Дурова Надежда Андреевна - Гудишки

- однакож отвечал немедленно:

   "Способ его усмирять бешенаго коня очень странен; я сам не видал; но мне разсказывал Труглинский, что Кауни притих и сделался кроток от того только, что Горило положили руку на хребет его... Ах, Боже мой!... Ах ваше Сиятельство! что с вами? Боже мой! Графиня, Графиня!..." Францишек метался то к дверям, то опять к Графу... Яннуарий, при последних словах разсказа, отчаянно всплеснул руками, воскликнул: "теперь я погиб!" и упал в кресла без движения. Астольда, дети, Ольгерд, даже сам Евстафий прибежали, окружили Графа, и их ласки, слезы, попечения, успокоили несколько сильную и никому неведомую тревогу души его.

   Наступила полночь. Францишек давно уже поскакал в замок Графа, чтоб Горилу-Рогача, живаго или мертваго, привесть в Вильно. Дети Графа все заснули, всякая на своем месте, исключая маленькой Астольды, которая всякой вечер засыпала у матери на коленях. Ольгерд, сделавшийся, против желания Евстафия, неразлучным его спутником и даже будущим сподвижником, потому что определился в одну с ним дружину, сидел теперь в комнате его, разговаривая очень весело об ожидающих их битвах.

   Граф близ Астольды перебирал задумчиво светлорусыми кудрями маленькой дочери, сидящей на ея коленях.

   "Полно, милый Яннуарий! успокойся! оставь мысли, неприличныя тебе, как воину и христианину! Благородному ли Торгайле опасаться безсильных чар какого нибудь глупаго чародея?... Войди в себя, любезный супруг! рассмотри все это очами разума, прибегни к Богу, если уж в самом деле фантомы твоих мыслей принимают формы вещественныя; употреби все, чтоб только выдти из этаго непостижимаго уныния!"

   "О Астольда! это он! это заклятый враг мой чудовищный Воймир! страшный чернокнижник!.. повесть моего преступления, раскаяния и угрызения совести была столь мучительна для меня, что я уже и не упомянул обстоятельства, которое часто тревожило дух мой, если приходило на память; я разсказывал тебе, что происки и хитрости Воймира, которыми старался он завладеть моим богатством и званием, казались мне, не только не опасны, но и очень смешны; я всегда думал, что скорее он будет у меня конюхом, нежели заступит мое место в ряду Литовских дворян. Это предположение или уверенность, я имел безразсудство высказать ему в глаза, со всею надменностию вельможи, знатнаго и богатаго. Воймир был труслив, но ярость овладела им в эту минуту! Он стал передо мною, глаза его засверкали, волосы поднялись и голос сделался громовым: "когда я буду у тебя конюхом, тогда ты дашь мне плату за труды мои такую, которую и за обладание престолом заплатить было б слишком дорого!.. постарайся не забыть этого, Торгайло!" Буйный и неукротимый, я не обратил ни какого внимания на пророческий тон его угрозы, язвительно осмеял его гневную выходку и скоро совсем забыл об ней. Но теперь, когда необычайная прозьба Горилы заставила меня несколько подробнее осведомиться об нем, я узнал от Францишка такия обстоятельства, который не оставляют ни какого сомнения, чтоб это не был сам Воймир. Его эти два природныя возвышения по сторонам лба; его налитыя кровью, как у дикаго кабана, глаза; его цвет лица ефиопский; его сатанинское уменье и способ укрощать бешеных лошадей; он довел его до совершенства после женидьбы своей на жидовке. Об этом разсказывали как о необыкновенном чуде..."

   "Я слышала все это, мой добрый Яннуарий; но как до сего времени имела всегда тебя, образцем моего способа видеть вещи и судить о них, то и считала все эти слухи вздором, разсеваемым простым народом, который, по невежеству своему во всяком поступки, сколько нибудь необыкновенном, видит и хочет видеть непременно что либо чудесное, приписывает его чародейству, власти злаго духа и разсказывает с прибавлениями, до нелепости искаженными."

   "Все твои доводы, милая жена, исполнены ума и совершенно справедливы! Я стыжусь сам своего страхи; но тем не менее уверен, что это Воймир, и предчувствие ужасов леденит душу мою."

   "Но ведь Францишек говорил тебе, что Горило средних лет; а Воймир, ты сам разсказывал, старее тебя, и так ему должно быть шестьдесят семь; это возраст преклонный, а не средний, вот уже и есть несообразность думать, что Горило и . Воймир один человек. Сверх этаго неужели родственник твой выучился этой глубокой и таинственной науке, то есть кабалистике, для того только, чтоб преобразоваться в твоего конюха?"

   "Увы, Астольда! страшусь я, что на все твои вопросы участь моя даст тебе кровавые ответы!"

   Астольда замолчала. Мрачныя предчувствия Графа давно уже сообщились и ей. Безплодныя усилия ея победить их и разсеять грусть мужа, уничтожились последними его слонами. Супруги сидели в безмолвии, положа руки свои, держащия одна другую, на мягкия, шелковистыя кудри спящей малютки. Казалось, они считали присутствие этого дитяти защитою от бедствия их ожидавшаго.

   Перед разсветом возвратился Францишек с известием, что Рогача в замке нет и в деревне то же нет, что на распросы его отвечали: что хотя и был один из переселенцев этаго имени и почти такой наружности, но что он умер вскоре по переезде своем в имение Графа, и что вся его семья тотчас же по смерти его возвратилась в прежния места своего жительства. Донесение Францишка заключилось разсказом, ужаснувшим чувствительную Астольду до того, что она лишилась чувств. "Кауни издох самым страшным и необыкновенным образом. За четверть часа до смерти своей, он зачал неистово ржать; за несколько секунд возвратилась ему вся неописанность красоты его, нисколько секунд это был прежний Кауни; но вдруг все жилы его вздулись, ржание до невыносимости сделалось ужасным; в нем слышались как будто вопли; он делал скачки, на которые не льзя было смотреть без смертельнаго ужаса; все убежало, все скрылось!... Несчастный Кауни с корчами и ревом испустил дух и в туж секунду на место красиваго коня увидели мы безобразную глыбу, ни на что не похожую... Тут было все и не было ни чего! не льзя было назвать что - вот это глаза, ноги, голова, уши, однакож видно было, что безобразные наросты, их заместившие, имели что-то схожее с ними. Я видел все это своими глазами и до сих пор еще не могу опомниться ни от страха, ни от удивления! Чудовищный труп лежит и теперь; ни кто не смеет подойти к нему... Страх быстро расходится по народу, сбираются толпами на графский двор, смотрят с ужасом, теснятся, жмутся один к другому, отступают, прячутся за плечо один другаго и наконец стремглав бегут домой... Я так и оставил, что люди толпами шли смотреть злополучнаго Кауни и толпами же с ужасом убегали обратно."

   Граф вынужден был ехать сам обратно в замок, чтоб властию своею прекратить опасныя сходбища крестьян к страшному трупу коня.

   Удивление и ужас Графа были почти более, нежели ужас и удивление толпы, его окружавшей. Они видели только необычайность, жертву злобы нечистаго духа: но Граф предугадывал, что это имеет связь с бедствиями, ему предназначенными, и не сомневался, что служит началом и предвестием их.

   И на этот раз одни только верные служители Графа исполнили страшную обязанность зарыть искаженнаго Кауни в землю на том же месте, где он лежал; одни только: Францишек, Тодеуш, Труглинский и даже престарелый Клутницкий, засыпали землею яму, в которую свалили эту огромную, черную глыбу, за неделю до того бывшую прекрасным конем.

   Целый год Граф и Евстафий подвизались против врагов своей отчизны. К удивленно всех оба они, не смотря на большое различие лет и опытности, не уступали один другому ни в личной храбрости, ни в искусных распоряжениях. Граф был неутомим, как юноша; Евстафий дальновиден, как опытный полководец. Хотя место, им занимаемое, требовало более исполнительности, нежели распоряжений; однакож, если они случались, то были делаемы с прозорливостию и соображением, удивлявшим даже и старых воинов. Обязанность Графа, состоявшая в том чтоб повелевать и распоряжать, не мешала ему летать вихрем впереди своих дружин и рукою, не ослабшею еще от лет, поражать врагов так, что павшие от его меча не вставали уже более.

   Но ни опасности, ни труды, ни ежедневная близость смерти, ни безпрерывная деятельность, не могли изгнать ни на минуту из мыслей Графа образа умирающей Гедвиги. - Он снова сделался неразлучным его спутником; также и угрозы Воймира. Глаза его видели безпрестанно милую девицу, на век заснувшую.. Ему казалось, что голова ея все еще лежит на его плече. Слух поражался безпрерывно словами: ты дашь мне плату, которую и за обладание престолом былоб слишком дорого дать.

   Евстафий то же имел своего спутника. Он мешал ему жить, не давал дышать, терзал душу, мутил разум, воспламенял кровь и заставлял - не искать смерти но - желать ее другому и именно своему благодетелю!... Спутник этот был - голова Пеколы. Евстафий нашел ее в своих вещах; и хотя с ужасом и омерзением выкинул за окно, однакож как только надобно было ему что доставать, всегда рука его находила прежде всего эту уродливую голову. Наконец он перестал ее выбрасывать; оставил в покое, но все, что было ему нужно, приказывал доставать воину, при нем находившемуся (Граф не взял с собою ни кого из людей; вернейшим из них поручено было смотрение за замком и прислуга для Астольды, а другим не доверял Граф, опасаясь болтанья их на счет произшествий в замке). Воин всегда безпрепятственно доставал и обратно прятал, что требовалось; жилистая рука его никогда не сталкивалась с головою страшного Пеколы, постоянною обитательницею Евстафиева чемодана.

   Предосторожность Евстафия не послужила ни к чему. Правда, что красивая белая рука юноши, не хватала более гадкую голову своей бывшей игрушки, но тем не менее она была с ним неразлучна: всякую ночь являлась она ему во сне, сверкала на него глазами кровавыми и горящими как раскаленный уголь, и рядом с нею Евстафий видел Астольду то лежащую на руках его, как в день охоты когда унес их Кауни; то сидящую в своей комнате и отдающую в его волю белую, прелестную руку; то встречался томный взор ея, то слышался тихий, нежный шопот: она называла его своим милым Евстафием! то чувствовал он трепетанье сердца ея близ своего, то теплое дыхание ея разливалось по его лицу; то румяныя уста жгли поцелуем его щеку... Всю ночь изображения эти менялись и следовали безпрерывно одно за другим, всю ночь Евстафий переходил от восторга к ужасу, от ужаса к восторгу; потому что пред всеми этими рисунками его прошедшаго счастия безпрерывно каталась адская голова, сверкала глазами и усмехалась так, что Евстафия обливал холодный пот. За минуту до пробуждения все исчезало: Астольда изменялась, взгляд ея блистал гневом и укоризною, как в тот раз, после котораго Евстафий не смотрел уже более в глаза ея. Этот взгляд приводил в трепет юношу, возвращал ему сущность его бедствия и он просыпаясь слышал, что ему шептал на ухо хриплый голос: "здравствуй Евстафий, сын мой и ни чей более!... твой отец всегда с тобою!"

   Неудивительно, что после такой ночи, днем Евстафий бросался в величайший пыл битвы, бросался на копья, мечи, встречал их грудью; но они притуплялись, ломались коснувшись ее! Евстафий выходил невредим из всякаго сражения и, ища спасения от взгляда Астольды и голоса Пеколы, находил славу, лавры, похвалы и почести. Его считали храбрейшим воином из всех дружин Литовских. Не было уже сомнения, что великий Князь их охотно утвердит его приемником имени Торгайлы, разумеется тогда, когда он сделается его зятем; и хотя зависть еще шипела в сердце кой-кого из вельмож, но не смела уже шипеть слишком громко.

   Дни Евстафия были посвящены славе, ночи - ужасам, восторгам, воспоминаниям и наконец страшным помышлениям о возможности скорой смерти Графа!... Всякую ночь постоянно жаркой поцелуй Астольды жег кровь его; гневный взгляд пронзал сердце и голос Пеколы, зовущей его сыном, приводил в ужас, ярость и отчаяние!...

   В одно утро мера терпения юноши переполнилась; все доброе оставило его; решимость на всякое злодеяние заняла все его сердце... оно горело огнем адским... рука его ищет и в секунду находит голову Пеколы; он вынимает ее, ругательно смотрит на нее: "и так ты отец мне, дьявол! хорошо! будь по твоему!... нет, правда, по моему; я сам назвался твоим сыном! пусть будет так!... но за чем же, батюшка, другой отец мешает счастию вашего сына? за чем эта леденеющая уже масса перехватывает огненные поцелуи моей Астольды? разве настоящий отец мой так упорно за мною следующий, не может остаться один властелином моей участи? Мы видим тысячи мечей и копий всякой день!..." Евстафий бросил голову на пол и отвернулся от нее с презрением: "мерзкий сатана годится только на зло: любовь Астольды была не его дело! дивная красота моего незабвеннаго Кауни тоже не от него ! нет! пролкятый урод способен делать только такое зло, которое уже для всех и со всех сторон зло!... О Астольда! Астольда!.. поцелуи твоих прелестных, свежих уст!... отдай мне их, адская голова проклятаго отца! отдай на один только день и я с тобою, всюду с тобою во всю остальную жизнь мою!"

   "Тебе легко будет взять их самому." Раздалось близ дверей Евстафия и вошел Граф.

   "Доблестный сын мой, любезный мой Евстафий! военачальники наши посылают к великому Князю известие о благополучном и славном для нас окончании войны; все единодушно назначили тебя этим вестником, как храбрейшаго из храбрых, поезжай немедленно, сын мой, и будь также вестником счастия, в семье нашей - передай матери твоей поцелуи отца. В след за тобою отправлюсь и я, не прежде однакож получения ответа на донесение нашего полководца. Прости, сын мой! Спеши исполнить лестное для тебя поручение."

   Граф ушел. Евстафий за год до этого, может быть, изумился бы такому чудному стечению обстоятельства, которыя, как казалось, доставляли ему то, о чем он только что просил деревянную голову кумира. Да, за год было бы чему удивиться, но теперь! теперь ни что уже не удивляет Евстафия! "Благодарю! говорит он, обратя глаза свои в ту сторону, куда бросил голову Пеколы: благодарю! ты в самом деле добрый отец! теперь я не сомневаюсь, что ты все доставляешь мне."

   Молодой человек отправился в Вильно ни мало не заботясь припрятать голову страшилища; он был уверен, что она уляжется сама в его чемодан. Что-то говорило ему, что дни счастия и восторгов снова настанут для него. Передай поцелуи! твердил он сам себе; легко будет взять самому!... верно, верно я буду счастлив по прежнему! Астольда выкупит взгляд свой тьмою нежных ласк, этих ласк, за которыя я готов отдать не только жизнь свою, но и душу.

   Астольда в продолжение целаго года, пока муж ея и воспитанник пожинали лавры на полях чести, жила в Вильно. Замок ея окруженный двенадцатью деревнями без имени, остался пуст; никто не хотел жить в нем. Напуганным крестьянам слышалось, что в полночь раздавался там погребальный звон, и они говорили один другому: "это Гудишек! его мучит злой Пекола!"

   Иногда Клутницкий, с двумя верными сотрудниками своими, Тодеушем и Францишком, уступая убеждению Графини, а еще более своему неизменному усердию, приезжал в опустевший замок, чтоб привесть в порядок все, что имело в этом нужду. Они отворяли все окна, чтоб освежить внутренний воздух комнат; стирали пыль с мебелей, вытрясали богатые ковры и, пробыв тут до вечера, снова все запирали и уезжали, не дожидаясь пока ночь застигнет их в месте, "полном дьявольщины," как говорил Клутницкий; одна только Евстафиева половина оставалась всегда неосмотренною, как потому, что была заперта, своим обитателем, увезшим с собою ключи, так и потому, что Клутницкий ни для чего в свете не решался и близко подойти к ней. На все прозьбы Тодеуша, позволить осмотреть те комнаты, и на его замечания что необходимо надобно отворить их, хоть для того, чтоб впустить свежаго воздуха, отвечал: "что будет то будет, добрый Тодеуш, а проклятая дверь никогда не отворится моею рукою, ни твоею также, с моего согласия; сатана живет там; это его жилище! тяжело дышать близь этой двери! нет, нет Тодеуш! пусть отворит ее та рука, которая затворила!"

   Со времени Графскаго бала прошло более полутора года. Прекрасная Нарина, старшая дочь Торгайлы, разцвела как величавая лилия... но она цвела уединенно. Все знаменитое юношество Литовское было на полях битвы и только по слуху знало какая драгоценность блистает в стенах замка Торгайлы. Окончание войны давало волю юному воображению их рисовать картины самыя восхитительныя: "райския наслаждения ожидают нас, говорили они друг другу." "Что за восторг летать в мазурке с дивною Нариною!... Она, говорят, лучше матери!" "Вряд ли это возможно!" "Ах, правда, правда! нельзя быть лучше прелестной Астольды!" "Чудная женщина! во всем чудная! Что например подумать о ея неизменяющейся молодости?" "Не настоящее ль это очарование!"

   "Разумеется! в этом уже ни кто и не сомневается. Чей замок стоит на заколдованном месте, тот должен испытывать какия нибудь и последствия такой выгодной оседлости."

   "Как нельзя более выгодной! всегдашняя молодость и дивная красота; такия последствия очень приятны и очень желательны для всякаго!"

   "Конец дело венчает. Что-то будет далее? ну, как Астольда состареется в один день? и кто нам поручится, что Нарина не подурнеет в две секунды, как смертный грех?"

   "А нам что до этаго? пока молода прекрасная Графиня - угождай ей! целуй полу ея платья, подавай стул; провожай в костел и на прогулку. Пока прелестна юная Нарина - летай с нею в мазурке, носи цветы ея у груди своей и говори ей в полголоса, что она царица всего ее окружающаго. Но когда одна состареется, а другая подурнеет, так разве мало в Вильне молодых и прекрасных?"

   "Равных им нет и не может быть! к томуж я видел Нарину когда они только что приехали к нам и...

   "Ну что "и?" отдал ей сердце?... хотел бы жениться на ней? поздо! Ее назначают Евстафию, и надобно признаться что он по всему, как достойный жених ея, так достойный и приемник Графскаго имени! Низкая зависть неприлична нам и мы должны отдать справедливость Евстафию. Он красивейший и неустрашимейший из наших героев!"

   "Но ведь неустрашимейший и красивейший мог бы и непонравиться, так тогда почемуж не предложить себя на место его?"

   "Я очень бы желал, чтоб он не понравился; но, кажется, это не возможно! самое самолюбие признается, что он прекраснейший юноша в целом государстве."

   "Ну там увидим! на нашей стороне перевес тот, что мы новы для Нарины, а с Евстафием она росла вместе."

   "Не забывайте также и Ольгерда, товарищи, эту тень Евстафия, сестрица если не достанется братцу, то достанется другу его."

   "Перестань зловещий Авгур! на этот раз ты обманулся; Евстафий столько же друг Ольгерду, сколько и каждому из нас. Друг! Евстафий друг!.. мальчик этот смел и хорош собой; но сердце и душа у него дьявольския, он никого и ничего не любит."

   "Вот как решил! а прекрасная маменька! величавая Астольда! разве забыл охоту на другой день имянин?"

   Не один из молодых витязей вздохнул, вспомня как Астольда была зброшена с седла прямо на руки Евстафияя, котораго Кауни в туж секунду и умчал вместе с нею из вида их.

   "Гудишек! Гудишек! мой Стасiо Гудишек!! кричала маленькая Астольда, бросаясь в руки Евстафия; Ах, маменька! иди скорее! вот наш Стасiо приехал, вот мой Гудишек! посмотри, мама, как он хорош! точно цветок!" Дитя обнимало шею Евстафия обеими руками и целуя безпрестанно его глаза, губы, щеки, повторяло: "Гудишек! мой миленький Гудишек! Стасiо!"

   Астольда, с ясным, безмятежным взором, подала руку молодому человеку, приблизила его к себе и нежно поцеловала его алыя уста.

   Хотя пламень любви Евстафия был не тот пламень, который мы знаем, видим и сравниваем с ним наши чувства, здесь, на поверхности земной! Его пламень был частица огня преисподняго, никогда негаснущаго; но юноша столько уже понимал теперь приличие, что не прижал Астольды к груди своей! не назвал милою, обожаемою Астольдою! прошедшаго как будто не бывало. Он дал себе клятву никогда не входить в ея спальню, никогда не возобновлять сцен минувшаго счастия; но изступленный поклялся также что Астольда будет принадлежать ему законно: "я буду обладать тобою, прекрасная Графиня! ты будешь моя! хотяб для этаго нужно было разгромить всю Литву, не только одну седую голову, которая так не во время заслоняет от меня твою очаровательную красоту."

   "Супруг ваш, Графиня Астольда, сделал мне поручение; не знаю позволите ли мне исполнить его?"

   "Какое ж это поручение, что для исполнения его нужно мое позволение?"

   "Граф поручил мне передать все его поцелуи."

   "То есть отец твой поручил тебе передать его поцелуи твоей матери! тут не для чего просить позволения, ни называть меня Графинею Астольдою, сын мой."

   Евстафий прильнул огненными устами к розовым устам Астольды. Поручение исполнено; Евстафий взял опять на руки маленькую Астольду, на одну он посадил ее, другого обнял юную Нарину и попрося у Графини позволения удалиться, пошел с ними в сопровождении других сестер в комнаты, ему назначенныя.

   "Не дивлюсь пристрастию Графа Торгайлы к его воспитаннику: молодой герой, настоящий полубог! так говорил Великий Князь Литовский, смотря в след Евстафию, летевшему, как бурный вихрь, на статном коне своем. Само воображение не может представить ничего так прекраснаго! не правда ли Сендомирский?"

   "Совершенная правда, Государь!"

   "Рождение его, как я слышал, покрыто неизвестностию?"

   "Говорят так: Торгайло привез Евстафия с собою, когда возвратился из своего продолжительнаго странствия по чужим землям, - и всегда избегал всяких объяснений об этом предмете."

   "В таком случае последуем и мы его придиру, любезный Сендомирский. Надобно уважить тайну стараго Торгайлы."

   Молодые придворные стороною намекнули о странных слухах на счет того, что Евстафий от детства находится под покровительством Пеколы. Государь обратил это в шутку, говоря что тем лучше для Евстафия, если у него воспитателем богатый вельможа, а дядькою страшный подземный бог; с таким человеком не худо жить в ладах, господа; и я подам вам пример: Торгайло просил утвердить Евстафия приемником имени и титула его в тот день, в который он обручится с его дочерью. Я непременно положил исполнить эту прозьбу и очень благодарен судьбе, что столь великую награду пришлось отдать храбрейшему воину в целом войске; без этаго обстоятельства мне было бы несколько трудно угодить и старому Графу и грозному Пеколе.

   Придворные сказали, что воля и пример их государя были всегда для них законом самым священным, и что они все находят очень приличным для юноши с такими великими совершенствами, какими отличается Евстафий, быть одним из знатнейших и богатейших магнатов края Литовскаго.

   Князь, опасавшийся несколько гордости и строптивости своих дворян, был обрадован и приятно удивлен скорым их согласием с его волею. Разговор обратился на дочерей Графа Торгайлы.

   "Которую ж из них назначает он быть женою Евстафия? спрашивал Князь стараго Сендомирскаго; кажется ты, любезный мой Воевода, сосед его по имению и верно часто бываешь у него. Правда ли что все его дочери редкия красавицы? Я видел одну только, старшую; но она уступает в красоте своей матери."

   "Кто ей не уступает, Государь! такой красавицы земля Литовская никогда еще не имела! но если б Астольда могла еще лет десять остаться такою как теперь, то мы увидели бы ее побежденную красотою ея дочери, теперь еще четырех летняго ребенка; это дитя будет уже истинное чудо когда выростет, и ее-то Граф назначает в жену своему воспитаннику."

   "Наш добрый Торгайло всю свою жизнь делает одне странности!"

   Этою сентенциею князя кончился разговор.

   По замирении Литвы с Польшею, Граф остался жить в Вильне. Различнаго рода занятия, сношения с двором, воспитание дочерей, распоряжения по значительной степени, занимаемой им в войске изглаживали мало по малу внутреннее безпокойство его. Все прошедшее казалось ему то печальным, то страшным сном, давно минувшим; Евстафия любил он теперь еще боле, если можно так сказать, нежели прежде. Тогда любовь его к прекрасному ребенку была соединена с мучительным чувством виновной совести, сожаления, раскаяния; всех тех мук, какия разрывали душу его при виде черт, напоминавших ему его Гедвигу и то, что она от него погибла. Время, переменяя дитя в юношу изменяло и сходство его с несчастною Аграновскою. Хотя оно оставалось еще в главных чертах лица, но не носило уже на себе того отпечатка невинности и кротости, которые были главною прелестью лица Гедвиги.

   Красавец - богатырь был предметом удивления всех, кто знал его. Не смотря на гордость свою, благородное юношество Литовское невольно признавало, что соединение столь великих доблестей с столь необычайною красотою делает Евстафия первым между ними и что сравняться с ним нет ни какой ни возможности, ни надежды.

   Между тем юноша, предмет любви, зависти, удивления и гордости, - горел, снедался огнем страстной, ни на секунду неугасавшей любви к Астольде; вся душа его, все помыслы были заняты безпрестанно возрастающим желанием получить ее в свою власть.

   Евстафий потерял уже и самую тень добродетелей. Ум его работал так, что голова Пеколы сверкала глазами от радости. Все планы, составляемые Евстафием, были достойны его покровителя - сатаны. О смерти Графа, естественной или нет, он помышлял как о событии желанном и радостном. Гибель юнаго и прелестнаго семейства, казалась ему веселым пиром! "Я бы очень рад был, думал он, еслиб добрый Пекола мой подготовил какой нибудь счастливый случай, который разорвал бы все эти цепи, связывающая мою Астольду! оне только удерживают ее упасть в мои объятия и признать своим обладателем... Но чегоб то ни стоило, прекрасная Торгайло, а ты будешь моя! тебе не кого будет любить кроме меня. все твои опоры упадут и ты сама первая будешь рада, что я один останусь тем, на кого ты должна будешь опереться."

   Адская лава огненной страсти, клокотавшая в душе Евстафия, не мешала ему сохранять все наружное приличие, налагаемое на него отношениями его к Астольде и Графу. Всякой, кто видел его подходящаго к Графине чтоб дать ей сыновний поцелуй, ни как не подозревал, что ощущения сердечныя молодаго человека, в эту минуту, были ни чем не лучше ощущений тигра, готоваго броситься на свою добычу. Это уже был не тот Евстафий, который таял нежностию, прижимая уста свои к розовым устам прелестной Графини! не тот, который пил блаженство в пылающих любовию глазах Астольды! нет! далеко не тот! теперешний Евстафий ознакомился уже с пролитием крови! целый год занимался этим! для него не новое видеть предсмертныя муки людей! мысли его об этом предмет страшно проникать и страшно описывать! Каждое утро, вместо того, чтоб вознесть мысль свою к Богу, он думает: "и сего дня отец, дай мне силы не изменить себе!" К какому ж отцу взывает он? и в чем не изменит себе?

   И так Евстафий, соблюдая строжайшее приличие, всякое утро, в присутствии самаго Графа, дает Астольде поцелуй утренняго поздравления или приветствия! Кто бы посмотрел на благородную и величавую осанку юноши, на эту восхитительно - прелестную голову, так мило сближавшуюся к голове Астольды, никогда б не поверил, что под этим светлым лаком всего прекраснаго кроется густой мрак злодеяния, постоянно обдумываемаго.

   Близится день рождения Астольды; Граф располагается праздновать его в своем замке на пустыре. Так называла он его шутя, с первых дней его заложения. В этот же день отпразднуется совершеннолетие и обручение Евстафия, и в этот же, объявится ему, что он утвержден в титуле и имени Торгайлы и также в качестве наследника его; и наконец в тот же самый день дается название двенадцати деревням, окружающим замок и принадлежащим ему; и тогда же все они подарятся Астольде и дочерям ее. Для празднования всех этих событий, Граф назначил целый месяц.

   Снова ожил замок. Снова засуетился старый Клутницкий, говоря поминутно: "что будет, то будет, а праздник зададим на славу! чертям не удержаться как начнет греметь музыка по всем местам и целый месяц!"

   Новый герб, гораздо богаче и блистательнее перваго, был утвержден над фасадом замка, при радостных восклицаниях всех служителей Графа; для этаго случая им сделали богатое угощение на дворе замка. Конюшни снова наполнились отличными верьховыми лошадьми; Труглинский гордо расхаживал между ними и отдавал приказания конюхам. Четвероногие красавцы весело ржали и прыгали, бреча серебряными цепьми, которыми украшены были их недоуздки вместо повода. Один только Ротвольд стоял повеся голову, и позолоченая цепь его не шевельнулась. Иногда он тихо подымал красивую морду свою и, жалобно заржав, клал ее на широкое окно своей конюшни. Под этим окном рос высокой репейник, так высокой, что рост его превосходил далеко, рост человека он рос густо и качался беспрестанно! безпрестанно, ни на минуту не останавливаясь; от этаго движения издавался звук, наводивший грусть на того, кому случалось проходить мимо. Тут был зарыт Кауни. Репейник, покрывший это место, противостоял не только времени и стихиям, но также и усилиям человека... Если упрямое растение скашивали, оно вырастало в одну ночь и по прежнему качалось и жаловалось! Если его вырывали с корнем, вырванное засыхало, а могила Кауни покрывалась еще гуще новым репейником, и тот качался сильнее и звуки были жалобнее. Оставили в покое репейник, но хотели перевесть Ротвольда в другую конюшню; достигли этаго с трудом, но тотчас же возвратили его на прежнее место: он зачал так жалобно и громко ржать, не переставая ни на минуту, что ни кто не имел духа ни слышать, ни переносить этаго, и его отвели опять в его конюшню; здесь бедный конь от утра до вечера смотрит на качающийся репейник и изредка ржет печально и тихо.

   Снова шум! снова блеск! снова музыка гремит! снова горит солнцем пышный замок! нет ни где малейшаго уголка темнаго или печальнаго, исключая однакож места, где качается высокой репейник. Тут только мгла, которую тысячи светильников не могут разогнать! и близ нее, стоит теперь Евстафий; мрачно, как ночь, прекрасное лице его! Воспоминания рисуют ему прошедшее: - его покойное, безмятежное детство, исполненную радостей юность! чувства кротости, веселия невиннаго, любви сыновней... на веки угасшия в душе его!... Он сожалеет о потере этаго невозвратимаго счастья, но при одной мысли отдать за возврат минувшаго свое теперешнее чувство - содрагается! видеть в Астольде - мать, не хочет он за обладание целым светом! однакож могила добраго коня, в первый раз им увиденная, как магнитом влечет его к себе. Он остается подле нее, хотя близится уже час, в который Граф назначил объявить всем гостям своим утверждение великаго Князя Литовскаго, делающее Евстафия приемником его имени, титула и богатства.

   "Кауни! мой прекрасный Кауни! не иметь уже мне коня, подобнаго тебе!... Не все ль дары твои, таинственный и ужасный отец, так прочны будут, как был этот! кто поручится мне, что я не потеряю в одно мгновение силу, юность, красоту! Кто поручится, что Астольда, эта красавица не земная, не превратилась уже в гадкую старуху!... Ведь ты бог зла, чудовищный отец! тебе наши бедствия - забава."

   Евстафий раздвинул не много высокой репейник и прислушивался к его безпрерывному жалобному гулу; казалось ему, что по средине растений кто-то скрывается и хриплым шопотом зовет его: "господин Евстафий!" Изумленный молодой человек наклонился внутрь густаго репейника; в его чаще он мог только разсмотреть два, как разкаленный уголь, глаза; они смотрели на него в выражением злобы и насмешки. "Кто ты? за чем тут спрятался?" Делая эти вопросы, Евстафий не переставал всматриваться в предмет, поселившийся в репейнике, и наконец ясно увидел огромную голову своего родителя. Евстафий ни сколько не удивился и не смутился; он ожидал что будет далее. "Войдите сюда, господин Евстафий, прохрипела голова, мне нельзя показаться на этот яркий свет."

   Удивляясь несколько, что голова Пеколы так церемонно величает его господином Евстафием, юноша вошел в средину высоких репьев. Мрак еще более сгустился тогда, однакож не помешал молодому человеку увидеть, что предмет, почитаемый им за голову Пеколы, был ни кто иной как Горило-Рогачь.

   "Что ты делаешь тут? за чем спрятался?" спрашивал Евстафий, разсматривал с изумлением своего бывшаго конюшаго, и находя что он как две капли воды стал похож на его благодетеля и отца - грознаго Пеколу.

   "Я дожидался вас, потому что был уверен в вашем приходе к могиле Кауни; а спрятался для того, что меня давно уже ищут по приказанию Графа; - богатому вельможе не хочется заплатить по условию... Но время дорого, господин Евстафий, мне некогда разсказывать вам всего, однакож я имею в виду сделать вам добро и его кроме меня никто сделать не может. Я знаю что вам надобно; чего вы сильнее всего желаете и только колеблетесь употребить то средство, которое одно может привести вас к цели... Вы достигнете ее завтра, если поступите как я вам назначу." Евстафий слушал с тайным ужасом и радостью, от которой однакож замирало его сердце: цель его была обладание Астольдою; препятствием - жизнь Графа. Как узнал это Горило? и как поможет успеть?

   "Граф, стал говорить Рогачь, притягивая к себе ближе смутившагося юношу, Граф назначил для объявления вашего новаго достоинства и прочих семейных разпоряжений своих час полуночи!.. Этот счастливый час был благоприятен настоящему владетелю места, где построен замок Торгайлы и как нарочно - всегда и все начинания гордаго вельможи замышлялись в этот час и следовательно были под властию и управлением главнаго господина. Выслушайтеж меня внимательно и если сделаете по моему наставлению, Астольда будет ваша!"

   Евстафий вздрогнул от отвращения. "Возможноль! такой скаред, ничтожный конюший, смеет произносить имя знатной госпожи и первой красавицы, и еще так свободно!"

   "Да! Астольды! повторил Рогачь, как будто отвечая на мысль Евстафия. - Ее ведь вы добиваетесь? слушайте же: теперь половина двенадцатаго, вас уже ищут везде; ровно в двенадцать, при звуке труб и литавров, при радостных восклицаниях, Граф объявит вас своим приемником, наследником и Графом Торгайлою; в этуж самую секунду он сделает вам предложение... не мое дело какой будет ваш ответ на его предложение, но только с окончанием его подайте Графу вот это письмо и - препятствия к обладанию Астольдою изчезнут в одну секунду."

   Евстафий смотрел на письмо: "как оно опять перешло к тебе?"

   Отвечать было не кому; Горилы не было уже в репейнике; а на дворе и в садах раздавалось несколько голосов, зовущих Евстафия.

   С нежным восторгом смотрела Теодора на величаваго Евстафия; во всем блеске красоты и юности стоял ея богатырь, окруженный многочисленною толпою вельмож, витязей, прелестных дам, очаровательных девиц. "Посмотри, Тодеуш! посмотри! с кем сравнять его!... слов недостает! что за рост! что за стан! что за осанка!... настоящей царь!... лучше нежели царь!... человек ли он?... люди не бывают так уже через чур хороши, что даже не найдешь и слов разсказать! и это мой воспитанник! я выкормила его! взрастила!..."

   "Замолчи жена! послушаем что говорит Граф; видишь ли? он подносит ему свой герб и Княжескую грамоту... Посмотри как он принимает... хоть бы и царю принять так свою корону!"

   Теодора положила руку на рот своего мужа, чтоб прекратить его замечания. В зале царствовала глубокая тишина: торжественный час настал! час благопоприятный, как говорил Рогачь, настоящему владетелю того места, где построен замок Торгайлы.

   "Милый мой Евстафий, сын, данный мне волею провидения! утеха и подпора старости моей! прими дар моего имени, титула и богатсва, дар утвержденный волею нашего Государя! не столько снизхождение к моим прозьбам, сколько желание достойно наградить безпримерное геройство твое, заставили его согласиться и утвердить тебя в качестве и звании Графа Торгайлы с полным правом наследовать все мое имение."

   Вельможи теснились к Евстафию, желая высказать ему их пышныя и надутыя поздравления, полныя лести и лишенныя всякой искренности; но Граф остановил их движением руки. "И это еще не все, любезный сын, - чтоб ты принадлежал мне по всем связям смертных, я избираю тебя зятем своим. Намерение мое было выдать за тебя меньшую дочь мою Астольду, я полагал ее прекраснейшею из всех; но она еще дитя, будущее известно одному Богу! Ты теперь вступаешь в возраст любви и так предлагаю тебе выбрать в жену ту из дочерей моих, которой сердце твое отдает более преимущества. Капеллан замка обручит вас и мы отпразднуем вашу помолвку вместе с возведением тебя на степень высшаго дворянства. Говори, любезный сын, которая из них будет подругою и спутницею жизни твоей?" Граф показывал рукою на прелестную группу юных девиц, дочерей своих.

   Без малейшаго замешательства, неколеблясь ни секунды, берет Евстафий подносимый ему герб и грамоту, но не с покорностию, не с лгобовию сыновнею благодарит он Графа за этот дар - напротив он принял его как должное, и с выражением лица и взора, возвратившим бедному Графу в одну секунду воспомивания и ощущения его многолетних бедствий, стал говорить. - Слушая его, вельможи и витязи, старцы и юноши, девицы и дамы невольно отступили.

   "Принимаю с благодарности, любезный отец, дар вашего имени и имущества; я буду достоин его; но от втораго дара вашего отказываюсь решительно и навсегда! дочерей ваших я привык считать сестрами, и сердце мое не имеет и не будет иметь к ним чувств любовника и мужа; однако же, в качестве приемника вашего имени, я исполню все обязанности брата. Теперь, батюшка, позвольте мне, в новом моем звании, быть ходатаем за одного просителя." Говоря это, Евстафий подал письмо Горилы.

   Казалось, Граф увидел призрак смерти. Лице его покрылось бледностию, члены дрожали; он держал роковое письмо, котораго не мог не узнать - и глухой стон его наводил ужас на все тьмочисленное собрание, его окружавшее... Наконец он воскликнул голосом жесточайшаго отчаяния: "Евстафий! ты отвергаешь дочерей моих! и ты, о верх злополучия! отдаешь мне это письмо!"

   "Да, Граф! да, почтенный родственник мой! я пришел за моею собственностью; дворянин слово свое должен здержать."

   Все с ужасом оглянулись туда, откуда неслись эти слова, сказанныя громовым голосом, и все узнали чудовищнаго Воймира. Евстафий узнал только Горилу-Рогача.

   Все взволновалось; все вдруг зачали осыпать Графа упреками: "Как, Граф! вы осмелились пригласить в наше общество гнуснаго жида!"

   "Вы не постыдились открыть двери дома вашего злобному волшебнику!"

   "Проклятому кабалистику - ученику дьявола!"

   "И вы смели ввести его в среду ваших гостей!"

   "Как вы смели! как вы решились так оскорбить нас!"

   "За кого вы принимаете нас!"

   "Вы безсовестный человек, Граф!"

   "Чтоб не сказать более, я уезжаю!"

   "Вы безчестите себя, Граф!"

   "Вы мараете имя Торгайлов!"

   "Только седины ваши спасают вас от наших мечей."

   "И вы христианин! лучше было бы остаться верным своим богам, чем поступать за одно с дьяволом!"

   "Страшно и безчестно оставаться долее! едем! едем!"

   Все общество бросилось к дверям и в две минуты залы опустили; на дворе слышалась страшная суматоха; наскоро запрягали лошадей в экипажи; поспешно выезжали, и менее нежели в четверть часа, мертвая тишина воцарилась в замке в котором было столько шуму, радости блеску, столько планов, надежд!... все исчезло, все затихло, все разрушилось!

   В огромной раззолоченной зале, пышно убранной, ослепительно освещенной, сидел Граф в мертвенном оцепенении, устремя на Воймира глаза, в которых рисовался ужас, смертный испуг и безотрадное отчаяние. Воймир стоял перед ним наступя ногою на герб, который был поднесен Евстафию. В зале не было никого: гости, люди, жена, дети и Евстафий исчезли в один миг.

   "И так, Граф, пришло время к расплате!.. Я был вашим конюшим, как вы некогда пророчествовали мне; а вы за эту должность дадите мне ту плату, которую я то же предрекал вам!.. честное слово Литовскаго магната должно быть здержано: дочери ваши принадлежат мне: Евстафий, преемник имени вашего, отказался от них. Ободритесь же Граф и посмотрите беде вашей смело в глаза! Вы попрали ногами кумир грознаго Пеколы; поругались богами своей земли; презрели завещание вашего деда!.. Но вот герб ваш под моими ногами! и вот послушайте прощальный вопль дочерей ваших: они идут туда где я давно их ожидал... Предсказание збылось - имя ваше погаснет!"

   Воймир исчез или ушел, несчастный Граф этаго не видал: слух его поражали жалобные голоса дочерей, которыя призывала то его, то Астольду; маленькая дочь кричала пронзительно: "Стасiо! Стасiо, Гудишек! отними меня! скорее отними! Стасiо! Стасiо!." Голос малютки затих последний.

   Муки ада были ни что в сравнении с муками, какими терзалось сердце Графа! Силы оставили его! тщетно хотел он звать на помощь; голос замер в груди его. Он влачился от двери к двери, тогда как тут надобна была быстрота стрелы; он слышал жалобы, плачь, всхлипывания дочерей своих, слышал как они говорили: отец наш! любезный отец! Граф Яннуарий! помилуйте нас! защитите! за что вы нас отсылаете?.. батюшка, простите! что мы зделали!.. о Боже! Боже! посмотрите, батюшка, какое чудовище ведет нас! отнимите, ради Бога отнимите! Плачь и жалобы становились от часу слабее и затихали в отдалении; а несчастный Граф ходил тихим шагом по обширным залам пышнаго замка; ухватясь руками за седые волосы свои, он повторял шопотом: "дети мои! дети мои!.. Астольда! Етстафий! Спасите их, для имени Божия спасите!.."

   Когда вопли затихли совсем, Граф упал. На другой день он пришел в чувство, но не в разсудок. Ум его помутился на всегда. Воевода Иоахим Сендомирский, приехавший было ссориться с ним за приглашение к торжеству проклятаго жида - кабалистика, нашел беднаго Графа уныло бродящаго по всему дому; безумный взгляд его пронзил жалостию сердце старика Сендомирскаго. "Что это у вас сделалось?" спрашивал он Клутницкаго.

   "Ах, вельможный пан Воевода, что будет, то будет, а лучше бы нам было умереть всем, вчера по утру, чем дожить до такой беды!" Старый Клутницкий никогда не плакал, а теперь слезы градом скатывались на его седыя усы.

   "Где ж Графиня, дети, новый Граф ваш? зачем они не при нем как можно оставлять его одного!"

   "Неволя оставила! Не знаю где Графиня и Евстафий; но бедныя девицы уведены сатаною, как полным хозяином этаго места!.. Сердце разрывалось смотреть на них: оне шли, быстро шли за огромным чудовищем, и, казалось, добровольно; потому что он не дотрогивался до них, однако ж их горький плачь, призывы на помощь, мольбы, упрашивания, показывали что они влекутся силою, которой не могут противится."

   "Чтож вы не отняли?"

   "Не могли! мы все стояли тут и плакали на - взрыд; но с места здвинулись тогда только, как жалобы и рыдания бедных девиц затихли в отдалении. Тогда мы все опрометью кинулись вон из замка, но нигде уже ничего не видно и не слышно было; светил только месяц в высоте, а в поле ни что не шелохнуло и не шевельнулось. Воротясь мы нашли замок совершенно пустым. Один Граф лежал распростершись на полу; Графини и Евстафия не нашли ни где; многочисленная прислуга их также вся пропала без вести. Одни только мы, давние, коренные слуги Графа Торгайлы, остались при нем: я, Тодеуш с женою, Францишек, и Труглинский; последний воет теперь над телом Рогвольда, который в эту ночь издох близь бугра, под которым лежит Кауни.

   Граф жил еще целый год после ужасной ночи, но никогда не приходил в разсудок. Все дни, с утра и до вечера, бродил он по комнатам, точно теми же тихими шагами, какими шел на помощь к увлекаемым детям своим; он безпрестанно хватал себя за седые волосы и до последняго часа жизни в глазах его изображался тот ужас, который объял его при отказе Евстафия и появлении Воймира.

   Страшное произшествие разнеслось всюд