Дурова Надежда Андреевна - Гудишки

   Более года уже как Тодеуш перестал ночевать в Евстафиевой комнате, и хотя все еще считался дядькою его, но это уже было только в отношении его вещей, платья, прислуги, содержания и распоряжения деньгами, которыя до этаго дня были еще не в полном заведывании самаго Евстафия.

   Юноша вошел в свою спальню последуемый двумя лакеями, готовившимися раздавать его; но как позволить им приняться за богатый наряд, в рукаве или вылете котораго был скрыт драгоценный кумир?... но как же однакож и не позволить раздевать себя?... этаго никогда не бывало! под каким предлогом отослать этих двух человек, которые с таким нетерпением ждут, чтоб Евстафий перестал разсматривать свиток, который он то свертывает, то развертывает машинально, желая только выдумать в это время, куда и за чем отослать обоих лакеев своих.

   Между тем как Евстафий в другой раз уже начал пересматривать написанное на свитки, люди по какому-то инстинкту угадавшие что занятое молодаго господина их не имело ни какой важности, подошли оба вдруг, и оба вдруг взяли каждый за один вылет: "позвольте, господин Евстафий, мы разденем вас, завтра начнется охота очень рано, а как вы? любите быть из первых, то надобно ранее лечь, чтоб ранее встать." Говоря это, они проворно развязали вылеты.

   "Постойте! постойте!" вскричал испуганный Евстафий, поспешно схватывая рукою тот вылет, в который он запрятал своего уродливаго покровителя: "я еще не буду раздеваться! я не хочу спать! оставте! подите! дождитесь! я позову, когда надобно будет!..." Но изумленные лакеи успели еще опустить вылеты, за которые взялись было, как Евстафий, котораго рука не нашла кумира там, где он поместил его, упал в кресла, побледнев как смерть и в совершенном изнеможении: "ну вот видите барин, на ногах не держитесь, так хотите почивать! ложитесь, добро сударь! не для чего бодрствовать; теперь все уже в постелях. Люди раздели безмолвнаго Евстафия, погасили все свечи, оставя ему одну только лампаду и ушли, спрося наперед: какую лошадь прикажет завтра оседлать для себя?... Но не получа ответа, взглянулись между собою с усмешкою, говори: "а еще не хотел раздеваться!"

   Когда люди притворили дверь; когда затихли шаги их в корридоре, Евстафий встал и с отчаянием в сердце воскликнул: "я погиб теперь! где ты покровитель мой! товарищ моего младенчества! первый предмет детской любви моей! где ты?... какой демон научил меня вынуть тебя из твоего убежища!... о я несчастный безумец!" Евстафий плача отворял шкапчик Пеколы... "Столько лет жил ты здесь и сердце мое было покойно! всякое утро я был уверен, что найду тебя здесь! а теперь!..." Радостный крик юноши огласил комнату: отвратительный Пекола, сам своею особою лежал на прежнем своем месте в шкапу, как будто никогда и никто не вынимал его оттуда. Евстафий трепетал от радости: "о теперь-то я уже никогда не подвергнусь опасности потерять тебя, мое драгоценнейшее сокровище в свете!..." Он взял бережно урода в руки, желая осязанием увериться, что это не призрак и что точно Пекола опять с ним, посмотрел на него с любовию сына, и опять положил на место, говоря: "не разлучусь я с тобою никогда!"

   Евстафий был очень рад, что он уже раздет, и тотчас лег в постель. Начал было он, правда, мечтать об Астольде, о ея черных глазах, нежных взглядах, милом замешательстве, ярком румянце, чарующей бледности, легком трепете высокой груди ея и о тысяче других обстоятельств и совершенств. Стал было также розыскивать умом своим и то, по какому чуду его Пекола очутился из вылета опять в шкапу, без его содействия. Но шестнадцатилетняя натура повелительно объявила права свои, и юноша мгновенно погрузился в глубокий сон.

   Не так скоро и безмятежно заснули гости Графа Торгайло. Освободясь от непостижимого обаяния, заставлявшаго их говорить и действовать совершенно против их желания, мнения и даже приличия, они со стыдом и досадою, приводили себе на память все, что говорили и делали в продолжение целаго вечера.

   "Не злой ли дух овладел мною" говорил Шамбелян короны Польской Граф Марх.*** не сам ли сатана управлял мною, когда я чуть не до земли згибался пред этим высоким болваном, приемышем Торгайлы, и поздравлял - не его, а себя поздравлял с тем счастием, что такой высокой доблести юноша осчастливит сословие наше, став на одну степень с нами!... Адская глупость!:. и для чего ты милая Людвика, не удержала меня; ведь ты стояла близко; может, графское вино отуманило ум мой до того, что я начал делать сумазбродства... ты моглаб остановить меня!"

   Графиня Мар. *** женщина гордая, властолюбивая, управлявшая мужем своим деспотически, выслушала этот упрек в неуместном снисхождении с каким-то видом покорности, котораго Шамбелян решительно испугался.

   "Что с тобою, моя Людвика," спрашивал он, садясь подле нее и стараясь открыть ея лице, которое Графиня закрывала платком: "что с тобою, здорова ль ты?"

   "О ужасный дом!" стала наконец говорить покорная супруга: "страшный вертеп чародейства! не говорила ль я тебе, что нам нет" надобности спешить к этому отступнику по первому его мановению?... так нет! сохрани Боже уступить! таков уже ваш род строптивый! нет ни одного из вас, который не был бы уверен, что у него по крайности целым фунтом более мозгу в голове нежели у самой умнейшей женщины! от того вы всегда говорите и действуете повелительно; от того вы требуете безусловнаго повиновения вашим безрассудным требованиям! и хотя последствия всегда показывают вам ясно, как вздорны были эти требования, но вы никогда в этом не признаетесь!... Вот и теперь, ты верно будешь утверждать, что нельзя было не ехать; а еслиб не поехал так не остыдил бы седых волос своих, обтираясь ими об колено подкидыша и величая его достойным собратом высшаго дворянства!"

   По мере как Графиня говорила, рука ея, державшая платок, прижатый к лицу, уступала усилию мужа, отнять его; лице ея открылось пламеняющее гневом и стыдом; она устремила на Шамбеляна взор, в котором, в первый раз в жизни, изображалось замешательство: "и это еще не все," продолжала она, "не полную меру унижения нашего знаешь ты: я, я которая и в юности моей не обращала внимания на красоту блистательнейших юношей двора Польскаго, сегодня приходила в восторг, от проклятых чародейских глаз подкидыша, и даже... о верх стыда и поношения! далее чувствовала неизъяснимое удовольствие от того, что бархатный вылет его как-то коснулся руки моей! я не могла удержать восклицания: "милый, прелестный юноша!" и все эхо происходило перед глазами пятисот человек дворян! все они это слышали и видели!..."

   "И все они тоже самое делали, милая Людвика! пусть это будет тебе утешением."

   "Как нам сойти на прежнюю дорогу, в отношении к этому питомцу сатаны?" говорил Воевода Сендомирский, ложась на белый шелковый пуховик, близ своей осьмнадцатилетней, черноглазой Воеводины, Лионетты Сендомирской. "Как тут быть, милая жена? не придумаешь ли чем поправить все те сумазсбродства, какия наделал я в продолжение этаго вечера?... Это право было и смех, и горе! Смеюсь и бешусь, как вспомню все, что я говорил этому мальчишке; да еще и с низкими поклонами!..." Воевода захохотал и в след за этим! плюнул с досадою: "здесь полон дом колдовства! везде и во всем наваждение!... С приезда мы все были люди как люди! пили много, правда; однакож и за обедом и после обеда, никому из нас, Евстафий не казался ни полубогом, ни героем, ни единственным красавцем в целом свете!..." Тут Воевода услышал, что черноглазая Лионетта тихо вздохнула; он остановился, как будто ожидал, что она будет говорить; но как Воеводина молчала, то он опять начал: "да, моя Лёню! не раз придется нам вздохнуть при воспоминании сатанинскаго вечера Графа Торгайлы! Непостижимо что сделалось со всеми под конец бала! я и не замечала Евстафия, был он тут или нет! да и кто будет замечать мальчика, в двадцати залах, наполненных гостьми?... Вдруг он появился как гений лучезарный! и все кинулось к нему, как будто к своему властелину, котораго увидели в первый раз!... Я так, кажется, толкнула Князя Г***, спеша уверить проклятаго найденыша в своем уважении, преданности и прося его униженно осчастливить меня своею дружбою!!!... Что тут делать, Лионетта! что тут делать! как это поправить? как завтра смотреть ему в глаза?"

   "Ах, думала молодая Лионетта, как не смотреть в эти глаза!... других нет таких на всем шаре земном!" Желая без помехи мечтать о глазах юноши Евстафия, прекрасная Воеводина так упорно держала сомкнутыми собственные свои глазки, что Воевода от чистаго сердца поверил ее глубокому сну и поохав еще несколько о всех неуместных вежливостях, наговоренных им: "мальчишке, найденышу, подкидышу", последовал наконец примеру супруги, и заснул сном правдивым.

   Из этих двух разговоров можно иметь понятие и о всех других. В каждой спальне толковали, судили, удивлялись, бранили, сожалели, стыдились, раскаивались, проклинали, ужасались; одним словом, все было перечувствовано и все высказано действующими лицами смешной вечерней драммы; каждая чета, более или менее хлопотала о том, как завтра спуститься с этой надоблачной степени уважения, какое оказывали приемышу Графскому, в продолжение остальной половины вечера.

   Молодым людям и девицам были отведены спальни в двух флигелях, построенных с правой и левой стороны замка, с которым они соединялись галлереею. Тем и другим отдано было по поскольку комнат в их полное распоряжение.

   Молодые люди сошлись почти все в одну горницу; некоторые легли уже в постель; другие сидели еще; иные ходили по комнате, подходили к лежащим, разговаривали и опять начинали прохаживаться.

   Молодыя девицы разделились на группы, из которых каждая отдельно заняла для себя комнату.

   Но и там и тут дело шло об одном и том же.

   "Теперь что скажете, друзья! не прав я?... Не любит Астольда всею душею своего пригожаго питомца?.." Признайтесь, что взгляды ея и выражение лица не оставили вам ни какого сомнения на этот счет!.... не правда ли?"

   Так спрашивал товарищей своих один из восьми или десяти молодых людей, ходивших фронтом по обширной зале, куда все они собрались чтоб провесть ночь вместе. Это был тот самый, который недели за две до Графскаго торжества, обвинял Астольду в тайной привязанности к Евстафию.

   Несколько голосов отвечало ему вдруг: "правда! правда! к величайшему сожалению нашему, правда! Как бы ни хотел кто из нас обманывать себя, невозможно!.. самое нежное: "люблю" не так ясно высказалоб это чувство как глаза ея! что значат слова против взгляда таких глаз!"

   "Пусть бы Астольда вонзила мне кинжал в грудь, но только с тем взором, каким смотрела на него, и я право не почувствовал бы никакой боли."

   "Она всем нам вонзила кинжал в сердце, по самую рукоять; а взор все-таки отдала Евстафию."

   "Я все еще не могу опомниться! не ужели это мы, - столько благоговевшие пред Графинею Торгайло! мы, преклонявшие колена пред бывшею Рокочувною, теперь побеждены ребенком?..."

   "Прибавь к этому: побеждены без усилия с его стороны, без стараний; он даже и не знает что мы отдалиб пол-жизни за любовь его прекрасной маменьки; он любит и любим, вот и все!"

   "Проклятый найденыш! его стыдно иметь соперником!"

   "Право?... вы так думаете? этому трудно поверить, Князь! я сам видел как вы, не смея даже обнять величаваго Евстафия, цаловали его в плечо и говорили что: "сочтете за счастие, если он удостоит будущую охоту вашу своего присутствия."

   "Не напоминай пожалуйста! я готов броситься грудью на мечь от одной мысли об этой адской нелепости!.. Поверитель однакож, друзья, что когда я все это делал и говорил, то в тоже время бранил себя глупцом и очень чувствовал, что поступаю неприлично!... но говорил потому, что не мог не говорить, а почему не мог, не знаю и не умею объяснить."

   "Нам нечего укорять друг друга; мы, кажется, все действовали в отношении к Евстафию, как лишенные всякаго ума и соображения; но от чего все это случилось, не постигаю!... пусть старики ласкали мальчика Евстафия и осыпали похвалами: они хотели польстить суетности Графа, и были сверх того отуманены полными покалами золотистаго венгерскаго; но мы, не побуждаемые ни одною из этих двух причин, от чего пустились на перерыв угождать, льстить, хвалить, ласкать, цаловать и поручать себя в дружбу Графскому приемышу?..."

   "Наваждение! непременно наваждение дьявольское было над нами этаго вечера!.. я кажется раз двадцать назвал Евстафия любезным Графом, хотя и думал в тоже время как называл, что он такой же Граф, как и мой стремянный!"

   "Не ужели Торгайло имеет в самом деле сумазбродное намерение просить у Князя позволения передать свое имя этому мальчишке?"

   "Видно что так, когда он с такою торжественностию обявил это всему собранию гостей своих; люди, подобные Торгайле, не говорят того, чего не намерены сделать!"

   "Как бы то ни было, а этот мальчик очаровал собою прекраснейшую женщину; без всякаго сомнения будет ея счастливым любовником; будет одним из первых богачей; будет Графом, будет иметь прелестную жену, и прелюдиею всех этих благ было ему сегодняшнее поклонение наше и непонятное унижение пред ним!"

   "Ну что сделано, того уж возвратить нельзя! припишем это тому очарованию, под властию котораго этот замок находится со дня своего заложения, по крайности так говорят во всей этой стороне; но надобно подумать, как нам распорядиться нашими, поступками и словами завтра."

   "Что касается до меня, то я уже буду знать как распорядиться, потому что как только почувствую хоть малейшее влечение увиваться около Евстафия и кланяться ему по сегодняшнему, то в туж секунду брошусь на коня и ускачу опрометью домой."

   Разговор молодых людей мало по малу настроивался на другой тон; уступая ветренности своих лет, они скоро начали находить смешным то, что сначала казалось им досадным, и чрез час они уже от сердца хохотали над сценами, происшедшими от всеобщаго восторга, внезапно овладевшаго ими при появлении Евстафия из своих комнат; они очень забавно копировали поступки свои, своих товарищей и многих важных старых панов Княжества Литовскаго, и наконец окончили веселую болтовню свою единодушным заключением: что Астольда ни сколько не любит Евстафия, но что и она также как другие была в этот вечер под властию враждебнаго обаяния той кикиморы, которая живет в ея замке сначала его построения и которой Евстафий главным любимцем.

   "Пора спать, товарищи!" сказал молодый Князь Г***; "завтра на охоту; завтра увидим славнаго Кауни, красу Литовских коней, как говорит мой батюшка, а он в этом знаток."

   "Твой же батюшка твердил весь вечер, что Евстафий настоящий полубог!"

   "И я скажу тоже! ведь главный его порок только тот, что он подкидыш и любимец дьявола; но его красота, рост, величавый вид превосходят все, что можно было бы сказать в их похвалу!... ну, да однакож до завтра! до завтра! Вот с ними со всеми! до смерти спать хочется." Все затихло в спальни ветренников, и глубокий сон овладел этою цветущею, полною силы и быстроты, юностию.

   В спальнях девиц не было такого шуму; оне не сожалели, не бранили, не хохотали, не делали планов на завтрешний день; не приписывали наваждению сильнаго биения сердца своего, при виде прекраснаго юноши Евстафия, не толковали о чувствах и выражении глаз Астольды, во весь вечер, оне не разу не взглянули на ея глаза, потому что им светили очи несравненно лучезарнее Астольдиных, по крайности им так казалось; каждая из них думала: "какое счастие было бы назвать своим такого прекраснаго юношу, как воспитанник Графа! как жаль, что произхождение его покрыто мраком! как жаль, что об нем носятся такие слухи! как ужасно, что он под опекою страшнаго Пеколы!... как жаль, что он христианин!... что за прелестный юноша этот Евстафий!.... как хорошо сделал Граф, что объявил его приемником своего имени!... вот будет Граф!... как ни хороши собою ваши знатные юноши, но будущий Граф Торгайло помрачает их, как свет солнца помрачает луну!... но что за мысль назначать ему в жену маленькую Астольду! не ужели старый Граф думает, что Евстафий до того времени никому не отдаст своего сердца!.. Все эти восклицания мысленныя оканчивались глубоким, скрытным, сердечным вздохом, и еще более скрытною, тайною мыслию: "на меня взглядывал он несколько раз так нежно, что я невольно краснела! нет! не будет он ждать возраста Астольды!!!" И боясь дать провидеть эту секретную мысль, ни одна девица не говорила об Евстафии; все они хвалили молодых людей, их ловкость, наряд; разбирали их достоинства; описывали наружность; иных выставляли в смешном видь; но до Евстафия не коснулись ни одним словом, как будто до чего заветнаго; и точно бедный, безродный юноша, с гибельным преимуществом, быть любимцем враждебнаго божества, был их заветною мыслию, заветным желанием, заветною надеждою!...

   "Кажется, я поторопился, моя милая Астольда," говорил Граф опечаленной Графине, цалуя ея белое как алебастр чело: "рано еще было мне объявлять свое намерение усыновить Евстафия; не понимаю, что сделалось тогда со мною! я как будто говорил и действовал не по доброй воле! как будто кто управлял мною!... этот вечер непостижим для меня!... Безумный восторг моих важных гостей, их низкие поклоны нашему Евстафию, униженныя прозьбы, удостоить своего знакомства, осчастливить дружбою - кажутся мне смешны и неуместны - только теперь, но тогда я считала всю эту шутовскую сцену унижения, должною данью моему будущему зятю!" Граф начал смеяться. "Не ужели это мое венгерское так напроказило?.... ты не видала всего, моя Астольда; но право поступки многих из вельмож могли подать сильное подозрение, что разум их не при них."

   Графиня молчала; она грустно склонила прелестную голову свою на грудь мужа! мысли ея, как бурный поток, неслись одна за другою, мутили и приводили в изнеможение дух ея! Воспоминание что она чувствовала к Евстафию, как смотрела на него, каким находила Графа, что мыслила, чего надеялась, - наполняли душу ея стыдом и отчаянием!.... "нет уже сомнения," думала она, "что слухи о чем-то сверхестественном на счет Евстафия, справедливы; гибельное влияние его два раза я уже испытала!..... Великий Боже! какого ужаса не должна я ожидать от этой враждебной власти!.... два рада уже огненный взгляд Евстафия приводил меня вне себя от восторга, любви, неги! я едва могла противиться желанию прижать его к груди своей, и сказать, что я люблю его!... я! тридцатилетняя женщина! мать скольких детей!.. жена благороднейшаго и великодушнейшаго человека!... Графиня Торгайло!... я, носившая некогда на руках Евстафия, этаго утра еще называвшая его сыном - я готова была броситься на грудь его и отдать ему свою душу, сердце, жизнь!..." Графиня овладела столько собою, что удержала вопль ужаса, готовый исторгнуться из уст ея при воспоминании столь непомернаго унижения; но невольный трепет изменил мучительному состоянию души ея.

   Граф испугался: "что с тобою, милая Астольда? ты не здорова? успокойся, мой милый друг; этот вечер утомил тебя! пойдем, я провожу тебя в твою спальню."

   "Я точно утомлена, мой милый Яннуарий, и очень желала бы не ехать завтра на охоту."

   "Завтра увидим, мой друг; может быть сон возвратить тебе силы..... сохрани Боже, если наша молодежь увидит, что их Дианы нет с ними.... к чьим же ногам повергнут они трофеи своих побед?... нет ни одного, который бы не мечтал стать пред тобою на одно колено, положить у ног твоих страшную голову вепря, им убитаго, или рога оленя, или даже целаго волка, и в награду прикоснуться устами к этой прелестной, белой, мягкой руке!..." Говоря это, Граф с добродушною усмешкою поцаловал несколько раз обе руки Астольды, поцаловал прелестное чело и розовые уста; пожелал доброго сна и, поруча ее защите патрона своего, святаго Яннуария, ушел на свою половину, где, не обращаясь уже мыслями к произшествиям этаго вечера, лег в постель.

   Сон начинал уже смыкать глаза стараго Графа, как легкий шорох у дверей заставил его взглянуть в ту сторону, там кто-то шевелился; слышалось Графу, что это существо стонет, охает и что-то бормочет... "Ну кто там?" спросил Торгайло с нетерпением: "что тебе надобно?" Бледный, трепещущей Клутницкий неверными шагами подходил к постеле Графа.

   "Ужасное несчастие, сиятельный Граф! горе! бедствие! неминуемая гибель угрожает знаменитому долу вашему! наконец разразилась над нами та туча, которая так давно уже грозила нам! наконец начал действовать демон, на пепелище которого злой рок заставил вас поселиться!..."

   "Да перестанешь ли ты выть сумазброд!..." закричал Граф, приподымаясь на постеле, "говори порядочно! что тебе там помстилось?..."

   "Помстилось! о Господи, защити нас! помстилось! увы, Граф, миновалось то счастливое время, когда нам только метилось! нет! теперь сатана действует на просторе!... мы на его земле! мы его данники!... мы бедные, несчастные, глупые старики!..."

   "Благодарю за честь, Клутницкий! ты как вижу теперь только поужинал, поди же пожалуйста вон, и не мешай мне спать; завтра разскажешь что такое сделалось; ступай же, ступай!"

   "Я поужинал!... то есть выпил лишнее, хотите вы сказать!... смотрите же Граф, пойдет ли на мысль ужин и вино..." Говоря это, Клутницкий шел к дверям спальни, и продолжал: "на долго! очень на долго и ваши ужины вам сделаются горьки!.. вот, сиятельный Граф! исполнилось то, чего должно было ожидать, поселившись на земле дьяволов."

   Клутницкий положил у кровати Графа обломки великолепнаго герба Графов Торгайлов. Граф смотрел на него в изумлении: "что это значит?"

   "В эту ночь бурею сорвало, ударило об землю и в дребезги разбило герб зиаменитаго дома вашего!" Клутницкий закрыл лице руками, и тяжело вздыхал."

   Граф переменился в лице. Он побледнел, и встал с постели. При всей твердости духа и ума своего, такое произшествие необычайное не мог он счесть обыкновенным или ничтожным! Впервые со дня супружества, сердце добраго Графа дрогнуло и облилось кровью, от какого-то мучительного предчувствия. Стараясь управиться с собою и скрыть впечатление ужаса, Граф разсматривал и оборачивал на все стороны обломки пышнаго, блестящаго герба своего. Наконец он победил себя.

   "Полно, мой добрый Клутницкий; не принимай в такую дурную сторону этаго сличая! что мудренаго, если сильным ветром сорвало герб, и если он, упав с такой высоты, разбился?... все это очень натурально!... совсем не от чего приходить в такой страх."

   "Ах, Граф Яннуарий!... ах добрый господин мой! еслиб вы знали!..."

   "Полно, полно Клутницкий! убери эти куски, и завтра приведи в порядок все, что испортил вихрь; на место герба пусть будут трофеи из оружий, шлемов, лат, знамен; произшествие же это надобно скрыть не только от гостей моих, но даже и от всех в доме; поручаю это все твоему благоразумие и усердию!"

   "Но, Боже мой! Граф! вы все-таки думаете что вихрем снесло ваш герб!..."

   "Ну да чем же еще? ведь я говорю по твоим словам; я не слыхал бури, но видно она была, когда ты говоришь что: бурею сорвало герб, ударило об землю, и в дребезги разбило! вот собственныя твои слова; об чем же ты еще толкуешь?..."

   "О нашем несчастии Граф! о нашем величайшем бедствии! буря выла и свирепствовала в одном только месте, а в полях, садах и вокруг замка все было тихо!..."

   Граф вышел из терпения: "ступай сию минуту в свое место, Клутницкий, и чтоб завтра всё было сделано так, как я приказал." Прежде, когда Граф начинал говорить этим голосом, то Клутницкий обыкновенно переставал разсуждать, и в туж минуту повиновался; но теперь страх чувствуемый им при виде разбитаго герба, был несравненно сильнее того, который бывало наводил на него грозный голос Торгайлы, и потому Граф был очень удивлен, когда Клутницкий, вместо того чтоб безмолвно выйти за дверь, подошел к нему еще ближе и, покачав грустно головою, стал говорить тихо и с разстановкою: "поди в свое место!... чтоб завтра было сделано!..." "Но кто ж знает, Сиятельный Граф, где это место, даже для вас. не только для меня?... увереныль вы, что увидите это: завтра... Взгляните на разбитый ваш герб! вспомните сколько лет был он неподвижен на своем месте! для чего пренебрегаете вы предостережением неба? для чего хотите, чтоб все погибли от того, что вы не имеете силы разстаться с злым духом при вас живущим..." Клутницкий не мог более говорить, потому что Граф взял его за плеча, оборотил к дверям и вытолкнул из комнаты, сказав: "берегись, глупец, чтоб я не забыл, что мы оба уже старики."

   Граф запер дверь и возвратился к обломкам блистательнаго герба своего. Теперь не для чего ему поборать тайнаго ужаса, который теснится в душу его! свидетелей нет! он один! Торгайло содрагается видя как разбился герб его; - повсюду угроза! повсюду предвещание бед и стыда!... здесь меч переломленный пополам; вот лавровый венец как будто втоптанный в грязь; вот дивной красоты конь, постыдно лишенный ушей и хвоста!... вот лев, у котораго отбилась его густая грива и замарано глиною грозное чело; а вот летящая стрела, у нее нет перьев и отломлено острие!...

   Долго стоял старый Граф, устремя грустный взор на разсыпавшийся герб свой. Прошедшая жизнь его представлялась ему окруженная невыносимым светом, среди котораго она одна только была мрачна и страшна как бурная ночь!... воспоминайте, сожаление, раскаяние, грызения совести, страх, ожидание давно предреченных бед; все, что так долго молчало в душе и памяти его, теперь пробудилось, ожило, воскресло, и с диким воем, - как слышалось ему в сокровеннейших изгибах сердца и мозга - приступало к его содрогающейся натуре человека... Торгайло в ужасе спешит из спальни... Но кудаж уйти от образа его преследующаго?... Граф проходит несколько горниц, без цели переходит из одной в другую... подходит к окнам.... растворяет их, смотрит на свои сады... смотрит на поля поблекшия, на небо звездное, на все смотрит! кажется все разсматривает! но он ничего этаго не видит! он даже не знает где он и что делает!.. он хочет только уйти, спастись от образа, так давно забытаго, так давно истлевшаго в земле, но который теперь ожил, появился снова, носится пред ним, смотрит на него!...

   Холодный пот покрывает чело Графа! голова его кружится! ему кажется, что по всем комнатам раздается гул погребальнаго звона!... этот гул!... Яннуарий собирает все силы разума, чтоб убедиться, что это мечта, что этаго нет!... нельзя! - звон раздается! колокол гудит, воет!... воет по всему замку! в каждой комнате, в той где он сам теперь, вплоть близь него!... Граф падает без памяти, и - ужасы минувшаго отлетают от него на несколько мгновений!...

  

   Настал день; все проснулось; все оживилось; первые лучи осенняго солнца отразились миллионами огней на убранстве верховых коней; их седла, узды, чепраки, блистали золотом, каменьями и жемчугом! Красота убора их равнялась только их собственной красоте.

   Более ста лошадей отличнейшей стати рисовались, красовались, скакали, прыгали, храпели и устрашали зрителей то грозным ржанием, то сверканьем быстрых глаз. Но вся их сановитость, огонь, быстрота, были ничто пред Кауни, при виде котораго страстнейшие охотники молчали; красноречивейшие не находили слов, красота его была выше похвал и выше возможности описать ее. Охотно каждый из знаменитых гостей Графа отдал бы за него всю свою конюшню; даже миловидныя пани и прелестныя панны готовы были бы отдать одна - богатое ожерелье алмазное; другая - великолепную повязку изумрудную; третья - дорогой пояс бриллиантовый; четвертая - двадцать ниток жемчугу крупнаго, круглаго.... деревню... все приданое пожалуй... одним словом, из ловких Полек и пригожих Литвинок, многия и многое отдали бы за красиваго Кауни, в какой-то неопределенной надежде овладеть чрез это приобретение и самим господином его. Но как этот Кауни к досаде одних и восторгу других, принадлежит: величавому юноше, Евстафию - ничтожному найденышу - первому красавцу в Литве - любимцу дьявола - будущему Графу Торгайле - подкидышу презренному - наследнику имени, богатства и будущему зятю стараго Графа: то и нет ни какой надежды получить во власть свою коня столь дивной красоты.

   Пока гордые кони бьют в землю копытами, покрывая пеною удила, скачут на дыбы и рвутся из рук сильных конюхов; пока Францишек обходит и осматривает всех и все; пока приказывает становиться в порядок псарям с их собаками, борзыми, гончими и, так называемыми волкодавами; пока все суетятся занять свои места, удержать порывы лошадей, повторяют сигналы на рогах; пока все это кипит, блестит, шумит и строится на покрытом, как бархатом, зеленою травою, Графском дворе, - в раззолоченной зале его был приготовлен сытный, роскошный, изысканный завтрак: редкие плоды и густое, ароматическое вино, манили взор, обольщали обоняние и услаждали вкус.

   Знаменитые гости сидели за столом со всею чинностию, внушаемою им высоким мнением о самих себе и - конфузным воспоминанием вчерашних странностей. Но скоро бокалы светлаго вине поселили в собеседниках дружескую разговорчивость; о вчерашнем старались забыть; а наконец и в самом деле забыли; всем начало казаться, что вечерний восторг их, был ничто иное, как нисколько излишне ласковых слов, сказанных ими любимцу хозяина из угождения, а более от действия превосходнаго венгерскаго, целые десятки лет стоявшаго в погребах Графа Торгайлы.

   Пред окончанием завтрака, Францишек, как главный ловчий, пришел доложить что все готово к отправлению на охоту.

   "Гдеж Евстафий?" спросил Граф. Тодеуш отвечал, что господин Евстафий еще не выходил из своих комнат.

   "Не худо было бы," сказал тихонько Князь Г*** одному из своих товарищей, "еслиб он и совсем не вышел; я, право, боюсь чтоб не было по вчерашнему."

   "В таком случае, Князь, шпоры доброму коню. Искушение, как любовь побеждают бегством."

   Граф удивляясь, что Евстафий так долго медлит в своих комнатах, тогда как распоряжение всею охотою было поручено ему, послал узнать что он делает и сказать, чтоб сей час пришел к завтраку.

   "Странно, если он до этаго часа покоится, юноша всегда столь деятельный и неутомимый."

   Ведь он знает, говорили тихонько один другому паны Литовские, знает, что он будет Граф, наследник, зять, получит титул, знатность, богатство... надобно приучаться к будущей роле своей! надобно протверживать ее! ну вот он и лежит в постеле, пока придут сказать, что все готово и конь у крыльца.

   Но Евстафий ни о чем так мало не думал как о сне; он проснулся на заре и с час уже как стоял над своим гением - покровителем, думая и передумывая, взять его с собою, или оставить на месте?... действием обаяния, непрестанно его окружающаго, он уже забыл, что вчера его Пекола, сам собою переселился из рукава в шкап; напротив думал, что как только пришел в свою комнату, так сей час вынул его и положил на прежнее место. Он бы до смерти испугался, еслиб уверился, что его деревянный друг имеет способность не только быть, где ему разсудится, но еще и давать его мыслям оборот такой или иной, смотря по обстоятельствам.

   Евстафий решился оставить идола в его шкапу. "Я точно красивее и счастливее, когда мой Пекола со мною, думал он, но ведь это от того... от того.., ну уж верно от того, что я очень привык к нему; люблю его!... я тогда, веселее, довольнее, как-то покойнее, даже здоровее, даже умнее, острее, более уверен в себе, все мне тогда удастся; самое простое одеяние мне всегда так к лицу, когда... когда он со мною, а от того и лучше становится моя наружность, и тогда меня более любят, ласкают." Евстафий затворил дверцы шкапа.

   Лакеи Евстафиевы вошли одевать его. "Какое платье угодно будет надеть господину Евстафию? спрашивали они, показывая ему несколько богатых полукафтаньев и кунтушей. Евстафий выбрал верхнее платье, темнозеленое бархатное, обшитое узкою золотою тесьмою, и белый атласный тюник; золотый пояс перетягивал тонкий, стройный стан его. Вообще весь наряд молодаго человека отличался простотою и тем явственнее выказывал чудную красоту его. Оконча свой убор, Евстафий отпустил служителей, приказав послать к нему конюшаго Горилу-Рогача.

   "Сего дня я поеду на Кауни," думал он, подходя опять к шкапу кумира и останавливаясь перед ним, как будто в какой-то нерешимости. "Почему бы не взять с собою Пеколу! что ни говорят, а в нем есть что-то счастливое для меня! право я возьму! Он отворил дверцы... "Но гдеж положить его?.. в вылет? ни за что! Кауни делает скачки по целой сажени вперед, да по два аршина вверх... и кроме того сколько придется скакать во весь опор! нет!, нет! в вылете опасно! потеряю!"

   Евстафий тщетно осматривается куда бы спрятать такое сокровище, каков его Пекола. Щегольское платье, красиво и ловко обтягивая стройные члены молодаго богатыря, не оставляет ни где ни малейшаго уголка свободнаго для помещения страшнаго спутника... Евстафий с сожалением смотрит на идола и ему кажется, будто какая-то искра участия засветилась в злобном взоре его... он вздрогнул и поспешно затворил дверцы шкапа. Вошел Рогачь.

   "Здравствуй Горило!" Безмолвный поклон был ответом. "На охоту я поеду на Кауни." Молчание. "Оседлать его." "Оседлан." "Ты поедешь за мною." "Не могу." "Как! почему не можешь?" "Я вывихнул ногу." "Так ты хромаешь?" "Да." "Скажи костоправу, чтоб осмотрел твою ногу." "Он видел." "Ну чтож?" "Велит лежать в постеле." "Напраснож ты и приходил; поди, ляг опять. Все ли у тебя есть?.. Исправноль получаешь свое жалованье?...." "Получу исправно." "Получишь? так тебе еще ничего..." Евстафий не кончил; страшное лице его конюшаго так сделалось похоже на безобразное лице Пеколы, что удивление и испуг сделали его безмолвным. В эту самую минуту отворилась дверь.

   "Граф приказал вам доложить, что он очень удивляется почему вы до сего времени остаетесь в ваших комнатах; завтрак окончивается и чрез четверть часа все отправляются на охоту."

   Проговорив это, Тодеуш поспешно ушел; Рогачь тоже исчез. Евстафий заперев на скоро шкап, где лежало его сокровище, перелетел как зефир все комнаты и корридоры и явился в зале в ту самую минуту, как все собрание шумно поднималось с своих мест и начинало готовиться к отъезду.

   В одно и тоже время, как Евстафий входил в залу с одной стороны, вступала в нее и Астольда с другой, в сопровождении нескольких молодых дам; все они были одеты в платья, приличныя для охоты, потому что все они располагались ехать верхами. Пожилыя дамы и очень молодыя девицы оставались в замке.

   При появлении Евстафия, все невольно обратили па него взоры, и все в глубине души признались, что ничего еще не встречали в жизни своей так прекраснаго как он.

   Евстафий в свою очередь затрепетал от радости, увидя что Астольда выбрала тот же цвет для своего платья и как будто согласилась с ним, чтоб одеться одинаково; на ней то же верхнее платье было темно-зеленое бархатное, подбитое белым атласом и обшитое узкою золотою тесьмою, и также золотый пояс стягивал ея тонкую, гибкую, восхитительную талию.

   Наконец все готово; лошади подведены; все охотники вышли на крыльцо; Евстафий не оставлял Астольды ни на секунду и как только подвели ея коня, то прежде нежели кто нибудь из двадцати юношей, бросившихся чтоб посадить ее на лошадь, успел сделать шаг, он поднял ее как легкое перо и посадил в седло с такою ловкостию и приятностию, что не одна молодая дама вздохнула, для чего не ей оказана эта услуга.

   В две минуты все блестящее общество охотников было уже на бодрых конях и быстрым галопом понеслось к назначенному месту. Это была обширная долина, верстах в десяти от замка; окруженная перелесками, мелким кустарником, в иных местах густым сосновым лесом; в иных болотами, поросшими тростником. Тут расположились все ожидать разнопородных зверей, которые, быв теснимы облавою, должны были со всех сторон выходить, выбегать, выскакивать на долину, где ожидали их стрелы, копья, мечи и кинжалы охотников.

   Чрез час начали показываться то там, то в другом месте зайцы и дикия коды; они быстро выскакивали на поляну, и, сделав несколько прыжков вперед, спешили опять спрятаться в чащу; но шум, раздававшийся по всему лесу, заставлял их с ужасом нестись на средину луга, занятаго охотниками. Шум усиливался от часу более и чем ближе стеснялся круг облавы, тем более выбегало зверей на долину.

   Прекрасный Евстафий, на своем статном Кауни, стоял вплоть у стремени Астольды. Гордый конь не изъявлял ни испуга, ни нетерпения, ни той неукротимости, с которою так трудно было управляться прежде. Казалось, что это благородное и прекрасное животное сделалось кротко как овечка. Но не таким был конь Астольды. Послушный, тихий до сего времени, теперь показывал сильное беспокойство и какую-то непонятную злость. Он храпел, крутил, головою, бил копытом в землю, поднимался на дыбы и начинал прыгать под своею всадницею. Хотя Астольда была очень смела и превосходно ездила верхом, однакож необыкновенная рьяность коня и движения, предвещающия его враждебныя намерения, начали тревожить ее, она оборотилась к Евстафию: "не понимаю от чего мой Ротвольд так сердит сего дня!... прикажи, сын мой, подвесть мне другую лошадь, или лучше всего дай мне своего Кауни, я вижу он смирен как...." Графиня не имела времени кончить. Сильный треск раздался в кустах и в туж секунду огромный вепрь, как молния, кинулся в толпу охотников. Его ужасные клыки, налитые кровью глаза, страшная щетина, непомерная величина всего тела, навели страх на некоторых из молодых лошадей, они стали пятиться, становиться на дыбы; тьма копий устремилась против лютаго животнаго; но быстрота, с которою он, так сказать, вторгся в круг охотников, не дала им ни времени образумиться, ни простору наносить удары; вепрь оставался невредим, а от его клыков не одна уже лошадь валялась по земле.

   Между тем как охотники на перерыв теснятся к зверю и от того более мешают друг другу, Астольда и Евстафий исчезли из этой суматохи неведомо куда.

   Услыша страшный треск в лесу, конь Астольды вздрогнул и уставил уши; но как только увидел черное, пыхтящее животное, с яростию несущееся прямо на него, то прыгнув в сторону, стал на дыбы и вытянулся так, что Астольда не могла удержаться в седле и упала с него прямо на руки Евстафию."

   Кажется, того только и ждал Кауни, кроткий, послушный Кауни, чтоб развернуть снова всю прежнюю лютость свою... Он заржал неистово, поднялся на дыбы и сделав скачок, на котором один только Евстафий и мог усидеть, полетел быстрее ветра и стрелы!. полетел чрез лес, рвы, кусты, луга, болота! ни что не может остановить розъяреннаго коня! с быстротою молнии проскакивает он темный сосновый лес! в болотах не вязнет, в кустарниках не задевает; непроходимая чаща дает ему дорогу! ни один прут не касается Графини, лежащей без чувств на руках Евстафия! конь скачет от часу быстрее! свирепеет от часу более! нет средств остановить его! Евстафий не может свободно управлять им; руки его заняты.... но хочет ли он этаго?... думает ли он о том, что лютый жеребец мчит его как вихрь?.. нисколько! богатырь безопасен! богатырь может остановить его в секунду, если захочет... Но он и не думает об этом! что ему за дело до того, что он скачет стремглав и Бог знает куда!.. он думает, он чувствует только то, что счастье его достигло верха; что сладостнее этих минут нет ничего в природе! Астольда, прелестная Астольда на его руках! близь сердца! на груди его! Ея прекрасная голова лежит на плече его! густые, волнистые волосы, то вьются в воздухе, то скользят по горящим ланитам юноши! белыя, атласныя руки крепко охватили и жмут стройный стан его! вот открываются глаза ея, которым нет ничего равнаго в красоте! вот ея дыхание веет теплотою на лице Евстафия! вот сердце ея бьется и трепещет близь сердца Евстафиева!... возможно ли теперь останавливать коня!... возможно ли добровольно отнять у себя рай!... нет! лети Кауни! лети быстрее ветра! хозяин твой счастливее... счастливее!... Но где найти сравнение для подобнаго счастия?... никакая дурная мысль не пятнает восторгов юноши: она не знакома ему; но для изъяснения того, что он чувствует, смертные не имеют слов! Евстафий страстно жмет к сердцу свое бремя, пламенно цалует уста красавицы, прижимает горячее лице свое к ея нежному лицу; вздохи теснят грудь его; полнота блаженства становится невыносима для него! Это страдание - полное счастья!...

   А Кауни все скачет, и все так же быстро! Евстафий этаго не знает, не видит, не чувствует, не замечает!.. ему кажется, что он несется на облаке! он ни о чем не может мыслить кроме непонятности, неожиданности своего благополучия... Астольда у сердца его! Астольда на груди его! уста Астольды пламенеют от огненных уст его! нежная, высокая грудь трепещет на его груди! сердца их бьются вместе и - одинаково сильно!

   Верить ли ему существенности этаго? точно ли Астольда на руках его? не сон ли? не призрак ли? не обаяние ль, подаренное ему добрым другом его, Пеколою? неужели это точно Астольда у груди его, близь сердца! смотрит на него! безмолвно... но на что ж слова такому взору! белыя руки все одинаково крепко обвивают стан юноши; ветер перевивает ея черные, шелковистые локоны с его темнокофейными кудрями... А Кауни все скачет, и все так же быстро!

   И так, это Астольда, первая красавица Литвы! прелестнейшая из всех женщин, со всеми своими восхитительными красотами брошена случаем в руки страстнейшаго любовника! прекраснаго, доблестнаго юноши, храбраго, смелаго, пылкаго Евстафия!... это ее жмет он к сердцу, ее покрывает поцалуями; он, который от одного прикосновения руки ея, чувствовал себя готовым умереть от восхищения! как же теперь перенесет он великость столь полнаго благополучия?... Астольда у него в руках! у него! Евстафий изнемогает от такой чрезмерности восторгов! голова его кружится, слезы брызжут на белое чело Астольды! он со стоном прижимает ее к груди своей... склоняет голову на грудь Астольды, прилипает к ней алыми устами, и свет начинает меркнуть в глазах, до сего не перестававшись метать молнии и дышать нежностию.

   "Пойдти полюбоваться и мне," говорила Теодора, взглянув в окно на толпу стоящую против крыльца, "что они там разсхваливают!.." Жена Тодеуша, не смотря на свои пятьдесят шесть лет, была женщина бодрая, здоровая и веселая; она проворно сбежала с лестницы, но двор перешла чинно, и важно присоединилась к группе, где был и муж ея.

   "Поделитесь со мною вашим дивом, господа; что это вы так разсматриваете, пане Клутницкий?"

   "Свою работу, госпожа Теодора; взгляните как хороша."

   "Ах, Боже милостивый, как это прекрасно! и как далеко должно быть видно, что за прелесть эти алыя знамена! как великолепно волнуются они в воздухе! какой блеск от золотых лат, щита, шлема! а эти золотые колосья со всех сторон! на них, кажется, как будто все это утверждено! как все красиво вместе!... но что ж это значить? растолкуйте мне, пане Клутницкий?"

   "Все это означает, пани Теодора, силу, могущество, знатность и богатство нашего Графа, поддерживаемыя изобилием."

   "А, вот что! умно придумано! но кудаж девался герб?"

   "Под этими знаменами и латами," поспешил отвечать Тодеуш. "Это ведь сделано на время; когда уедут гости, то все опять будет по прежнему... Но не пора ль нам заняться каждому своим делом? Поди, милая Теодора, ведь у тебя тьма тьмущая серебра на руках!"

   Теодора посмотрела на мужа, но заметя по его физиономии, что должайшее присутствие ея тут будет лишним, сказала: "да, в самом деле, я было и забыла; прощайте!" Она пошла, говоря сама с собою: "что-то кроется у них! в чем-то они таятся от меня!... Сегодня по утру Граф был бледен как мертвый! и как будто чем-то перепуган; а графиня? жалко смотреть: точно подкошенная лилия! вот то-то! села не в свои сани!.. ну уж где крестьянке быть графинею!.. за гордыню Бог наказывает?.. а диво однакож, как они могут так переменять лице! когда вышли к гостям, я не узнала их; точно ожили: глаза веселые, цвет прекрасный, на устах улыбка, совсем другие люди стали!"

   Пока Теодора так рассуждала сама с собою, муж ея заметил Клутницкому, что лучше б им разойтиться, а то еще кто нибудь выскочит к ним с распросами.

   "Да, да, пойдем по местам! что будет, то будет, а надобно опять готовиться к возне с этою ордою!. перед бурею всегда бывает тихо; так видно будет и с нами! не даром с таким блеском развернулся наш Граф; налетит на него туча черная!"

 &n