Ермолова Екатерина Петровна - В свете и дома

едала у отца своей будущей невестки и окончательно убедилась, что князю нечего бояться неудачи. Довольная своим успехом, она в это самое утро перед приездом барона сообщила Юлии Федоровне, что хочет женить своего сына, и, говоря с ней об этом, припомнила старушке, что она подала ей этот совет в Воздвиженском осенью, и, смеясь, поблагодарила ее за хорошую мысль. Княгиня собиралась уже писать к сыну, чтоб рассказать ему все и уговорить его возвратиться, но приезд барона помешал ей. Она приняла его ласково, весело расспрашивала про Москву, спросила о его сердечных делах, почти с участием, но вместе с едва заметной насмешкой, спросила все это мельком, учтиво, но слегка касаясь всех этих посторонних предметов из светского приличия, между тем как вопросы о сыне берегла под конец. Пришла и их очередь.

   - А что Юрий делает в Москве? - спросила она. - Скучает или веселится?

   - Скучает? Князь Юрий? Как можно ему скучать! - сказал барон, значительно ударяя на каждое слово.

   - Стало быть, веселится? Я очень рада, что он развеселился у вас в Москве. Я говорю: у вас в Москве, зная, что вы скоро сделаетесь совсем московским жителем, женитесь там и поселитесь.

   - Как бы и князь там тоже не поселился, он, кажется, не прочь сделаться московским жителем, - опять так же заметил барон.

   - Ему всегда хотелось пожить в Москве, - отвечала княгиня, - я вовсе не удивляюсь, что ему там понравилось.

   - О, ему очень там понравилось!

   - Что ж он делает, скажите?

   - Да по большей части ничего не делает, но ему очень весело. Вы бы его не узнали, так его изменила московская жизнь.

   - Однако, он собирается сюда. Он вам не говорил, когда он будет назад в Петербург? - спросила княгиня.

   - Я думаю, ему и в голову не приходит мысль об отъезде, - отвечал барон.

   - Неужели? Вы думаете, что он до лета хочет там остаться? Какой вздор! Что ж он там будет делать праздники один? - сказала княгиня с удивлением.

   - Мне ваш сын ничего об этом не говорил, но меня вовсе не удивит, если он останется в Москве; поверьте, он и не заметит, как пройдет время. Не думайте, чтоб он там томился в одиночестве.

   - Я знаю, что у него много знакомых, - сказала княгиня, - но все-таки он один там, потому что у него нет в Москве ни родных, ни близких.

   - Родных нет, а близких как не быть, - сказал барон, улыбаясь значительно.

   - Кто ж такие близкие у моего сына в Москве? - спросила прямо княгиня, поднимая голову, чтоб посмотреть на барона. Немец увернулся от прямого ответа.

   - Князь молод, веселится от души, ему, конечно, все и везде рады, - сказал он уклончиво: - он сблизился со многими домами и проводить время приятно.

   - Нашел ли он людей, с которыми бы мог сойтись? - опять спросила княгиня, видя, что он уклоняется от вопроса, на который сам навел ее.

   - Как не найти! У него много коротких знакомых, есть дома, где он принят, как родной. Катерина Дмитриевна Озерская, например.

   - Я рада, что он бываете у нее, - сказала княгиня, - она добрая женщина, и вообще это хорошее семейство, я их давно знаю.

   - Так вы старые знакомые? А я, не зная этого, и встречая Юрия беспрестанно в доме Катерины Дмитриевны, предполагал было... думали, что этому другая причина... - Он замялся, говоря это.

   - Какая же? - спросила довольно сухо княгиня.

   - Дочь Катерины Дмитриевны девушка очень привлекательная... можно было подумать... Да ведь вы знаете характер Юрия: ему влюбиться недолго.

   - Я не думаю, чтоб мой сын был серьезно влюблен и скрывал от меня свое чувство, - опять тем же голосом заметила княгиня.

   - Вы не можете себе представить, сколько у него успехов в свете! Как за ним замечают, как толкуют каждое его действие!

   - Толкуют, разумеется, по-своему, - нетерпеливо перебила княгиня.

   - Конечно, всякий делает свое предположение и судит по-своему; тот говорит, что он влюблен, другой, что его ловят; та говорит, что он женится, другая, что нет.

   - Какие глупости иногда говорят в Москве от нечего делать, - заметила княгиня, стараясь казаться хладнокровной, между тем как брошенный ловко намек посеял уже подозрение в ее сердце.

   - Говорили перед моим отъездом, что добрая Катерина Дмитриевна имеет виды на вашего сына и что она непременно женит его на своей дочери, потому что он влюблен в нее, - сказал барон, смеясь, - я сплетням не верю, однако, я предупредил Юрия.

   - Мало ли какой вздор выдумывают иногда люди, - отвечала княгиня, задумываясь все больше и больше.

   - Я ему рассказал, что слышал, - продолжал барон: - иногда бывает полезно вовремя узнать сплетню.

   - Я думаю, он смеялся над этими выдумками? - спросила княгиня с улыбкой, а между тем, вглядываясь в лицо рассказчика, она хотела допытаться о чувстве своего сына.

   - Он не смеялся, - отвечал барон серьезно, - он ничего мне не сказал, но ему было неприятно узнать об этих слухах.

   - Конечно, неприятно. Юрий не любит, когда на него выдумывают небылицы.

   - Об этом, впрочем, не было ни слова, - он только сказал: "Я никому не говорил, что хочу жениться".

   - Он сказал это? - спросила княгиня.

   - Да, и мне кажется, рассердился, когда я намекнул на Озерскую.

   - Я понимаю это. Оленька Озерская может нравиться и моему сыну, как всем другим, но ее имя не должно ходить в городской сплетне, тем более, что эта сплетня ни на чем не основана, - сказала княгиня гордо и серьезно и переменила разговор. Но подозрение глубоко запало в ее душу; она поняла, что барон говорить неспроста, что есть какое-нибудь основание для городских толков, которые он ей передал. Вместе с тем она вспомнила о других слухах, слухах петербургских, и о своих планах, которые дали повод к этим толкам, поняла, что все это должно теперь кончиться ничем, и ей стало досадно на себя, на сына, на всех. Барон мог отдыхать на лаврах, дело мести удалось ему совершенно.

  

  

   Барон уехал, довольный своим, утром оставив на душе своей родственницы тяжелую думу. Из переданной ей сплетни она поняла две вещи: что сын ее влюбился в Оленьку Озерскую и что Катерина Дмитриевна ловит его как богатого жениха. Судя по намекам своего внучатого брата, она догадалась, что эта новая любовь князя дело гласное в Москве, что многие предполагают там возможность счастливого окончания романа законным браком.

   "Что будут теперь в праве подумать обо мне?" - спрашивала себя княгиня, вспоминая, что ей не удалось скрыть от внимания общества своих намерений насчет совсем другого брака, который она замышляла для своего сына. "Всякий может смеяться надо мной, - подумала она с досадой, - всякий может осуждать меня. Всего обиднее, что будут жалеть меня и дадут мне почувствовать, что я поступила неосторожно и глупо".

   Вслед за этими мыслями пришла другая, еще неприятнее. Что подумают о ее характере и о ее поступке те, кому она, хотя конечно осторожно, но все же дала понять, что желание ее сердца и выбор сына должны сойтись, и что ту молодую девушку, которую она ласкала всю зиму, она надеется назвать дочерью? Что же скажет ее отец?

   "Против воли матери он не женится, я его знаю", - подумала она, стараясь успокоить себя. Но много неприятного накопилось у нее на сердце с этими мыслями. Тайно в душе своей она сознавалась, что она во всем виновата, что поступила необдуманно и неосторожно, стараясь упрочить счастье сына, не спросясь, согласен ли он на ее желание, но гордость мешала ей признать свою ошибку, и вместо того, чтоб поправить ее, она готова была на несправедливость.

   Среди всех этих неприятных размышлений княгиня вспомнила, что в этот вечер у нее должны собраться несколько дам. Какая скука, подумала она и поглядела на часы - было более восьми часов, а она звала их в девять. Послать сказать, что она нездорова, было поздно.

   Нечего было делать, она решилась принять приглашенных дам, как будто бы она была им в самом деле рада, и когда приехали эти дамы, они не нашли в учтивой, любезной хозяйке никакой перемены. Вечер прошел приятно для гостей, и никто не мог догадаться, что душа и сердце хозяйки были встревожены, что она изнемогала от этой принужденной скрытности, которую гордость и светская привычка налагали на ее чувства.

   Это принуждение еще более расстроило княгиню и под его влиянием все, что в ее душе боролось против несправедливого желания поддержать свою ошибку, совершенно исчезло, гордость восторжествовала над чувством матери.

   Отправив письмо к сыну, княгиня сделалась покойнее. "Теперь, по крайней мере, он не женится в Москве, - подумала она, - но, должно быть, и петербургское мое сватовство кончится ничем".

   Барон сказал правду: в Москве точно поговаривали о женитьбе князя Горбатова на Оленьке Озерской. Юрий с каждым днем привязывался к молодой девушке, - но мысль о женитьбе, несмотря на городские предположения и толки, еще не приходила ему в голову.

   А между тем любовь сделала свое дело. В нем произошла большая перемена. Едва заметным, тихим влиянием своим, все что в сердце женщины есть кроткого и доброго, стало объяснять ему ту тайную сторону мысли и чувства, которую редко поймет мужчина сам по себе. Князь веселее и охотнее взглянул теперь вперед на жизнь, как будто новый луч блеснул пред ним. Много благородных намерений первой поры своей молодости припомнил он, чувствуя, что может их выполнить со временем, что в душе его нашлась сила, с которой можно жить и действовать.

   В одно утро, когда он сбирался выехать из дому, ему подали письмо с почты. Он взглянул на надпись, узнал руку матери и хотел было положить письмо в карман с тем, чтоб прочитать после, - он спешил к Озерским, - но одумался и воротился в кабинет. Ему стало совестно перед матерью: он сознался перед собой в эту минуту, что позабыл о ней, занятый своей любовью. Распечатывая ее письмо, он вдруг почувствовал на сердце какое-то смутное беспокойство и предчувствие чего-то недоброго, ему стало страшно. Вот что она писала?

   "Я давно уже сбиралась говорить с тобой серьезно о том, что я придумала и отчасти уже устроила для твоего счастья, Юрий, но мне не хотелось тревожить тебя напрасно, а до сих пор у меня были еще сомнения в успехе, который теперь больше не существует. Несколько месяцев сряду я хлопотала для тебя, ничего не говоря тебе (начало сватовства чисто женское дело), но теперь, когда все тебе и возможно, и легко, я решилась открыть тебе все. Ты давно скучаешь жизнью: семейное счастье разгонит эту скуку. Пора тебе, Юрий, остепениться и начать новую счастливую и вместе деятельную жизнь, сообразную с твоим положением в свете. Для тебя выбор жены особенно важен. Ты говорил мне всегда, что ты поручишь мне выбрать тебе жену, не дальше как нынешнюю зиму ты дал мне понять, что женишься не иначе как по рассудку. Зная, что сердце твое свободно, уверенная, что не будешь противиться воле матери, я выбрала тебе достойную невесту. Я нарочно для этого сблизилась с семейством ее отца, графа Петра Федоровича - кажется, тебе нечего сказать против такого брака? Возвратясь из Италии, ты видел ее у меня в Петербурге и восхищался ее красотой; мне показалось, что она тебе понравилась. Отца ее ты уважаешь, родство с ними совершенно прилично и может быть полезно для твоей будущности. Я несколько раз осторожно и тонко намекала стороной на мою мысль графу и надеюсь на полный успех. Приезжай скорей, мой друг, обрадуй мать твою, дай мне утешение видеть тебя наконец счастливым. Я уверена, что этот брак составит со временем твое счастье. В любви ты не раз обманывался, а для женитьбы любовь вовсе не так нужна, как иные думают. Надобно только, чтоб выбор был хорош, а я сделала его после серьезного размышления. Впрочем, в твою невесту и влюбиться не трудно. Я надеюсь видеть тебя скоро в Петербурге - мне так хочется поговорить с тобой, так хочется сблизить тебя с нею. В городе уже догадываются о моем желании, хотя я действовала тайно и хитро. Но так как я девушек принимаю мало, а ее иногда приглашала, чтоб познакомиться с ней покороче, то это было замечено. Надеюсь на твое одобрение и согласие, друг мой; надеюсь также, что ты не рассердишься на меня, что я прежде не писала тебе об этом: я хотела все разузнать и открыть дорогу".

   Это письмо как громом поразило Юрия...

    

  

   Молодой человек долго не мог сообразить, что ему делать? В сердце его с новой силой заговорило чувство, затронутое за живое этим неожиданным препятствием; мысли его путались. Из письма матери он понимал, что предлагаемый брак был не только желание ее, но план, давно обдуманный ею, как она полагала, для его счастья, и уже начатое дело. Конечно княгиня, на этот раз, поступила неосторожно, поторопилась, не спросив сына; но он не мог винить ее одну в этой ошибке. Он сам, не дальше как эту же зиму, уезжая в Москву, когда она намекнула ему на женитьбу, сказал ей, что сердце его свободно, и что он ей поручит выбор своей невесты. Он припомнил эти слова, вспомнил и то, что до сих пор ни слова не написал матери о своей любви к Оленьке. Стало быть, княгиня не могла предвидеть препятствий с его стороны. Против сделанного ею выбора ему нечего было сказать. Он знал, как неприятен будет его матери разрыв с семейством человека, которого мнением она дорожила; он знал, что вследствие этого разрыва пойдут толки по городу, и понимал, как гордой светской женщине будут неприятны эти сплетни и то неловкое положение, в которое поставила ее собственная ошибка.

   Но вместе с тем, при мысли о женитьбе, о семейном счастье, на которую навело его это неприятное письмо, он понял, что это счастье возможно для него только с Оленькой.

   Чувство грусти глубокой и искренней заговорило у него в душе, смешанное с ропотом и досадой на мать. Ему стало еще неприятнее и тяжелее; он серьезно рассердился, когда подумал, что свет и его приличия были главной помехой ему в этом деле, что мать его простила бы может быть и непокорность ее воле и то, что он разбил разом план ее, над которым она с такой заботой и любовью трудилась, что как мать она простила бы все и дала бы ему волю быть счастливым по-своему, если б перед ней и между ими обоими не встало, как привидение, светское приличие и не оскорбило гордого чувства женщины насмешкой над ее ошибкой в деле важном, если б это же светское приличие не оскорблялось еще в лице отца семейства, который мог спросить у нее, по какому праву она поставила его и дочь его в неловкое положение перед лицом света?

   Но вдруг новая мысль блеснула в голове молодого человека: он мог жениться на Оленьке, не спрашиваясь матери и против ее воли, наконец, если б она отказала ему в своем согласии: он был уверен в ее несогласии на этот брак, он знал, что после его отказа жениться на избранной ею девушке, мать ему не позволит жениться на другой. Он ясно понимал все эти причины, по которым мать его не могла быть согласна с желанием его сердца. Но князь был в летах, когда можно действовать самостоятельно и самовольно, и в эту минуту его взяло сильное искушение разом сбросить с себя власть матери. Голос любви заговорил сильнее и красноречивее его привязанности к матери; он чувствовал, что Оленька ему всего дороже, и готов был на все для нее. На минуту в душе его проснулись светлые и радостные надежды, они вспыхнули в сердце вдруг и осветили его еще раз, но только для того, чтоб после оставить в нем все - еще темнее, и холоднее, и грустнее.

   Князь хорошо узнал Оленьку: ее характер твердый, прямой и гордый, образ ее мыслей и воспитание, данное ей с детства, все это было ему известно; он понял что самая пламенная любовь не заставит ее согласиться на такой брак, что она не захочет стать между сыном и матерью и внести раздор в семейство. Он понял это, и ему стало так невыносимо грустно, что он готов был заплакать как ребенок и, может быть, точно плакал над обманувшими его надеждами! Если б княгиня могла взглянуть теперь на своего сына, если б она знала, сколько грусти накопилось у него на сердце, вряд ли гордость обиженного ее самолюбия, вряд ли все доводы светского приличия устояли бы против ее материнской любви. Но она не подозревала в нем глубокого чувства любви; она не знала, что с этой любовью он становился другим человеком, что под влиянием счастья пробуждались дремлющие в душе его силы.

   Князь решился уехать из Москвы, ему было больно оставаться дольше и видеть Оленьку теперь, когда он потерял всякую надежду. Но куда было ему ехать? В Петербург он не мог и не хотел. Придумывая куда бы ему спрятаться, хотя на время от всех, и своих и чужих, он выбрал деревню, но не свое любимое Воздвиженское: оно было слишком близко от Москвы; он вспомнил о дальних своих имениях, в которых он никогда не бывал. Прежде как-то княгиня уговаривала его съездить осмотреть его родовые поместья, ссылаясь на то, что несмотря на все ее старания, в заглазном управлении всегда бывают беспорядки; она толковала ему, что вникнуть в положение наследственных имений - долг его, и часто говорила с ним об его обязанностях в отношении к крестьянам. Он хорошо понимал это, но в разногласии с собой, недовольный своим нетвердым характером, он не решался ехать далеко, быть может, ни за чем. Так год за годом проходили, а родовые имения князя Юрия Андреевича не видали своего владельца, и каменные дома с флигелями стояли пустые, нетопленные, глядя грустно на крестьянские избы целыми рядами своих всегда закрытых окон.

   Теперь князь решился посетить свои имения и, сделав это решение, тотчас написал к своей матери. Письмо его было почтительно, но холодно и скрытно; из него она не узнала и не могла даже отгадать то, что происходило в его душе. Он ни словом не намекал на свою любовь, он только учтиво и даже церемонно просил мать свою не сердиться на него за то, что в первый раз в жизни он не согласен с ее волей и желанием, и вместе с тем объявил решительно и твердо, что не может жениться на той девушке, которую она ему выбрала, не чувствуя к ней привязанности. Другой причины для своего отказа он не дал. Потом прибавил, что для избегания неловкого положения, он не приедет в Петербург и намерен воспользоваться этим случаем и свободным временем, чтоб съездить в свои дальние имения, осмотреть их и заняться их управлением.

   Письмо князя показалось сухо и холодно его матери; скрытность молодого человека неприятно подействовала на нее; она не могла доискаться смысла в его коротких учтивых строках, не могла объяснить себе состояния его души. Последнее его решение особенно озадачило ее, но подумав, она осталась довольна этим решением. "Пусть сам действует, и пусть будет, что будет", - подумала она, смутно догадываясь, что сын ее не совсем уже тот человек, с которым она простилась за два месяца перед тем.

  

  

   Как все люди, неуверенные в твердости своей воли, князь Горбатов всегда торопился исполнять то, на что раз уже решился. И теперь, несмотря на то, что с некоторых пор чувствовал в себе более решимости и стойкости, он по привычке не захотел откладывать исполнение задуманного. В этот же день послал он взять подорожную, объявив свое намерение выехать из Москвы на другое утро. Пока удивленный этой неожиданною новостью камердинер сообщал ее в доме и потом начал делать приготовления, необходимые к отъезду, князь заперся в своем кабинете. Тысяча противоположных чувств накипали у него в душе теперь, когда он понял, что ДЕЛО жизни его решено; все добрые и дурные чувства проснулись и закипели, борясь и сталкиваясь и споря в его взволнованном сердце, но всех сильнее и всех мучительнее говорила любовь, для него безнадежная! Он понял, сколько горечи и грусти затаено в самом лучшем чувстве человеческого сердца. Были минуты, когда грусть и отчаяние были до того невыносимы молодому человеку, что он боялся сойти с ума, были и такие, когда он хотел и старался обмануть себя надеждой.

   Несколько раз он брал перо и начинал писать к Оленьке, потом опомнившись, он рвал начатое письмо и жег его. Он не обедал и провел весь день, запершись в своей комнате один. Его лицо, измученное, изнуренное душевным страданием, поразило его камердинера, когда он вечером пришел спросить его, в котором часу на другой день приводить лошадей. Отвечая ему, князь вспомнил, что ему остается меньше суток пробыть в Москве. С этой мыслью его взяло такое непреодолимое желание взглянуть по крайней мере в последний раз на дом, где жили Озерские, что тотчас же велел подать себе карету и поехал. У знакомого подъезда лошади по привычке остановились; князь не выдержал, бросился на крыльцо и позвонил. Тысяча чувств боролись в его груди, пока отворяли дверь.

   - Дома? - спросил он дрожащим голосом.

   - Дома нет, ваше сиятельство, - отвечал узнавший его человек.

   Он сел с отчаянием назад в свою карету, говоря себе в душе, что все кончено! Долго в ушах его звенели бессмысленно эти слова: "Дома нет, ваше сиятельство", - и он не мог ни о чем другом думать.

   На другой день он выехал позднее, чем сбирался: его задержали двое молодых людей, которые заахали к нему с приглашением на вечер в этот день. Этот вечер был почти последний постом, потому что это была Лазарева суббота. Молодые люди очень удивились, увидев на дворе дорожный дормез, и долго не хотели верить, что князь уезжает. Они старались отговорить его, закидали его докучными вопросами и, не добившись толку, поехали развозить по городу неожиданную новость вместе со своими предположениями и догадками.

   Князь выехал часу во втором и как раз, проезжая через городскую площадь, попался на детское вербное гулянье. Задержанный толпой и длинною цепью экипажей, дормез поехал шагом. Мимо созданных накануне палаток с игрушками и вербами, под надзором нескольких жандармов и казаков, большие четвероместные кареты четверней, начиненные детьми, и маленькие двухместные каретки парочкой с молодыми модными матерями, возле которых на руках нянюшки сидел нарядный мальчик или щеголиха девочка, катались по площади взад и вперед. Иные экипажи въезжали в самую чащу между лавочек, наполненных всякими игрушками, и потом выезжали оттуда битком набитые вербами и куклами всякого рода. Другие кареты, уже уезжая с гулянья, поворачивали из рядов, а из окон их глядели счастливые детские лица, улыбавшиеся веселей самых краснощеких херувимчиков на вербочках. Князь поглядел из окон своей дорожной кареты грустными глазами на это веселое детское гулянье, на цветы и игрушки и на детские счастливые лица.

   Странно заиграло его воображение. Он мысленно перенесся за десять, двенадцать лет назад, и старался представить себе Оленьку маленькой девочкой, на этом же гулянье, куда верно ее возили тоже в какой-нибудь старомодной семейной карете покупать вербы. Он сам усмехнулся при этой мысли. "Какие глупости воображаешь себе иногда", - подумал он. А между тем послушное воображение уже сделало свое дело, и ему казалось, что любимая им девушка - счастливое дитя, которое тешится игрушками, и что она ездит перед ним по вербному гулянью, и с этими пустяками в голове князю стало легче на сердце. Какие странности и противоречия в человеке! Истинное глубокое чувство внутри души и пустая мысль, какой-нибудь мимолетный вздор в голове, и этот вздор один освежает усталую, наболевшую от тяжелой мысли голову!

   С этими мыслями князь давно уже за заставой, едет по грязной дороге нескоро в шесть лошадей, и день тянется длинный и скучный и грустный для молодого человека. Наконец, усталый душой и телом, он засыпает в вечерней темноте тревожным непокойным сном в то самое время, когда освещают гостиные, и все лучшее московское общество сбирается на вечер. Главное занятие всех, главный предмет для разговоров на этом вечере, весть об отъезде князя Горбатова. "Куда, зачем, для чего, почему он уехал"? - спрашивают все и никто не умеет отвечать.

   Что же Оленька?

   Она не знала еще этой новости, она приехала на вечер с радостным ожиданием встретить князя Юрия.

   "Он будет непременно, все там будут", - решила она одеваясь

  
И оделась хорошо, причесалась к лицу, и посмотрев на себя в зеркало, улыбнулась весело, думая о нем и довольная собой.

   На вечерь, когда вокруг нее заговорили об его отъезде, она не расслышала его имени и спокойно спросила:

   - Кто это уехал, о ком говорят?

   - Будто ты не знаешь? - недоверчиво спросила ее сидевшая подле нее ее приятельница Кити: - Будто для тебя новость, что князь Горбатов уехал нынче в деревню? Неужели и ты этого не знала прежде?

   - Нет, я не слыхала ничего, - отвечала Оленька, и какое-то неприятное предчувствие заговорило в ее сердце. - Куда же он поехал, в Воздвиженское? - прибавила она, помолчав с минуту и стараясь собраться с силами, чтоб услышать неприятный ответ и скрыть свое чувство.

   - Нет, какое Воздвиженское! В дальнюю деревню, куда-то в степь, и зачем? Бог его знает. Это просто непонятно, - проговорила Кити скороговоркой. - А думала, что ты это знаешь, прибавила она: - он у вас бывал так часто; неужели он не сказал тебе ни слова о своем отъезде? Это очень странно.

   - Он мне ничего не говорил, он никуда не собирался, - тихо отвечала Оленька, испытывая какое-то неловкое чувство в горле, как будто что-то мешало ей вздохнуть свободно. Она вспомнила в эту минуту, что князь приезжал накануне и не застал их дома, и подумала: "Он хотел проститься!"

   - Что за странный человек этот князь Горбатов, продолжала Кити спокойно: - точно он боится людей, что все делает потихоньку; вдруг уехал, ни с кем не простился, точно убежал, просто чудак! Знаешь что, Оленька, я рада, что мы с тобой так одни сидим, и что мне пришлось тебе откровенно говорить о нем. Я уж так и быть все тебе скажу, что думаю: только ты не обидишься?

   - Нет, за что же мне обижаться? Говори, я не понимаю, что ты хочешь сказать, - тем же слабым голосом сказала Оленька.

   - А вот что: я хочу тебе сказать о князе все, что я знаю, что я заметила. Со стороны замечать легче, ты это знаешь. Ведь он за тобой ухаживал всю эту зиму, очень ухаживал, нечего краснеть! Все говорили, что он в тебя влюблен, что может быть и правда - не правда ли, Оленька?

   - Глупости, - отвечала Оленька красная еще больше: - мало ли что говорят?

   - Почему же глупости? Что он влюбился в тебя, это может быть, только он по-своему влюбился. Не верь ему, верить не стоит!

   Оленька стала вслушиваться внимательнее. Она чуть-чуть выпрямилась и подняла немного голову. Но встретив беглый вопросительный взгляд своей приятельницы, опустила глаза.

   - Ты, может быть, не слыхала никогда что об нем говорили, сколько раз он бывал влюблен? продолжала Кити: - он такой странный, нерешительный человек, а княгиню, его мать, ты знаешь... Мне кажется, он немножко боится своей маменьки.

   - Мне кажется, он просто только любит ее, - заметила Оленька.

   - Любить, это само по себе, а она его в руках держит, и он без нее ничего не смеет делать. Он никогда ни на что не решится против ее воли, - сказала Кити, напирая на последний слова: - как ты думаешь?

   - Конечно, он добрый сын, - проговорила Оленька.

   - Да, добрый, то есть послушный: мать всегда заставить его делать то, что она хочет, - очень решительно заметила Кити. - Послушай, Оленька, продолжала она тише прежнего, нагибаясь к своей приятельнице, - мы с тобой старые друзья, мне нечего с тобой хитрить, я тебе скажу, почему я многое знаю о князе: я все это слышала от барона Вальроде. Барон - родня княгине Горбатовой, а ты знаешь, что он тебе изменил - ты, впрочем, сама в этом виновата, - он теперь влюблен в меня. Ты не сердишься за это? - спросила она с торжествующей улыбкой и поцеловала слегка щеку Оленьки.

   - Нет, за что же сердиться? Какой вздор! - отвечала Оленька, думая совсем о другом.

   - Не сердишься? Так я тебе все скажу: барон почти мой жених, очень может быть, что скоро будет в самом деле моим женихом.

   - Право? Поздравляю тебя, - проговорила Оленька и посмотрела прямо в глаза будущей баронессы Вальроде, стараясь прочесть в них, любит ли она барона. Кити вовсе не смешалась, но засмеялась и продолжала:

   - Так вот видишь, Оленька, я через него многое знаю о Горбатовых. Я видела, что князь за тобой ухаживает, мне показалось, что он нравится тебе, что ты бы не прочь выйти замуж за него, я выведала, возможно ли это.

   Говоря это, хитрая светская девушка пристально глядела на свою приятельницу, стараясь проникнуть в ее душу, между тем как та боролась всеми силами с собой, чтоб скрыть свое любопытство и беспокойство, от которого сердце ее стало биться шибче и сильней.

   - Барон слышал от княгини не дальше как нынешнюю зиму, когда князь поехал в Москву, Что она хочет поскорей женить сына.

   Оленькино сердце забилось еще скорее, и она еще немного выпрямилась.

   - Она нашла ему там, в Петербурге, невесту, - продолжала Кити: - разумеется, богатую, дочь какого-то министра, кажется, не знаю наверное, кто она, барон мне прямо не сказал. Только, я слышала, что у ее отца какое-то важное место и тысяч десять душ. Княгиня почти сладила это дело.

   - Стало быть и князь знает об этом? - очень тихо спросила Оленька и закашлялась, чтоб скрыть свое волнение. А сердце, сердце так и билось в груди все шибче и больней от каждого слова Кити!

   - Я думаю, как не знать! Конечно, это княгинино дело. Такие свадьбы ладят всегда родные. Что за дело, если он не любит и почти не знает невесты, лишь были бы связи, да было бы все прилично. У княгини свой расчет, может быть какое-нибудь место в виду для сына, что-нибудь такое. Сладит из приличия она, а он из приличия женится. Может быть, он теперь и против этого брака, да княгиня его перехитрит и, рано или поздно, поставит на своем. Я тебя нарочно предупредила, чтоб ты знала, какие намерения у его матери, и чтоб ты не надеялась напрасно. На него нельзя положиться, у него нет характера, ему ли сладить с матерью? Он сам не знает чего хочет, зачем что делает. Ну вот теперь, к чему он вдруг ускакал?

   Кити говорила все это хладнокровно, скрывая свое намерение уколоть Оленьку, но замечая между тем, как каждое ее слово, врываясь прямо ей в сердце, разбивало в нем лучшие его надежды.

   Бедное девичье любящее сердце, как оно билось, как болело! Сколько слез в нем накопилось, сколько горьких слез выплакала она в эту ночь, пряча голову в подушку и стараясь задушить сдержанные рыдания, чтоб мать не услыхала их. Но мать слышала.

  

  

   С грустью на сердце человек скоро переменяется. В несколько дней Оленька стала совсем другая. Она не переменила своего образа жизни, она все тоже делала, что и прежде, но как будто не думая о том, что делала, и занятая другим. У нее была, должно быть, от природы способность страдать молча. Она похудела и переменилась в лице, так что Катерина Дмитриевна, которая с большей чем когда-либо нежностью замечала за ней, стала серьезно беспокоиться. И бедная женщина, поздно догадавшись, как глубоко любовь запала в сердце ее дочери, упрекала себя в том, что допустила это чувство, что не помешала ему вовремя.

   Между тем наступили светлые праздники с необходимыми визитами и выездами. Необходимость еще большого принуждения в кругу посторонних, необходимость выслушивать постоянно светские разговоры и разного рода суждения общества об отъезде князя Горбатова, самой говорить о нем, притворяться равнодушной, все это было Оленьке так тяжело, так трудно и так еще непривычно, что едва-едва доставало у нее сил бороться с собой. В этих случаях высказывалась сила ее характера; много тоже помогала ей и привычка к принуждению и скрытности, которая приобретается в свете.

   Тайну Оленьки угадывали многие, как она ни скрывала ее, тайну Оленьки теперь наверное знала ее мать, а она еще не сказала ей ни слова.

   Как-то ночью, когда она плакала про себя, лежа без сна в постели и думая, что мать ее спит спокойно, что-то зашевелилось в другом концк комнаты, и кто-то подошел к ее кровати.

   - Кто тут? - спросила она немного испуганная.

   - Это я, Оленька, - отвечала ее мать, наклоняясь над ней чтоб поцеловать ее: - я слышала, что ты не спишь, мне и самой не спится, я пришла поговорить с тобой, посидеть у тебя на постели.

   И, говоря это, Катерина Дмитриевна села подле дочери и обняла ее.

   Оленька не устояла против материнской ласки: в этом голосе, в этих простых словах было столько сочувствия ее горю! Она поняла это, и положив голову на грудь матери, заплакала пуще прежнего.

   - Полно, Оля, полно, душа моя, - говорила Катерина Дмитриевна, - не плачь, слезами не поможешь. Что же делать! Видно Богу не угодно было твое счастье: грех роптать. Я и сама надеялась. Тебе простительно было ошибаться, а мне, в мои лета, не надо было доверяться людям. Полно, Оля, не стоит он твоих слез, если не умел оценить тебя, не стоит он, чтоб ты о нем думала.

   Оленька не отвечала ни слова, но эти последние слова обидели ее: она отняла тихонько свои руки, которыми было обняла свою мать, отерла слезы и опять опустила голову на подушку.

   - Ты обиделась? Ты сердишься на меня за него? - спросила Катерина Дмитриевна: - Стыдно, Оленька, я тебя больше люблю, чем он, я бы жизнь свою сейчас же отдала, чтоб только ты была счастлива, чтоб ты вышла замуж за князя Юрия Андреевича.

   - Этого не будет никогда, это невозможно, маменька, - сказала тихо Оленька.

   - То-то и есть, что было возможно, что мы с тобой понадеялись, поверили в твое счастье, и обманулись обе. Оленька, мы обе виноваты, - продолжала Катерина Дмитриевна, - мы обе с тобой во многом сами виноваты - я особенно.

   - В чем же, маменька?

   - В том, во первых, что мы до сих пор не говорили об этом друг другу откровенно. Отчего ты скрывала от меня, что князь тебе нравится?

   - Мне не хотелось говорить об этом; потом, в последнее время, я надеялась, что вы узнаете когда-нибудь сами. Я не думала, что все это кончится вдруг и так странно, так скоро. А самой мне начинать говорить о нем было так стыдно, так неловко даже вам. И теперь я сама не знаю, зачем и как я говорю, только мне так уж тяжело было все это время притворяться, молчать, обманывать всех!

   - Меня ты бы никогда не обманула: мать всегда догадается, когда детям ее грустно, - отвечала Катерина Дмитриевна. - Я давно все видела и напрасно не поговорила с тобой прежде: тебе бы легче было. Но я не в этом одном упрекаю себя: мне бы не надо было предаваться надеждам, а разведать, что он за человек. Я бы должна была вспомнить о его матери. Я бы узнала, что у нее есть свои виды, своего рода расчеты, что дело, которое началось без нее, не понравится ей, что она помешает ему. Гордые люди, как она, любят все сами делать, по-своему. Бог знает, может быть, она тоже ошибется в своих расчетах: гордым Бог противится!

   - Куда он поехал? - спросила Оленька, перебивая мать и заметив, что она начинает сердиться.

   - Не знаю, в степь куда-то, - отвечала Катерина Дмитриевна отрывисто: - и он тоже хорош, бесхарактерный человек! Всегда пополам решает, не совсем по-своему, да и не так как другие хотят! Я не думаю, чтобы княгиня успела женить его, как задумала. Мне кажется, он просто никогда не женится.

   Оленька ничего не сказала, но подумала, что это все-таки лучше. Ей как-то меньше стало грустно, как будто немного отлегло у нее от сердца, и она взялась теперь успокаивать свою встревоженную мать.

   Уже начинало рассветать: весенние зори занимаются так рано. Сквозь спущенные шторы бледный свет рождающегося дня пробивался между занавесок в комнату и падал полосой на лицо матери. Катерина Дмитриевна сидела с опущенной головой; она казалась утомленной и измученной.

   - Перестаньте говорить о нем, маменька; зачем нам думать о том, что будет или не будет с другими. Теперь все кончено.. У меня есть кого любить. Бог милостив! Пройдет горе как-нибудь, когда-нибудь.

   - Только я не доживу до этого, не увижу тебя счастливой, - грустно сказала Катерина Дмитриевна.

   - Зачем у вас такие черные мысли? - опросила Оленька, испугавшись этих слов.

   - Это не мысли, а предчувствия, - отвечала Катерина Дмитриевна, глядя на дочь, - да лучше не говорить об этом. Хорошо же я тебя утешаю, - прибавила она, стараясь улыбнуться: - я рада только одному, что мы с тобой сказали правду друг другу; мне было тяжело молчать и слышать каждую ночь, как ты плачешь потихоньку.

   Оленьке тоже было легче на сердце. Сердце человеческое, особенно сердце женщины, так устроено, что ему надо иногда открыть другому любящему сердцу то, чем оно жило втихомолку, радостью или горем.

  

    

   Предчувствие Катерины Дмитриевны сбылось, и скорее, может быть, чем она ожидала. Через неделю после этого разговора с дочерью она занемогла серьезно. Доктор уверял ее и всех родных, что в болезни ее нет ничего опасного, но она чувствовала себя нехорошо и сказала это Оленьке. В тот день, когда она слегла в постель, она знала, что уже не встанет, и старалась сбросить с души все земное и приготовиться к другой жизни.

   Она недолго была больна - всего две недели; опасное, безнадежное ее положение открылось всем только за два дня до ее смерти.

   Дети собрались вокруг постели умирающей. Митю привезли из Петербурга, где он был помещен уже с год; не доставало только одного Саши. Он был так далеко: от него пришло письмо в самый день ее смерти, это письмо застало уже одно тело матери, около которого плакали ее осиротелые дети. Оленька не в силах была раскрыть письма; оно осталось на столе в пустой комнате, бывшей спальне Катерины Дмитриевны, около ее постели, из которой за несколько часов вынесли ее в залу холодную и бесчувственную.

   Мысль о себе, о своем одиноком, почти беспомощном положении, и не приходила в голову Оленьки в эти минуты, несмотря на то, что все бы должно было ей напоминать об этом. Как будто во сне, в каком-то чаду она взялась сразу за свои новые, многосложные обязанности, отдавала приказания, заботилась о сестрах, старалась успокоить их своими ласками. Но все это она делала как бы невольно, не помня о том, что делает, а в голове и сердце ее была одна только мысль. У нее не было даже слез - не было силы собрать свои чувства в молитву о горькой утрате.

   А между тем дом наполнялся людьми чужими и близкими; все говорили с ней, все обращали к ней слова утешения, более или менее искренние, слова сожаления и ласки; надо было говорить, отвечать, и все это она делала как будто во сне. Странно, в эти минуты все видишь, замечаешь всякую пустую вещь больше даже, чем в минуты покоя, а между тем будто сердце умерло и не чувствует ничего! Оленька видела, как входили и выходили люди, кланяясь покойнице, видела, как зажигали свечи для панихиды, слышала, как кашлял дьячок и сбивался в пении, как плакали девушки в углу залы, и как кто-то говорил, что ей надо выпить воды, и дамы спорили о гофманских каплях; она все это слышала точно во сне!

   Поздно в эту ночь, когда усталую и измученную Оленьку кое-как уговорили родные удалиться в спальню, подходя по привычке к кровати матери, чтоб проститься с ней, она увидела на столике нераспечатанное письмо.

   Она взяла его, посмотрела на печать и надпись, узнала, от кого оно, и открыла его потихоньку. В пакет, под этой красной печатью, которую сломала судорожно Оленька, лежало длинное, веселое письмо Саши, которое начиналось словами: "Милая маменька!" Оленька прочла только эти два слова, и слезы, которые накопились у нее в таком множестве на сердце, которые жгли ей грудь, давили горло, полились вдруг из ее глаз целым потоком. Она бросилась на кровать матери и долго и горько плакала, и заснула, наконец, от усталости, рыдая и во сне!

  

    

   Всякое горе трудно перенести, а труднее всего такое, с которым соединяется перемена в жизни. Такое-то горе постигло теперь Оленьку. Со смертью ее матери разом изменялась вся ее жизнь, изменялось ее положение. Она взялась за свои новые обязанности, не думая о них сначала, даже не понимая их: она не в силах была ни о чем думать в это время. Но мало-помалу повторяясь ежедневно, они стали объясняться молодой девушке, и она призадумалась над ними. Она осталась теперь совсем одна, и на руках ее были две меньшие сестры ее, почти дети еще по летам. С грустью оглянулась она назад на свою прошлую спокойную жизнь в родном доме, под крылом у матери, где она не знала ни забот, ни попечений, сравнила эту жизнь с настоящей и поняла, что время беззаботного спокойствия для нее прошло невозвратно. Она не потеряла духа, но только подумала, что в настоящее ей не надо вмешивать ни мыслей, ни чувств прошедшего счастливого времени, и сгоряча отказавшись от них, поверила, что может жить теперь одним чувством долга.

   Прежде всего она занялась устройством внешнего положения семейства; она понимала, что жить ей одной с сестрами невозможно, что Саша слишком молод, чтобы стать главой семьи, если б он даже и вздумал теперь возвратиться и оставить службу. Она перебрала в уме своем всех своих родных, стараясь выбрать между ними к кому бы лучше приютиться. Рассудив хорошенько, она остановила свой выбор на своей бабушке, старой тетке Катерины Дмитриевны, которая постоянно жила в Москве, и которую она лучше других знала. Марья Ивановна была старая девушка, не очень умная и не очень образованная, но добрая, хотя с маленькими капризами. Оленька полюбила ее, особенно в последнее время, за то, что она меньше всех прочих родных приставала к ней с расспросами о князе, и ей было свободнее с бабушкой чем с другими. У Марьи Ивановны было свое небольшое состояние, и она проживала его на молебны, на карточные вечера и на воспитанниц, которых выдавала замуж с приличным награждением. Она недавно пристроила последнюю свою воспитанницу и скучала немного своим одиночеством.

   Оленька рассудила, что зависимость от этой доброй, и недалекой старушки будет легче ей и ее сестрам, чем жизнь во всяком чужом доме, и решилась обратиться к своей бабушке. Так как подходило лето, то она предложила ей приехать в Грачево, облегчая себе и своим первый шаг трудной жизни с чужими; ей легче было привыкать в своем доме к новому положению и учиться жить в зависимости там, где по праву она была теперь хозяйка. Добрая старушка с радостью приняла предложение сирот, довольная тем,