Гейнце Николай Эдуардович - Первый русский самодержец

   - Тогда мы не упрекнем себя, что поступили, не спрося ни совести своей, ни совета чтимого владыки и не приняв от него благословения на столь великое дело, - с ударением промолвил Назарий.

   - Истинно, - сказал князь Стрига-Оболенский. - Будем примером в кротости и терпении. Враги наши сами устыдятся, и мы через это жару насыплем на главу их.

   - Мы им зададим жару, когда обступим стены домов их! - прервал речь его князь Семен Ряполовский, - стало быть, он полюбился им, когда еще старый не совсем простыл, а они...

   - Я с тобой согласен, князь Семен! - крикнул боярин Василий Сабуров. - Пора подавить нам, брат, ненавистное, враждебное племя. Их увещевать надо языком смерти, словами, выкованными из железа, - это одно только они поймут, этому только и дадут веру.

   - И видимо, а то они подумают, что своею записью заговорили нам зубы, или мы струсили, - заметил Сабуров.

   - А вот как мы заставим их собственною кровью подписать договорные грамоты, так, небось, они от них не отступятся, - подхватил Ряполовский.

   - Ничья судьба не ведома; это дело закрытое. Бывает, что и самая заносчивая голова скатывается с плеч ниже ног! - возразил Назарий. - Как лоб ни широк, стены им не спихнешь, как окропит его свинцовый дождик, так и ищи просухи в земле.

   - Так могут думать и говорить одни запечные храбрецы новгородские, - колко ответил ему князь Ряполовский. - Дома они соколами витают по звону вечевому, на петли идут, медь за второго бога чтут, а от железа стаями бегут, даром что хорохорятся, как петухи!

   - Да и петухи пряничные! За чужими спинами всякий сумеет выше колокольни подняться, шапкой в облака упереться, а как дойдет до размена ударов, и кричат громче своего колокола: "давай мировую, за что нам считаться, лучше чокаться кубками, чем мечами", - прибавил Сабуров.

   - Трусость наша растеряна по полю, да не вы ли подобрали ее? - вдруг заговорил до сих пор молчавший дьяк Захарий. - От Волги до моря далеко усыпаны следы новгородские. Наших-то молодцев назвать домоседами? Как грибы растут они перед стенами вражескими, мечи их хозяйничают на чужбине, как в своих кисах, а самих хозяев посылают хлебать сырую уху на самое дно. Кто их не знает, того тело свербит, как ваши же языки, на острие.

   - Смотри, пожалуйста, как эти чернильные дрожжи раздулись! Отодвинься, князь Данила, а то они лопнут, так забрызгают! - сказал Сабуров.

   - Долго ли до греха, - отвечал князь Данила Холмский. - Он и сам-то не просох еще с давишней попойки. Разве попробовать выжать его, начать хоть с головы, а от нее уже и до ног недалеко.

   Кругом раздался общий хохот.

   - А земляк-то его прикусил язык.

   - Видно, слова наши прямо в цель попали, - заметил Ряполовский.

   Терпение Назария истощилось, глаза его разгорелись, руки невольно сжали рукоятку меча, он вскочил с места и произнес дрожащим от гнева голосом:

   - Кто хочет слышать ответ мой, тот может принять его с конца копья...

   Великий князь, разговаривавший все время с митрополитом, повернулся в сторону споривших и повелительно произнес, указав на Назария:

   - Правда, он горожанин без отечества, но вы люди без души, если ставите ему в укор любовь к родине. Теперь он москвитянин, стольный град наш - кровь его, рука моя - щит, а самая заступа его - честь его; кто хочет на него, пойдет через меня.

   Бояре разом умолкли.

   "Забылись мы!" - подумал каждый про себя. - "Вот что значит свое и чужое!"

  

  

   - Пиши! - обратился великий князь к подьячему Богомолову.

   Тот быстро развернул столбец бумаги, обмакнул перо в медную чернильницу и стал выводить им крючковатые старинные буквы, под диктовку самого Иоанна.

   "Люди новгородские! Рюрик, святой Владимир и другие предки мои, память им вечная, повелевали вами, как подвластными себе во всю волю свою, и вы не смели ослушаться их. Вы служили им верно и честно, и вся эта честь принадлежит вашим предкам; теперь я наследую право сие, жалую вас, ограждаю силою моею, но могу ею зло казнить дерзких ослушников. Когда вы были ведомы Литвою и платили ей поголовную дань свою, я не обременял вас своею такою же, но только истребовал законной доли своей, установленной веками, дедами и отцами нашими; вы же замышляли прежде и теперь сделаться отступниками от нее, стало быть и от меня, и хотите опять предаться Литве, несмотря на завещание предков: блюсти повиновение законное старшему удельному князю Русскому. Казнь Божия над вами. Вы побили торговою казнь честных горожан, преданных мне и, что всего позорнее, оболгали меня перед всею Русью, якобы не называли меня государем своим. За все сие я посылаю вам окладную грамоту и вслед за ней иду со всем воинством моим, наказать вас, строптивых ослушников. Но я, как чадолюбивый отец, готов еще помиловать вас, детей своих, если вы одумаетесь и преклоните повинные головы, испросите у меня отпущения за все вины свои, подтвердите прежние слова свои и согласитесь на все условия, извещенные вам под стенами Новгорода Великого - там повидаемся мы!"

   Митрополит собственною рукою сделал приписку на этом же столбце:

   "С соболезнованием душевным слышу о мятеже и расколе вашем. Бедственно и единому человеку уклониться от пути правого, но еще гибельнее вдаваться в него целому народу. Вам самим ведомо "не суть боги их, яко наш Бог!" Трепещите заблуждений, страшный серп Божий, виденный пророком Захарием, да не снидет на главу сынов ослушных; вспомните реченное в Священном Писании: "Беги греха, яко ратника, беги от прелести, яко лица змеина". Сия прелесть есть латинская: она уловляет вас опять легковерных. Разве пример Византии не доказал гибельного действия увещевания ее? Греки славились благочестием, соединились с Римом и служат ныне туркам нечестивым. Опомнитесь же, вразумитесь силою бодрости душевной и воспряньте от нечестия, омрачающего вас! Досель вы были сохранными, целы под прочною рукою Иоанна, но когда отвергнетесь от него - и погибнете. Страшно подумать, как дерзнули вы злоязычничать на законного повелителя вашего и отступать от собственных словес и письмен, начертанных руками вашими с полюбовного согласия всего Новгорода и владыки вашего Феофила!"

   "Троекратно увещеваю вас, не забывайте слов апостола: "Бога бойтесь, а князя чтите". Состояние града вашего ныне уподобляется древнему Иерусалиму, когда Бог готовился предать его в руки Титовы. Смиритесь же, да прозрят очи души вашей от слепоты своей - и Бог мира да будет над вами непрестанно, отныне и до века. Аминь".

   Отданная на обсуждение бояр грамота и отпись к новгородцам получили всеобщее единогласное одобрение; сам Назарий согласился, что поступить иначе с ними нельзя.

   - Защита новгородцев - это паутинное ткание, - сказал Федор Давыдович. - Я сам видел, как тщатся они о войне: пьют, да бьют - вот и все, что можно об них сказать.

   - Тем лучше! Как мы нагрянем на них, так поневоле придут к нам челом бить, как на Страшное судилище, - ответил Холмский.

   - Я с своей стороны давно подумывал, что пора подчинить их самосудную власть одному князю. Насмотрелся я вдоволь на их посадников. Это не блюстители правосудия, а торгаши властию и совестью; правота там продается, как залежалый товар, - заметил снова Федор Давыдович.

   - Грустно об этом слышать, не только видеть подобное зло! - промолвил Стрига-Оболенский.

   - И зло и язву! Этими недугами болят уже псковитяне: и к ним она прикоснулась, - произнес Ряполовский.

   - Да, да, они во всем передразнивают новгородцев, - согласился Сабуров.

   - Да как же! В случае задирки кого-нибудь Новгород им помога, а в случае утяги с битвы он для них всегда был теплою пазушкой, - сказал князь Холмский.

   - Недобрые вести расскажу вам и про Тверь, - начал боярин Ощера, недавно вошедший в думную палату, - и в ней поселилась литовщина. Тверь лишь тем рознится от Новгорода, что тот бушует вслух, а эта втихомолку, про себя. Я давно уже примечаю тверских шатунов в Москве и давно бы пора захлестнуть их за шею, да нельзя еще явно повыхватать из народа. Вот как мы гульнем к ним на перепутье, повысмотрим, да повыглядим их движения, да усмирим новгородцев и заметим по дороге притаившихся молодцов, чтобы так - одним камнем наповал обоих!

   - Уж где литовщина, там и бесовщина! - заметил Назарий.

   Бояре в присутствии великого князя всегда говорили между собою не громко, но четкое ухо его не пропускало мимо ушей их слова, несмотря на то, что он порой занимался другим делом. По его наказу Ощера переряжался в разные платья и шнырял между народом, причем его обязанностью было не говорить, а только слушать, держась его же заповеди: не выпускать, а принимать.

   Дела и даже самые мысли князя Михаила были нанизаны перед ним как на ниточке. От этого он и брал все меры осторожности, оттого про него и говорили в народе:

   "Князь московский думает, да замышляет, нынче - друг, завтра - враг, ты о чем только подумаешь, а он уже это сделает".

   Великий князь между тем подписал грамоту и отпустил Богомолова.

   По его уходе двери думной палаты распахнулись и Иоанн повелел собрать полный совет народный для выслушания воли его. Перед лицом великого князя предстали, кроме митрополита, епископов, братьев, бояр и прочих думных людей, окольничьи, стольники, стряпчие, дьяки, головы, сотники, дети боярские, гости, жильцы, торговые и другого сословия люди.

   Думный дьяк и печатник изложили им дело и потребовали их мнения.

   Когда они замолчали в ожидании ответа, присутствующие единогласно воскликнули:

   - Государь-надежда, возьми оружие. Буде тебе угодно, отцу нашему, и мы пойдем воевать Новгород. Во всем твоя воля. Повели, и пойдем искать охочих людей сберегать твою особу и наказать ослушников воли твоей.

   - На начинающих Бог. Да будет война! - торжественно произнес Иоанн.

   Народный совет кончился.

   Через несколько дней были посланы по всем городам московского княжества гонцы, или бирючи (их называли также кличаями), с грамотами, в которых объявлялось всем и каждому, кто обязывался носить оружие, собираться в стольный город Москву, чтобы оттуда вместе выступить на врагов.

  

  

   Полки начали собираться под стенами московскими. Из всех мест то и дело приходили в большом числе ратники: их не приневоливали - они сами шли охотно на службу Иоанна Великого.

   В числе их находились жители уже присоединенных в то время московским князем тверских и новгородских земель: Кашинской, Бежицкой, Новоторжской и других.

   Сам Иоанн, следуя обычаю предков, раздавал перед войной милостыню бедным, делал большие вклады в храмы и монастыри и молился над прахом своих предместников в соборах, которые были день и ночь открыты для богомольцев.

   Наконец настало 8 октября - день выступления соединенной московской дружины. День был тихий, ясный; солнце при восходе яркими лучами рассеяло волнистый туман и, величественно выплывши на небо, отразилось тысячами огней на куполах церквей и верхах бойниц и башен кремлевских.

   Послышался звон с колокольни Иоанна Лествичника, колокола других церквей завторили ему, и разлился красный звон по всей Москве, как в Светлую Христову ночь.

   Кремль уже кипел народом, но толпы его все прибывали: все спешили проститься с любимым князем, с дружиною его, отцами, сыновьями, мужьями и внуками, отправляющимися искать ратной чести на чужбине.

   Звук гудящей меди не пугал москвитян. С веселыми лицами приветствовали они золотым огнем рассыпавшуюся денницу и друг друга, как бы в день Светлого Христова Воскресенья, обнимались, целовались и проливали слезы умиления, созерцая великолепную и трогательную картину собиравшихся под развевающиеся знамена, как под хоругвь защиты небесной, бравых веселых ратников.

   От Красного крыльца до Успенского собора народ стоял в два ряда, ожидая с нетерпением великого князя, который прощался с своей матерью, поручая юному сыну править Москвою, одевался в железные доспехи, отдавал распоряжения своей рати.

   Распоряжения эти были следующие: всей дружине разделиться на пять полков: на большой, передовой, правый, левый и сторожевой или запасный; для самого же себя назначил отборный, чтобы в таком порядке выступить из Москвы вперед до дальнейших распоряжении.

   Любимая дряхлая мать Иоанна наконец троекратно перекрестила великого князя, повесила ему на шею охранительный крест с мощами, поцеловала его и, горько заплакав, отпустила его.

   Лишь только показался великий князь на Красное крыльцо - в народе и среди войска раздался общий крик восторга:

   - Властитель наш, богоизбранный государь-надежда, ты любимец неба и земли. Повелевай нами; рады умереть за тебя все до единого, рады для тебя сложить головы свои и вражеские!..

   Иоанн приветливо улыбнулся и пошел далее, кланяясь во все стороны.

   Бояре и стража следовали за ним.

   Митрополит со всем духовенством, в праздничном облачении, с образами Всемилостивейшего Спаса и Владимирской Богоматери, писанными евангелистом Лукою, и святого Георгия Победоносца, высеченным из камня, с хоругвями, величественно колыхавшимися над обнаженными головами толпы, плавно шел навстречу ему при пении клира: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его".

   Великий князь благоговейно приложился к святым иконам, низко-низко преклонился перед владыкою Геронтием, когда тот осенил его животворящим крестом.

   - Аз воздвиг тя, царя правды, - говорил митрополит, - и приях тя за руку десную и укрепих тя, да послушаю тебя языцы, и крепость царей разрушиши, и Аз пред тобою иду и горы сравняю, и двери медныя сокрушу, и затворы железные сломлю. Тако гласит Господь.

   Архиепископ Виссарион добавил, благословляя в свою очередь Иоанна:

   - Да будет тако! Благословение наше на тебе и на всем христолюбивом воинстве твоем. Аминь.

   На далекое пространство развернулась картина собравшегося войска перед восторженными взорами великого князя.

   Знамена его, или по тогдашнему стяги, были окроплены святою водою.

   Чудную, невыразимую пером картину представлял Кремль.

   День блистал лучезарный, ослепительный, несмотря на то, что на дворе стоял уже угрюмый октябрь.

   Небо как будто бы праздновало вместе с землею счастливое выступление русских дружин.

   Горевшие под яркими лучами солнца кресты и купола храмов, светлые кольчуги и нагрудники стройных дружин, недвижно внимавших поучения слова Господня, произнесенного митрополитом, тысячи обнаженных голов горожан и тысячи же поднимавшихся рук для совершения крестного знамения, торжественный гул колоколов - все это очаровывало взгляд и наполняло души присутствующих тем особенным священным чувством благоговения, которое редко посещает человеческие души.

   Эта была беседа небес с землею.

   Колокольный звон постепенно стихал, на смену ему разливался другой: заиграли рога, трубы, сапели {Свирели или флейты.}, зурны, зазвучали накры {Или бубны.}. Кони начали ржать, ратники задвигались и стали быстро садиться на коней, бряцая оружием.

   Надобно заметить, что в описываемое нами время было больше конницы, нежели пехоты, а оружие русских воинов состояло уже не из самострелов, подкатных туров, приступных перевесов, быков, баранов или огнестрельных пороков, или зелий, и прочих орудий, употреблявшихся ранее при осадах, но из пушек и завесных пищалей {Завесными они назывались потому, что завешивались ремнем за плечи. Были еще затинные пищали. Затинь - слово старинное, означает заряд. Затинщики - артиллерийские служители, помощники пушкарей. Затинные пищали были собственно мелкокалиберные пушки; их заряжали с казенной части.}, или ружей, двойных колчанов с луками и стрелами, сулицы {Сулицы - род малого копья.}, которым поражали неприятеля издали, кистеней и бердышей.

   Ножи бывали также не у всех воинов, но мечи и копья - у каждого.

  

  

   Великому князю подвели богато убранного вороного коня, покрытого алой бархатной попоной, унизанной жемчугом и самоцветными камнями. Уздечка на нем была наборная из сереброчеканных колец.

   Князь Василий Верейский, сжимая острогами крутые бока своего скакуна, уже гарцевал перед теремом княжны Марии, племянницы великой княгини Софьи Фоминишны. Наличник шлема его был поднят, на шишаке развевались перья, а молодецкая грудь была закована в блестящую кольчугу.

   Княжна Мария, любуясь в косящатое окно на своего суженого, роняла на грудь блестки слезинок... но роман их не служит нам темою: о их будущем браке говорит история.

   Бояре и воеводы плотно окружили своего князя.

   Все еще раз истово перекрестились на храмы, поглядели на кремль, вообще, каждый на свой терем - в особенности и, поклонясь народу на все четыре стороны, двинулись.

   Скоро густые облака пыли, поднятые конницей, скрыли из виду удаляющиеся дружины; только изредка мелькали вдали кольчуги, подковы лошадей, да брызгающие из-под них искры.

   Все оставшиеся, поникнув головами, начали расходиться.

   Столица осиротела.

   Предки Иоанновы, воевавшие с новгородцами, бывали иногда побуждаемы неудобством перехода по топким дорогам, пролегающим к Новгороду, болотистым местам и озерам, окружавшим его, но несмотря на это, ни на позднюю осень, дружины Иоанна бодро пролагали себе путь, где прямо, где околицею. Порой снег заметал следы их, хрустя под копытами лошадей, а порой, при наступлении оттепели, трясины и болота давали себя знать, но неутомимые воины преодолевали препятствия и шли далее форсированным маршем.

   Москвитяне, раздосадованные изменою новгородцев, остервенились и, казалось, считали их хуже татар.

   Все встречавшееся им трепетало перед ними, как перед лютейшими врагами; по лесам, до тех пор непроходимым, гнали отнятый скот, везли продовольствие и были веселы и сыты.

   От востока и запада неслись они ураганом к озеру Ильмень.

   Сам великий князь с отборным полком шел впереди, направляясь через Торжок на дорогу, находящуюся между дорогою Яжелбицкою и Метою.

   Татарский царевич Данияр, сын Касимов, и Василий Образец назначены были идти в сторону от него по Замте.

   Князь Даниил Холмский шел за Иоанном с детьми боярскими, владимирцами, переяславцами и костромитянами, за ним два боярина с дмитровцами и коломенцами.

   С правой стороны - князь Симеон Ряполовский с суздальцами и юрьевцами, а с левой - брат великого князя Андрей Меньшой и Василий Сабуров с ростовцами, ярославцами, угличанами и бежичанами; с ними шел воевода матери великого князя Семен Пешков с ее двором.

   Между дорогами Яжелбицкою и Демонскою шли князья Александр Васильевич и Борис Михайлович Оболенские, первый с калужанами, радонежцами, новоторжцами, а второй с можайцами, волочанами, звенигородцами и ружанами (жителями города Рузы).

   По самой дороге Яжелбицкой шел боярин Федор Давидович с детьми боярскими двора великокняжеского и коломенцами, а также князь Иван Васильевич Оболенский со всеми его братьями и детьми боярскими.

   Передовой отряд великого князя достигал уже Торжка, и за ним шел сам Иоанн Васильевич.

   В Торжке народ встретил московского князя искренними восторженными криками - жители Торжка любили более москвитян, как своих одноплеменников, чем литовцев, которых они звали голыми челядинцами.

   Князь Михаил Микулинский - любимец князя тверского Михаила - сделал Иоанну торжественную встречу. Он сошел перед ним с своего коня, низко поклонился и приветствовал его от имени своего князя, приглашал от его лица в Тверь откушать хлеба и соли.

   - Не время угощаться мне, - отвечал Иоанн. - Не затем поднялся я в поход дальний, чтобы пировать пиры по дороге, если же хотите доказать приязнь свою, то приготовьте мне воинов, чтобы вместе наказать нам непокорных новгородцев. Хочу я так поступать отныне со всеми открытыми и застенными врагами.

   Микулинский поднял шлем и, запинаясь, отвечал:

   - Мы всегда готовы покорствовать тебе, князю князей: повели - представим тебе потребное число воинов. Мы не ослушники твоей воли...

   - Знаю и тех, кто одной рукой обнимает, а другой замахивается. Я жду воинов ваших к делу, которое скоро начнется, - с ударением заметил великий князь.

   Князь Микулинский молча поклонился и отошел в сторону.

   За ним представились новгородские послы - опасчики, прибывшие просить у великого князя опасных грамот для архиепископа Феофила и посадников, намеревавшихся отправиться к нему для переговоров. Их было трое: староста Даниславской улицы, Федор Калитин, гражданин Житов и гражданин Мавков.

   - Неизменно бьем челом тебе, государю нашему! - говорили они. - Желаем благоденствовать многие лета и просим униженно милосердия твоего: повели дать свободный пропуск.

   Иоанн почти не взглянул на них и, прервав их просьбу, сказал:

   - Вы сами ниже земли поступками своими, лицемерные люди! В глаза признаете меня государем, а заглазно не только не держите имя мое грозно, но еще всячески его поносите. Я переговорю с вами выстрелами.

   Он сделал знак рукою, послов схватили и увели, а великий князь поехал обедать к брату своему Борису Васильевичу в Волок со всею свитою и князем Микулинским.

   Во время шумной и роскошной трапезы разговор, конечно, вертелся на цели похода - Новгороде.

   Московские бояре по очереди выходили, по обычаю того времени, из-за стола на середину гридницы и кричали:

   - Пьем за здоровье великого князя, всего двора его, воинства и союзников!

   Князь Микулинский закричал:

   - Я пью за здоровье будущего победителя новгородцев!

   "И тверитян", - подумали многие про себя, осушая большие кубки.

   - Будущее таится в руце Божией, - скромно произнес Иоанн, - а лучше выпьем за бывших победителей их, подивимся храбрости доблестных мужей и произнесем им вечную память.

   Хмель вскипятил кровь молодости и разогрел холод старости - языки развязались, бояре стали разговорчивее, смелее.

   - Правду-матку сказать, государь, - воскликнул Ряполовский, - ты победил их пяток лет тому назад. Честь тебе и слава! Но сами они тоже часто натыкались на смерть, купленную ими междоусобною сварою: она на них из-за каждого угла целила стрелы свои и на твое оружие натыкались они, как слепые мухи на свечку. Стало быть, следует пить и за их здоровье: они и сами много помогли победить себя.

   - Непременно, - подхватил Сабуров, - дух междоусобий был для них меч обоюдоострый; памятен этот меч нашим предкам.

   - Но вы забыли прибавить к числу собственных их язв острые языки литвин, - сказал Федор Давыдович, - они, как ножи, втыкались в уши новгородцев и вели их короткою дорогою на погибель.

   - Кому здоровье, а им анафема, двоедушникам!.. Клянусь всей роднею моею, покинутой в Москве, не щадить до конца жизни это проклятое племя, если встретятся они с нами в битве за новгородцев, хотя бы они налетели на нас на огненных драконах! - вскричал князь Даниил Холмский.

   - В Новгороде, говорят, конский падеж, а так как они не завелись еще воздушными конями, то наверно выедут против нас на коровах, - пошутил боярин Ощера.

   На шутку его, однако, никто не откликнулся.

   - Храбрым воинам здоровье, литвинам анафема! - резюмировал бывший при особе великого князя Назарий.

   - Я заколочу тем рот до самой рукоятки меча моего, кто осмелится тайно или явно доброжелательствовать им и поминать их не лихом! - воскликнул князь Василий Верейский.

   Трапеза между тем окончилась.

   Иоанн дал знак к походу.

   С московскою дружиною отправился и брат великого князя Борис Васильевич.

  

  

   4 ноября к соединенным московским дружинникам присоединились тверские, под предводительством князя Микулинского, и привезли с собой немалое количество съестных припасов.

   Но воины тверские были плохо одеты для ненастного времени и были, видно с расчетом, не завидны ни для своих, ни грозны для неприятеля, ни по виду, ни по летам, ни по вооружению.

   Москвитяне смеялись над ними.

   - Да они, видно, у смерти на время выпрошены, - говорили они, - и грозны столько же для нас, сколько и для врагов, и тех и нас станут морить не от меча-кладенца, а от смеха.

   Иоанн заметил эту хитрость тверского князя, но молчал и был милостив к пришедшим воинам и приветлив с их предводителем.

   Через несколько времени великий князь потребовал к себе задержанных опасчиков новгородских, укорял их в неверности и, наконец, велел дать им охранные и опасные грамоты для послов и отпустил восвояси.

   Между тем в стан его стали прибывать многие знатные новгородцы и молили принять их в службу; иные из них предвидели неминуемую гибель своего отечества, другие же, опасаясь злобы своих сограждан, которые немилосердно гнали всех подозреваемых в тайных связях с московским князем, ускользнули от меча отечества и оградились московским от явно грозившей им смерти.

   В числе прибывших новгородских вельмож был, к удивлению всех, посадник Кирилл - отец Чурчилы.

   Все знали в нем верного приверженца новгородской вольницы и ревностного защитника ее прав.

   - Какой ветер вынес тебя из дома отцов твоих и занес сюда? Добрый или злой? - спросил его великий князь.

   - Там потянул на меня злой ветер, государь, а к тебе занес добрый, - отвечал Кирилл. - Обида невыносимая, личная, сгибает теперь главу мою пред тобою. Прикажи, я поведаю ее.

   - Что мне до того? Тебя и всех старейшин Новгорода можно назвать детьми, потому что вы играете опасностью и страшитесь безделицы. Ты был один из злейших врагов моих, и я наказую тебя милостию моего прощения, - ласково положил руку Иоанн на плечо Кирилла.

   - Истинно наказуешь, - воскликнул последний со слезами в голосе, целуя руку великого князя. - Раскаяние гложет, совесть душит меня. Позволь хоть умереть за тебя.

   - Хорошо, старик, - отвечал Иоанн, - скоро я пошлю тебя опять домой с ратью моею. Если ты верно сослужишь мне эту службу, то сам в себе успокоишь совесть, а если - ты понимаешь - хотя ты скроешься в недра земли, не забудь, есть Бог между нами!

   - И с нами, государь, везде присутствует Дух Его. Посылку твою приму я, как драгоценную награду: она зажжет в старике пыл молодости и укрепит мою руку. Первая голова вражеская падет от нее за Москву, вторая - за детей и братьев твоих, а моя - сюда скатится, за самого тебя!..

   - Ну, что ваш Новгород? - спросил великий князь других. - Думает ли он обороняться?

   - Смотрит-то он богатырем, государь, - отвечали они, - силится, тянется кверху, да ноги-то его слабеньки. Погоди немного, упадет он сперва на колени, а там скоро совсем склонится, чокнется самой головой о землю, рассыплется весь от меча твоего и разнесется чуть видимою пылью, так и следа его не останется, кроме помину молвы далекой, многолетней...

   Эта льстивая речь оказалась пророчеством.

   Всех новгородских перебежчиков великий князь принял в свою службу и милостиво одарил.

   Достигнув Палины, Иоанн вновь устроил войска уже для начатия неприятельских действий, вверив передовой отряд брату своему Андрею Меньшому и трем опытнейшим и храбрейшим воеводам, Холмскому, Федору Давыдовичу, и князю Ивану Оболенскому-Стриге.

   Распорядясь таким образом, он послал своего дьяка Григория Волина с записью в Псков, требуя себе подмоги и продовольствия от псковитян.

   Московский дьяк, прибывши в Псков, увидел в нем почти одни головки, торчащие обгорелые столбы, да закоптелые стены, оставшиеся от недавно бывшего в городе пожара.

   - Вот ты сам видишь, - говорили псковитяне Волину, - какую мы помощь можем оказать великому князю, когда сами нуждаемся в ней.

   - Вижу, - отвечал дьяк, - что не стены ваши целы, а сами вы, да нам они и не нужны, а вы сами. Что вам тут осталось делать, не жар загребать, или начинать работать топором! Лучше действовать мечом.

   - Да мы еще льем слезы на пепле наших жилищ! - говорили они уклончиво.

   - Уж теперь поздно заливать ими пожарище, - отвечал он и настойчиво продолжал требовать от них людей и оружие.

   Псковитяне уже перешепнулись с новгородцами, которые соблазняли их соединением с собою и разными заманчивыми выгодами, но благоразумие взяло верх.

   Псковитяне, поняв, что от всякого выигрыша, полученного ими от новгородцев, они будут в проигрыше, собрались на вече.

   - Если мы передадимся Новгороду и он падет, - говорили они между собою, - то придавит и нас. Лучше не раздразнивать московского князя, а поскорее услужить ему всячески, чтобы самим дорого не пришлось расплачиваться.

   К тому же псковский наместник, князь Василий Васильевич Шуйский, настаивал на скорейшем исполнении великокняжеской воли, и они, хотя со вздохом, но выдвинули свои пушки и самострелы, и набрав сильную рать с семью посадниками, выставили ее Шуйскому, который и поспешил с нею к берегам Ильменя, к устью Шелони, как назначил ему великий князь.

  

  

   23 ноября великий князь находился уже в Сытине.

   Рано утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом, только что появилось бледным шаром без лучей, и стан московский, издали едва приметный, так как белые его палатки сливались с белоснежной равниной, только что пробудился, со стороны Новгорода показался большой поезд.

   Это было посольство, с владыкою Феофилом во главе.

   Подъехав к великокняжеской палатке, отличавшейся от других своим размером и золотым шаром наверху, прибывшие сняли шапки и подошли.

   Остановленные стражею, они передали ей свое желание видеть великого князя и говорить с ним.

   Десятник стражи доложил об этом ближним боярам великокняжеским, а последние ему самому.

   Но он уже слышал голоса прибывших и вышел к ним.

   Посольство состояло из многих людин всякого чина в богатых собольих шубах нараспашку, из-за которых виднелись кожухи, крытые золотой парчой.

   Архиепископ Феофил смиренно стоял впереди и низко поклонился великому князю.

   Его примеру последовали и другие.

   - Государь и великий князь, - начал Феофил. - Я, богомолец твой, со священными семи соборов и с другими людинами, молим тебя утушить гнев, который ты возложил на отчину твою. Огонь и меч твой ходят по земле нашей, не попусти гибнуть рабам твоим под зельем их.

   Другие обратились к нему с просьбою о даровании свободы закованным в московские цепи новгородским боярам.

   - Они сами сковали их на себя! - сурово отвечал Иоанн и, не продолжая с ними разговора, пригласил их, однако, к себе на трапезу.

   Во время последней великий князь посылал боярам кушание в рассылку, а новгородцам особенно и, кроме того, хлеб, в знак милости, по обычаю того времени, а Феофилу - соль, в знак любви.

   Ендовы переварного меда возвышались на столе для всех, а владыку новгородского Иоанн угощал из собственного поставца.

   Все были обворожены его обхождением и не знали, как изъявить ему свою преданность.

   - Если бы зависело от одного меня отдать тебе город, государь, - сказал Феофил, - я бы устроил это скорее, чем подумал.

   - Верю, - отвечал Иоанн. - Но мне желательно знать, как приняли новгородцы мою запись, отправленную к ним еще из Москвы? Что придумали и что присудили думные головы отвечать на нее? За мир или за меч взялись они?..

   Феофил молчал, уныло опустив голову.

   Великий князь понял и тоже замолчал.

   Разговор сделался общий между боярами.

   - Скоро, чай, вы будете постничать: город ваш со всех сторон обложим ратью нашей так, что и птица без спроса не посмеет пролететь в него, - говорил один из московских бояр новгородскому сановнику.

   - Если не птицы, так стрелы наши станут летать к ним рассыпным дождем! - заметил другой.

   - Что ж, в таком случае вам придется взять город порожний! - спокойно отвечал новгородец.

   - Это значит, вы все хотите помереть голодною смертью?

   - Нам некогда будет думать об яствах, сидя на стенах и на бойницах.

   - Им голодным-то еще легче будет перескакивать через стены, чтобы отбивать нас от них! - послышалось замечание.

   - А я думаю, напротив: тощие-то они не перешагнут и через подворотню домов своих, не только что через стены... Да и для нас будет лучше, так как неловко метиться в тени, - возразил другой боярин.

   - Зато мы не будем промахиваться в смельчаков московских; наши огнеметы добрые; только подходите погреться к ним; как шаркнут, на всех достанет, - заметил новгородец.

   - Не так ли, как лет пяток тому назад, когда огнеметы ваши сами прохлаждались в озере? - спросил его Ряполовский.

   - Тогда были изменники среди нас; их вы осыпали золотом, а теперь они засыпаны землей, - с торжественною язвительностью отвечал новгородец.

   - И теперь они есть, только, хвала Создателю, не между нами, - заметил другой и обвел взглядом обширный стол, но Назария и Захария не было в палатке великокняжеской.

   Трапеза кончилась.

   Иоанн, выходя из палатки, подозвал к себе князя Ивана Юрьевича и поручил ему говорить за себя с посольством.

   - Чего вы хотите от государя своего, чтимые мужи новгородские? - спросил он его.

   - Князь! Одна ваша просьба до него и вас: уймите мечи свои. За что ссориться нам и что делить единокровным сынам Руси православной? - отвечал один из них.

   - Челобитье наше перед государем! - заговорил другой. - Прими нас в милость свою, мужей вольных, а там пусть будет то, что Бог положит ему на сердце; воля его, терпенье наше, а претерпевший до конца спасен будет.

   - Милость и казнь в его власти, - отвечал им князь Иван, - ни то, ни другое не обойдет вас. Покоритесь и примите его в врата градские как единственного законодателя вашего.

   - Мы дозволим ему делить власть с вечем, - заявили новгородцы, - только оставь он нам чтимое место, завещанное нам и всем потомкам нашим от дедов и отцов.

   - Пожалуй, обратите ваш колокол в трон, и воссядет на нем князь наш, и начнет править вами мудро и законно, и хотя не попустит ничьей вины пред собою, зато и не даст в обиду врагам, скажите это землякам вашим - и меч наш в ножнах, а кубок в руках, - сказал Иван.

   - За что гнев его поднялся над главами нашими, как гроза небесная? Разве мы не чествовали имя его грозно? Разве не ломились под нашими богатыми дарами золотые блюда, когда мы подносили их его чести? Разве не низко клонили мы головы свои и самому ему, и вам, господам честным? Примите нас в милости свои. Попутал нас прежде враждебный дух Литвы, но ныне не поддадимся ему! На вас вся надежда наша; не обойдите нас заступлениями своими: замолвите за нас словцо у князя великого, и благодарность наша к вам будет немалая, - упрашивали князя Ивана новгородцы.

   В разговор вмешался боярин Федор Давыдович.

   - Однако Литва-то оставила в вас недобрые семена свои, - семена лжи и непризнательности. Не вы ли прислали сановника Назария и вечевого дьяка Захария назвать князя нашего государем своим и после отреклись от собственных слов своих? Не вы ли окропили площади своего города кровью мужей знаменитых, которых чтил сам Иоанн Васильевич? Не вы ли думали снова предаться литвинам? Теперь разделывайтесь же с оружием нашим, или сложите под него добровольно свои выи, одно это спасет вас.

   Князь Иван добавил в заключение:

   - Долго терпел князь наш нестерпимое, но теперь обнажил меч свой по слову Господню: "Аще согрешит к тебе брат твой, обличи его наедине, аще не послушает, пойми с собой два или три свидетеля, аще же тех не послушает, повеждь церкви, аще же церкви не радеть станет, будет тебе яко язычник и мытарь". "Уймитесь и буду вас жаловать", писал вам великий князь, - но вы не правым ухом слушали слово его, и милость его прекратилась к вам. Заключенных горожан также не освободит великий князь, так как вы сами прежде жаловались на них как на беззаконных грабителей отчизны вашей. Ты сам, Лука Исаков, находился в числе истцов, и ты, Григорий Киприянов, от лица Никитиной улицы, - продолжал князь Иван, обращаясь то к тому, то к другому. - Мои уста произносят слова великого князя. Буде хотите образумиться, вам условия ведомы, а то меч помирит нас, хотя и не он поссорил.

   С поникшими головами слушали новгородцы увещания московских воевод и, сказав, что они сами ничего решить не могут, вышли из палатки и немедленно отправились восвояси, под охраной великокняжеского пристава от далеко не мирно настроенных против них московских дружин.

   Вскоре после их отъезда двинулись московские дружины к Городищу, для занятия монастырей, чтобы новгородцы не выжгли их.

   Воины смело вступили на лед озера Ильмень.

   - Настало время послужить государю! За нас правда и Бог Вседержитель! - говорили они.

  

  

   Возвратимся на время в Новгород, дорогой читатель, и посмотрим, что делалось там во время похода Иоаннова.

   Вечевой колокол гудел чуть не ежедневно, и на дворище Ярославовом собирались посадники и старосты всех улиц в ожидании ответа Иоанна на запись их.

   Архиепископ Феофил был неусыпным блюстителем тишины и спокойствия, несмотря на то, что Марфа с тысяцким Есиповым и с литовскою челядью всегда успевала перекричать даже вечевой колокол.

   Ворота чудного дома Борецкой были широко отворены не только для клевретов ее, но даже для нищей братии, для всех, кто желал утолить свой голод и жажду.

   Служители Марфы, кроме того, щедрою рукою рассыпали монеты толпившемуся на дворе народу, и последний, под влиянием хмеля, оглашал воздух восторженными в честь щедрой хозяйки криками.

   Борецкая, окруженная всегда толпой своих приверженцев, осушавших бесчисленные кубки, с восторгом прислушивалась к этим крикам.

   Она владела несметными, непрожитными богатствами и, лишившись своих сыновей, видя темную одинокую будущность, не знала кому передать свои сокровища, а потому, всецело отдавшись честолюбию, решилась купить ими историческую славу.

   Она достигла этого, хотя слава ее печальна.

   Наконец ожидания посадников и старост кончились. Родион Богомолов прибыл в Новгород с ответною грамотой от московского князя и проехал прямо на вече.

   Народ повалил туда со всех сторон, столпился на дворище Ярославовом и стал неистовыми криками требовать скорейшего прочтения грамот.

   Новоизбранный дьяк веча, испросив благословения у владыки Феофила, поклонился во все стороны, поднял вверх руку и замахал бумагой над шумевшей толпой.

   Чтобы показать собою пример уважения к московскому князю, Феофил снял свой клобук и, наклонив г