Дурова Надежда Андреевна - Гудишки

утствии нашего яркаго солнца, восхитительной Графини Астольды взглянуть мельком на ея неразлучнаго спутника, прекрасного Евстафия."

   "И что ж он видит тогда?"

   "Что видит? разумеется, видит красавца-юношу; но дело в том, что он замечает?"

   "А что на пример?"

   "Да то, что черные глаза его не оставляют ни на секунду милаго лица Астольды"

   "Так только-то? да ведь и мы смотрим на нее, не спуская глаз неужели из этого надобно заключить что все влюблены в нее?"

   "Все! все до одного! даю в заклад свою голову! говорите по совести, кто из вас не отдал бы половину жизни своей за один месяц благополучия - быть любовником Астольды?"

   "Всю жизнь! всю! что за половина! всю! за один поцалуй! виват прелестная Торгайло?..." Так кричала вся бурная молодежь.

   "Очень рад," начал опять говорить тот, который ручался головою, что все влюблены в Графиню: "очень рад, что восторг ваш оправдывает догадку хладнокровнаго наблюдателя, в разсуждении чувств Евстафия."

   "Как!... почему оправдывает?"

   "Ну, да если уже вы, которые видите Графиню только в собраниях, процессиях, прогулках; в блестящем наряде; с наружностию, хотя полною достоинства, но по большой части, важною и холодною; когда уже вы пришли вне себя от восхищения, при одном только предположены получить любовь ея; посудите же теперь, что должен чувствовать юный, пылкий Евстафий, видя ее всякой день, одетую просто, мило, свободно! видя как темно-русыя локоны ея, без лент, без ниток жемчугу, непринужденно раскатываются по прекрасным плечам, вьются вдоль стройнаго стана, колышатся на высокой груди! видя взор черных глаз полный неги, огня, томности! кроткую усмешку розовых уст, и - чувствуя ласковое, материнское прикосновение белою, как бархат мягкою, атлас гладкою нежною рукою горящей щеке своей! сообразите все это и скажите, что должно произсходить в душе Евстафия?"

   "Горе нам!... но ему, горе несравненно жесточайшее!"

   "Что ж говорит твой хладно кровный наблюдатель о чувствах самой Графини?"

   "Он? ничего. Но я, основываясь на его замечаниях об Евстафие, говорю и утверждаю, что Графиня не равнодушна к своему питомцу и, от того равнодушна ко всем нам."

   "Не верим! не верим! мы все очевидцы! все готовы поклясться нашими мечами, что Астольда любит мужа искренно; притворство не могло бы достигнуть до такой степени правдоподобия, и возможно ли подозревать благородную Торгайло в этом низком пороке."

   "Признаюсь вам, что в этом случае и я теряюсь в догадках, я сильно подозреваю, что Графиня любит Евстафия; но так же как и вы уверен в нелицемерности любви ея к мужу; не знаю как согласить это, и не знаю, как объяснить вам, почему я убежден и в том, и в другом."

   "А вот мы все это разсмотрим на празднике. Если в самом деле Графиня способна ценить кого нибудь выше своего мужа, так пусть же это будет кто нибудь из нас доблестных Литвинов, а не подкидыш Христианской."

   "С Христианством нам скоро придется свыкнуться; мы не жрецы, пусть они хлопочут, как хотят, чтоб остановить этот бурный поток, который начинает врываться к нам от наших соседей, а мы будем смотреть на вещи, как должно."

   "То есть, ты хочешь сказать, наше вероисповедание наполнено вздором, что мы кланяемся уродам, которые один другаго гаже и страшнее."

   "Да, кстати о наших уродах. Слышал ли ты что красавчик Евстафий под непосредственным покровительством одного из них самаго гадкаго и самаго страшнаго - грознаго, мстительнаго Пеколы."

   "Христианин под покровительством Пеколы! за что такая милость?... кажется, нашему Пеколе со всем незнакомо ни что похожее на милость; его дело мучить, по крайности так говорят наши жрецы."

   "Кто знает, что задумал страшный бог?... кто знает, какими путями хочет он дойти до кровавой цели своей?"

   "Ты, как вижу предполагаешь, в нем со всем не свойственный ему способ действий; по твоему Пекола начинает хитрить, идет окольными дорогами; надевает личину доброты на страшное лице свое, и пестует Евстафия, чтоб удобнее задушить!... В таком случае видно что и злобный бог применяется к обычаям; теперь у нас все изменяется, изменился и он."

   "А что уже всего не понятнее друзья, так это странный выбор Пеколы!... что ему в этом Евстафие? взялся бы за Графа, как за отступника от веры отцев своих; ведь всем известно, что Торгайло природный Литвин и что отрекся веры своей и поругался кумирами, гораздо прежде нежели лучь Христианства начал проникать в нашу тьму идолопоклонскую."

   Некоторые из молодых людей сказали, что они впервые слышат чтоб Торгайло был Литвин, что они всегда считали его Поляком. Тот, который обратил их внимание на чувства Евстафия, сказал, что знает это от того же охладевшаго от лет, который так прилежно следит взгляды и поступки Графскаго питомца, когда он вместе с его женою.

   "Но ктож он такой, этот охладевший?"

   "Ответ на этот вопрос поведет к другим вопросам; это ведь очень длинная история; скажу вам только то, что он близкая родня главному жрецу, и дальняя самому Графу; что эти два родства делают почему-то его непримиримым врагом Торгайлы; когда нибудь на досуге я разспрошу его подробнее о причинах этого недоброжелательства."

   "Да имя-то, имя! неужели оно заколдовано, что ты не хочешь его сказать?"

   "Хуже нежели заколдовано, друзья! этого вечера я не скажу вам его, не хочу лишить вас покойнаго сна. Пора нам домой.... прощайте!"

   "Постой! постой! полно выдумывать несбыточности, ведь ты знаешь его имя, однакож спишь кажется не хуже никого из нас!... полно, говори: кто он?... как зовут его? ведь узнаем же и без тебя; пересчитаем по пальцам всю родню главнаго жреца."

   "Этого не досчитаетесь!.... я думаю, что вы вряд ли его и знаете."

   "Не будет ли это Воймир?"

   "С демонским лицем?... но он, кажется, слишком стар, чтоб подмечать за молодыми людьми: что и к кому они чувствуютъ!... он?.. ли? отгадали мы?"

   "Отгадали.... это чудовищный Воймир, родственник и непримиримый враг Графа Торгайлы!"

   "За что же эта вражда?"

   "Я уже сказал вам, что это длинная история, разсказывать некогда; но эссенция всего та, что хотя Воймир заклятый враг Торгайлы, но враг безсильный, ограничивающийся только тем, чтоб подстерегать и делать открытия, в каких именно сношениях могут быть между собою Евстафий и Астольда."

   "Однако же, я думаю, что он делает это с целью?"

   "На верное."

   Молодые люди долго еще разсуждали о Торгайле и его семье, о красоте Графини, любви Евстафия, ненависти Воймира, и о многом другом, о чем нет надобности разсказывать; наконец продолжительный разговор их кончился единодушным решением: ехать на бал и охоту, а там что будет, то будет, как говорит пан маршалек Клутницкий.

   "Сего дня ровно пятнадцать лет, моя Астольда, как я приехал в корчму твоего отца! пятнадцать лет, как я счастливейший человек в мире! сего дня день твоего рождения, милая супруга! прийми мое поздравление и этот подарок!" Говоря это старый Граф, Яннуарий Торгайло повязывал на белую шею Астольды две нитки жемчугу, редкой красоты и редкой величины. Графиня вздохнула; никогда не могла она встретить радостно день своего рождения: он был также и днем смерти ея отца Между тем Граф смотрел с восторгом на жену свою: "Как ты очаровательна, моя прелестная Торгайло! нельзя поварить, что пятнадцать лет уже как ты за мужем! ты точно также прекрасна теперь как была в день своей свадьбы!... Я даже несколько стыжусь того, что ты кажешься не только мало чем старее нашей четырнадцатилетней Нарины, но еще ты же лучшая роза в этом юном семейном цветнике нашем: дочери далеко не равняются тебе в красоте!"

   Астольда невольно усмехнулась: "милый Яннуарий, на похвалы твои я могла бы отвечать тем же, сказать что ты и теперь еще красивейший мущина в целом Княжестве, еслиб только взаимныя похвалы наши не были несколько странны теперь! столько уже времени как мы принадлежим друг другу и..... вот дети наши!"

   Одиннадцать дверей Графа и Графини Торгайло вошли, прелестныя как сама любовь: старшая, Нарина была живым изображением Графа; остальныя десять походили: некоторыя, на Астольду; другия на Кереллу, а самая меньшая обещала затмить красоту матери, и быть похожею на свою покойную прапрабабку Нарину; имя ей было Астольда. Граф взял на руки маленькую дочь свою, ей в этот день минуло три года; красота ребенка восхищала обоих супругов. Обыкновенно Граф дарил дочерям своим, которыя все были имянниницы в один день с матерью, потому что у Литвинов день рождения и имянин один и тот же; дарил им вещи, свойственныя их возрасту; так сделал он и теперь; роздал им множество блестящих безделиц, исключал старшей дочери, которая получила драгоценный пояс. Дети были в восторге, но маленькая Астольда, держа в руках раззолоченную куклу, казалось, была недовольна и как будто хотела плакать.

   "Чтож, Астольденька, разве твоя игрушка не хороша?" "Не хороша!" Граф приказал принеси их несколько: "ну, вот, выбирай любую." "Все не хороши!" говорило дитя, отворачиваясь и ложась на плечо Графа." "Какую же тебе надобно? - других нет, хочешь взять у которой сестры игрушку?" "Нет!" и ребенок начинал плакать.

   "Чтож тебе надобно, миленькая? полно плакать; скажи!....." Дитя обняло шею отца, приложило ротик свой вплоть к его уху и шептало: "у Стася есть игрушка в шкапу, я ее хочу!...." Но как маленькая Астольда очень еще худо говорила, и сверх того тихо, то Граф не понял и не разслушал; он оборотился к няньке: "не разумеешь ли ты чего она хочет?" и когда дитя повторило свои слова няньке, то она с видимым замешательством передала их Графу.

   "Ну, чтож, сходите к Евстафию, какая там у него игрушка?... принесть ее сюда; видно он для Астольды и приготовил ее; ступай принеси."

   Девка пошла. "Вот сей час Астольденька!" Граф сел подле жены и посадил маленькую Астольду на колени к ней: "Чудная красавица будет эта маленькая плутовочка," говорил он, щекоча беленькую шейку дитяти; "странно как она похожа на твою прабабку; это видно теперь даже; хотя старухе было сто двадцать кажется, а наша Астольда еще дитя, однакож сходство так велико, что вот кажется вижу саму Нарину! а что всего странице, так то, что дитя ведь прелестно как Ангел; старая прабабка была уже дурна как нельзя более, и все-таки малютка наша точно вылита в нее."

   Девка, посыланная за игрушкою, возвратилась без нее; в след за нянькою пришел Евстафий; дети окружили его; цаловали, хватали за руки, тянули каждая к себе; маленькая Астольда протянула к нему руки, лепеча: "Стасiо! Стасiо"! миленький Стасiо-гудишек!"

   "Что ты говоришь, милочка?" спросил Граф несколько нахмурясь: "Стасiо! гудишек-Стасiо!" лепетало дитя, силясь сползти с колен матери на пол, чтоб бежать к Евстафию.

   "Как это дурно, милая Астольда" сказал Граф жене своей:" что люди наши продолжают называть Евстафия этим странным и вместе глупым именем; верно от них слышат и дети. Позвать ко мне Клутницкаго."

   Между тем Евстафий подошел к Астольде; легкий трепет пробежал по всем членам стройнаго юноши, когда он приложил румяныя уста к белой руке прекрасной Астольды; он поздравил ее с днем ея рождения; но когда Графиня хотела поцаловать его в лице, как мать цалует сына, то Евстафий с приметным ужасом уклонился от этаго, и чтоб скрыть странность своего поступка, схватил на руки малютку Астольду, которая не переставала кричать: "Стасiо - гудишек, дай куклу!" и унес ее к себе.

   "Ты забываешь мои приказания, Клутницкий!" стал говорить Граф вошедшему управителю: "я давно уже сказал тебе, чтоб люди не смели называть Евстафия гудишком; но они, как замечаю, не перестают, и видно зовут его так и при детях; тебе нельзя этаго не знать, и слабость твоего управления мне очень неприятна, возьми свои меры, господин маршалек, и чтоб я не слыхал никогда, и ни от кого этаго нелепаго названия.

   Клутницкий ушел, бормоча сквозь зубы: "что будет, то будет, а сатана останется сатаною, хоть отдавай по двести приказаний на каждой день!.... слабость управления! мудрено управиться с целыми сотнями, которыя в один голос зовут его гудишком!... послушалиб вы сами, сиятельный Граф!.... слабость управления!... я не слабо управляю там, где дело идет о людях; но где замешается любимец Евстафия!... смотрите Граф, не поплатиться б вам дорого за старые грехи!"

   Не смотря на свое бормотанье, пословицы и восклицания, Клутницкий передал людям Графа, его приказание с приличною управителю строгостию, и не слушая ни чьих возражений сказал: что перваго, кто осмелится произнесть слово: Гудишек, Граф вышлет совсем из своих владений и лишит навсегда своего покровительства.

   По уходе, Клутницкаго, Граф предложил Астольде итти к детям на половину Евстафия, куда они все убежали в след за ним.

   Граф и Графиня Торгайло застали всех детей своих в радостном восторге, скачущих вокруг маленькой Астольды, которая сидела посереди комнаты на ковре и держала, прижав к себе обеими руками, давняго друга Евстафиева, его бывшую игрушку, предмет страха и гонения почтеннаго дядьки Тодеуша, держала эта малаго уродца Пеколу, завернутаго в лоскут золотой парчи; все девочки взявшись за руки плясали вокруг ребенка и пели хором: "Стасiо, Стасiо наш братишек! Стасiо, Стасiо наш гудишек!" Пляска и пение детей прерывались их же громким смехом, которому причиною была крошка Астольда, певшая во весь голос тоже что и они.

   Шум их был так велик, что они и не слыхали прихода своих родителей. Граф остановился в дверях и остановил Астольду за руку; ему хотелось полюбоваться свободною игрою детей своих; взор его с любовью переносился с одного пленительнаго личика на другое третье, четвертое и далее!... сердце отцовское и гордилось, и трепетало, и таяло нежностию при виде этих невинных и прелестных как весеннее утро детей, но вдруг глаза его встретили отвратительную голову Пеколы, рядом с очаровательною головкою, его маленькой Астольдочки!..

   Хотя Граф совсем не был суеверен и ни как не считал Пеколу чем нибудь другим, как просто деревянным истуканом; однако же теперь он затрепетал невольно, схватил ребенка на руки, вынул поспешно из рук его кумир Литвинов и бросил его на пол. Стремительность Графа испугала детей, Графиню и Евстафия. Маленькая Астольда плакала и тянулась с рук Графа на пол, где лежал Пекола завернутый в парчу. Во всякое другое время вид этаго гадкаго идола окутаннаго в золотистом покрывале, был бы смешон даже для взрослых людей, но теперь и самыя дети не смеялись, они смотрели на игрушку с каким-то страхом, котораго никогда еще не чувствовали.

   Между тем Граф, досадуя на то, что уступил странному ощущению, а еще более на то, что ощущение это похожее как нельзя более на страх, не перестает и теперь тревожит сердца его, подошел с Астольдою к окну; он старался отвратить внимание ребенка от Пеколы, указывал ей на разные предметы; но видя что она безпрестанно оборачивает головку, и просится на пол, сделал усилие над собою, и волею разума, победив невольное замирание сердца, посадил дитя на ковер, взял в руки идола и отдал дочери играть, говоря весело: "безобразие этой гадкой куклы лучше всякой красоты влечет к себе детей какою-то неодолимою силою!... как это Еветафий ты сберег до сих пор такую дрянь? давно бы надобно забросить."

   Евсгафий не слыхал слов Графа, также как и Графиня; глаза юноши, полные огня и неги прильнули, так сказать, к прелестному лицу Астольды, она впервые не понимая чувств своих, не понимая что делается с нею, сидела в креслах, устремя большие очаровательные глаза свои на Евстафия. Взгляд молодаго человека действовал на нее, как взгляд гремучего змея; она не могла перестать смотреть на него, все ея существо летело к нему; она едва дышала, сердце ея билось, грудь трепетала; удивленная Графиня не понимала, что за ужасное, что за тягостное, что за сладостное чувство наполнило вдруг и душу, и сердце ея! не понимала от чего Евстафий, этот юноша, котораго она до сего дня любила и ласкала как сына, котораго взростила вместе с детьми своими, от чего теперь и именно сего дня, сию минуту, кажется ей чем-то выше человека?... это герой! полубог! душа ея полна им! он необходим для ея счастия! он!... это дитя!... мальчик!... котораго за полчаса перед этим хотела она поцаловать в лице с нежностию и мирным спокойствием матери! теперь этот поцалуй кажется ей блаженством не земным; грудь ея томится негою, щеки пламенеют от одного помышления о нем!... Гордая, благородная Астольда, полная негодования против непостижимаго чувства, вдруг его овладевшаго, и бурно теснящагося в душу ея, встает: "воздух здесь удушлив, любезный Граф", говорит она мужу: "пойдем!... прикажи Стасеньку отвести детей в комнаты."

   Проходя чрез горницу, Астольда взглядывает случайно в зеркало на Графа и удивляется как он постарел; постарел! Когда она за час перед этим говорила, что находит его все еще красивейшим мущиною в целом Княжестве Литовском!... Астольда краснеет, дивится, укоряет себя и не понимает от чего все изменилось в глазах ея не более как в один час?... Наконец Графиня у дверей, и не уступая ни на секунду пламенному желанию взглянуть на Евстафия, с которым увы! гордая душа ея против воли остается, она поспешно отворяет их, увлекает Графа, выходит, спешит пройти корридор; спешит укрыться в свою образную, хочет в тишине погрузиться в самую себя, испытать душу свою; но к величайшему изумленно своему не находит в этом ни какой надобности, душа ея светла! помыслы чисты! сердце покойно! она опять: благородная, величавая Астольда, Графиня Торгайло, Граф ея снова тот, чем не переставал быть: видный и прекрасный мущина! Евстафий милый, прелестный Евстафий! юноша несовершеннолетний! сын ея! дитя взросшее на руках ея!.... Астольда усмехается, как усмехаются бреду чьему нибудь, или вздорному, беспорядочному сновидению.

   Но Граф задумчив. Графиня это заметила; желая развлечь его, она хотела было говорить о скором приезде их многочисленных гостей, но Граф прервал ее с первых слов: "Бог с ними, милая Астольда, мне мало до них нужды, я хотел бы открыть тебе душу мою! ах, как давно надобно было мне сделать это!... но с первых лет нашего супружества, я считал что ты слишком молода еще, для того, чтоб принять в серце свое ту грустную тайну, которая с давняго времени отравляла дни мои! в последствии твоя любовь, ласки милых детей, мирная жизнь семейная, стали изглаживать из памяти моей то, что так долго составляло мое мучение; я начал дышать свободно, и думал что совсем примирился с Богом и совестию, но сегодня не знаю от чего, при взгляде на страшнаго идола, все опять ожило в памяти моей! мне кажется как будто все это было вчера!..." Астольда прервала сердечное излияние своего супруга, говоря, что если разсказ этот должен был слишком растрогать его, то она просит не предаваться теперь этим впечатлениям: "скоро съедутся гости, милый друг мой! может быть, ты не в силах будешь управиться с ощущением грусти; выражение печали на лице хозяина, при столь веселом празднестве, каким должны быть имянины, покажется очень странным и даст повод к безчисленным толкам и заключениям не в выгоду нашу! до сих пор мы была предметом одних только похвал и может быть, скрытой зависти; пусть же так будет до конца; пусть благородное чело твое блистает всегда одною добротою и величием в глазах их; но когда все кончится; когда все чужое удалится из стен замка нашего; тогда, любезный супруг, верное сердце твоей Астольды готово делить твои печали, как делило радости и счастие.

   Граф успел только прижать к груди своей милую Графиню и сказать ей что она единственное утешение, краса и радость дней его, как вошел Клутницкий доложить, что многочисленные экипажи быстро приближаются к замку.

   Граф вышел в обширный зал, из окон его видно было на дальнее пространство дороги: Виленская, Гродненская и Варшавская; по всем неслись блестящие экипажи, в сопровождении множества конных.

   Чрез четверть часа замок Графа наполнился гостьми. Важные паны Польские и Литовские, в бархатных кунтушах, атласных полукафтаньях, с золотыми кистями, бриллиантовыми пуговицами; огромными усами и гордою миною, величаво проходили по великолепным комнатам; подобострастно приближались к прелестной Графине, и, осыпая похвалами красоту ея замка, садов, окрестностей, царемонно целовали алебастровую ручку прекрасной хозяйки; бравые витязи, стройные и миловидные, не разсыпались в приветствиях красоте Астольды, они подходили молча, но глаза их говорили яснее всяких слов, что Астольда прекраснее света дневнаго для них! пламенные румяные уста юношей, прижимаясь нежно к руке красавицы, казалось, не хотели отделиться от нее.

   Воздушныя, очаровательныя панны, томныя, пленительныя пани, прелестно одетыя, в цветах, кудрях, бриллиантах, жемчугах, золоте, в флёре, газе, дымке, бархате, атласе, в горностаях, соболях, превосходили все, что можно было бы сказать об изяществе их красоты и наряда.

   После роскошнаго стола, за которым было все, что только есть лучшаго на поверхности шара земнаго, общество молодых людей разсыпалось по обширным садам Графским; и хотя время года было очень позднее, но как этот день своею ясностью и теплотою не уступал самому лучшему дню весеннему, то они прогуливались в них до ночи; безчисленные огни осветили альтаны, аллеи, беседки, гроты. Озера казались горящими; замок внутри и снаружи сиял как солнце; музыка гремела во всех местах, все дышало радостью и веселием!.. один только Евстафий не знал куда укрыться от самаго себя! ни чьи очи темно-голубые, ни чьи уста розовые, ни чьи плечи атласныя не могли обратить на себя мгновеннаго взгляда его!... он убегал групп девических; укрывался от приветливаго взгляда молодых дам, среди этаго моря блеска, искал мрака!... и, увы! находил его только в душе своей! в этой душе, столь еще юной, начинал уже згущаться мрак издавна ей назначенный!... еще сего дня утром сердце его полно было неги, томности, любви невинной, девственной! еще сего дня утром, он дышал блаженством, от того что глаза Астольды покоились на лице его; но теперь!... изчез мир в душе его! не нега наполняет ее!... нет, буря!... яростная буря свирепствует в ней; ему кажется, что как будто какое лютое животное впилось когтями в грудь его и жмет ее изо всей силы! Наконец, желая дать волю чувствам, желая вздохнуть на свободе, Евстафий спешит на свою половину; но ему нельзя пройти все эти группы танцующих, играющих, ходящих, разговаривающих; нельзя пройти их, не быв замеченным!... и его ли не заметят!... такого красавца! взоры девиц летают за ним! однакож Евстафий, хоть с нетерпением, но сохраняя должное приличие, проходит толпы красавиц: вежливо кланяясь одной, усмехаясь другой, останавливаясь на секунду с третьею, отвечая коротко, но приятно, четвертой, и вот уже он не далеко от двери; близость этой вожделенной двери заставила его забыть наружную холодность; он бросается стремительно отворить ее!... протягивает руку! но... на его руке лежит рука другая! это бархат! пух! атлас! снег белизною! это рука Астольды!...

   "Что так мрачен, сын мой? куда спешит Евстафий?.... юноша! в день празднества, среди прелестнейших девиц, при звуках музыки, окруженный всеми забавами, носит на челе своем отпечаток грусти!..... ищет уединения!... разве сын мой болен? одно только это может извинить тебя!" Не дожидаясь ответа, Графиня с нежною ласкою матери, жмет могучую десницу юнаго красавца и ведет его в круг наипрекраснейших дев Литовских. Хотя Астольда христианка, хотя знатнейшие гости ея из Варшавы, и следовательно Польки и Поляки; но она Литвинка, и только красоте Литвинок вверяет она торжество над сердцем Евстафия!... только их глаза томные, темно-голубые, только их волосы шелковистые, каштановые; только их уста кораловыя и ланиты бледно-розовыя, сильны победить грусть юноши и исполнить дух его веселием; так думает Астольда и отдает его как бы под стражу пяти или шести юным Литвинкам, которых красоту превосходила только ея красота. "Возьмите сына моего в свой круг, любезныя девицы! я вижу что завтрешняя охота заняла вся его мысли; в наказание за это, Евстафий, предаю тебя молниям прелестных глаз дев Литовских!"

   Сказав это Астольда ласково усмехнулась своему сыну и, толкнув его легонько в круг девиц, пошла к важным Польским дамам, сидевшим чинно на почетном месте и завистливо разсматривающим восхитительную красоту юных Литвинок, а особливо самой хозяйки.

   Близилась полночь; музыка по немногу стихала; разговоры делались дружественнее, откровеннее; вежливые, вкрадчивые Поляки превозносили похвалами изящество всего принадлежащего Графу.

   "Жаль будет, благородный Граф!" говорили некоторые из них: "если по недостатку наследника мужескаго пола, прекрасныя владения ваши перейдут в чужую фамилию!"

   "Надеюсь, что этого не будет," отвечал Граф, "имение всегда останется в моей фамилии, то есть в фамилии Графов Торгайло."

   "Да ведь у вас есть родственник, Граф Яннуартй, но, кажется, он не носит вашего имени."

   "Не носит; но еслиб и назывался одинаково со мною, и тогда не был бы он наследником моих владений!" Лице Графа начинало пылать и в глазах его засверкало что-то такое, что припоминало, знавших его до женидьбы, прежняго Торгайлу. Никому не хотелось этого возврата, и так разговор о родственнике затеянный было каким-то не спохватчивым Литвином, прекратился в самом начале; стали говорить о завтрешней охоте; молодые люди сожалели, что им придется иметь дело с робкими оленями, сернами, зайцами, лисицами!... "Вот еслиб мы увидели лютаго медведя! кровожаднаго волка! против них стоило бы направить копье!"

   "Жалею," отвечал Граф, "что не могу вам предложить такого благороднаго противника как медведь; но в волках недостатка не будет, и сверх того дикие вепри тоже противники, не совсем презрительные, и их найдется довольно."

   "А вепрь не даст задуматься," подхватил один старый охотник, "я вот сорок лет полюю на равнинах, по болотам и тростникам Литовским, и почти всегда, по крайности большею частию, на облавах; но не смотря на долговременный навык мой, верный глаз и твердую руку, я никогда однакож не считал вепря зверем ничтожным; его надобно убить чтоб быть от него безопасну."

   Молодые люди улыбались, слушая эту похвалу вепрю.

   "Но гдеж наш Евстафий?" спрашивала Астольда то того, то другаго из детей и из людей своих; никто не знал где он. "Тодеуш поди; посмотри, не на своей ли он половине?.. что с ним сего сделалось!"

   Более часа уже Евстафий сидел в своей комнате, перед столом, облокотясь и поддерживая голову руками; глаза его были устремлены неподвижно на не большой шкап в стене; "не знаю что ты такое? не знаю что кроется в тебе? но детство мое было счастливо тобою! чего не достигал я когда ты был при мне! кусок дерева! идол! гадкое чудовище! пора забросить! пора сжечь! Вот слова, которыя я слышал то от дядьки своего, то от Теодоры, и даже как-то от самаго графа, но кто сохранял мою жизнь, здоровье? кто делал легкою для меня всякую задачу, как не этот кусок дерева? ах, зачем миновало то время, когда я его любил одного и более всего? где то счастливое время, когда страшные глаза идола-Пеколы казались мне лучше глаз Астольды? Астольда!" Юноша с воплем произнес это имя и судорожно сдавил себе голову." Она зовет меня сыном! сыном! я сын ея! я! который никому не сын! для чего она зовет меня так? для чего она ласкает меня истинно матерински? для чего кладет свою руку на мою? для чего, жестокая! раскаленное железо былоб несравненно прохладнее этой руки! для чего она смотрит на меня так нестерпимо ласково, ясно, безмятежно? зачем чело ея всегда так кротко и неизменно! для чего глаза ея никогда не потупятся в землю от моего взгляда! для чего она никогда не изменится в лице, не покраснеет, не побледнеет, не затрепещет, не прийдет в замешательство! разве я не стою этаго? разве я, котораго вся сторона эта считает богатырем, для нее одной ничто иное, как Стасiо, сын ея!" Евстафий в изступлении встает, бежит к шкапу, отворяет дверцы его с такою силою, что оне падают на пол, и, выхватив стремительно Пеколу из его давняго приюта, сжимает так, что урод трещит: "теперь! теперь! помоги мне! пусть не зовут меня сыном! пусть не смотрят на меня ласково! пусть не гладят щеки моей рукою! Пекола! я твой сын! твой и ни чей более.

   Жалобно и протяжно завыл ветр; буря с свистом пролетала вдоль окон Евстафиевой половины, которой фасад был на обширный луг, оканчивающийся вдали сосновою рощею; за воем ветра последовал страшный стук на кровле, как будто что тяжелое катилось по ней; и в то же время раздались крики в корридоре, ведущем к комнате Евстафия; повторялось его имя: "Евстафий! господин Евстафий! пожалуйте к батюшке! Граф спрашивает вас! пожалуйте скорее, господин Евстафий! слышите ли?

   Евстафию некогда укладывать Пеколу в его ящик или шкап, да к томуж он хочет носить его при себе как талисман, против мучительных ласк материнских, Астольды. И так юноша тщательно и скоро прячет маленькаго, безобразнаго идола, в один из вылетов богатаго платья своего, и спешит на голос его зовущий. Это был маршалек Клутницкий: "уж что будет, то будет, господин Евстафий! а с вами нам не здобровать! что за чудо! как только пахнул на меня воздух ваших комнат, так сердце и замерло! идите скорее к гостям! подумаешь, прости меня создатель! что вы их солнце, которое греет всю природу! воздух, без котораго нельзя дышать! на полчаса только ушли, - все всхлопотались: и господин Ясневельможный grabia, Яннуарий Торгайло, и Ясневельможная графиня Астольда Торгайло! "И верно, одинатцать маленьких, ясневельможных Графинь Торгайло!" прервал, смеясь, Евстафий, которому Пекола за плечом возвратил всю его бодрость и веселость.

   Шути, шути, сатана! думал Клутниций, спеша уйти от юноши; тебе приволье! все твое здесь! не диволь, что везде все тихо было: на небе ни тучки! деревья не колыхнулись! Огни горели ясно! ветру и в помине не было! вдруг откуда ни возмись буря и прямо в его окна, полетела, завыла, засвистала... что-то сшибла с крыши! а тут посылают звать его! нет! не здобровать нам!"

   Пока Клутницкий бормоча, заклиная и крестясь спешил к своему месту, стройный высокий Евстафий, величаво вступает в залу; дивная красота его, пылающий взор, гордое и благородное выражение лица обратили на него внимание всех и удивили даже самаго Торгайлу; графу казалось, что он видит его в первый раз. "Удивительный юноша!" думал граф, "настоящий полубог! могу ль желать другаго преемника имени моего! да дарует Господь, чтоб родители его навсегда остались неизвестными! никогда не мог бы я разстаться с ним! нет, никогда!"

   Между тем как граф это думает и все дивятся его воспитаннику, блестящий взор юнаго Евстафия перелетает с одной красавицы на другую, и, не останавливаясь на их чарующих красотах, устремляет лучи свои прямо на Астольду. Какой восторг овладел питомцем Торгайлы, когда он увидел, что милая графиня, встретя взор его, потупила свои прелестные, черные очи! что она меняется в лице! бледнеет! краснеет; что трепет волнует прекрасную, высокую грудь ея! "О покровитель юности моей!" говорит он мысленно, обращаясь к страшному существу, скрытому в его бархатном вылете: "о мой правдивый друг! каких благ не достигну я под твоим заступлением!" Евстафий уже близь Астольды; он цалует руку ея, спрашивая в полголоса: "что угодно графине приказать мне?" Как легко было бы графине за четверть часа перед этим отвечать на этот вопрос, столь обыкновенный! она, верно, сказала бы с обычною ласкою: "Я звала тебя, сын мой, чтоб ты занимался с гостьми." Но от чего ж теперь молчит графиня? что в душе ея? что в сердце? какой огонь льется в крови ея? что чувствует она к Евстафию? что мыслит о нем? чем он кажется ей? горе! горе тебе, прелестная Торгайло! на все эти вопросы может отвечать один только невидимый обитатель бархатнаго вылета!

   Но не одна Астольда чувствовала непостижимую перемену в чувствах и мыслях; все сонмище знаменитых гостей, которое хотя и ласкало перед сим Евстафия, как воспитанника знатнаго вельможи, хвалило как виднаго и красиваго юношу, но отнюдь не считало его стоющим очень большаго внимания; теперь напротив, все с чувством невольнаго уважения, досаднаго им самим, близились, теснились к молодому человеку, осыпали его похвалами, приветствиями, и не постигая что с ними делается, что заставляет их говорить то, чего они не хотели бы сказать, - просили его, дружбы и уверяли в своей, со всем жаром искренней привязанности.

   Окруженный, ласкаемый, хвалимый всеми Евстафий как юный царь между подданными, проходил толпы вельмож и их прелестных супруг, сестер, дочерей, отвечая им без малейшаго замешательства одним только легким наклонением головы и милою усмешкою; и никто не находил этаго ни странным, ни неуместным! Еслиб Евстафий мог в эту минуту видеть самаго себя, то он верно испугался бы того непостижимаго превосходства, какое имел над всеми по виду, росту, красоте и приемам, а особливо по какому-то царственному величию, с каким он обращался с многочисленными, и знаменитыми гостьми своего покровителя, графа Торгайлы.

   Переходя из залы в залу, Евстафий очутился против дверей, где стояла Теодора, Тодеуш, Францишек Труглинский и еще несколько главных служителей графских.

   "Боже мои! посмотри Тодеуш, похоже ли это на что нибудь! посмотри пожалуйста!" Теодора взяла мужа за руку и повернула его в ту сторону, где был Евстафий. В эту минуту важный Шамбелян Краковский пренизко кланялся юноше, дотрогиваясь рукою до края его красиваго полукафтанья; Евстафий смотрел величаво на лысаго пана и отвечал ему что-то едва с приметного уклонкою головы.

   "Да! хоть бы самому Торгайле так горделиво принимать поклоны! и чего тот дурак изгибается перед мальчиком! охота спину ломать по пустому!"

   "Вот и видно, пане Тодеуш, что ты дядька нашего молодца! этакаго верзилу зовешь мальчиком! посмотри же, естьли здесь кто нибудь выше его, кроме самаго графа?

   "А черные-то усики! уж кольцом вьются! какой же это мальчик! молодец! на славу молодец! и что за красавец! что за глаз, черный, огненный! что за вид богатырский! а какая усмешка? это подарок тому к кому относится.

   "О, да пани Теодора никогда не кончит, если только начнет описывать красоту своего питомца! что уж и говорить, выняньчили вы нам богатыря-красавца; да вот только та беда, что вы няньчили его не одного."

   "Чуть ли не от этаго он так и хорош!" бормотал Труглинский: "ведь что ни говори, а красовитость его совсем не человеческая! вот посмотрите на графа, мы все знали его красавцем; он и теперь хороша; но и тогда и теперь он хорош как человек: бел, румян, статен, высок и только! посмотрите же на Евстафия."

   "Полно, полно Труглинский! в этом ты ничего не смыслишь!"

   "Столько-то смыслю, пане Францишек, чтоб видеть что в глазах у Евстафия, огонь и слова! да? слова! напрасно вы смеетесь! посмотрите только, разве он не говорит глазами?" Все обратили свое внимание на глаза Евстафия, стоявшаго в эту минуту пред Астольдою; тайный ужас проник душу каждаго, и в такой степени, что они уже не осмеливались сообщать своих замечаний друг другу; только Теодора, сжав руку Тодеуша, взглянула на него глазами полными испуга и сожаления, и сказала шопотом: "защити нас, Матерь Божия! бедная Графиня!"

   Да! было от чего прибегнуть к защите Царицы Небесной! точно бедная Графиня! чего не было в глазах юноши? чего не высказали она? куда не проникли? не было такого места в сердце Астольды, которое не пылало бы от лучей этих глаз, превосходящих все в свете своею красотою! несчастная Астольда горит, пылает любовию к юноше, котораго за час перед этим называла сыном! Природная гордость, чувство своего достоинства, долга, звания заставляют ее величаво поднять прекрасную голову, холодно встретить пылающий взор молодаго человека и несколькими словами указать ему его место, или обязанность какую... но взор ея сожигающий сильнее гордости и долга; сильнее всего! Евстафий молчит! ему нечего говорить, но он смотрит на Графиню; он смотрит в глубь ея сердца, души! бедная Графиня!

   "Вот вы, пан-воевода, сожалели что имение мое перейдет в чужую фамилию!" говорил Граф, смотря с восторгом на молодаго Евстафия, пред которым все невольно преклонялось: "я, так напротив, благословляю судьбу, что она дала мне возможность отдать лучшую часть моих владений любимцу сердца моего и приемнику имени и титула, моему Евстафию; князь любит меня и верно согласится на то, чтоб я с рукою дочери моей передал Евстафию мое имя и звание; теперь видите, что я был прав когда говорил что имение мое не перейдет в чужия руки: оно будет принадлежать моей дочери, Графине Торгайло.

   Пока Граф говорил, Евстафий перешел за Астольдою в другую залу, а как там, где его не было, гости как будто приходили в себя от какого то обаяния; припоминали, обдумывали свои слова, вникали в чувства, стыдились, не понимали, и наконец приписывали все это излишеству редких вин им подносимых; то и вельможа, которому Граф так необдуманно и так преждевременно открыл намерение, неведомое еще и самой Астольде, принял эту доверенность не так, как бы принял ее, еслиб Евстафий был у него на виду.

   "Не грешно ли будет Граф? не отвечать бы за это пред.... не знаю уже право, как выразиться об этом предмете, я Литвин, вы Христианин! язык мой не поворотится произнесть имя, пред которым вы должны благоговеть; и так скажу просто: не будет ли поступок ваш противен совести?... как!... передать имущество и знаменитое имя Торгайлы найденышу, и еще вместе с таким неоцененным сокровищем, как рука которой нибудь из этих прелестных отраслей славнаго рода вашего?..."

   Гнев без границ сжимал уста Графа. Воевода полагая, что это убедительность его красноречия заставляет Торгайлу в молчании уступить его доводам, возгордился своим успехом и продолжал с жаром и возвыся голос: "хотя это правда, что великия достоинства юнаго Евстафия оправдывают вашу привязанность к нему, благородный Граф, но при всем том не дают ему права стоять на ряду с нами и вступить в родство с столь знаменитою фамилиею, как ваша, а тем менее принять ея имя! не надобно забывать...."

   "Не надобно забывать," сказал Торгайло громовым голосом, вставая: "не надобно забывать тебе, пан Воевода, что ты гость у меня! что хозяин твой Торгайло! и что Евстафий наследник всего, что ты видишь и что окружает тебя!..."

   Громкий голос Графа привлек всех в ту залу, где он раздавался. Впереди вельмож, витязей и дам шел Евстафий; он ужаснулся выражения лица и глаз своего благодетеля! Это был прежний Торгайло, со всею его неукротимостью! но ужас гоноши скоро заменился другим чувством: Граф быстро подошел к нему, взял его за руку, и обращаясь ко всему собранию, которое тесно окружило их и к которому безпрерывно присоединялись толпы идущия из других комнат: "Дворяне Литовские, и вы почтенные гости мои, вельможи Польские, представляю вам наследника моего, властелина имуществу, преемника имени Графов Торгайло и будущаго супруга младшей дочери моей Астольды."

   "Виват! виват! юный Граф Торгайло! виват, знаменитый собрат наш!..." гремело в зале безпрерывно целые полчаса. Все с жаром обнимали Евстафия, цаловали, жали руки, превозносили похвалами; громче всех кричал Воевода, и всех ревностнее уверял в дружбе, уважении, почтении, приверженности, готовности служить во всем, что будет угодно приказать ему, нижайшему слуге блистательнаго, юнаго, прекраснаго Графа Торгайлы!...

   Весь этот странный энтузиазм, скорое и безусловное согласие, выходящия из меры уверения в дружбе и смешное раболепство, оказываемое всеми старыми и молодыми вельможами и витязями, не Графу Торгайле, а самому Евстафию, незрелому шестнадцатилетнему юноше, не только не казались этому последнему чем нибудь необыкновенным, но напротив он принимал все это как должное и полагал, что иначе нельзя было и поступать с ним, после торжественнаго наречения его приемником имени и титула Графа Торгайлы.

   Возвещение об ужине положило конец этой суматохе, в которой все брали участие вопреки разуму, желанию и внутреннему убеждению! Все пошли за стол, но не один уже из панов Литовских брал себя за голову, говоря: "если нет между нами сатаны, то видно это венгерское вино перемутило умы наши! я кричал во весь голос, кричал то, что стыдился бы даже думать!"

   Уселись за пышный вкусный стол; утихший Торгайло с ласкою, вежливостию и радушием угощал знаменитых гостей своих: Евстафий сидел близ Астольды; взоры всех стремились к нему: важнейшие из панов толковали о будущем его величии и предлагали свои услуги во всех возможных случаях как такому человеку, который стоит уже на одной с ними степени; за каждым кубком, желания благ будущему Графу и поздравления Астольде с таким, исполненным достоинств зятем, залпами вылетали из уст собеседников.

   Астольда, бедная Астольда не понимала и ужасалась сама себе! Евстафий казался ей гением свето-зарным, а Граф!... стариком, дряхлым, горбатым, желтым и морщиноватым!.. Она дерзала уже считать лета его! дерзала думать, что не далёк уже и конец столь преклоннаго возраста!... что это легко может быть!... о Астольда! какое ужасное изменение в прекрасной душе твоей!... ты ли это кроткая, нежная, незлобивая помышляешь уже о том времени когда супруг твой разстанется с жизнию! и помышляешь без содрагания! это время, это событие ничего не представляет тебе ужаснаго! ты видишь не гроб супруга! не тело хладное существа, страстно тебя любившаго! не бездушные остатки благодетеля, давшаго тебе имя, знатность, богатство, просветившаго ум твой чистою Верою! этаго ты ничего не видишь! нет! взору твоему представляется один только Евстафий; одного его только видишь ты за мечтаемым гробом стараго Торгайлы!

   Евстафий и Астольда не спускали глаз друг с друга; изредка только Графиня обращалась то к той, то к другой из ближайших к ней дам, чтоб сказать им по нескольку слов, и пылающий взор ея снова останавливался на милом лице прекраснаго юноши. Женщины не замечали страннаго внимания Графини к своему названному сыну; оне сами не отводили глаз от него и говорили в слух: "не только приемником имени Графа Торгайлы, он достоин быть князем нашим!... какое счастие!... какая слава для Литвы быть под властно такого полу-бога!" Сумазбродныя восклицания эти не только не казались такими мущинам; но еще были повторяемы ими.

   К концу ужина, Граф, в самом радостном расположении духа, налил до краев огромный золотый покал самым дорогим вином: "пью здоровье зятя моего, молодаго Графа, Евстафия Торгайлы, и супруги его Графини Астольды!..." все встали и отвечали на этот тост одобрительными восклицаниями; кубок пошел кругом, всякой выпивал повторяя сказанное Графом и кланяясь Евстафию. Но на Графине не было уже лица человеческаго, хотя она хорошо знала, что Граф, упоминая Астольду, говорил о своей меньшой дочери, однакож слышать свое имя вместе с именем Евстафия - и в таком смысле! бездна огня охватила, поглотила несчастную Астольду.

   "Да где ж твоя будущая жена, сын мой?" спрашивал Граф, усмехаясь. Евстафий молчал. "Что ты так пристально смотришь на свою тещу?" продолжал Граф тем же веселым тоном: "хочешь всмотреться какова будет твоя Астольда? лучше этой, ручаюсь тебе! милая Графиня моя не осердится за эту истину: престарелая Нарина была, как говорят, дивной, неслыханной красоты; а наша маленькая Астольда живый ея портрет! да где ж она? принесите ее к ея супругу; мы выпьем за их здоровье!"

   Принесли соннаго ребенка, котораго Граф взяв на руки положил на грудь Евстафию говоря: "вот тебе жена, любезный сын! сегодня день ея рождения, и я вместо того чтоб ей подарить что нибудь, дарю ее самое тебе моему преемнику."

   Дитя обняло Евстафия, наклонило головку к нему па плечо и сказав шепотом: "Стасiо-гудишек!" заснуло.

   Наконец блистательный и шумный вечер этот кончился; многочисленныя группы гостей, откланявшись Графу, Графине и Евстафию, разошлись по своим комнатам.

   "Прости, любезный сын," говорил Граф, обнимая Евстафия: "теперь ты знаешь свое назначение; действуй сообразно ему и будь полным хозяином в замке, который со временем будет твоим. Завтра, милый мой Евстафий, я поручаю тебе распоряжение охотою и полевое угощение!" Граф еще раз обнял своего воспитанника и, взяв руку Астольды, пошел в свои комнаты.

   Юный Евстафий стоял неподвижно на одном месте и следил глазами Астольду с мужем ея через весь ряд комнат, до того как дверь их половины отворилась пред ними, и затворясь скрыла наконец от влюбленнаго юноши восхитительный образ очаровательной красавицы.