молить о милостях?

   Увидя, что эти слова Василия Никифорова, шедшие прямо из сердца, и крупные слезы, катившиеся на его седую бороду, начали трогать слушателей, Марфа, поддерживаемая своими, воскликнула:

   - Ты, злой кудесник, давно съякшался с Ивашкой на погибель своих соотечественников и хитро точишь свои медовые речи, чтобы заманить и нас в свои сети. Исчезни, коварный старик! Да обратится на тебя все зло, которое ты готовишь нам.

   - Да оглушит тебя гром Божий, жена дьявола! - громко заговорил было Василий Никифоров, но сам был оглушен восклицаниями.

   - Не хотим Иоанна, да здравствует Казимир! Да исчезнет Москва!

   Небольшая кучка защитников Иоанна отвечала криками:

   - Не хотим Казимира! Да здравствует Иоанн!

   Марфа, выйдя с клевретами своими из храмины на Ярославлев двор, распорядилась рассыпать народу несколько четвериков пуль {Новгородское тесто того времени.}, раздать по оловяннику {Оловянная кружка.} меду на брата и подала знак, по которому туча камней полетела на ее ослушников. Иные, сраженные, попадали, другие разбежались, а крики толпы становились все громче.

   - Хотим за короля, меч на Иоанна!

   - Хотим к Москве православной, к Иоанну и отцу его Терентию! {Митрополит московский, бывший после святого Филиппа.} - прокричал на Софийской площади Василий Никифоров, насилу выбравшийся на нее, прочистя себе путь мечом, но голос его остался без отголоска.

   Явилась щедрая Марфа со своей челядью и обратилась к народу:

   - Если вы, мужья, к великому позору Великого Новгорода, отрекаетесь биться с москвитянами, то ступайте сторожить и прятать имущество свое от разбойничьей шайки Иоанновой; а мы, жены, пойдем на бойницы и будем защищать вас, робких мужей!

   Народ или, вернее сказать, толпа бунтовщиков, возбужденная хмелем, стыдом, жаждой мщения, остервенилась.

   - Повели, боярыня, на кого нам? Что начать?.. Вольные новгородцы не посрамят себя!..

   - Казнь изменникам! Они соглядатаи и предатели отечества! - воскликнула Марфа, указывая на Василия Никифорова.

   Вмиг неистовая толпа ринулась на него, вцепилась десятками рук и потащила снова на вече, нанося чем попало ему удары.

   - За что и куда тащите вы меня так позорно, как татя? - слабым голосом говорил мученик.

   - Ты соглядатай, ты предатель, ты изменник, ты Иуда! - кричала толпа.

   - Нет, видит Бог, я прав; кровь моя останется на вас и когда-нибудь сожжет ваши души, совесть загложет вас, богопротивники, и тебя, гнусная жена-змея!.. Я клялся Иоанну в доброжелательстве, но без измены моему истинному государю, Великому Новгороду, без измены вам, моим брат...

   Он не успел окончить. Убийственный топор звякнул, и голова его отскочила от туловища и покатилась по песку, чертя по нему кровавые следы. Некоторые дрогнули, другие же, остервенясь еще более, продолжали волочить по площади обезглавленное тело, схватили Захария Овина, брата его Кузьму и убили их обухом топора.

   Оба умерли почти не вскрикнув.

   Началась дикая расправа над телами: толпа тешилась, рубя их на куски, и любовалась зрелищем, как эти окровавленные куски прыгали под саблями и топорами.

   Бросились расхищать балаганы и лавки на Славковой улице. На дворе архиепископском тоже грабили и сажали в застенок {Тюрьма.} подозрительных людей, которых тут же без допроса и суда убивали.

   Усталые от кровавой работы, подходили эти люди-звери к выставленным для них догадливой Марфой чанам с брагой, медом и вином; кто успевал - черпал из них розданными ковшами, а у кого последние были вышиблены в общей сумятице, те черпали окровавленными пригоршнями и пили это адское питье, состоявшее из польской браги и русской крови.

   Шум, ропот, визг, вопли убиваемых, заздравные окрики, гик, смех и стон умирающих - все слилось вместе в одну страшную какофонию.

   Ничком и навзничь лежавшие тела убитых, поднятые булавы и секиры на новые жертвы, толпа обезумевших палачей, мчавшихся кто без шапки, кто нараспашку, с засученными рукавами, обрызганными кровью руками, которая капала с них, - все это представляло поразительную картину.

   - Ты что ж, сокол, стоишь без дела и не бьешь изменников? Али и тебе крылья перешибли? - спросил знакомый уже нам старик-балагур, столкнувшись нечаянно с Чурчилой, томно и задумчиво смотревшим на ужасную картину побоища.

   - Я люблю биться, а не бить! - ответил ему мрачно тот и, отвернувшись, быстро пошел в другую сторону.

   - Постой, я понимаю тебя, молодец! Помаракуем-ка вместе. Мы не этого ждали, - сказал старик, догоняя его.

   Побоище продолжалось. Иной дрался поневоле. Быть безучастным зрителем было небезопасно, могли как раз принять за изменника. Не скоро руки палачей устали наносить удары, наступивший вечер не разогнал их. Кто-то догадался посветить им: зажгли дома убитых, и страшное пламя, откидывая на небо багровое зарево и наводя грозные тени на двигавшихся во мраке убийц, придавало этой картине вид еще ужаснее, еще поразительнее.

   - Вот так в случае и весь город запалим! Пусть москвитяне поживятся головнями нашими вместо золота! - раздавались со всех сторон возгласы.

   Марфа Борецкая со своей шайкой была на площади до позднего вечера, тайно прислушиваясь к все еще продолжавшимся крикам и стонам, результатам ее адской работы.

   Все они то и дело натыкались на мертвые тела.

   Болеслав Зверженовский, шедший рядом с Марфой, чуть было не упал, споткнувшись обо что-то круглое.

   Он нагнулся и поднял за волосы голову.

   Блеснувшее зарево осветило ее - это оказалась голова Василия Никифорова.

   - Вот он, ворог-то наш, на нас теперь не осклабляется, - со смехом произнес он, поднося ее Борецкой.

   Она взглянула. В закатившихся полуоткрытых глазах мертвой головы она, почудилось ей, прочитала страшный упрек. Дрожь пробежала по всему ее телу. На лбу выступил холодный пот.

   - Пора, давно уже ночь, - робко промолвила она, как бы пораженная нависшим над ней мраком, и быстро пошла по направлению к своему дому.

   Взгляд мертвых глаз, казалось, преследовал и подгонял ее.

  

  

   Неистовства толпы еще продолжались несколько дней.

   Вольный народ, то есть чернь новгородская, перед которой трепетали бояре и посадские, бесчинствовала, пила мертвую, звонила в колокола и рыскала по улицам, отыскивая мнимых слуг и советников Иоанновых и расхищая у слабых последнее достояние. Дрались насмерть и между собою из-за добычи.

   Новгородские сановники, принимавшие вначале сами участие в бунте, опомнились первые, хотя и у них в головах не прошло еще страшное похмелье ими же устроенного кровавого пира. Их озарила роковая мысль, что если теперь их застанут врасплох какие бы то ни было враги, то, не обнажая меча, перевяжут всех упившихся и овладеют городом, как своею собственностью, несмотря на то, что новгородская пословица гласит: "Новгородец хотя и пьян, а все на ногах держится".

   Многие держались уже только на руках.

   Задумались люди сановитые, стали собираться каждый день на вече, почесывали затылки, теребили свои бороды и наконец решили - бить челом владыке Феофилу, чтобы он благословил принять на себя труд голосом духовного слова не только успокоить неистовую толпу, но и запретить народу, под страхом проклятия, отлучения от церкви, гнева Божия и наказания, буйствовать и разбойничать.

   Жребий вести речь владыке выпал на степенного посадника Фому, прочие же бояре и посадники решили сопровождать его. Не теряя времени, отправились они пешком в смиренную келью архиепископа. Не доходя еще до двери его, они обнажили головы, а войдя в нее, Фома отделился от них, пошел вперед и обратился с просьбой к привратнику, чтобы он сказал келейнику, что бояре и посадники и все сановитые люди новгородские просят его доложить владыке, не дозволит ли он предстать им пред лицо свое и молить его скорбно и слезно об отпущении многочисленных грехов их перед ним.

   Через несколько времени архиепископ Феофил вышел сам на крыльцо и строго обратился к ним:

   - Да рассыплятся племена нечестивые, алчущие брани, и будут поражены молнией небесною и, яко псы голодные, лижут землю языками своими! Чего еще хотите вы от меня?

   - Благодушный пастырь наш! - отвечал за всех Фома, преклоняя колено. - Человек рожден со страстями. Молим тебя, праведный, обрати гнев на милость, спаси Великий Новгород - он гибнет.

   Слезы брызнули из его глаз и он, окончив свою речь, низко опустил свою голову.

   - Безумные, вы сами хотели этого... Спасение града нашего в руце Божией. Покайтесь. Я могу только умилостивить Его, соединяя свои молитвы с вашими, - заметил тронутый Феофил.

   - Этого и жаждем мы, владыко святый. Воззри на раскаивающихся, благослови начинание наше и помоги нам, - молящим тоном произнес Фома.

   - Дети мои, - заговорил архиепископ тихим, ласковым голосом после некоторой паузы, обведя всех стоявших перед ним проницательным взглядом, - знаю, что дух и плоть - враги между собою. Тесно добродетели уживаться в сем мире срочном, мире испытания, зато просторно будет в будущем, безграничном. Не ропщите же, смиритесь: претерпевший до конца спасен будет - глаголет Господь. Но вы сами возмущаете, богопротивники, братий своих и на долго ли раскаиваетесь?

   Пристыженные сановники молчали.

   Он продолжал:

   - Думаете ли вы, что я не сочувствую вам в общей горести и гибели отечества? Разве запамятовали вы мои услуги ради его? Не я ли выкланял у московского князя гибнувшие права наши и настоял: быть Новгороду Великим? Вы сами положили начало той язвы, которой теперь страждете. Сколько раз я внушал вам благие мысли: смиритесь - все дастся вам, и успехом увенчаются дела ваши, а вы как исполняли слова мои, как угождали святой Софии? Разве так подобает защищать ее - распрями и убийствами? Я сделал все, что возлагает на меня сан мой, рвение и любовь к отчизне. И мое сердце кипит любовью к ней под черною рясою, но я сомневаюсь в вас, в вашем послушании.

   - Будем послушны вовеки! - воскликнули в один голос присутствующие и преклонили свои головы.

   Архиепископ осенил их крестным знамением и пригласил к себе для совещания.

   Вечевой колокол все еще заливался, кровь лилась на площадях.

   В одном месте черпали вино из полуразбитых бочек шапками, в другом рвали куски парчей, дорогих тканей, штофов, сукна и прочих награбленных товаров, как вдруг с архиепископского двора показался крестный ход, шедший прямо навстречу бунтовщикам; клир певчих шел впереди и пел трогательно и умильно: "Спаси, Господи, люди Твоя". Владыко Феофил, посреди их, окруженный сонмом бояр и посадников, шел тихо, величественно, под развевающимися хоругвями, обратив горе свои молящие взоры и воздев руки к небу.

   Пораженные как громом, бунтовщики окаменели и остались неподвижно в тех позах, в которых застало их это чудное видение.

   Руки, державшие добычу, замерли на минуту, затем поднялись для молитвы, шапки покатились с голов, но толпа не смела поднять глаз и, ошеломленная стыдом, пошатнулась и пала на колени, как один человек.

   Архиепископ, молча, не взглянув на народ, не удостоив его благословения и не допустив приложиться к Животворящему Кресту, прошел к соборному храму Святой Софии, помолился у золотых врат {} его.

   После краткой молитвы у этих врат процессия тронулась к городским стенам.

  

  

   Прошло еще несколько дней.

   Софийская площадь очистилась. Мертвые тела поклали на носилки и похоронили по христианскому обряду за городским валом, колокола замолкли, и вече стало представлять собою простую мирскую сходку.

   На первом месте в храмине заседал архиепископ, подле него тысяцкий Есипов, князь Василий Шуйский, посадники Фома, Кирилл и другие. Марфа же с Натальей Ивановой уехали посетить свои села, находившиеся близ Соловецкой обители.

   Великокняжеского посла, боярина Федора Давыдовича, жившего на Городище с многочисленной дружиной, чествовали как подобает, ни чем не обижали, только не допускали на вече и решились отпустить к великому князю с записью от имени веча Новгородского.

   - Люди новгородские! - сказал Феофил. - Я написал ответную грамоту в Москву, останетесь ли вы довольны ею.

   Подьячий Родька Косой начал громко читать ее, поглаживая свою бороду:

   Оть Веча Великого Новгорода к Великому Князю Московскому и проч. ответственная грамота!

   "Кланяемся тебе, Господину нашему, Князю Великому, а государем не зовем. Суд твоим наместникам оставляем на стороне, на Городище, и по прежним известным тебе условиям; дозволяем им править делами нашими, вместе с нашими посадниками и боярами, но твоего суда полного и тиунов твоих не допускаем и дворища Ярославлева тебе на даем; хотим же жить с тобою, Господином, хлебосольно, согласно, любезно, по договору, утвержденному с обеих сторон по Коростыне, в недавнем времени.

   Кто же тебе предлагает быть государем нашим, Великого Новгорода, тех самих ведаешь, и то, как подобает наказывать за криводушие. Мы здесь также управились с своими предателями, и ты не взыскивай с нас за самосуд, данный нам предком твоим, Ярославом Великим, каковым мы нынче и воспользовались, сиречь, в силу оного дозволения, не преступая нашей к тебе чтимости и покорности.

   Молим и взываем к тебе, Господин, всеусердно и всеуниженно: держи по старине, по крестному целованию, и мы всегда будем верными слугами и тебе, и отчизне твоей Великому Новгороду". Руки приложили: владыка Великого Новгорода, архиепископ Феофил, тысяцкий Ксенофонт Есипов, новоизбранный дьяк Тит, по реклу: Останов, и проч.

   - А если Иоанну не любо будет наше послание, - заметил князь Шуйский, - чего должны ожидать тогда?

   - Битвы, - почти в один голос отвечали Есипов, Фома, Кирилл и другие.

   Архиепископ задумчиво молчал. Он чувствовал, что не уговорить ему своих сограждан к безусловному подданству, да и самому тяжело было решать все лишь в пользу Иоанна.

   - Но в силах ли мы бороться с ним? - понизив до шепота голос, промолвил дьяк Ксенофонт.

   Никто не отвечал.

   - А уж когда он одолеет нас, - прибавил он, - много резни будет, досыта натешится меч его кровью новгородскою. Надобно чем-нибудь отвратить эту грозу великую, черную.

   - Красную, кровавую и непреодолимую, - продолжал его мысль посадник Фома. - На нас она покатится, над нами и разразится! Тогда я первый не скрываю своего намерения поддаться Литве.

   Молодой парень, слушавший с прочим людом мнения бояр, стоял в углу храмины и давно уже с досады кусал губы и рвал оторочку своей шапки.

   Последние слова о подданстве Литве, произнесенные Фомою, заставили его вздрогнуть. Он сбросил с себя охабень и быстро вышел вперед, окинул всех присутствующих орлиным взглядом своих глаз, сверкающих и блестящих, как полированный лист.

   - Владыко святый, - начал он взволнованным голосом, - и вы все, разумные, советные мужи новгородские, надежда, опора наша, ужели вы хотите опять пустить этих хищных литвинов в недра нашей отчизны? Скажите же, кто защитит ее теперь от них, или от самих вас? Разве они не обнажали уже не раз перед вами черноту души своей, и разве руки наши слабы держать меч за себя, чтобы допускать еще завязнуть в этом деле лапам хитрых пришельцев?

   - Мальчик, - возразил ему Фома с заметным неудовольствием, - что же ты нашел противного в литвинах, что у них волчьи зубы, или лисьи хвосты?

   - И то, и другое, чтимый муж, если хочешь, чтобы мальчик вразумил твои седины! - отвечал ему гордо молодец.

   - Чурчило, ты забываешься, так иди же вон отсюда немедля! - вскричали в один голос Фома и Кирилл.

   - Уйду и унесу с собою ретивое, которое бьется любовию к родине так же сильно, как рука эта будет вертеть головы ваших заступников - челядинцев, и это так же верно, как то, что я называюсь Чурчилою! - сказал пристыженный и взбешенный витязь Новгорода и, натянув голицу свою, сжал кулак и быстрыми шагами вышел из веча.

   - Я говорил тебе, что этот мальчик вреден и языком и кулаком своим Новгороду. Славу Богу, что я это узнал вовремя! - заметил, нахмурившись, Фома Кириллу.

   - Он пылок, но добр. Однако здесь не время и не место объясняться о нем; теперь приходится всякому думать о себе, - с досадой ответил ему Кирилл.

   - На сей раз довольно! - сказал владыко, вставая с своего места.

   На его лице ясно отпечатывались следы глубоких дум.

   Все встали за ним.

   Колокол ударил несколько раз, означая окончание заседания, и народ, трепетно, с каким-то вещим, недобрым предчувствием смотрел на бояр, тихо и задумчиво расходящихся по домам.

  

  

   Ярко и весело светил месяц на землю, звездочки при нем чуть искрились, то пропадали, то снова сверкали в темной синеве горизонта, как резвые рыбки в чистой воде блистают своей серебристой чешуею.

   В Новгороде ярко горели огни, но мрак вечера давно уже сгущался; наступала ночь, светлая, роскошная. Огни один за другим стали потухать, и скоро вечно живой город, слившись вдали с горизонтом в один бледный свет, затих и заснул.

   На берегу реки Волхов сидел пригорюнившись добрый молодец. С правой стороны его стоял оседланный конь и бил копытами о землю, потряхивая и звеня сбруею; с левой - воткнуто было копье, на котором развевалась грива хвостного стального шишака; сам он был вооружен широким двуострым мечом, висевшим на стальной цепочке, прикрепленной к кушаку, чугунные перчатки, крест-накрест сложенные, лежали на его коленях; через плечо висел у него на шнурке маленький серебряный рожок; на обнаженную голову сидевшего лились лучи лунного света и полуосвещали черные кудри волос, скатившиеся на воротник полукафтанья из буйволовой кожи; тяжелая кольчуга облегала его грудь.

   Он молчал и лишь порою затягивал какую-то заунывную песню, глядя пристально и печально на Новгород и считая рассеянно волны, бившиеся о берег.

   Вдруг ему послышался приближающийся от города звук конских копыт.

   Он приложил ухо к земле - звук слышался явственнее, и конь его насторожил уши. Вскоре показался конник, осматривающий пристально окрестности, как бы в поисках. Заслышав шорох у берега, всадник свернул туда своего коня, вгляделся в полулежавшего молодца и радостно воскликнул: "Чурчило!", соскочил с лошади и заключил его в свои объятия.

   - Постой, Димитрий, ты задушил меня, как слабого ребенка, - заговорил Чурчило (это был он), в свою очередь дружески обнимая прибывшего, - я и так насилу дышу, у меня на сердце камень, а в душе - сиротство бессчастное!

   - Так вот как поступают наши задушевные-то! - воскликнул Димитрий. - Помчался ты, как вихорь, невесть куда, и не сказал мне прощального словца! Бог тебе судья, Чурчило! А мы с тобой еще побратались на жизнь и смерть! Что я тебя изобидел, что ли, чем, словом, али делом, али нелюбым взглядом?

   - Не кори меня ни тем, ни другим, брат названный, - вздохнул тяжело новгородский витязь. - Чудно тебе показалось отбытие мое из родного края, особливо же тогда, когда уже сковался и кольцом обручальным, но я еще чудное дело поведаю тебе.

   Крупная, как градина, слеза, скатившись по щеке его, разбилась о кольчугу.

   - Да что ты, богатырская косточка, ужели и впрямь заплакал, как баба? О чем же? Расскажи скорей, не терпится.

   - Эх, замолчи молодецкое сердце! - заговорил снова Чурчило, ударяя себя в грудь. - Дай вымолвить тоску-кручину другу закадычному! Нет, я весел, Димитрий, право, весел, как этот месяц, - продолжал он, прикидываясь веселым. - Да и о чем тосковать? Красоток много на белом свете, а милая-то хоть и одна, да что ж? Коли забыла она слово клятвенное, не в омут же бросаться оттого, чертям в угоду.

   Он улыбнулся, но эта улыбка была скорее болезненной гримасой.

   - Так-то это так, - отвечал в раздумье Димитрий, - да вот мне невдомек: во-первых, я тебя не узнаю, ты ли это, Чурчило-сокол, кистень-рука, веселый, удалой, всем пример, который, бывало, один выходил на целую стенку; во-вторых, дивно мне, как могла разлюбить тебя Настенька, новгородская звездочка? Хоть родитель ее, степенный посадник Фома Крутой, и впрямь крут, да твой родитель, Кирилл, тоже посадник, не хуже его, они же с ним живут в превеликом согласии; издавна еще хлеб-соль водят, так как и мы с тобой, бывало, в каждой схватке жизнь делили, зипуны с одного плеча нашивали, да и теперь постоим друг за друга, хоть ты меня и забыл, сподручника своего, Димитрия Смелого.

   - Постой, брат, не язви меня, дай передохнуть - все выскажу.

   Глубоко и тяжело вздохнув, Чурчило начал:

   - Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего с Фомою и то, как они условились соединить нас, детей своих; памятно тебе, как потешались мы забавами молодецкими в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе с руками и зубрили мечи свои о черепа противников? Бывало, радость привольная обуяет удалых такая, что десятью языками не сможешь рассказать о ней. И тот восторг, который чувствовал я в душе при взгляде на мою суженую, когда благословили нас Пречистой, когда вложили руку ее в мою и наказали нам жить в любви и согласии, - восторг, вознесший меня на седьмое небо! Ах, Димитрий, если б ты знал, если б ты мог знать, как билось мое ретивое! Бывало и смерть была мне близкой соседкой, и острие меча мелькало перед самыми глазами, но я не пугался, отобьешь его, да свое запустишь по самую рукоять - и прав, и понесся далее, а тогда... О нет, не умно! Какая она была приглядная, как понимала меня! Как хотела нежить мою буйную голову на коленях своих! Настя, добрая, милая моя Настя!

   С этими словами он крепко сжал руку Димитрия и упал головой к нему на грудь, стараясь скрыть выступившие на глазах слезы, которых он стыдился.

   Раздались сначала тихие, а потом громкие рыдания.

   - Не одна она, и я понимаю тебя, добрый друг! - говорил Димитрий, обнимая Чурчилу.

   - Да, теперь ты у меня остался один, один на всем белом свете; теперь он почернел для меня. "Отсветила звезда моя, отсветила приглядная, покрылося саваном небо туманное". Как бишь дальше-то поется эта песня, которую сложил Владимир-утопленник?

   - Полно, не обманывай ни себя, ни меня: до песен ли тебе, лучше расскажи, как поется дальше твоя-то песня.

   - Слеза смыла пятно тоски задушевной, как будто я поделился ею с тобой! Отлегло немного от сердца. Слушай же дальше! Я, как водится, с большим поездом сватов и дружек, стал ездить к невесте своей разгульно и весело! Пироги у ней на столах высились горами, напитки лились разливом, и положили уже день, когда совершить наше благословенное дело. Этот день был торжеством для всего народа, день памяти по святой Софии, к которому отец Насти, Фома, хотел совсем изготовиться. Все шло своим чередом, старики наши отдались радости и руками и ногами, а дружки и все поезжане всей головой, пили они как на заказ, а мы... да и что говорить, так было привольно всем! Вдруг, точно ворон накаркал вину на нас бедных, нагрянул гонец из Москвы - и все пошло на разлад. Дорога мне моя Настя, не возьму я за нее всего мира подлунного, но родина... Сожму ретивое, заставлю молчать и променяю бесценную мою, стотысячную, на бесценнейшее сокровище - отчизну. После пусть сам умру несчетными смертями, не проживу мига без нее, зато на душе не будет зазорно.

   Чурчило молодецки тряхнул своими кудрями.

   Димитрий молча слушал исповедь друга.

   - Ты знаешь клевретов Марфиных, - продолжал тот. - Они, в том числе и Фома, зачинщики всему делу, злоумышляют опять поддаться Литве, а у нас с тобой никогда не лежало сердце к этой челяди. Я, заслыша о том, протолкался в думскую палату и горячо заговорил с Фомою. Не любо стало ему это, рассерчал он на меня и назвал обидными словами. Я тоже и при отце своем и при всех советных мужьях задал ему такую отповедь, что пристыдил его, и тем накликал на себя немилость и ненависть. Когда же сердце отошло у меня, простыло от обиды его, я спохватился. Отец мой принял его же сторону и послал меня повиниться перед ним. Я тотчас кинулся туда, куда душа моя давно просилась, и стал молить его забыть обоюдные распри наши и покончить скорей начатое дело.

   Чурчило перевел дух.

   - Когда бы ты видел, как он рассвирепел на меня! "Одно условие, - рявкнул он как зверь, - и я прощу тебя и назову сыном: приходи завтра на вече и на коленях при всем собрании выползай у меня прощение вины твоей. Да еще согласись на все помышления наши: преклони голову перед прибывшими литвинцами и всячески их приветствуй, моли заступиться за родину. Иначе, выкинь из головы мысль называться моим сыном, да и дочь моя выбрала уже себе другого суженого". Слова эти затронули меня за живое. "Ползают одни гады, - отвечаю я ему резко, - а приветствовать литвин я должен не языком, а мечом. Когда бы им прислучилось добыть меня живьем и, загнув голову, держать нож над горлом, и тогда бы не стал я унижаться и чествовать их, просить пощады у заклятых врагов наших!" - "Так если же когда-либо занесешь ногу свою через подворотню мою, - завопил он, - я затравлю тебя лихими псами". - "Да я не захочу встречаться с тобой, ты злей их облаиваешь", - сказал я ему, как отрезал, и так сильно захлопнул за собой калитку, что ворота затряслись и окна задребезжали.

   - А что же отец?

   - Отец мой напустился тоже на меня за то, как посмел я дерзко речь вести с чтимым посадником, близким его сотоварищем, зачем не уступил ему, не согласился на его условия. К жалу добавил он еще жару. "Стало, вы одной шайки!" - больше не мог я выговорить слова, выбежал на перекресток и начал клич кликать: "Верные мои молодцы-сотоварищи, кто хочет со мной рискнуть за добычею далеко, за Ново-озеро, к Божьим дворянам {Так называли новгородцы литовских рыцарей.}, того жду я под вечер в "Чертовом ущелье". - Я сам вскочил на коня и не смел обернуться назад, чтобы косящатое окошечко Фомина дома не мигнуло бы мне привычным бывалым и не заставило воротиться, да пустился сюда, как на вражескую стену, ожидать...

   Не успел он договорить эти слова, как вблизи послышался конский топот. Явилось множество всадников, брони которых сверкали при трепетном блеске луны. Раздался звон оружия, когда они, соскочив с коней, окружили своего удалого предводителя.

   - Ну теперь прощай, друг! - сказал Чурчило, крепко обнимая Димитрия. - Она забыла меня! Но ты вспомни меня, умру не умну, а помчусь рассеять тоску-кручину или прах свой.

   - Как! - воскликнул Димитрий. - И ты думаешь, что я пущу тебя одного без себя! Да мне и большой Новгород покажется широким кладбищем.

   - Нет, Димитрий, - сказал Чурчило, - не жертвуй: у тебя дряхлый отец. Прости!

   Закинув на руки поводья, он прыгнул в седло и вмиг исчез с своею дружиною.

   Димитрий остался один.

   - Да ведь отец мой любит больше стяжать сокровища, чем дорожить сыновнею любовью, - задумчиво говорил он сам себе, вспоминая последние слова Чурчилы.

   - Ты покинул меня, так я тебя не покину! - воскликнул он.

   Луна скрылась в это время за облако и открыла его погоню за своим другом-братом.

  

  

   В день столкновения Чурчилы с посадником Фомой последний не возвращался домой из думной палаты до позднего вечера.

   В доме посадника еще никто не знал о происшедшей распре жениха с