Ермолова Екатерина Петровна - В свете и дома

что на старости лет может быть полезной. Самолюбию ее льстило немножко и то предпочтение, которое оказано было ей против других родных, и важность покровительственной роли, которая вдруг выпала на ее долю.

   Успокоенная первым своим решением, Оленька написала к брату. Это письмо стоило ей много слез. Отправив его, она почувствовала некоторое облегчение, как всегда бывает, когда исполнишь что-нибудь необходимое и неприятное.

   Потом она принялась за дела, за скучные денежный дела, о которых до сих пор не имела никакого понятия. Она проверила все счеты, пересмотрела все бумаги, справилась кой у кого из сведущих людей, и скоро научилась понимать то, что казалось ей сначала труднее всякой премудрости.

   Катерина Дмитриевна оставила духовную, по которой дочерям доставалось имение материнское, а все имение отца разделялось между сыновьями. Над этим имением был назначен опекун с самой смерти Павла Александровича, который теперь управлял Сашиной частью по доверенности. Имение Катерины Дмитриевны предоставлялось ей все в управление Оленьки, которая была назначена опекуншей над сестрами.

   Эту духовную открыли после шести недель в присутствии всех родных, которых содержание ее очень удивило. Но больше всех удивило оно Оленьку; она не подозревала существования этой бумаги.

   Она принялась теперь и за эти новые обязанности, которые возлагала на нее воля умершей. Все короткое время, которое она провела в Москве до переезда в деревню, посвятила она занятиям по опеке, и странно было видеть такую молодую и хорошенькую девушку по целым дням над кипами скучных бумаг. Но в этой безжизненной работе была святая цель - исполнение долга, и проникнутая этим чувством, она была хороша среди своей скуки, горя и заботы. В ней было много самоотвержения, любви, терпения, много силы воли в этой молодой девушке, еще так недавно осиротевшей, так недавно испытавшей; как скоро сменяются радости. Она переменилась, она стала совсем другая. Худая, бледная, чуть слышными шагами ходила она в своем глубоком трауре по дому, тихо отдавая приказания, говоря немного и большей частью только по делу, между тем как в сердце ее пряталась любовь, которую и самое горе не заглушало.

   В первое время после ее несчастья она старалась прогнать самое воспоминание о князе, как святотатство. Ей казалось грешно думать о нем, когда еще трава не успела прорости на могиле ее матери; она стыдилась самой себя, когда другое лицо, кроме лица умершей, оживало в ее памяти. Но воспоминания невольно приходили ей в голову и тихо напрашивались на сердце; и она не могла совладеть с собой и скоро поняла, что жить одним чувством долга трудно в ее лета.

   Так она жила, и почти не заметила, как наступили теплые дни, как все растаяло и потом высохло на улицах. Как-то она же приказала выставить зимние рамы, и в дом ворвался вешний воздух, потом распустились листья на акации в их садике, запахло черемухой и синелью. Она вспомнила, что пора переезжать в деревню, и послала спросить у бабушки, когда ей угодно отправиться в Грачеве. Марья Ивановна назначила день.

   Оленька незаметно очутилась в деревне, где все цвело я зеленело, но где было тихо, пусто и грустно ей с воспоминаниями прошедшего, со старой бабушкой и ее болонками; и с неотвязными мыслями...

  

    

   Княгиню Горбатову ждали в Воздвиженское в первых числах июля. Эту новость сообщил в одно воскресенье приходский священник Марье Ивановне, когда она была у обедни с меньшими внучками; Оленька несколько дней уже была нездорова и не выходила из дому. Марья Ивановна, возвратившись домой, конечно тотчас же передала ей эту новость. Оленьку очень смутило и испугало это известие: говорили до сих пор, что нынешнее лето княгиня не приедет в свою подмосковную. "Отчего же она вдруг переменила намерение? Что бы это значило?" - подумала Оленька, стараясь казаться равнодушной и спокойной при бабушке.

   "Вы не знаете, надолго ли она приедет?" - спросила Оленька, с усилием произнося каждое слово. Ей уже казалось всего вероятнее, что княгиня хочет в этом любимом своем имении отпраздновать свадьбу сына, и она наперед мучилась, воображая, как близкое соседство с Горбатовыми усилит ее страдания при этой ненавистной свадьбе. Между тем бабушка успела ей отвечать, что княгиня приезжает, как всегда, на лето и осень; но о свадьбе не упомянула ни слова.

   Оленька ободрилась немного и пожелала узнать еще что-нибудь о Горбатовых, но не решилась даже спросить, как княгиня приедет, одна или нет?

   - Да которое нынче число? - продолжала бабушка, усаживаясь на диван, покойно и укладывая подле себя своих болонок: - Нынче кажется первое июля? Стало быть, на этих днях она приедет. Увидим, как она будет с вами, как она примет вас после вашего несчастья.

   Оленька молчала и старалась представить себе, как она увидит княгиню.

   - Во всяком случае нам надо будет побывать у нее, сделать ей по крайней мере визит, - продолжала бабушка: - она была хорошая знакомая вашего отца и матери и сама по себе почтенная женщина, с весом в обществе. Недели через полторы мы с тобой съездим в Воздвиженское: не правда ли, Оленька!!?

   - Да, бабушка, конечно, если она прежде приедет к нам, - отвечала Оленька, вдруг совершенно оправившись при мысли, что ей приходится решать что делать.

   - Как, не ужели ты воображаешь, что княгиня приедет к тебе первая? - спросила ее старушка голосом, в котором слышались удивление и насмешка: - Неужели ты, в твои лета, будешь считаться визитами с женщиной немолодой и почтенной? Опомнись, мой друг, это неуместная гордость, это ни с чем не сообразно.

   - Бабушка, это вовсе не гордость, вы не так меня поняли, - отвечала молодая девушка тихо, но твердо: - я и не думаю равнять себя с княгиней Горбатовой; это было бы слишком глупо с моей стороны. Но теперь, когда у нас нет матери, нам со всеми, и с княгиней также, как с другими, надо быть осторожнее. Мне кажется, нам надо ездить только к тем, кто покажет свое желание продолжать знакомство с нами.

   - А мне кажется, что теперь-то, когда у вас нет матери, когда вы остались одни, и надо больше заискивать расположение почтенных людей, которые могут вас поддержать в свете. Впрочем, теперь у молодых людей свои понятия - не то, что было в наше время.

   - Бабушка, да почем же я знаю, что княгиня хочет чтоб я к ней ездила? - спросила Оленька, как будто не замечая, что старушка начинает сердиться.

   - А что ж, ты намерена дожидаться печатного приглашения от ней? Поедешь к ней, примет тебя хорошо, и значит, что хочет быть знакома.

   - Я думаю, что если княгиня захочет нас видеть после нашего несчастья, она сама к нам приедет. Сколько я помню, кажется, так всегда делается, - отвечала Оленька учтиво, но оставаясь при своем мнении.

   - Долго прождешь ее, матушка; ты еще слишком молода, чтоб к тебе старухи ездили, - отвечала бабушка, рассердившись в самом деле, и ушла покапризничать в свою комнату и побранить нынешний век со своей главной горничной, старой сплетницей.

   Несколько дней сряду бабушка немножко дулась на старшую свою внучку за несогласие с ее мнением. Она пробовала по временам завести опять тот же разговор с ней, но Оленька искусно отклоняла его. Ее мнение не ехать ни за что первой к княгине - окрепло в эти дни. Самая мысль о сближении с ней, о вероятности встречи с князем, приводила ее в сильное волнение. А ехать самой туда, где она могла ожидать этой встречи, казалось ей неприличным и недостойным ее. Она не могла и не хотела объяснить всего бабушке. Предлог, выдуманный вдруг, среди разговора с ней, приходился кстати, и она держалась за него, избегая споров по этому случаю, чтоб не проговориться. Так как она все еще чувствовала себя нехорошо, то по вечерам не ходила гулять и не ездила кататься с бабушкой. Случилось раз, что день был нежаркий, и старушка раньше обыкновенного приказала заложить коляску и поехала с детьми и гувернанткой прокатиться подальше, сказав, что воротится только к чаю.

   Оленька осталась совсем одна в доме; она взяла сначала какую-то книгу, но скоро оставила ее и сидела ничего не делая, в покойном кресле у отворенной на террасу двери. Она задумалась о тех переменах, которые произошли в ней и в ее жизни, между тем как все вокруг оставалось по прежнему. Мысли ее невольно перешли на недавнее счастливое время, воспоминания замерли, взор ее, бродивший по окружавшим предметам, остановился: сильное и горькое чувство настоящего выгнало из сердца грусть по прошедшем.

   Мысли девушки были прерваны стуком подъезжавшего экипажа; она подумала, что бабушка возвращается домой раньше, чем хотела, и позвонила, чтоб приказать поспешить чаем. Человек доложил ей, что приехала не бабушка, а княгиня Наталия Дмитриевна Горбатова.

   При этом имени, при мысли, что через минуту она встретится лицом к лицу с матерью князя, Оленька сначала просто потерялась. Она не в силах была встать с кресел и только проговорила тихонько: "Скажи, что я одна дома, и проси". Она старалась собраться с силами и придумать, что с ней говорить; но мысли путались и вертелись в ее голове, не оставляя ничего ясного, кроме неприятного ожидания страшной встречи. Послышались шаги в зале; Оленька встала, опираясь на ручку кресла; она вспомнила, что ей надо встретить гостью; она пошла машинально вперед. Княгиня остановилась в дверях, и взглянула на бледное лицо девушки, на ее черное суконное платье: все, что было горького в положении Оленьки, разом поразило ее в эту минуту. У княгини было доброе сердце, ей стало жаль Оленьку, очень жаль; она подошла к ней скорыми шагами, взяла ласково за обе руки, хотела ей сказать что-нибудь в утешение, но не нашлась и только с чувством ее поцеловала. На глазах княгини навернулись слезы, Оленька заплакала, и ей вдруг стало легко и свободно; смущение и робость ее исчезли, она забыла все, что было странного между нею и этой женщиной; она видела только ее участие, она почувствовала к ней доверие и не боялась ее более.

   Княгиня сама позабыла все в эту минуту, ей просто жаль было этой молодой девушки; ее поразило выражение глубокой безотрадной грусти на ее лице; ей хотелось утешить ее. Втайне что-то влекло их обеих друг к другу, и это внутреннее сочувствие их придавало много жизни и чувства самому простому разговору их между собой.

   Напрасно бы Оленька придумывала прежде, что говорить с княгиней: их теперешний разговор был не похож ни на один из тех, которые ей приходилось вести с посторонними людьми: они говорили, как будто давно знали и любили друг друга. Княгиня расспрашивала ее об ее делах, о новых ее занятиях и обязанностях; она отвечала ей откровенно, говоря ей просто правду. Наконец, разговор зашел о бабушке. И тут она не скрыла ничего.

   - Я слышала, что Марья Ивановна теперь с вами, скажите, надолго ли? Как вы намерены жить, где, у кого? - спросила княгиня не из любопытства, а с участием, вдумываясь в положение осиротевшего семейства.

   - Бабушка была так добра, что согласилась жить с нами.

   - Это конечно теперь всего лучше. Я мало знаю ее, но, кажется, она очень добра. Нашли ли вы в ней подпору? Может ли она помочь вам советами, где нужно, знает ли она дела? Я думаю, у вас самих с непривычки голова кругом идет от этих дел: они внове так трудны.

   Она расспрашивала Оленьку о ее сестрах, о воспитании их, далеко еще не оконченном и которое теперь оставалось на ее попечении. Разговор ее с Оленькой был прерван возвращением бабушки и детей. Княгиня очень учтиво и почтительно обошлась со старушкой, напомнила ей прежнее знакомство, наговорила ей много приятного. Марье Ивановне угодить было нетрудно: стоило только польстить ее маленькому, добродушному самолюбию. Старушка удивилась, когда, приехав с прогулки, застала княгиню у Оленьки и узнала, что она уже более часу сидит у ее внучки, но княгиня объяснила ей, что она дожидалась ее, и довольная этим, старушка простила Оленьке, что она переспорила бабушку. Марья Ивановна с этих пор получила к внучке своей некоторое уважение. "Стало быть, она стоит того, когда старухи ездят к ней первые", - подумала она.

   Уезжая домой, княгиня Горбатова остановилась в зале с Оленькой, которая ее туда провожала, и опять поцеловала ее с чувством.

   - Вы будете ко мне ездить, не правда ли? - спросила она ласково.

   - Я непременно буду у вас с бабушкой на этих днях, - отвечала Оленька.

   - Это само по себе, но мне не церемонных визитов хочется, - обещайтесь бывать у меня часто. Ко мне вы можете ездить одни: кроме воскресенья, у меня вы никого не встретите. Я живу одна с моей старой компаньонкой, немкой. Помните Юлию Федоровну?

   - Как же, очень хорошо помню.

   - Ну вот, кроме нее вы никого решительно у меня не увидите все лето.

   "Стало быть, его нет в Воздвиженском и не будет: что же это значит? - подумала в эту минуту Оленька.

   - Итак, вы приедете? До свиданья: я надеюсь, что мы с вами будем часто видеться, перебила ее княгиня.

  

  

   Княгиня не забыла данного ей Оленькою обещания бывать у нее часто в Воздвиженском - и неделю спустя после церемонного визита, отданного ей Оленькой под предводительством бабушки, написала к ней ласковую записку, приглашая ее провести с ней весь завтрашний день, если она не боится соскучиться вдвоем со старухой.

   Этот день, проведенный ими вдвоем, много сблизил их. Суждения Оленьки нравились княгине. Молодая девушка думала ясно и здраво, и высказывала просто свою мысль.

   Хотя княгиня старалась посторонними разговорами рассеять грустные воспоминания и мысли Оленьки, но горе было еще с лишком свежо в ее памяти. Она сама заговорила о кончине матери, и рассказала княгине все подробности.

   - Благодарю вас, что вы решились заговорить со мной о таком грустном для вас предмете, - сказала княгиня и взяла ее ласково за руку: - сама бы я не навела вас на этот разговор, а мне хотелось знать все как было.

   - Княгиня, я не боялась говорить с вами об этом грустном предмете; другие, я знаю, страшатся самого слова смерть. Но вы, я уверена, выше такого чувства; к тому же вы знали маменьку, вы так добры, вы жалеете ее и поймете меня. А мни бывает легче, когда думаю о моей бедной матери, когда думаю о смерти.

   Оленька говорила спокойно и без слез, но во взгляде ее было много печали.

   - О смерти вам думать еще рано, вам жить надо, - сказала княгиня тихим, ласкающим голосом: - я знаю, вам трудно теперь, тяжело, грустно, но у вас на руках дело, и доброе дело. Оставьте эти черные мысли, они нездоровы в ваши лета, - прибавила она, глядя на бледное лицо Оленьки: - надейтесь на Бога и просите Его благословения и помощи пока еще только для этой жизни; поверьте, много еще хорошего впереди у вас. Вы еще будете счастливы!

   При этом слове о счастье, при этом желании, которое так искренно, и будто благословляя ее, высказала ей княгиня, Оленька вдруг вспомнила об ее сыне. Она недоверчиво взглянула на княгиню и тотчас же опустила глаза.

   "Будто счастье возможно для меня, - подумала Оленька, - она и не знает, что сама же его расстроила!" И опять на лице ее выразилось чувство безнадежности. Княгине стало особенно жаль ее в эту минуту. Она показалась ей как-то особенно худа и бледна.

   - Вам надо заняться своим здоровьем, - сказала она ей, глядя на нее с заботливым участием: - у вас нервы расстроены, берегите себя!

   - Это ничего, княгиня, я не больна, у меня хорошее здоровье, я много могу выносить, хотя не кажусь сильной.

   - Берегите себя, ваша жизнь нужна многим.

   В голосе княгини, когда она говорила от сердца, было много мягкости. Оленьке послышалось что-то особенно нежное в этих словах, ей показалась, что слову многим княгиня придала особенное ударение.

   Странная мысль мелькнула в ее голове: "Не знает ли она? Не о нем ли она говорит"? И на щеках ее, до сих пор бледных и холодных, как мрамор, вспыхнул вдруг розовый румянец жизни, надежды и радости. Но это была одна минута. Она вспомнила слова Кити и барона, и ей стало досадно на себя за такие глупые надежды.

   Княгиня заметила ее мимолетное волнение и краску, вдруг набежавшую на ее лицо, при мысли о счастье в будущем. Может быть, княгиня и поняла тайный смысл этого внутреннего движения, но не дала этого заметить. Лаская и ободряя Оленьку, она, может быть, и вспомнила о своем сыне, о его любви к ней, но эти мысли забегали еще безотчетно в ее голову; ясного и прямого намерения еще не было у княгини.

   Желая развеселить свою гостью, княгиня предложила ей прогулку по саду. Они долго ходили по дорожкам сада, любуясь тишиной вечера и прекрасными видами на реку и даль. Под влиянием красоты всего, что ее окружало, Оленька оживилась, и разговор с княгиней сделался веселее. Довольные своим днем и друг другом, они расстались поздно, обещая видаться часто. О князе не сказано было ни слова между ними, и эта неизвестность того, что делается с ним, грустно чувствовалась молодой девушкой, когда она уезжала из Воздвиженского. Но Юлия Федоровна подоспела на помощь ее горю и, провожая ее домой в коляске княгини, всю дорогу только и говорила, что о князе Юрии Андреевиче.

   Оленька не спрашивала; она даже смешалась при первых намеках на него; но она не могла не слушать рассказов о нем, которых так давно просило ее любящее молодое сердце. Юлия Федоровна многое знала через людей; знала также, отчего княгиня расстроила счастье сына. Долго ломала свою голову добрая немка, придумывая разные романические средства, чтоб уладить дело. Как большая часть старых девушек, она была сентиментальна, и ее привязанность к бывшему воспитаннику усиливалась романическим положением его. Ей хотелось помочь ему в его любви, ей нравилась Оленька давно; в душе своей она выбрала ее в невесты князю. Ей хотелось теперь только одного: подать надежду самой Оленьке, которая казалась ей особенно грустна. В любви ее к князю она не сомневалась: она решила давно, что они любят друг друга как герои и героини всех читанных ею в старину романов, и не боялась наскучить молодой девушке рассказами о Юрии Андреевиче. От нее Оленька узнала, что князь скучает в деревне, что с матерью он реже прежнего переписывается, что он много занят, что княгиня этому рада, но все еще немного сердится на сына за то, что он не женился на одной богатой и знатной невесте, которую она было ему выбрала, но которая ему не понравилась.

   - Стало быть этот брак расстроился? - спросила Оленька, стараясь говорить хладнокровно, между тем как голос ее замирал и прерывался от проснувшегося вдруг чувства радости.

   - Совсем расстроился, - отвечала Юлия Федоровна, замечая ее волнение и радуясь ему в душе: - даже княгиня перестала об этом думать, у нее были неприятности в Петербурге через это, и от того она сердилась на князя.

   Эти рассказы, его имя, часто повторяемое, и особенно радостное чувство, что он свободен, что он не женится на другой, оживили Оленьку. Она приехала в Грачево, чувствуя, что ей так легко на сердце, как давно не было.

  

  

   Случилось, что в то время, когда Юлия Федоровна поехала отвозить Оленьку, пришла оказия из Москвы в Воздвиженское и привезла письмо от князя Юрия к матери. Княгиня еще под влиянием приятного впечатления, которое произвела на нее Оленька, прочла письмо сына и осталась им довольна. А письмо это, впрочем, было не очень весело, но в нем говорилось о делах, в нем чувствовались признаки характера и воли, и не было ни малейшего намека на сердечную тайну. Долго в голове матери ходили разные мысли и воспоминания. Никогда материнские надежды ее не были так сильны и так основательны, как теперь; она понимала, что теперь или никогда решится жизнь его. Она серьезно подумала о любви его к Оленьке. Она знала теперь Оленьку и понимала, что любить ее можно было глубоко и сильно. Может быть силой этого чувства, которое так благотворно в молодые лета, сын ее сделался другим человеком. Может быть, эта любовь, которую она сочла за вздор, вызвала в груди его те силы, которых ничто до сих пор не могло возбудить, может быть эта девушка, о которой она запрещала ему думать, одна только могла привязать его к жизни, открыв ему в ней цель и значение? Княгиня спросила себя: зачем она помешала их счастью, зачем она его расстроила? И в первый раз совесть упрекнула ее за гордость и тщеславие. Она созналась перед собой, что искала для сына своего не той женщины, которая, кротким влиянием любви, добра и простоты, дала бы ему, с верой в счастье, надежду на жизнь, а той, которая знатностью рода, богатством и всем, что люди ценят так высоко и что так пусто в самом деле, была бы ровней князю Горбатову. Она созналась, что семейное счастье Юрия было у нее второстепенной мыслью в задуманном ею браке; она искала для него новых связей, чтоб втянуть его в службу и деятельность. И все это было гордость, тщеславие, пустота!

   Княгине стало совестно перед сыном и перед собой. Одной с этими мыслями ей было тяжело и непокойно на душе; она ушла из своей комнаты в гостиную, думая увидеть там Юлию Федоровну. Но в гостиной было так же пусто, Юлия Федоровна еще не возвращалась, один попугай дремал в своей клетке. Спросонья, услыхав шаги, он пробормотал: "Юрий, это ты?", - подражая так верно голосу княгини, что она невольно вздрогнула, услышав имя сына, сказанное ее голосом. Она вышла на террасу. Было уже поздно, но ночи в начале лета светлы, заря с зарею сходится, и небо почти синее над головой княгини, сияя бледными звездами, по краям, на западе и востоке, светлело первыми и последними лучами дня. Тишина и вид красоты в природе всегда успокаивают душу, настраивая ее на свой лад; на сердце у княгини постепенно становилось светлей; теплое материнское чувство заговорило заодно с чувством справедливости; она прогнала гордые мысли, простилась с прежними планами и желаниями и сказала себе, что хочет только счастья своего сына.

   Два дня спустя Оленька опять ехала по приглашению княгини в Воздвиженское. Княгиня была в саду, когда она приехала. Оленька застала ее в тени липовой аллеи, где она укрылась от солнца. Она очень обрадовалась Оленьке и поцеловала ее с чувством.

   - Я боялась, что вы не будете, - сказала она ей: - нынче так жарко, отдохните: я боюсь, что дорога по солнцу вас утомила. Я так хотела вас видеть, что не разочла этого, - прибавила она, усаживая ее подле себя и ухаживая за ней.

   Оленька точно устала, и голова ее немного кружилась; несколько минут она отдыхала молча. Спокойствие тихого дня в тени старых дерев, которые закрывали ее от солнца густым зеленым сводом своих листьев, и добрые, ласковые слова княгини, - все это навеяло на сердце девушки приятное чувство. Смутно поняла она в эту минуту, что она и мать Юрия стали близки друг другу, что между ними возникает что-то похожее на дружбу, несмотря на разницу их лет. Она рада была этому без всякого расчета и не надеялась, чтоб это повело к чему-нибудь далее.

   "Пусть она ничего не знает, лишь бы она меня любила", - думала она, глядя на княгиню. День этот прошел опять хорошо для обеих. Княгиня не скрывала от Оленьки, какое горячее участие она внушала ей, и ласкала ее как дочь. Она хотела внушить ей полное доверие к себе, чтоб легче допытаться, любит ли она Юрия. Несколько раз заговаривала она о нем, неожиданно произносила его имя в разговоре; но кроме слегка менявшейся краски в лице, чувство Оленьки не высказывалось ничем. Она отвечала просто и коротко, всеми силами побеждая свое смущение. При всем доверии, которое внушала ей княгиня, она ни за что бы не дозволила себе обнаружить, что наполняло ее сердце.

   Между тем подошел вечер, и, утомленная разговором, Оленька предложила княгине почитать ей что-нибудь вслух. Княгиня поблагодарила ее за предложение, примолвив, что с тех пор как сын ее уехал, она не имела этого удовольствия. Выбрали вместе английскую книгу; княгиня села за пяльцы в своем кабинете, усадив Оленьку в свои покойные кресла перед столом. Чтение было интересное. Оленька читала очень хорошо, княгиня слушала ее с удовольствием; иногда они прерывали чтение, передавая друг другу свои замечания, вызванные книгой. Так прошло более часа - вдруг их прервал стук проехавшего по двору экипажа.

   - Кто это может быть? - сказала княгиня с досадой, думая, что гости едут не вовремя.

   - Кто бы ни был, позвольте мне проститься с вами: я побуду здесь, и как запрягут лошадей, уеду. Прощайте, княгиня, - проговорила Оленька вставая.

   - Как досадно, что нельзя отказывать в деревне, - сказала княгиня.

   - Не беспокойтесь обо мне, княгиня, это может быть и глупо с моей стороны, но мне не хочется видеть посторонних людей: все считают своей обязанностью говорить мне фразы по случаю моего траура, а это так неприятно, когда грустно в самом деле.

   - Я понимаю ваше чувство, - отвечала ей княгиня.

   В это время пришел человек, докладывая, что барон Вальроде приехал из Москвы.

   - И баронесса с ним? - спросила хозяйка.

   - Баронессы нет, барон один, - отвечал человек, отворяя дверь в гостиную для княгини.

   - Я пришлю вам Юлию Федоровну, - сказала она уходя Оленьке.

   Оленька ушла в противоположную дверь и задернула драпри за собой. Она очутилась в комнате, которой не знала вовсе, в которой никогда не бывала прежде. Это была спальня княгини, большая, покойная, высокая комната. В ней было прохладно и просторно; убрана она была просто, без роскоши, но хорошо. В углу, около кровати, стояли образа в нише и горела лампада, освещая этот угол, совершенно уже темный. Окна были далеко и только свет лампады освещал два портрета, висевшие на стене близ кровати. Оленька догадалась, чьи они были, и сердце ее забилось сильно. Она подошла ближе и стала вглядываться. Одно было ей незнакомое лицо, хотя и не совсем чужое, по сходству выражения с другим. Это был портрет мужа княгини. Князь Андрей Юрьевич был написан без орденов и эполет, с одним георгиевским крестом. Сначала Оленька взглянула на этот портрет, стараясь успокоить свое бьющееся сердце и прислушиваясь машинально к шагам и словам барона, раздававшимся в соседней комнате.

   Оленька несколько минут не решалась поднять глаза на другой портрет. Наконец она взглянула и чуть не вскрикнула, так живо глядели на нее эти знакомые, умные глаза, так верно было схвачено это задумчивое, недовольное и будто ищущее чего-то лицо. В это время голос княгини назвал его имя в гостиной. Оленька вздрогнула и стала прислушиваться, продолжая глядеть на портрет.

   - Так вы видели Юрия? - спрашивала княгиня: - давно ли?

   - Шесть дней тому назад, - отвечал барон: - я обедал у него в Андреевке. Я проезжал из своей деревни проселком в Тамбов и заехал повидаться с ним по дороге. Я как раз попал к нему в храмовой праздник.

   - Расскажите, что он делает, как живет, как вы его застали? - спросила княгиня, оживляясь воспоминанием о сыне.

   - Он живет совершенным хозяином. Он совсем стал порядочным человеком, - прибавил барон насмешливо.

   Оленька слушала с разгоревшимися щеками, сердце ее билось все шибче и шибче, между тем как глаза ее не могли оторваться от этого портрета, от этого лица, которое давно уже она видела только во сне или в своей памяти.

   - Отчего же моему сыну и не быть порядочным человеком? - отвечала барону немного обиженная княгиня. - Скажите еще, что он делал при вас, как вы провели день?

   - Я обедал у него вместе с священником и несколькими бедными соседями, которых он принимает в торжественные дни, - отвечал барон, оставив тон насмешки. - Это мелкопоместные помещики, бедные люди, ужасные уроды. Я слышал, что сын ваш им помогает, и что они тоже полюбили его.

   - Вы говорите тоже: стало быть и кроме бедных дворян Юрия любят там? - спросила княгиня.

   - Священник говорил мне, что крестьяне очень полюбили его, что он хотя и новый человек в той стороне, но много делает пользы. Как везде, там есть много бедных по соседству: он помогает им. Он занимается много, стал понимать толк в хозяйстве, рассуждал со мной и с помещиками о посеве и о работах.

   - Должно быть ему скучно там, с этими соседями.

   - Я думаю, что не забавно. Впрочем, он втянулся в эту новую деятельную жизнь и сам сделался совершенным степным помещиком. Поверите ли, он ничего не знает, что делается в Петербурге и в Москве, и даже не спрашивал у меня о столичных новостях. Вообразите, он не знал даже до сих пор, что умерла бедная Катерина Дмитриевна Озерская. Это известие его очень огорчило, когда я ему передал его. Он расспрашивал у меня обо всех подробностях.

   Оленька вздрогнула.

   - Да, я не писала ему об этом, я не люблю объявлять такие новости, - сухо отвечала княгиня. - Расскажите мне о здоровье Юрия, - продолжала она, переменяя разговор: - здоров ли он?

   - Он не жалуется, но я нашел, что он похудел. Он как будто грустит о чем-то, хотя занят постоянно и вникает в свое дело основательно. Он что-то очень невесело смотрит. Уединение вредно молодому человеку. Я ему советовал ехать в Петербург и жениться: женитьба самое лучшее средство от хандры.

   - Что же он сказал вам на это? - скоро и живо спросила княгиня, между тем как сердце Оленьки замерло у нее в груди от страха ожидаемого ответа.

   - Он посмотрел на меня довольно сердито и сказал, что не имеет никакого намерения ехать в Петербург жениться.

   Сердце девушки забилось еще сильнее. Ей хотелось узнать, что теперь скажет княгиня; но в эту минуту отворилась дверь против нее, и рядом с портретом, на который она загляделась, показалась Юлия Федоровна.

   - Ах, вы здесь! Это вы? А я вас везде искала, - сказала она Оленьке, смешавшись больше ее самой, оттого что застала ее перед портретом князя: - княгиня послала меня к вам, а я хорошенько не поняла, где вы. Я думала сначала, что вы ушли в сад, - прибавила она, стараясь показать вид, что ничего не заметила.

   - Нет, я все время была здесь, - отвечала Оленька, краснея, но говоря правду: - я никогда не была в этой комнате прежде, - прибавила она: - и вовсе не знала этих портретов мужа княгини и ее сына.

   - Да, они оба очень похожи, - отвечала Юлия Федоровна, оглядываясь на них.

   Они обе отошли к ближнему окну. Насупротив садилось солнце, и яркий красный луч полосой ложился по саду. В голубом небе кое-где разбросаны были белые облака, которые краснели по краям. В саду было тихо, только фонтан журчал на террасе и ласточки перекликались, летая в вышине.

   - Хотите пройтись немножко, пока закладывают коляску? - спросила Юлия Федоровна.

   - Пойдемте, я очень рада.

   "Я вас проведу сзади дома", - сказала Юлия Федоровна и повела ее во внутренние комнаты. Они прошли коридором к другому выходу из дому и очутились в саду, спускаясь по узкой дорожке по местам, где до сих пор Оленька еще не бывала, и которых дикая красота казалась ей еще лучше прекрасного вида через реку вдаль с верхней террасы около дома. Ей понравилась эта крутая дорожка, по которой они сначала спустились и потом поднялись, чтоб взойти на крутизну высокого берега Москвы-реки. Она остановилась и поглядела вдаль, которая широко раскрывалась отсюда.

   - Я вовсе не знала этого вида. Как здесь хорошо, - сказала она с восхищением.

   - Это любимый вид князя Юрия, - отвечала Юлия Федоровна: - еще маленьким он любил гулять здесь. Уверяют, что отсюда виден Иван Великий. Сама-то я, признаюсь, не вижу.

   Оленьке показалось, что вдали на горизонте белелось что-то, подымаясь к верху полосой.

   - Кажется вижу, - отвечала она, задумываясь об этом давнем времени, об этом мальчике, который любил бывать здесь.

   Его портрет, слова барона, и эта прогулка при заходящем солнце, на месте, где жило воспоминание о нем, все это с особенной силой возбудило ее душу. Она поехала домой из Воздвиженского под влиянием глубоких впечатлений, чувствуя более чем когда-либо, как горячо его любит. И как будто догадавшись, что ей не хочется говорить, что ей нужен покой, молчание, нужно воспоминание о нем, Юлия Федоровна дорогой все говорила о Юрии, рассказывая ей о его детстве, о его добром сердце. Это не был разговор: Оленьке не приходилось отвечать, - это был один непрерывный рассказ во всю дорогу. Но простые слова старушки полны были для молодой девушки тайного значения, которое любовь дает всему, что ни коснется ее. В них было очарование дорогого имени, которое она сама боялась повторить, и слушая эти слова и слушая биение своего сердца, она ехала как бы во сне по полям, где молодая, зеленая рожь тихо волновалась в голубом свете начинавшейся ночи, и по светлой от месячного сияния дороге, между мелькающих темных дерев. На душе у нее было светло и радостно; что-то говорило ей, что он сделался лучше прежнего, что он в жизни нашел свою дорогу, и тихонько, в эту теплую летнюю ночь, она молилась за его счастье, забывая о себе!

  

   Глава XIX.

   Счастье найдено.

    

   Когда Юлия Федоровна воротилась в Воздвиженское, ей сказали, что княгиня приказала просить ее зайти к ней в спальню. Она поспешила отправиться к княгине, удивляясь, зачем она могла быть нужна ей так поздно вечером. "Уж не занемогла ли она?" - подумала старушка с беспокойством. Из кабинета она увидела огонь в спальне, и постучалась.

   - Это вы, Юлия Федоровна? - спросил оттуда голос княгини: - войдите.

   Она вошла. Постель была уже совсем приготовлена, но княгиня еще не ложилась. В белом широком пеньюаре сидела она у кровати на кресле. На столике горели две свечи, освещая портреты ее мужа и сына, на которые она глядела задумавшись.

   - Княгиня, вы желали меня видеть, извините меня, если я прихожу поздно, я только что приехала, - сказала Юлия Федоровна, входя в комнату в шляпке.

   Княгиня обернулась и протянула ей руку.

   - Да, я просила вас зайти ко мне, Юлия Федоровна, - сказала она: - мне хотелось поговорить с вами. Сядьте подле меня, снимите шляпку.

   Юлия Федоровна придвинула кресло и села молча, придумывая в голове своей тысячу объяснений для этого непонятного ей и необыкновенного желания княгини поговорить с ней о чем-то по-видимому серьезном, и посматривая то на нее, то на портреты, на которые опять обратились взоры княгини.

   - Юлия Федоровна, мне грустно, - сказала вдруг княгиня, прерывая молчание, и посмотрела на добрую немку глазами, которые точно выражали это чувство.

   Этот взгляд совершенно озадачил старушку. Чтобы княгиня решилась говорить откровенно о своей грусти и поверять ей свои чувствования, надо было случиться чему-нибудь особенному, необыкновенному. "Верно какое-нибудь несчастье!" - подумала она, решительно растерявшись в своих соображениях, испуганная и взволнованная.

   - Что с вами? Что такое случилось, княгиня? Позвольте спросить, ради Бога скажите, - проговорила она дрожащим голосом: - может быть, барон сообщил вам что-нибудь неприятное? И не случилось ли что-нибудь с князем? Что с ним, здоров ли он? Не о нем ли вы грустите?

   - Ничего не случилось, слава Богу, Юрий здоров, по крайней мере не болен. Успокойтесь, Юлия Федоровна. Вы отгадали, что мне о нем было грустно, но с ним ничего особенного не случилось, ничего нового.

   - О чем же вы грустите? - спросила Юлия Федоровна с любопытством и говоря свободнее в этот раз, чем обыкновенно. Доверие, ей показанное, ободрило ее, польстив ее самолюбию.

   - Юрий грустит, вот отчего мне грустно, - отвечала также откровенно княгиня: - я знаю, что мой сын несчастлив и не доволен жизнью. Он много переменился в нынешний год, я это знаю по его письмам из деревни и по рассказам барона. Его лень прошла, он много занят и занят не без пользы для других, да самому-то ему недостает счастья: он молод, а молодость требует счастья!

   - Да, конечно, - подтвердила Юлия Федоровна, глядя на нее вопросительно и не решаясь еще высказать свое мнение точнее.

   - Юлия Федоровна, скажите мне правду по совести, всю правду, - сказала вдруг княгиня, оборачиваясь и глядя пристально на старушку: - я знаю, как вы любите моего сына, как много о нем думаете, скажите мне, если вы что знаете, чего я не знаю. Вы верно слышали о его чувстве к Оленьке Озерской?

   Юлия Федоровна остолбенела: этот прямой и решительный вопрос так неожиданно поразил ее, что она не знала что и как ей отвечать. Лгать она не умела, и притом она так уважала княгиню, что не могла говорить ей неправду, особенно когда она оказывала ей такое необыкновенное доверие. Не уверенная еще, как примет княгиня ее ответ, она молча опустила голову в смущении, как молоденькая краснеющая от робости девочка.

   - Юлия Федоровна, скажите мне, я вас прошу, - продолжала княгиня тихим ласковым голосом, который у нее был так заманчив, когда она говорила от сердца: - я мать его, мне жаль сына, мне хочется видеть его счастливым, наконец, я бы жизнь свою отдала за его счастье. Но он сам мне ничего не говорил, он скрытен со мной; я сама, может быть, отдалила его от себя, я виновата перед моим сыном. Но теперь у меня нет другого желания, никаких других планов: мне хочется одного - его счастья! Скажите же мне все, что вы знаете, чтобы я знала, что мне делать.

   Юлия Федоровна не верила ушам своим: гордая княгиня упрашивала ее, признавалась перед ней в том, что чувствовала себя неправой перед сыном, высказывала ей свою задушевную мысль. Она взглянула на нее: на этом лице не было и тени притворства или скрытности; оно выражало в эту минуту только прекрасное чувство материнской любви, самое лучшее, самое бескорыстное чувство в сердце женщины. Юлия Федоровна поняла все, взглянув на княгиню; она вскочила с своего места, взяла ее за руку и голосом дрожащим от радостного волнения проговорила:

   - Вы хотите его счастья? Вы ему позволите жениться на ней? В самом деле? С вашей стороны препятствия не будете? Так он будет счастлив, они будут счастливы оба! Я вам расскажу все, что я знаю.

   И слово за словом, изредка только прерываемая вопросами княгиня, она рассказала ей тут же все, что слышала и знала о любви князя к Оленьке. Она поверила его матери и все свои давнишние задушевный мечты об его счастье, передала все, что могла заметить из коротких смущенных ответов девушки. Она не забыла и сцены перед портретами в этой же самой комнате, за несколько часов перед тем.

   Княгиня слушала ее с вниманием, с участием; лицо ее ни разу не выказало неудовольствия, напротив, оно ободряло рассказчицу, потому что делалось веселее и покойнее с каждой минутой. Раза два княгиня улыбнулась, слушая исповедь всех тонких дипломатических намеков, которые делала старушка Оленьке; раз даже она перебила ее рассказ, шутливо говоря:

   - Яне знала, что вы такой дипломат, Юлия Федоровна, и так опытны делах любви!

   Но старая Немка продолжала говорить, и долго не истощался ее рассказ. Вспоминая после этот разговор, она не раз сама удивлялась своей смелости и дару слова, который вдруг непонятно откуда явился у нее на этот вечер. Ее привязанность к княгине обыкновенно выражалась только в безмолвном почтительном сочувствии, но тут она не вытерпела. Сердце ее, ободренное надеждой, ожило и помолодело, и нашлись слова, чтобы все рассказать, как следует. Когда она кончила, княгиня еще раз удивила ее неожиданным поступком. Она встала с кресел, подошла к Юлии Федоровне и поцеловала ее, чего не делала уже много лет с тех пор как раз во время болезни сына, еще маленького, около которого они обе проводили бессонные ночи, она обняла добрую мамушку в ту минуту, как доктор объявил его вне опасности.

   - Благодарю вас за правду и за то, что вы так любите Юрия, - сказала княгиня весело: - поздравляю вас с его свадьбой. Я нынче же буду писать к нему, только смотрите не проговоритесь до времени, особенно перед бароном, - прибавила она, смотря с улыбкой на удивленное радостное лице доброй Юлии Федоровны.

   Долго в эту ночь в Воздвиженском не спали две женщины: сама владетельница богатого имения и бывшая гувернантка, живущая у нее на пенсии, и обе не могли уснуть от одного чувства, от радости. Княгиня особенно чувствовала, что на совести у нее было так легко, как давно не было!

   Проезд барона Вальроде через Андреевку решил судьбу князя Юрия Андреевича. Барон не мог и подумать, что поможет уладить свадьбу, которой старался помешать своими происками. До сих пор, живя в глуши дальней деревни, окруженный только крестьянами и простыми бедными людьми, которые не могли сочувствовать ему, князь будто бы оторвался от прежней жизни своей. Его любовь жила в душе его как прекрасный сон. С этой тайной на сердце он становился другим человеком, не сомневаясь более в своем чувстве к Оленьке; но все-таки думал, что счастье для него невозможно, и грустил посреди своей деятельности.

   Но когда барон уведомил его о кончине Катерины Дмитриевны, когда он представил себе Оленьку в несчастье, одну, без помощи и подпоры, заваленную делами и заботами не по летам и силам, он подумал, что теперь или никогда время решиться действовать. В нем вдруг явилась необыкновенная энергия, уверенность и сила.

   "Я люблю ее: отчего же мне не просить ее руки? Зачем я буду молчать долее? Теперь ей нужна подпора для нее и для ее семейства". Мысль о матери перервала в эту минуту его мысли; но он старался устранить это препятствие, как и всякое другое. "Мать моя могла иметь прежде другие намерения относительно меня, но она не может отказать мне теперь в согласии, когда я все выскажу ей. И что может она иметь против нее?"

   Недолго соображал молодой человек, что ему делать: сердце его влекло туда, поближе к цели. Он решился ехать к матери и признаться ей во всем.

   Во все время сборов и во всю дорогу воображению его представлялась Оленька, грустная, больная от усталости и печали, зовущая его к себе на помощь, и ему казалось, что она стала ему дороже с тех пор, как ее постигло несчастье. Он торопился ехать, ему хотелось скорее увидеть мать свою и выпросить ее согласие и благословение. Но когда он стал приближаться к цели, его вдруг взяло раздумье: "Любит ли его Оленька? Не забыла ли о нем, не обманывался ли он, когда надеялся, что она не будет против желания его сердца? Согласится ли она на его счастье?" И теперь, когда сомнение закралось ему в душу, он понял лучше прежнего, что в этой любви все счастье его жизни. "Я уеду на Кавказ, я брошу все, если она не пойдет за меня!" - решил он в заключение. С такими мыслями приехал он в Воздвиженское и застал соседей у княгини. Барона уже не было, он уехал в Москву к своей баронессе, накануне прибытия Юрия.

   В этот же вечер, часа через два после неожиданного возвращения князя, которое удивило и обрадовало весь дом,