Ермолова Екатерина Петровна - В свете и дома

л так дурно и еще нынешнее лето шалил и ничем не занимался. Теперь ему открывается прекрасная карьера.

   - Озерский умный малый, maman, у него хорошие способности.

   - Об этом я не спорю, - отвечала княгиня; - но вспомни, что он, как вышел из университета, целый год ничего не делал; нет, это особенное счастье. Когда уже он успел записаться в министерство и выхлопотать такое место? Я слышала, что в августе он ездил в Петербург. Должно быть, он бросил свои шалости и дурных товарищей. Я рада за его мать, воображаю, как ей должно быть весело теперь, она уже отчаивалась за него.

   Князь взглянул на свою мать, она замолчала после этих слов и задумалась. Он встал с кресел и начал ходить по комнате взад и вперед.

   - Дай Бога Озерскому удачи и успеха, он добрый малый, - сказал он через несколько минут. - Я ему не завидую.

   Княгиня обернулась.

   - Дай Бог всякому молодому человеку удачи в полезном деле, - отвечала она: - если Саша Озерский точно исправился и примется как должно за службу, он может быть полезным человеком со временем и возвратит потерянное время. Я рада за него и за Катерину Дмитриевну, - прибавила она.

   Она подумала, что сыну ее стало досадно при мысли, что все, кроме него, находят себе занятие в жизни, и прибавила:

   - Тебе нечего завидовать ему, Юрий; ты можешь сам начать ту же службу или выбрать другое, что захочешь. У тебя не одна дорога впереди и время тоже не ушло. - Говоря эти слова, она взглянула на него вопросительно.

   Он обернулся и сказал:

   - Я ему не завидую, маменька, я уже сказал это, и еще повторяю.

   "Почему? - подумала она: - Потому ли, что ты ничего не хочешь, или знаешь, что тебе легко достать то, что другому трудно?" - подумала, но не спросила, зная, что он не будет отвечать прямо.

   Он опять стал ходить по комнате, и она молчала, не находя что говорить, а попугай болтал без умолку все громче и громче, оживляясь при звуке своего собственного крикливого голоса, который наводил тоску. И дождь лил по террасе, спицы в руках Юлий Федоровны стучали ровно от скорого вязанья, и было пусто, и холодно, и грустно в большой гостиной.

   Князь скоро ушел потихоньку к себе в кабинет. Княгиня несколько времени еще сидела с газетами в руках, потом положила их в сторону, взяла со столика карты и стала раскладывать гран-пасьянс, стараясь уложить в порядок свои мысли, как раскладывала машинально карты. Но непокорные мысли не укладывались как карты. Княгиня так привыкла к молчаливому обществу старой немки, что почти не замечала ее присутствия и редко говорила с ней. Юлия Федоровна обыкновенно не решалась заговорить первая, и они часто по целым часам сиживали вдвоем молча. Но в этот вечер, как только начался гран-пасьянс, в гостиной вдруг раздался голос старой немки.

   - Княгиня, - сказала она не очень решительно, - позвольте мне вам подать один совет, то есть, не то чтобы совет, я не так выразилась, извините меня, а только сказать вам, что я придумала.

   - Что такое? Скажите, пожалуйста, Юлия Федоровна, - отвечала княгиня, положив карты и обращая немного удивленные глаза свои на старую девушку.

   - Мне кажется... извините меня, княгиня, право, я не знаю, понравится ли вам, что я скажу... но вы знаете, как я люблю вас и князя, я день и ночь думаю о вас... право я не знаю, как вам рассказать, что я придумала... и она смешалась и замялась от непривычки передавать свои мысли.

   - Говорите, Юлия Федоровна, чтобы вы ни думали, пожалуйста, скажите мне, - сказала княгиня ласковым голосом, приходя еще в большее удивление. - Право мне очень хочется слышать, что вы для нас придумали: говорите же, я вас прошу.

   - Мне кажется, княгиня, князю пора жениться, - разом выговорила Юлия Федоровна, решившись высказать свою мысль. Княгиня улыбнулась.

   - Почему вы это думаете? - спросила она ее.

   - Да вот видите, княгиня, я замечаю, что он все скучает и вы тоже иногда невеселы; а была бы у него молодая княгиня, он бы, мне кажется, стал веселее, были бы дети, и в доме было бы не так тихо, не так скучно в Воздвиженском, и вы бы порадовались, смотря на его счастье. Мне так кажется, княгиня, я не знаю, может быт оно не так, вы лучше знаете, - прибавила она, смешавшись от странного взгляда княгини и боясь возражения.

   Но княгиня ничего не возражала, она думала сама: "Точно, не лучше ли бы это было"? - и взгляд ее, рассеянно бродивший, пока она об этом думала, смутил Юлию Федоровну.

   - Он еще молод, - проговорила она, наконец, думая вслух, - ему жить долго, еще, пожалуй, наскучит ему семейная жизнь, он всем скучает. Жениться Юрию теперь? Нет, еще рано. Надо что-нибудь другое для него придумать, надо дело, занятие.

   "А может быть и в самом деле семейное счастье, радость в доме привязали бы его к жизни и придали бы ему охоту, силу для того, что в ней достается трудом", - подумала она про себя и стала опять раскладывать пасьянс, рассуждая сама с собой, между тем как Юлия Федоровна опять молча вязала изо всех сил, стуча своими костяными спицами.

   И мысли княгини стали ложиться ровнее и спокойнее в ее голове, и в воображении ее стали рисоваться картины домашней жизни. Молодая женщина, дети с их шумом, смехом и играми, оживили бы эту комнату. Княгиня посмотрела вокруг себя. "В ней не было бы так скучно и пусто тогда", - подумала она, и в голове ее стала прокрадываться уже новая мысль: на ком бы женить Юрия?

   "Мой сын может выбрать, - думала она: - за него пойдут с радостью". И в уме своем она стала перебирать всех знакомых девушек, разумеется, начиная с самых знатных и хороших. Петербургские светские девушки, московские красавицы, нарядной толпой хорошеньких молодых женских лиц проходили медленно в уме старой матери богатого жениха, вызванные ее воображением. На каждую из них она глядела беспристрастно, даже строго, осматривая и мысленно произнося над ней свое суждение, но ни одной не выбрала для своего сына. Ни одной из них она не знала столько, чтоб от полноты сердца пожелать назвать ее дочерью и поверить ей счастье того, чье счастье ей было всего дороже.

   "Надо мне будет побольше замечать их, присмотреться к ним поближе", - сказала она себе в заключение. Но вечер прошел незаметно для княгини с этими мыслями.

  

  

   В Грачеве стало веселее в эти последние три месяца с тех пор, как Саша переменился. Вся семья обрадовалась, когда он получил место. За лето Саша остепенился, прошла его безумная любовь; он обжегся, и стал умнее.

   Оленька тоже стала веселее; не было больше споров и неприятных сцен в семье. Саша часто бывал в Грачеве, и тем чаще, чем ближе подходили к концу приготовления его к отъезду. Последний месяц он почти безвыездно провел в деревне, и в эти дни, особенно брат с сестрой, опять сошлись по-прежнему.

   - Уж как мне хотелось, чтобы ты начать служить, - сказала однажды Оленька, сидя с братом после обеда у камина, - как мне хотелось, чтоб тебе вышло хорошее место, а вот теперь, когда мое желание сбылось, право стыдно признаться, почти хочется, чтоб этого не было.

   - Это всегда так, отвечал Саша, мне и самому не хотелось бы уезжать. Что-то будет с нами через год? - спросил он вдруг, задумчиво глядя на разгоревшийся ярко огонь.

   - Что будет? Бог знает, - отвечала она, - ты будешь в Константинополе. Как странно подумать! До сих пор мне трудно привыкнуть к этой мысли. Но тогда через год и я к ней привыкну, и все мы, и ты тоже, - прибавила она веселей, стараясь ободрить его и себя. - Ты в год сколько всего насмотришься, сколько людей одних увидишь, узнаешь разных турок и посланников всяких. Смотри, Саша, пиши почаще.

   - А ты выйдешь замуж, - сказал он, глядя ей в лицо.

   - Замуж выйду, да за кого же? - спросила она.

   - За кого? За кого-нибудь; разумеется, за порядочного человека, который бы стоил тебя.

   - Я вовсе не думаю об этом, Саша, и не сбираюсь выходить замуж.

   - Это отчего? Что ж тебе в монастырь хочется? Или ты хочешь остаться старой девушкой? Заведи тогда собачку и купи себе табакерку с незабудкой. Как мило! Ты старая девушка!

   И брат с сестрой оба рассмеялись.

   - Право, Саша, без шуток, я вовсе и не думаю о замужестве.

   - Да отчего же?

   - Оттого, что мне никто не нравится.

   - Отчего такая немилость? Уж будто никто тебе понравиться не может?

   - Я не знаю, что будет, а покуда никто мне не нравится. Все молодые люди, которых я знаю... я буду с ними танцевать и говорить на балах, но выйти замуж за кого-нибудь из них... нет, Бог с ними, не пойду.

   - Я и сам не знаю за кого бы я желал, чтоб ты вышла, - сказал Саша, помолчав и подумав с минуту.

   - Маменька иногда со мной и об этом спорит, - продолжала Оленька: - она говорит, что я слишком горда, что я разборчивая невеста, но это право не от гордости. Замуж выйти, это не то, что поехать на балы - встретились, потанцевали и прощай. Надо любить, надо уважать человека, с которым будешь жить целую жизнь, а эти франты, которых я вижу на балах, с ними можно только польку танцевать да болтать о пустяках.

   - Ну не все же они такие пустые, Ольга, полно, есть и хорошие и умные люди между ними.

   - Есть, конечно, и, может быть, гораздо умнее меня; с этими я рада говорить по целым часам или слушать, что они говорят; но любить-то никого из них я не люблю, вот в чем дело.

   - Придет время, полюбишь кого-нибудь, а, может быть, и без любви выйдешь замуж, вед не всегда в любви счастье?

   - Может быть, - отвечала Оленька, но в глазах ее не выражалось убеждения.

   - Любовь проходит, Оленька, - продолжал ее брат, - я это знаю по опыту. Но зачем говорить о том, что прошло и проходит, лучше мечтать о том, что будет, что еще впереди у нас. И я мечтаю о твоей свадьбе, мне непременно хочется, чтобы ты вышла замуж. Выходи, выходи замуж, и я приеду на свадьбу из Константинополя.

   В это время из залы вошла Катерина Дмитриевна; она держала в руках распечатанную записку.

   - Вы здесь оба, дети? - спросила она. - А я вас искала наверху, чтоб показать вам эту записку. Княгиня Наталья Дмитриевна Горбатова узнала, что мы еще в деревне, и зовет нас к себе обедать в Воздвиженское, в воскресенье. Это последний ее приемный день, она скоро едет на зиму в Петербург. Она поздравляет тебя с твоим назначением, Саша, и говорит, что лучшего места не желала бы для своего сына. Он приехал из-за границы и тоже тут в Воздвиженском. Я пойду отвечать княгине, - прибавила она, уходя назад через залу.

   Саша взглянул на сестру и засмеялся весело.

   - Вот тебе и жених, Оленька!

   - Кто такой? - спросила она.

   - Князь!

   - Какой князь?

   - Князь Юрий Андреевич Маврин-Горбатов!

   - Какой вздор, Саша.

   - Чем же вздор? Уж если он не жених, то я не знаю кого тебе еще надо: хорош собой, знатный, богатый, молодой, умный, чего ж тебе еще?

   - Саша, я о князе, слава Богу, не думаю, а он еще меньше обо мне. Князь богат, очень богат, а я не богатая невеста. Княгиня, его мать, не пожелала бы и не позволила этого, она горда, а я может быть более горда, и не пошла бы за него против ее воли. Да что и говорить? Это просто вздор! Откуда тебе такие мысли приходят?

   - Очень бы было хорошо, - отвечал Саша, - право, хорошо и не потому только, что он богат; я порадовался бы, если б ты, Оля, была княгиня Горбатова.

   - А покуда я еще не княгиня и не желаю переменить фамилию, я очень желаю переменить разговор, - сказала Оленька. И разговор переменился.

   В воскресенье, по мелкому осеннему дождю, который моросил с самого утра, несколько карет повернули в аллею, ведущую в Воздвиженское. Кое-кто из Москвы, а некоторые запоздалые еще из подмосковных, съезжались к княгине обедать. Карета Озерских последняя въехала в парк. Оленька глядела в открытое окно на высокие темные сосны и березы подле дороги, которые качали тихонько безлистными теперь ветвями. Катерина Дмитриевна беспокоилась, боясь опоздать. Мысли Саши были очень далеко, в Константинополе: время разлуки с семьей и родиной приближалось, он часто вспоминал об этом и думал о своей будущности. Мысли Оленьки были гораздо ближе; невольно наведенные на это вчерашним разговором с братом, она думала о Воздвиженском и о его владетелях. Ей нравилось Воздвиженское. Было что-то доконченное, цельное, в этом богатом имении, что-то похожее на характер самой княгини, как его угадывала Оленька.

   "А князь, что он за человек?" - думала она, между тем, как по ровной дороге карета катилась скорее, и, занятые своими мыслями, мать и брат ее с ней не разговаривали. Она знала его очень мало, помнила только его лицо и хорошие светские манеры. "Переменился ли он?" - и воображение девушки бегло нарисовало ей разные характеры, которые, казалось ей, шли к наружности князя. Эти мысли проводили ее до крыльца, к которому подъехала карета.

   В той же большой гостиной, где за неделю перед тем было так пусто и скучно, теперь собралось несколько человек около хозяйки. Она сидела опять перед камином, рядом с другой дамой; несколько мужчин стояли и сидели подле них, и общий оживленный разговор придавал веселый вид небольшому кружку. Гостиная княгини не казалась так велика, как она была в самом деле, несмотря на то, что смеркалось и свет дневной мешался с отблесками огня из камина, давая комнате самое неопределенное освещение.

   "Который князь? Узнаю ли я его?" - думала Оленька, проходя вслед за своей матерью по комнате, между тем как сидевшие мужчины встали со своих мест при их входе.

   Оленька сейчас же узнала князя, потому что он мало изменился, и так же по сходству его с матерью. Но отчего это сердце ее забилось вдруг так сильно, так неровно при взгляде на это лицо? И что такое было в нескольких пустых словах, которые он сказал ей, подойдя к ней, что она так смешалась и покраснела? Она опять вспомнила слова брата и ей стало досадно на себя: надо ей было всей силы светской привычки, чтоб найти что отвечать ему, чтоб скрыть свое глупое замешательство. Князь отошел от нее, и это странное впечатление исчезло совершенно.

   Обед у княгини был очень веселый. Сошлось несколько умных людей, все почти хорошие знакомые: разговор не прерывался, переносясь от одного предмета к другому. Подали шампанское, княгиня предложила здоровье отъезжающего Саши, все поздравили его с назначением, хвалили его место, много говорили о Константинополе, о службе и политике.

   Оленьку вел к обеду барон Вальроде, один из всего общества, с которым ей пришлось знакомиться в этот день. Княгиня представила его Катерине Дмитриевне и ей, как своего дальнего родственника, недавно приехавшего из Курляндии. Барон был не молод, не глуп и страшный говорун. Он очень много путешествовал, был в Америке, в Египте, охотно рассказывал обо всем, что видел, и с первого раза казался очень занимательным человеком. Это был один из тех людей пустых по себе, но много видевших или читавших, которые, пока не познакомишься с ними покороче, кажутся гораздо умнее, чем они есть. В свете такие люди почти необходимы; они поддерживают разговор, и если надоедают подчас, зато часто рассказами своими разгоняют общую скуку. Барон Вальроде был к тому же еще новое лицо, его почти никто не знал; сама княгиня, которой он приходился внучатым братом, мало знала его, не видавши его с детства. Один князь Юрий, встретив его в Италии, часто виделся с ним там, и барон успел уже надоесть ему; он его понял, узнавши покороче.

   Разговор барона с его хорошенькой соседкой не прерывался ни на минуту во время обеда. Он рассказывал ей о чужих краях, о своих путешествиях, о современных открытиях; она слушала его со вниманием. Изредка только голова ее невольно поворачивалась на конец стола, где сидел хозяин; она старалась вслушаться в его голос, который перемешивался со знакомым голосом Саши; не слушая своего рассказчика, она ловила издали только отдельные слова, без значений. Что же привлекало ее внимание? Она сама не понимала, но не могла преодолеть себя. После обеда хозяйка уговорила Катерину Дмитриевну сыграть партию в ералаш; с ними сели двое немолодых мужчин; третья дама поместилась подле играющих, глядя в карты своего мужа. Оленька, поговорив немного с Юлией Федоровной, поместилась посреди комнаты у круглого стола, на котором лежали кипсеки и книжки с видами Италии и Швейцарии. Барон сел подле нее, продолжая свои рассказы и изредка показывая на гравюрах место действия; она перелистывала лениво; князь с ее братом ушли курить в библиотеку. Скоро, однако, они воротились в гостиную и подошли к столу, где Оленька сидела с бароном.

   Рядом с ней был пустой стул.

   - Вы позволите мне сесть подле вас и послушать, что вам рассказывает с таким жаром мой почтенный дядюшка, - спросил князь у Оленьки, между тем как Саша поместился около рассказчика и взял альбом разглядывать.

   Барон был старый холостяк и молодился. Ему не понравилось, что князь назвал его почтенным дядюшкой при молодой девушке, которой не были известны его года. Ему было тем обиднее, что князь, которого он не слишком любил, зато был молод и скорее его мог нравиться; но, как человек светский, он скрыл свою досаду.

   - Вы приходите очень кстати, - сказал он: - мы говорили про вашу старую знакомую, Венецию.

   - Какая же старая знакомая? Я ее видел прошлую зиму и весной.

   - Ну, так хорошая знакомая, короткая знакомая, как хотите, только все знакомая и любезная вам Венеция, - отвечал барон, улыбаясь и делая значительные ударения на каждое слово. - Город полный приятных воспоминаний для вас, князь Юрий!

   - Что можно сказать нового о Венеции, об Италии? - спросил князь, не обращая внимания на насмешливые слова.

   - Можно вспоминать о них, как обо всем, я думаю, что мы видели хорошего, - отвечала Оленька.

   - Да, вспоминать, конечно...

   - Понравилось ли вам за границей? Вы, кажется, долго прожили там, - спросила Оленька у князя.

   - Почти два года. Да, сначала мне нравилась беспрерывная перемена места.

   - А потом наскучило, как следует, - перебил барон.

   - Нет, не то чтобы наскучило; но я был болен, захотелось домой. А вы в эти два года выезжали в свет и, кажется, привыкли к нему и совсем с ним примирились, - сказал он Оленьке.

   Она засмеялась.

   - Вы не забыли этого?

   - Откуда берется у девушек эта странная боязнь света, который должен бы, кажется, манить их своими удовольствиями? - спросить Вальроде.

   - От робости, я думаю, - отвечала Оленька.

   - И от гордости немножко, - прибавил князь. - А скорей всего, - продолжал он, - от того, что все незнакомое представляем мы себе в преувеличенном виде. Вот почему свет, к которому готовят девушку с детства, и о котором ей столько говорят, она воображает себе по-своему и боится заранее, сама не зная чего.

   - А зато как скоро они свыкаются с ним, и как он делается для них необходим! - заметил барон.

   - Я не могу этого сказать, - отвечала Оленька.

   - Будто вы не привыкли к свету? Полноте! Я не поверю, чтобы вы по-прежнему боялись выезжать, - сказал ей князь.

   - Ах, нет! Я не то говорю, - отвечала она, - я привыкла уже к свету, и эта глупая боязнь проходит у всех очень скоро. Но я говорю, что со светской жизнью не всякий свыкается, не всякий характер годится для нее.

   - От жизни светской отрывают другие занятия, более серьезные: нас, мужчин, служба, дела, например, - сказал барон, - а вас что же? Для вас созданы эти удовольствия, вы должны их любить поневоле и пользоваться ими.

   - А нас от балов отрывает домашняя жизнь, наши родные и наши занятия, все, что мы любим и находим дома. Право, не надо много ездить по балам, чтоб увидеть, что в гостях хорошо, а дома лучше, - сказала серьезно Оленька, глядя на барона и стараясь отгадать, отчего он не понимает ее мысли.

   - Хорошо, если б все так думали как вы, - сказал князь, - но большая часть думает напротив, что в свете только и жизнь.

   Этим кончился разговор. Барону он не нравился; он опять начал рассказывать, припутывая князя и припоминая вместе с ним разные случаи из своих путешествий. Оленька слушала обоих, но охотнее рассказы князя. Он говорил меньше и реже, но в его рассказах было что-то свое, особенное, была его собственная мысль или суждение. Разговор их, в который вмешался также Саша, сделался оживленным. Княгиня, сидя за картами на конце комнаты, несколько раз поворачивала голову в ту сторону, откуда слышались их голоса; голос ее сына показался ей веселее обыкновенного.

   "Он вспомнил о своем путешествии, - подумала она, вслушавшись в его слова: - что-нибудь да было там в Италии..."

   Часу в восьмом Катерина Дмитриевна кончила партию и скоро потом уехала.

   По возвращении Оленька была рассеянна весь вечер. Ее разговор дома с братом не ладился, хотя Саша был весел под впечатлением приятно проведенного дня.

   Среди какого-то рассказа об обществе в Воздвиженском Саша вдруг остановился, глядя на сестру, и сказал с улыбкою:

   - Ах, Ольга, я позабыл спросить тебя, как тебе нравится князь Горбатов?

   - Не все ли равно тебе, понравился он мне или нет? - отвечала нехотя Оленька.

   - Как же, разве ты забыла, что я тебе предлагал его в женихи, помнишь намедни?

   Она промолчала.

   - Мне он очень нравится, - продолжал Саша, - он может всякому нравиться. Скажи, Оленька, пошла бы ты за него? - спросил он опять прямо.

   - Глупости, Саша, - отвечала она серьезно, - зачем ты это говоришь? Ты знаешь, что это невозможно, что этого никогда не будет?

   Говоря это, она вышла из комнаты, между тем как на сердце у нее тайный голос вторил Саше, который спросил ее вслед: "Почему же невозможно?"

  

  

   С приближением дня отъезда Саши в Грачевском доме становилось все грустнее и грустнее, и попытки Саши развеселить мать и сестру не удавались. По вечерам долее прежнего сидели брат с сестрой вместе и говорили, говорили без умолку целые часы сряду. Часто ночью, входя тихонько в спальню матери, боясь разбудить ее, Оленька заставала ее молившуюся перед образом. Она молилась за отъезжающего сына и плакала, и долго потом не спали ни мать, ни дочь, лежа тихо в постели и стараясь обмануть друг друга.

   Наконец Саша решился прекратить семейное горе, разом уехать. Он взял подорожную и объявил всем своим, что едет непременно завтра. Поплакали, погоревали и стали укладывать последние вещи. Ни одна слеза бедной матери упала в чемодан, который она сама непременно хотела уложить, и по ярким веселым цветам дорожной сумки, которую вышивала Оленька, не раз как светлая роса капали слезы девушки. И теперь, в этот вечер, облокотясь на эту сумку, пока Катерина Дмитриевна укладывала разные вещи в necessaire, она плакала потихоньку, разговаривая с братом.

   - Полно, Оля, ты все плачешь, - сказал он ей, целуя ее, - подумай о маменьке, перестань.

   - Каково мне будет, если ты после его отъезда сделаешься больна, - сказала мать. - Ведь и мне грустно, грустно вдвое, потому что я не надеюсь увидать его более, - прибавила Катерина Дмитриевна, вдруг вставая.

   Слова эти поразили ее детей, они оба разом взглянули на нее с беспокойством. Лицо ее было бледно в эту минуту, и какое-то особенное выражение, принятое им, поразило ее детей? В словах и в голосе ее тоже было столько грустной уверенности, что им стало страшно за нее и за себя.

   - Полноте, маменька, зачем вы это говорите, - сказал Саша, - с такими ли словами надо провожать отъезжающих?

   - Я жалею, что сказала тебе это, - отвечала Катерина Дмитриевна, - но я сказала то, что у меня на сердце. Я рада за тебя, что ты едешь; поезжай, Бог с тобой, но вряд ли мы увидимся. Что-то мне это не верится. Я умереть не боюсь, вас только жаль оставить. И то Бог милостив, и верно не оставит сирот. Да что я говорю это? - перебила она вдруг себя, стараясь улыбнуться. - Бог знает, может быть, это еще и не скоро сбудется. Я на вас скуку нагнала, дети: поговорите о другом, уж поздно, пора вам и отдохнуть.

   Она вышла из комнаты. У окна, где она стояла, теперь сидели брат с сестрой, и долго не могли они расстаться, он, чтоб лечь в последний раз в свою постель дома, она, чтоб думать о его отъезде и плакать, и молиться.

   Прощальные слова, благословение и слезы матери, родных и милых сердцу, тяжелы они в минуту расставанья на долгие годы; потом их вспоминаешь с наслажденьем, и сердце делается мягче и лучше при этом воспоминании. Так думал на другой день Саша, когда проехавши несколько десятков верст, почувствовал себя в состоянии думать о чем-нибудь. И вся его прошедшая жизнь, его счастливое детство с благословением родной семьи, которое украсило эту первую пору его жизни, его молодые радости, его первые заблуждения, и как простили их, как любили его всегда неизменно, - все это припомнилось ему теперь, украшенное впечатлением разлуки. И сердце его, согретое теплым родным чувством, забилось скорей и шибче; оно всегда было хорошо, это сердце, но в такие минуты всякое делается лучше. От таких-то ощущений человек исправляется, от них набирается в душу его сила для жизни. Они не пропадают напрасно в душе; нет, в них затаено живое семя, которое вырастает и дает плод со временем. Между тем как светлые воспоминания провожают отъезжающего в дальнюю дорогу, воспоминания о нем остаются в сердцах родных. Катерина Дмитриевна молится о сыне, она просит Бога, чтоб сбылись ее надежды на него, и чтоб благословение ее помогло ему в деле жизни, далеко от своих, на чужой стороне. Месяц смотрел в окна пустой комнаты Саши. Поздно ночью Оленька усталая и измученная пробирается тихонько в эту опустелую комнату и садится у того же окна, где накануне сидела с ним.

   "Вчера еще он был здесь, думает она, мы вместе глядели на эту церковь напротив, а теперь, где он?"

   - Пора тебе заснуть, Оля; ложись, душа моя, ты устала нынче, - говорит ей мать, когда она вошла поздно в ее комнату.

   - Где он теперь? - спрашивает ее Оленька, целуя ее.

   - Да, где-то он? - повторяет мать. - Едет все дальше, дальше.

   И обе засыпают с этой мыслью, что он едет все дальше, дальше от них, и с каждым биением сердца обеих он будто становится ближе и ближе к их сердцу.

  

    

   На балу душно, светло, шумно. Оркестр играет вальс, и множество пар вертятся в зале.

   Оленька села отдохнуть; она задумалась, и мысли в голове ее вертятся и путаются, как вальсирующие пары по зале. Подле нею с одной стороны дремлют какие-то две старушки; с другой, поодаль от ее скамьи, остановилась у двери толпа мужчин.

   Это первый бал, на который решились поехать Озерские после отъезда Саши, до сих пор Катерина Дмитриевна отказывалась от всех приглашений. На этот раз Оленька приехала охотно; она узнала, что князь Горбатов в Москве и будет на этом бале; ей захотелось видеть его. В начале вечера, проходя со своим кавалером через комнату, где был устроен буфет, она встретилась с князем, и они успели обменять несколько слов. Танцуя потом, Оленька искала его глазами по зале, но его не было между танцующими парами. И теперь молодая девушка опять думает о нем, о нем и о Саше. Мечты брата о ее счастье, его желание, чтоб она вышла замуж за князя, приходят ей вдруг на память.

   "Бедный Саша, где-то он теперь?" - думает про себя Оленька, и ей в эту минуту только грустно по брату.

   - Что вы тут делаете совсем одни? - спросил ее вдруг голос князя. Она вздрогнула слегка и обернулась, он стоял подле нее.

   - Я устала, отдыхаю немножко, голова закружилась от вальса, - отвечала она.

   - Что вы мне дадите, если я отгадаю, где были ваши мысли? - продолжал князь, садясь возле нее.

   - Ничего не дам, потому что вы не отгадаете, - отвечала Оленька.

   - Ваши мысли были в Константинополе, - продолжал князь, - так или нет, скажите?

   - Не совсем, - отвечала она, - не в Константинополе, а скорей в дороге, потому что хотя брат верно давно уже доехал, но до сих пор мы получали от него письма еще только с дороги.

   - Давно ли вы имели известия?

   - Давно уже, недели три тому назад. Он к нам писал несколько раз из Одессы, где пробыл дней пять.

   - Зачем он там остановился?

   - Он писал, что устал от дурной дороги, а я думаю, что он остановился там потому, что нашел приятеля, которого любит, и который ему обрадовался.

   - Кто такой?

   - Один Неверский, он служит там; прежде он жил у нас в доме. Вы, может быть, забыли, но вы его видели у нас, - отвечала Оленька.

   - Это тот молодой человек, которого я видел у вас в деревне? Помню теперь, он умный малый, - сказал князь и, посмотрев на нее пристально, прибавил улыбаясь:

   - Он, кажется, был влюблен в вас, этот Неверский.

   Оленька покраснела немножко, но отвечала очень просто тем же голосом, как прежде:

   - Неверский положительный человек и серьезный, ученый: он влюблен в свои книги. Мне кажется, он никогда не влюбится. А если и будет у него когда любовь, то только в голове, в воображении, а не в сердце.

   - Да где же вы найдете истинную любовь, истинное чувство? Это реже воображения. Редко кто понимает так любовь, и не всякий на нее способен, - сказал князь, задумчиво посматривая на молодую девушку.

   Оленька подумала в эту минуту, что в ее груди есть сердце, способное на такую любовь, но ничего, конечно, не сказала. Князь пригласил ее на мазурку, ему хотелось разговориться с ней, но ему помешали в эту минуту; два известные полькера подошли приглашать ее: пока она разговаривала с князем, вальс кончился, и оркестр заиграл новую, модную польку.

   Оленька пошла танцевать, князь остался один на своем месте и глядел ей вслед. В зале много было хорошеньких, но Оленька показалась ему лучше всех; ее простое белое платье, с букетами цветов на груди и плечах, с такими же цветами в ее черных волосах, этот простой наряд казался ему лучше всех бальных костюмов в зале. В Оленьке и ее наряде была простота, которой не было в других; молодой человек видел и понимал это.

   В мазурке они разговорились. Они толковали о жизни и свете, и о том, что каждый из них заметил сам собой. Князю нравились слова молодой девушки и ее суждения; ее мысли были уже не детские; она думала и говорила серьезно и понимала жизнь просто и спокойно, со всем дурным и хорошим в ней; видно было, что характер ее успел образоваться.

   - Вам нравится нынешний бал, не правда ли, он удается? - спросил ее князь, когда усталая от вальса и мазурки она стала отказываться, когда ее выбирали. - Мне, по крайней мере, нынче весело, - сказал он, глядя на нее.

   И в самом деле бал был хорош. Было шумно, светло, весело и нарядно в большой зале, далеко расходился по улице свет из ярко сиявших окон дома, далеко разносилась в ночном, чистом воздухе громкая музыка оркестра.

   - Скажите, вам всегда весело на бале? - продолжал спрашивать князь.

   - Нет не всегда, даже довольно редко, - отвечала Оленька.

   - Отчего же?

   - Я скоро устаю от шума, и когда я устану и не могу танцевать, мне приходят в голову разные философские мысли. Я спрашиваю себя: что ж тут веселого, что ж хорошего?

   - А будто вы не скучаете никогда дома?

   Она не отвечала на это.

   - Скажите, пожалуйста, князь, отчего вы в Москве живете эту зиму? - спросила она, чтоб перебить разговор.

   - Я вышел в отставку, когда поехал за границу, и не вступил опять в службу воротясь, дела у меня не было в Петербурге, вздумалось приехать в Москву пожить.

   - Так вы, стало быть, служили?

   - Да, служил, считался на службе года четыре. Отчего это вас так удивляет?

   - Да как-то вы вовсе не похожи на служащего, на занятого человека. Я вас прежде не знала, но я знаю, что вы каждое лето живали в Воздвиженском: как же вы уезжали от службы? Как же вы служили?

   - Да видно не так, как следует, оттого я и оставил службу, - отвечал он улыбаясь.

   - А теперь что ж вы хотите делать? Что вы будете делать?

   - Хочу и то и другое, а что буду делать, сам еще не знаю, - отвечал князь.

   - Вам должно быть иногда бывает очень скучно, князь, - сказала Оленька, посмотрев на него пристально.

   - Да, случается и даже часто; да кто же впрочем и не скучает на свете? Поживете еще, и вы научитесь скучать, сказал он, задумавшись и невесело глядя на нее.

   - Сохрани Бог! - отвечала Оленька.

   - Конечно, сохрани вас Бог подольше от скуки! Скучают, когда жизнь не удается, когда человек недоволен ею и самим собой.

   - Я недовольно еще знаю вас, князь, но мне кажется, что вы ошибаетесь в своем мнении о себе или что вы себя не знаете, что вы не вникли в ваш собственный характер и оттого только все вам не удавалось до сих пор, как вы говорите.

   - Может быть. Эта мысль мне никогда не приходила в голову, - отвечал он задумавшись. - Говорят, я в детстве подавал большие надежды, - прибавил он, смеясь, - кто знает? Может быть, эти надежды сбудутся когда-нибудь, и я вдруг открою в себе всевозможные способности, которых я и не подозревал.

   - Не смейтесь, князь, посмотрите, что когда-нибудь это будет с вами. Согласитесь со мной, что по большей части мужчины знают гораздо лучше то, что вокруг них делается, нежели то, что делается у них в душе, не правда ли? Вам лень перебрать свои мысли, лень передумать о своих мнениях, и потому они идут наперекор с жизнью, и ваши добрые намерения не приносят пользы.

   - Если с ваших слов я не исправлюсь, - сказал князь весело, когда она кончила, - то это будет значить, что я неисправим.

   - Надо надеяться на Бога, и не отчаивайтесь в себе, - отвечала Оленька твердым голосом, вставая со стула при звуке польской.

   Эти слова вырвались у нее невольно. Увлеченная чувством, она в эту минуту забыла и о бале и обо всем на свете; ей хотелось ободрить и утишить его.

  

    

   На другой день после бала, часу в первом, Оленька сидела с матерью в кабинете Катерины Дмитриевны. Оби они заняты были одной работой: они вышивали вместе какой-то давно начатый, нескончаемый ковер. И мать, и дочь были под впечатлением вчерашнего бала, каждая конечно по-своему. Катерина Дмитриевна была в разговорчивом расположении духа, Оленька, напротив, неохотно говорила, особенно о том, чем заняты были в эту минуту ее мысли.

   - Что ты такая скучная сегодня, Ольга? Что с тобой? - спросила ее мать, заметив задумчивое выражение ее лица.

   - Я? Ничего, maman, - сказала Оленька, - это вам так показалось.

   - Ты, верно, устала после бала; и то правда, нетрудно устать, мы приехали так поздно вчера.

   - Так поздно, что не вчера, а сегодня, - улыбаясь сказала Оленька.

   - Да, правда, сегодня. Я ложилась спать, как пробило пять часов. Впрочем, вчера было простительно оставаться так долго на бале, вчера было так весело.

   Оленька ничего не сказала. Катерина Дмитриевна посмотрела пристально в лицо дочери, склонившееся над пяльцами, и старалась поймать смысл его выражения в эту минуту. По лицу девушки можно было видеть только, что она о чем-то глубоко задумалась, но мать не могла вполне угадать, какая мысль остановилась в ее уме.

   - Мне было весело смотреть на тебя во время мазурки, - продолжала Катерина Дмитриевна, - ты была так весела, ты была лучше всех вчера. Я слышала, как многие говорили это около меня, не замечая меня. Но зато как тебе вчера и завидовали.

   - Завидовали? В чем же, маменька?

   - Да так, вообще. Когда тебя князь приглашал на мазурку? - спросила она вдруг, переменяя разговор.

   - Вчера на бале.

   - Это-то я знаю, но когда? Я видела из-за карт, что ты во время вальса сидела одна, и он подошел к тебе, сел, и вы долго разговаривали....

   - Тут он и пригласить меня, - отвечала Оленька.

   - О чем вы разговаривали с ним за мазуркой? - спросила опять Катерина Дмитриевна.

   - Мало ли о чем говоришь на бале, maman, всего не припомнится, - отвечала Оленька и покраснела, говоря это, потому что помнила не только все, что было говорено, каждое слово князя, но и каждый взгляд, который сопровождал его слова.

   - Уж будто ты ничего не помнишь, - недоверчиво заметила ей мать: - верно разговор его не такой пустой, чтобы нельзя было припомнить что-нибудь из него. Он умный молодой человек.

   - Это правда, - отвечала Оленька.

   - Я думаю, и ему с тобой было не скучно: он тебя знает давно.

   - Давно, но мало, маменька.

   - Когда же молодой человек знает коротко девушку, если она ему не родня? -  заметила ей Катерина Дмитриевна: - Но с тобой князь Горбатов больше знаком, чем с другими девушками здесь в Москве, вот что я говорю. А с ним всякой бы хотелось познакомиться. Я видела, как многие матушки косились на тебя вчера во время мазурки.

   - За что же? - спросила Оленька.

   - Да за то, что ты танцевала с князем Горбатовым.

   - Что ж из этого?

   - То, что у князя пять тысяч душ.

   - Да что же мне за дело до этого?

   - Тебе нет дела, я это знаю, Оля, - да другие-то не так думают, не по-твоему, - сказала Катерина Дмитриевна, и вглядевшись в эту минуту в свои собственные мысли, она призналась в душе, что и она смотрела иначе на это, чем на дочь. - Ты молода, Оленька, - продолжала она, - и потому ты еще не понимаешь, что такое значит богатство, а другие не так рассуждают. Нельзя и осудить их за это, я говорю вообще. Князь прекрасный, умный молодой человек, и может нравиться. Но кроме того у него большое состояние, он выгодная партия, богатый жених, и поверь мне, этого-то не забывают в свете. На него так и смотрят, как на жениха. Всякая девушка с радостью пойдет за него замуж.

   Оленьке стало обидно и грустно; она понимала, как оскорбили бы его эти расчеты, если б он знал о них. Тут новая мысль мелькнула у нее в уме, и она сказала ее матери.

   - Может быть, князь вовсе и не думает жениться, а все, вы говорите, смотрят на него, как на жениха.

   - Разве он говорил тебе что-нибудь такое? Разве он говорил тебе, что не намерен жениться? - спросила Катерина Дмитриевна живо и скоро.

   - Нет, мы вовсе этого не говорили, - отвечала Оленька, - но это может быть.

   - Не думаю, - отвечала Катерина Дмитриевна: - он последний в роду, один сын у матери, да, притом, отчего ему и не хотеть жениться? Он может жениться, как захочет, по любви. - Последние слова она проговорила, как будто думая вслух; голос ее звучал веселее, чем прежде; мысли, встревоженные на минуту, улегались в уме, успокоенные. Она замолчала и скоро потом ушла в комнату, сказав дочери, что идет к детям в класс.

   Оленька шила и думала, иголка ее шла неровно по канве, то скорее, то тише, повинуясь влиянию мыслей, которые то набегали толпой, сменялись быстро одна другой, то останавливались, как бы рисуясь перед ее воображением.

   Мысли ее перервал шум шагов в гостиной, она подняла голову: перед ней стоял человек и докладывать о князе Горбатове.

   - Доложи маменьке, - сказала она, вставая, чтоб уйти и стараясь преодолеть невольное замешательство. Но было поздно уходить, князь стоял в дверях кабинета.

   - Вы одни? - сказал он ей, останавливаясь перед ней. - Вы меня не прогоните?