Дурова Надежда Андреевна - Гудишки

уш бросился опрометью туда, где слышалось тяжелое насильственное дыхание и невнятныя слова... Это было позади занавеса; смелый Поляк рванул его со всей силы, оторвал совсем от потолка и услышал явственно, что кто-то ворочался и бормотал задыхаясь:

   "Защити меня, Матерь Божия!.. отойди... отойди!... что я тебе сделал!... спасите!... спасите!... Тодеуш!... Францишек!... отнимите меня!... ради имени Божия! отнимите!., задыхаюсь!..."

   "Ну уж ночка выдалась!.,. Кажется, попали на гнездо чертей!" ворчал Францищек, спеша на тихий призыв Тодеуша. "Иди скорее сюда," говорил этот последний в полголоса и с удерживаемым смехом: "поскорее, а то мне не сдержать его."

   Францишек ощупью нашел своего товарища на половине лестницы, схватившаго обеими руками какую-то огромную массу, которая, однакож, все еще пыхтела и бормотала.

   "А, это вы, вельможный пан Маршалок!... что с вами?... вы нездоровы?..."

   Молодые люди сводили потихоньку толстого Маршалка с лестницы; но он, казалось, все еще думал видеть пред собою страшный взгляд Рокоча, потому что спрашивал со страхом: "за чем туда? видь он еще все там лежит?"

   "Никого нет, почтенный пан Клутницкий; не безпокойтесь!"

   "Да кудаж вы меня ведете?..."

   "Вниз, в темный чулан; впрочем теперь везде у нас темный чулан! вам не угодно ли доверить мне или Францишку ключи от брики с дорожными припасами? Надобно дать людям есть и достать свечей... ведь вы успели выдать только для графской комнаты; а мы все блуждаем во мраке."

   Между тем Клутницкий совсем образумился:

   "А, это ты храбрый Тодеуш!.. Слава Богу!.. ты говоришь, ключи?... пускай идет Францишек, а ты останься здесь со мною; мне ведь нельзя отлучиться, Граф все еще вверху; надобно ждать, что он прикажет; вот ключи, Францишек, выдай что кому надобно, да принеси к нам свечу и сколько нибудь сарнины и хорошаго вина."

   "Не прикажитель принесть жаренаго фазана и лучшаго венгерскаго?"

   "Ступай, ступай, не для нас с тобою жареные фазаны."

   "И то правда; для нас слишком дорого такое жаркое," отвечал Францишек, уходя и сказав на ухо Тодеушу: "он увидит здесь кости от фазана; уверим его, что это мертвый Рокочь праздновал здесь и в тоже время душил его на лестнице."

   Когда ушел Францишек, и Клутницкий хотел было по просьбе Тодеуша разсказывать ему свой страшный сон на лестнице, услышали они оба, что вверху растворилась дверь и увидели показавшийся свет. В след за этим раздалось восклицание Графа: "господин Маршалек!"

   "Ясновельможный hrabia!" отвечал Клутницкий, торопясь взойти на лестницу, и не держал уже за руку Тодеуша; потому что свет огня и присутствие вверху Графа, а внизу Тодеуша, возвратило ему ему смелость.

   Взошед на площадку, Клутницкий с изумлением увидел и еще с большим изумлением услышал - Граф с обязательною вежливостию брал из рук бедной крестьянки простый железный подсвечник с небольшим огарком свечи, и говорил кланяясь ей, как будто как будто какой знатной даме: "все здесь в повелениях твоих, почтенная мать прелестной Астольды!... Завтра же, тело добродетельнаго мужа твоего будет предано земле, со всеми теми обрядами, какие по вашей вере следуют, - я прикажу сию минуту, чтоб все было сделано как должно."

   Граф передал подсвечник Францишку, взошедшему также на верх, велел ему идти пред собою и светить этим огарком близ самых ног; потому что лестница хоть была довольно чиста и красива, но так ветха и шатка, что при малейшем неверном шаге можно было упасть. Наконец они сошли. - Граф, как только стал твердо ногами на прочный грунт, тотчас оборотился к Клутницкому.

   "Маршалек! приказания мои опять будут относиться к распоряжению похорон; опять мертвое тело на сцене, и так думаю, тебя уже нечего и тревожить, а то легко может быть, что у нас вместо одного мертвеца будет два, и так не обижайся, если я все мои поручения сделаю Францишку и Тодеушу; а тебе надобно только знать, что я остаюсь здесь навсегда и сообразно с этим распорядиться. Прощайте, господин маршалек, позволяю вам успокоиться от трудов и хлопот этой ночи!"

   Не смотря на толщину тела Клутницкаго и тупость его головы, слова: "остаюсь здесь навсегда!" прогнали сон, усталость, аппетит; смешное отчаяние овладело им; лице исказилось, приняв какую-то жалко-кислую мину; он протирал глаза, давил себе руки, щипал тело, чтоб увериться, что эта весть не остаток того страшнаго сна на лестнице, от котораго он думал потерять жизнь... "нет! нет!" произнес он таким голосом, от котораго люди Торгайлы, хотя тоже пораженные странным его намерением, невольно захохотали: "нет! мы в гнезде диаволов!... глава их завел нас сюда и мы начнем службу нашу у него тем, что будем хоронить одного из его адской шайки!"

   Между тем Францишек и Тодеуш с помощию еще нескольких служителей убрали темный чулан, обили его черным бархатом; пол услали таким же сукном; наскоро сплотили из кой-каких досок род скамьи, окрыли ее тоже бархатом; обвернули беднаго Рокоча в батистовую простыню, положили на этот небольшой катафалк и покрыли дорогою тканью.

   По четырем углам темнаго чулана, или, лучше сказать, светлой и просторной могилы, были прикреплены факелы, разливавшее яркий свет на все предметы; глаза Рокоча были уже закрыты, на бледном лице его осталось выражение последняго испуга и - горести. Близ него сидела с одной стороны Керелла, рыдающая на оледенелой груди мужа, с другой Астольда кропили горячими слезами руки отца; Нарину принуждены были увести опять па верх и запереть, потому что она то покушалась стащить блестящее золотом покрывало с тела Рокоча, то хотела лечь с ним вместе.

   Чрез две недели, корчмы нельзя было узнать, ни из нутри, ни с наружи; это уже был пышный, загородный дом, с большими светлыми окнами и всею возможною роскошью, какою только был в состоянии выказать богатейший из вельмож Польских; безпрерывно привозили из Варшавы все, служащее к украшению места, в котором Торгайло решился основать свое всегдашнее пребывание.

   Астольда, невеста Графа, была одета, как прилично знатной и богатой девице; хотя на лице ея видна еще была грусть о недавней потере отца, но легкомыслие, свойственное ея возрасту, заставляло ее смотреть с восторгом на блеск ее окружающий! Лучь радости сиял в глазах и на прекрасном лице юной поселянки, когда она смотрела на великолепное убранство свое! она чувствовала себя как бы погружающеюся в пучину всех соединенных благ счастия, радости и довольства; все вокруг ея дышало веселием, все блистало богатсвом, все прелконялось пред нею..... Добродушная Керелла то же покорилась своей участи, которая, казалось ей, теперь уже не имеет ничего страшнаго. Правда, богам их не воздается никакой почести; но ей и Астольде никто не препятствует молиться им, как угодно и сколько угодно. Снисходительный Граф, упреждая малейшия желания будущей супруги своей, приказал построить наскоро род большаго храма или капища, где и поместил всех идолов, сколько нашли их у беднаго Рокоча, разсованных по разным углам, и там Керелла могла призывать тень мужа своего, могла молить богов подземных и других, могла приносить им жертвы, какия хотела или какия ей казались лучшими.

   Большая, грязныя сени, превратясь в несколько пышных, светлых комнат, были теперь обитаемы Торгайлою и его приемышем с его женским причетом; вверху жили, как и прежде, Астольда с прабабкою и матерью; разница была только та, что горница ея была теперь убрана, как царский чертог; круглое окно в потолке затянуто голубою шелковою тканию; в стенах прорублены большия окна, из которых Астольда могла любоваться обширностью пустынных полей, на которых теперь дышала деятельность самая оживленная. - Князь Литовский подарил Торгайле всю эту пустыню, и сотни людей пришли со всех сторон обработывать ее, строиться, селиться. Не в дальнем разстоянии от корчмы приготовлялось место и матерталы для построения огромнаго замка; все это могла видеть Астольда и своих больших окошек, которых не закрывали уже края кровли, потому что ее перестроили по прежнему.

   Тодеуш, самый расторопный, проворный и смелый из служителей Графа, был посылан им безпрестанно то в Вильно, то в Варшаву; то он привозил огромныя брики с различными снадобьями и принадлежностями роскоши всех родов; то отвозил и привозил важныя бумаги от разных лиц в Варшаве.

   Наконец привезен был пакет, приведший в неизъяснимый восторг Графа и положивший конец разъездам Тодеуша.

   "Что вы так задумались, пани Стольникова?" спросил Тодеуш, входя в комнату почтенной Теодоры, под предлогом поиграть с малыми Стасiо.

   Тодеуш, со дня вкуснаго ужина, стал находить, что Теодора, может быть иногда очень приятного собеседницею; что цвет лица ея очень еще свеж и что она, кажется, гораздо моложе сорока лет. Все эти соображения заставили его приходить к ней в комнату так часто, как только позволяло приличие, потому что предлогом этих посещений было всегда желание Стася играть с дюсем (Тодеушем), как называло его дитя и что очень охотно копировала мамушка.

   Теодора стояла у окна и грустно смотрела на работников, носивших землю, кирпич, воду; их веселыя песни, говор, смех, раздавались по всему полю; с тоюж грустию взор ея переносился на друтих, разчищающих место для обширнаго сада; еще далее в разных местах видны были люди пашущие землю...... Теодора вздыхала..... она вздрогнула, когда услышала вопрос Тодеуша; он повторил: "о чем думает пани Стольникова?"

   "О той ночи чудес, пане Тодеуш, которая решила судьбу всех нас и сделала пустыню нашим всегдашним жилищем!"."

   "Эта пустыня, скоро будет раем; вот увидите; теперь, разумеется, всего кончить нельзя, потому что уже осень, однакож можно было начать. На будущую весну поля эти будут покрыты хлебом; в саду вы найдете безчисленное множество самых прекрасных цветов."

   "А зима, Тодеуш зима!... не ужели вы ни за что щитаете остаться здесь в такое неприятное время года?"

   "Что делать, почтенная Теодора!... впрочем у нас ведь есть прекрасная музыка."

   "Какаяж польза из этого, если мы будем слушать ее одни!... ведь к нам никто не приедет, потому что негде поместить."

   "Да, это правда!..."

   Грустное расположение духа Теодоры грозило сократить беседу Тодеуша; но как он не знал куда девать свое время, то решился не уступать поля сражения.

   "Стасiо ваш сего дня что-то долго спит; я давно уже не видал его; скоро он проснется?"

   "Думаю сей час!... истинно это была ночь чудес, господин Тодеуш!... вот посмотрите. Теодора открыла занавес маленькой кроватки. Тодеуш увидел, что Стасiо спит прижав свое прелестное личико к уродливому лицу Пеколы, котораго держал обеими руками. Противопожность уродливости идола с ангельскою красотою, и еще более младенчеством Евстафия, так показалась забавна Тодеушу, что он захохотал... Теодора опустила занавес.

   "Вы смеетесь, а мне так плакать приходится!...."

   "Помилуйте, Госпожа Теодора, что тут печальнаго, что Стасiо няньчится с уродливою куклою.... Пусть она для Литвинов важна, а для нас на что иное, как кусок дерева без всякаго значения."

   "Вы не говорилиб так, еслиб знали все."

   "Я, право, не понимаю, что тут еще надобно знать! впрочем приймите меня в ваши таинства; если не находите недостойным проникнуть их."

   "Над тем, что я открою вам, господин Тодеуш, в отношении к моему питомцу шутить нельзя; это обстоятельство столько же страшное, сколько и непонятное!.... Я знаю что говорю, когда говорю, что ночь, в которую злой рок завел нас сюда, была ночь чудес!... вы, я думаю не забыли еще что тогда маленький Евстафий проснулся и зачал, потихоньку сначала, плакать, Граф в туж секунду проснулся сам и зная уже какое будет последствие этого тихаго плача, зная что он превратится в это страшное гуденье, от котораго даже я затыкаю уши воском, а Граф просто трясется как осиновый лист, зная все это - Граф бросился, последуемый слугами с факелами, в узкий потаенный ход, а я и девки остались ухаживать за расплакавшимся, или, лучше сказать, за разгулявшимся ребенком... вы пришли тогда помочь нам утешить его и я уже не знаю, где вы отрыли уродца, котораго дали ему играть; но помните, я думаю, что ребенок в туж секунду перестал плакать и играл своею куклою весь вечер, или, лучше сказать, всю ночь, и наконец заснул, не выпуская из рук... до сих пор нет еще ничего необыкновеннаго!... Но вообразите же вы мое непомерное удивление, когда я с того часа не слыхала уже ни разу страшнаго гуденья. Стасiо плачет теперь, как все другия дети, плачем обыкновенным и ни на одну минуту не выпускает из рук своего драгоценнаго урода!... Я попробовала один раз унести у него, когда он спал, он сей час проснулся и так страшно загудел, то есть заплакал, что окна задребезжали и не перестал, пока не отдала уродца. Для пробы я нарочно раздразнила его, не давала есть долго, но не отнимая куклы; он плакал сильно, громко, но обыкновенно; не было этого ужаснаго отголоска в плаче его!.... Чему вы это припишите?.... Не ужели это просто, так, ничего?.... Я не имела духа испытать еще раз, что будет когда унесу от Стася его игрушку; но Граф у видел как-то у него в руках ее и в добавок тогда, как он цаловал эту гадкую голову. "На что, пани Теодора, дозволяешь ему играть такою гадостью?... Поменяемся, Стасенько..." Говоря это, Граф давал ребенку какую-то игрушку, блестящую разными яркими цветами и Стасiо сей час взял ее одною рукою, а другой крепко держал свое любимое чучело. "Отдай же, миленькой," сказал Граф, лаская ребенка и стараясь вынуть из его рук деревянную куклу, которую и вынул наконец!... Боже, будь милостив к нам!.... Корчма затряслась, как загудело в ней.... Граф кинулся бежать; а я за ним и с ребенком, потому что он бежал с нашею милою куклою.... Я могла только кричать! "куклу! куклу!" Граф бросил ее на землю и выбежал вон в поле; я отдала куклу Евстафию, плачь в туж секунду прекратился и теперь я нисколько не сомневаюсь, чтоб в этом деревянном болване не заключалось какого чародейства!... и думаете весело мне знать это и быть принужденной день и ночь нянчиться с ребевнком, у котораго в руках сам сатана?"

   "Что вы не скажите о ваших замечаниях Графу?"

   "К чему?... Напротив, я рада, что он сам не обращает внимания на эту перемену, хотя и не понимаю, как это он не замечает ее?... Ребенок часто плачет, при нем, и плачь его будучи плачем обыкновенными производит и действие обыкновенное над Графом: он старается утишить, ласкает, цалует и дает конфекты; ребенок иногда перестает; иногда не слушает и раскричится больше, но Граф не содрогается, не выходит из себя, не бежит укрыться куда ни попало! Как же он не примечает этой разницы!... ведь прежде ни одного раза не проходило, чтоб плачь Евстафия не поставили вверх дном всего в нашем быту домашнем, потому что ни одного раза не плакал он человечески, в случае если плакал сильно!"

   Тодеуш задумался. - "Что?", спрашивала Теодора: "не праваль я была, когда говорила, что обстоятельство это не шуточное?"

   "Совершенно правы, госпожа Стольникова!... теперь и я, в отплату за вашу доверенность, разскажу вам случай, который я не только что считал за ничто, но еще имел глупость смеяться над ним; теперь как соображаю этот случай с тем, что вы сейчас разсказали, начинаю ужасаться их непонятной связи между собою: неделю тому назад я возвратился довольно поздно из Варшавы с письмами, или, лучше сказать, с ответами на письма Графа, с которыми он посылал меня к разным духовным особам...."

   "Знаю, знаю! у них он просит о позволении жениться на Астольде... мудрено ему выхлопотать его; ведь она идолопоклонница."

   "Не так мудрено, как вы полагали, пани Теодора; оно дано уже; я привез его вчера."

   "Неужели!... возможноль это!... титло Графини будет носить крестьянка!.... мы будем кланяться той, которая сама кланяется деревянным болванам!... идолопоклонница будет нашею госпожею!.,. Теодора Стольниковска-рогозиньска этому унижению не подвергнется!... в день свадьбы я распрощусь с Графом, и с рук на руки сдам Евстафия его язычнице - жене, вместе с уродливым болваном... это будет очень кстати."

   "И вы оставите всех нас без сожаления?.. всех без изъятия?..."

   Тодеуш был очень не дурен собою; оказывал всегда большую услужливость Теодоре; находил удовольствие играть с маленьким Стасем, когда тот сидел на коленях своей мамушки и, цалуя крошечные ручки дитяти, касался иногда ненарочно, но довольно однакож горячо, полных, дородных и белых рук Теодоры... Теперешний вопрос его сопровождался нежным и вместе укорительным взглядом довольно красивых темно-серых глаз.

   "Без сожаления!... этого нельзя сказать, пане Тодеуш, я привыкла в доме Графа Торгайлы," говорила добрая Теодора, несколько жеманясь: "и мне очень трудно было бы разстаться..."

   "Так не разставайтесь же!... не печальте покрайности тех из нас, которые не утешатся, разлучась с вами! даете слово пани Теодора?"

   Теодора протянула руку к хитрому Тодеушу... "Не все то делается, что говорится, мой милый Тодеуш!... эта свадьба Графа отдалила нас от цели нашего разговора; вы хотели разсказать мне о каком-то случае, сходном с тем обстоятельством, о котором сейчас слышали от меня... чтож это было такое?..."

   "Я право забыл начало моего разсказа!... вы с вашим отъездом вышибли у меня все из головы!"

   "Неделю тому назад, вы возвратились поздо из Варшавы," сказала Теодора усмехаясь.

   "Да, и вручив Графу привезенныя письма, пришел по обыкновению, к вам, отдать вам искреннее мое почтение: разсказать о новостях Варшавских и поиграть с Стасем... вхожу, у вас все тихо; в комнате никого нет; вы спали глубоким сном, во всем, однакож, потому что это была пора, хотя поздняя, однакож не та еще, чтоб ложиться спать на всю ночь: было часов восемь вечера, не более! Я подхожу - извините - чтоб полюбоваться на ваш безмятежный сон и вижу, что Стасiо, который лежал с вами, не спит, смеется и протягивает ко мне ручки; в одной из них была уродливая кукла, как вы называете.... я не мог удержаться, чтоб не взять на руки милаго ребенка и вдруг пришла мне мысль, унести его от вас в сарай, где стоят наши лошади; из этой шалости я предвидел для себя двойное удовольствие: радость маленькаго Евстафия, когда увидит лошадей, и ваш испуг..."

   "Мой испуг!"

   "Да, он вам так к лицу; вы так милы, когда испугаетесь,"

   "Хорошо выпутался шалун! чтож далее?"

   "Далее будет уже мой испуг, который однакож не делает" меня красивее; в этом я уверен... Я вынес Евстафия из вашей комнаты и принес к лошадям; дитя от радости хлопало рученками, все-таки держа в них своего урода; я посадил малютку на верховую лошадь Графа; но как она не много щекотлива и стала было чего то сторожиться, то я и подозвал Трухлинскаго Яна, чтоб он подержал ее, пока Стасiо посидит на ней; Трухлинский подошел, но вдруг с испугом отступил: Ах Iezus, Maria!... вот наш проводник!... он самой!... я узнаю его страшное лицо." - Какой проводник? - "Ну да вот тот человек, или сатана, кто его знает, что шел впереди Графской кареты, когда я спрашивал, которою дорогою надобно ехать к Вильне?"

   "Да гдеж ты видишь его?"

   "Да вот он в руках нашего паныча"

   "Пошел ты сумазброд!... я в самом деле думал, что он видит его где нибудь."

   "Д.", таки и вижу! Клянусь вам, чем хочете, что этот болван как две капли воды похож на него?... Господи! что за страшная образина!.. дай на час, Стасеньку!"

   Дитя, не отдавая нам своего любимца, приблизило его однакож к лицу Яна, который опять отскочил: "Ах дьявольщина! ну посмотри, пане Тодеуш! еще ли скажешь, что я сумазброд? взгляни только!"

   "Смешной страх глупаго Янка много забавлял меня, я хотел еще более испугать его и, взяв ручку Евстафия, в которой он держал красавчика Пеколу, хотел направить ее к стороне, где стоял Трухлинский, как вдруг почувствовал будто что-то кольнуло в оконечность пальцев моих, я взглянул и встретил - взгляд Пеколы!

   "Может ли это быть! вы пугаете меня, пане Тодеуш! может ли кусок дерева, хотя бы-то и человеческой формы, смотреть, как существо одушевленное!... вы верно пошутили?"

   "Я встретил взгляд Пеколы! уверяю вас честью шляхтича, что говорю правду!... он смотрел на меня и глаза его горели, как раскаленный уголь!... В первый раз в жизни ужас оледенил кровь мою, но как я, благодаря Бога, не Клутницкий, то имел столько мужества, что опустя руку ребенка, обвернул ее вместе с сокровищем, ею держимым, его же платьецем и отнес обратно к вам; а как вы продолжали спать очень покойно, то я, положа его близь вас, ушел без шума в свое место."

   После, безпрерывные хлопоты и разъезды с Графскими поручениями, выгнали из мыслей моих это приключение и к томуж, обсудя холодно, я приписал это случайности. Может быть легко, что уродливый Пекола похож на того глупца, который завел нашего Янка в пустую степь; также нет ничего мудренаго, что и мне показалось, будто он смотрит на меня, ведь ему дана человеческая стать и черты. Одно только не мог я объяснить себе, что за огонь видел я в глазах его?... а наскуча доискиваться, от чего и почему помстилось мне это последнее обстоятельство, я перестал и думать о нем; после уже сколько раз видел я гадкую куклу в руках Стасiо, не обращая на нее ни малейшаго внимания; но сегодняшний разсказ ваш дает делу этому совсем другой оборот; мне кажется, почтенная пани Теодора, что его нельзя почитать ни чем; ясно, что тут замешано какое-то чародейство!.... все мы очевидные свидетели, что с приездом нашим в эту корчму, все у нас изменилось в несколько минут!"

   "Да, правда ваша! Графа узнать нельзя; из бешенаго, гордаго, вспыльчиваго, как порох, превратился менее чем в час, в кроткаго, разсудительнаго и милостиваго!... Стасiо не гудит адски... впрочем, пане Тодеуш," сказала Теодора, помолчав с минуту, "чтож тут и худаго в этом чародействе?.... мне так кажется, что оно действует благодетельно?... не много страшно только, пользоваться такою благотворительностью! лучше, еслиб всё шло естественным порядком."

   "То-то и есть, пани Стольникова! кто знает, какой будет конец всего этого? я на вашем месте сказал бы все Графу."

   "Не во гнев вам, Тодеуш, совет ваш совсем не дельный! как сказать Графу, что его ласковость, доброта, терпеливость, одним словом: счастливое изменение дурнаго на хорошее, есть ничто иное, как действие чародейства!.... нет, благодарю! не только что не последую вашему совету, но желалаб, чтоб и никто другой не делал таких опасных намеков!... благо утихла буря."

   "Вы худо выразумели меня, я говорю, что на вашем месте, я сказал бы Графу о странной привязанности маленькаго Евстафия к болвану Пеколы и о том, что с того дня, как он у него в руках, Стасiо плачет без того ужаснаго гула, от котораго все мы приходили в ужас."

   "Этот совет не лучше перваго!... вы сегодняшний вечер, что-то не так остроумны, любезный Тодеуш, как бываете обыкновенно.... на что им добровольно нарушать мир и спокойствие, которыми наслаждаемся теперь?.... отдадимся лучше в волю Божию, как велит нам разум и вера! Бог управит все к лучшему! пусть чародейство услуживает нам как хочет; что мы тут теряем?... Как ни страшен вид Пеколы, а все-таки он ничто иное, как игрушка в руках ребенка."

   Тодеуш взялся за шапку. Теодора Стольникова очень нравилась ему, когда шутила, смеялась, пугалась, жеманилась и подчивала его лучшими кушаньями и лучшими винами Графскаго стола; но когда пускалась в разсуждения, а особливо набожныя; когда страсть выказывать ум свой начинала диктовать ей выражения, тогда на Тодеуша нападала скука, сон, зевота, тогда он начинал видеть Теодору такою, как она была в самом деле; тогда она в секунду делалась в глазах его тем, чем была: то есть женщиною в сорок лет и он спешил уйдти.

   "Кудаж, куда, пане Тодеуш!... Поужинайте со мною, у нас теперь запасы царские; возами везут к нам из Варшавы все, что только вода, воздух и земля производят лучшаго."

   "Да ведь, кажется, и всегда так было, моя прекрасная пани Стольникова," говорит Тодеуш, весело усмехаясь и кладя шапку на прежнее место ея.

   "Ну, нет," отвечала Теодора; вынимая из шкафа все, что там хранилось лучшаго из кушанья и вин, присылаемых ей с Графскаго стола: "не говорите этого; вот посмотрите сами: прежний стол Графа все-таки был не много подешевле теперешняго; но то, что теперь у нас подается каждый день, не всякой владетельный Князь может иметь и в праздник."

   "А всему виною прекрасные глаза Астольды; велика власть прекрасных глаз!..." Говоря это, хитрый Тодеуш смотрел значительно в маленькие, блестящие, черные глаза пани Стольниковой, которые были довольно не дурны, но которые она считала прекрасными.

   "И так вы находите, любезный Тодеуш, что будущая Графиня Торгайло прекрасна?"

   Вопрос этот сопровождался под несением рюмки превосходнаго Венгерскаго вина... как тут отвечать?... от такой приправы вопрос, сам по себе щекотливый, сделался им: вдвое...

   "Я нахожу, что она очень недурна; но что главную красоту ея составляют глаза, которые имеют все то, что делает их прекрасными и вместе опасными. Они черны, блестящи, огненны, опушены густыми, черными ресницами!..."

   Тодеуш очень остерешался сказать, что глаза Астольды велики, в прелестной оправе, и что черныя ресницы их, не только густы, но и очень длинны, что придавало им невыразимую прелесть.

   "Да, ваша правда," сказала небрежно Теодора; "глаза у нее точно имеют все эти преимущества пред глазами обыкновенными; но во всем прочем я нахожу ее очень далекою от совершенства.... Граф не худо делает для своего спокойствия, что поселяется здесь навсегда... потому что одно только колдовство, которым полна эта корчма и вся эта окрестность, затмевая разум и зрение Графа, представляет ему посредственное пригожество молодой Литвинки, небесною красотою; на другом месте, очарование это изчезнет."

   "Жаль будет Графа, если предсказание ваше сбудется; он так счастлив своею любовью; жизнь его цветет радостию."

   "Не поздно ли ей цвесть радостию этого рода?"

   "Вы хотите сказать, что Граф не молод?"

   "Да, но только не много посильнее. - Я хочу сказать, что Граф стар!"

   "Э, пани Теодора, будьте милостивы!... Граф ни на что так мало не похож, как на старика; это прекрасный мущина! высокий, статный свежий! а глаза его, пани Стольникова, глаза его! неужели скажите, что видели что нибудь чернее и блестящее их?... по крайности я знаю только одни, которые могут поравняться в красоте с ними."

   Последний довод заставил Теодору согласиться, что глаза Графа Торгайлы прекрасны, как нельзя более.

   "Однакож, любезный Тодеуш, как бы ни был хорош собою наш Граф, не можитеж вы, не нарушая справедливости, назвать его молодым: ему сорок семь лет."

   "Вот только эти семь лет не много перевесили, а то, по моему мнению, сороколетний возраст, самый пленительный..... Для мущины, прибавил Тодеуш, видя что черныя брови Теодоры не много зблизились при этом числе - для мущины это лучшая пора жизни, пора совершенст!.... впрочем в Графе семь лет лишку не так еще заметны. Когда я смотрю на него, как он сидит вместе, или ходит рука об руку с своею Астольдою, то право нахожу, что они оба прекраснейшая пара, какую когда либо сотворяло небо".

   "По всему, даже и по росту пара; Граф, исполин; Астольда, кажется, и на пол вершка не будет ниже его."

   "Да, правда ваша, что Астольда теряет несколько от своего высокого роста; средний рост краса для женщины."

   Тодеуш вынужден был успокоить безпрестанно оказывающуюся зависть малорослой Теодоры, этим нареканием на высокой рост Астольды который был истинно восхитителен и как нельзя лучше приличествовал благородной и величавой наружности юной девицы.

   Между тем как в корчме больнаго Литвина поселяются: роскошь, блеск, богатство, страстная любовь, обыкновенное волокитство, толки, страх, зависть, пересуды; как в нее привозится из Варшавы: письма, фазаны, дорогия вина, редкия цветы, конфекты, пышныя ткани; как вокруг ея кипит работа тысячи рук, - дела матери нашей природы идут своим чередом: настала зима: посыпался снег.... завыл холодный ветр, засвистала вьюга и земледельцы скрылись в свои теплыя хаты. Поля около корчмы опять опустели на дальнее пространство, один только пышный замок строился, не смотря ни на что, потому что Граф Торгайло сыпал деньгами также щедро, как сыпался снег.

   Чрез пять месяцов неусыпной работы безчисленнаго множества людей, замок отсроился со всем. Граф перешел в него с нареченною и в тот же день Капелан замка обвенчал их. Керелла согласилась охотно быть тещею знаменитаго вельможи; потому что богатства, пышность, почтительное обращение и убедительныя просьбы Графа, производили на разум ея несравненно сильнейшее действие, нежели предвещания Нарины, и опасения Рокоча. В одном только осталась она непреложно тверда, в поклонении своим идолам. Граф, желая дать ей в этом случае все удобства и полную свободу, назначил жилищем ту самую корчму, которую обратил теперь в прекрасный загородный домик. Над местом, где похоронен Рокочь, построили род часовни или каплицы. Керелла собрала туда всех своих идолов, исключая грознаго Пеколы, который оставался постоянно во власти маленькаго Евстафия, из рук котораго, не было ни какой возможности, взять его; он не оставлял его ни на минуту; спал с ним; обедал с ним; купался с ним; одним словом: всегда и везде с ним. Это сделало наконец то, что страшный вид кумира не производил уже такого действия на воображение, как прежде; видя его безпрестанно в руках Стасiо, привыкли к нему; хотя и казалось иногда кому нибудь в темноте, что Пекола сверкает глазами, но как привычка ознакомливает со всякою необыкновенностию, то и над этою стали уже смеяться. Один только Тодеуш, часто ужинавший с Теодорою, не всегда находил это смешным, особливо, когда после ужина, выпив стакан хорошаго вина, садился поближе к Теодоре, побалагурить с нею; ему казалось тогда, что злобный бог смеется и глаза его прыгают.

   Владетель обширных земель и несметнаго богатсва Граф Торгайло вел счастливую жизнь; в домашнем быту его не было других произшествий, кроме установленных природою; на пример: у него родилось уже нисколько детей; Нарина умерла; Стасiо вырос; Теодора постарела еще более; впрочем каждое из этих событий было сопровождаемо какою нибудь отличностию. Астольда рожала каждой год; но все только однех дочерей. Нарина со дня свадьбы своей правнуки и до дня своей смерти ни разу уже не назвала ее, ни Княгинею, ни большею госпожею, хотя и оставалась до самой кончины постоянно в помешательств. Стасiо имел уже десять лет и был красоты необыкновенной; но в нем открылась способность, странная, страшная, приводящая всех в удивление и вместе с тем наводящая ужас! Он умел подражать всякому звуку: крику животных; пению птиц; вою ветра, шуму каскада, плеску ручья; шелесту сухих листьев; падению какого нибудь тела; брязгу разбитаго стекла, бречанью денег!.... Одним словом он в совершенстве копировал все, что только имеет голос в природе; но всего разительнее умел он подражать гудению колокола и в этом звуке было что-то столь страшное, столь гибельное, что все с ужасом затыкали уши, и убегали от маленького шалуна.

   Керелла просветилась христианскою верою, и тем охотнее, что к убеждениям Графа, Астольда присоединила признание, что она сделалась христианкою в тот же день, как и супругою Торгайлы. Теперь христианка Керелла, выпроводив всех кумиров своих из каплицы, построенной над телом Рокоча, поставила на место их образ Пресвятыя Девы и Крест.

   Теодора вышла за муж за Тодеуша, который в благодарность за вкусные ужины, решился забыть, что между возрастом его и Теодоры, было разницы ровно пятнадцать лет, и приняв от нее Стасiо на руки, к которому Граф назначил его дядькою, предложил ей соединиться вечным союзом.

   Кумиры, красовавшиеся прежде по разным местам и углам корчмы больнаго Литвина, а после в каплице язычницы Кереллы, теперь были брошены собственными руками Астольды в камин, а все-таки исключая Пеколы, котораго Евстафий носил с собою, спал с ним и, наконец опасаясь, чтоб дядька его Тодеуш не бросил в огонь: красивую куколку, выпросил этому страшному предмету любви своей покровительство самаго Графа. - Вот как это случилось: маленький Евстафий имел уже учителей, которые, дивясь понятию и необыкновенному уму ребенка, не могли довольно им нахвалиться и всегда на вопросы Графф, отвечали что еще им никогда не случалось учить такого ребенка, как Евстафий, что с ним нет ни малейшаго труда, что он как будто наперед угадывает, что будет ему задано для выучки. Но одного дня Евстафий учился разсеянно и невнимательно; много ошибался и, казалось, со всем не думал о том, что говорили ему учители. "Что с тобою, Евстафий," сказал один из них: "от чего ты сегодня ничего не знаешь? ведь тебе надобно будет прочитать свой урок перед Графом, а ты его совсем не знаешь?" Не отвечая на слова учителя, Евстафий просил отпустить его к бабушке (так называл он Кереллу, в домике, которой жил и он под надзором Тодеуша и Теодоры).

   "За чем к бабушке? некогда расхаживать; старайся выучить урок!"

   "Да уж выучу непременно, пустите только, хоть на четверть часа. Пожалуйста пустите!" Стасiо готов был плакать. Вошел Тодеуш. "Ну что, господин учитель, спросил он того, котораго упрашивал Евстафий, "довольныль вы вашим учеником?"

   "Сего дня нет, к удивлению моему; не знаю что сказать Графу; Евстафий ни чего не выучил!...."

   "Уж я вам сказал, что все буду знать, пустите меня только:" говорило дитя сквозь слезы.

   "Куда тебя пустить?" спросил Тодеуш.

   "К бабушке."

   "За чем?"

   "Так!... пустите пожалуйста! я сей час приду назад и сей час выучу урок."

   "Скажи за чем? так пущу."

   "Покататься на постели с моим Пеколочкой!"

   "А вот я твою пролкятую Пеколочку брошу в огонь! Смотри, пожалуй, пристрастился к сатане!... где у тебя этот урод?"

   Ответом на этот вопрос быль стремительный скачек Евстафия за дверь; он как вихр помчался в свою комнату, схватил Пеколу, котораго как-то забыл было под изголовьем своей постели, и как стрела полетел с ним к Графу:

   "Отец!" говорил он, бросаясь на грудь Торгайлы и прижимая к ней "свою Пеколочку." "Отец!... злой Тодеуш хочет сжечь моего друга!...

   "Твоего друга?... чтож это за друг котораго можно сжечь?"

   "А вот!..." Ребенок поставил прямо пред глазами Графа своего друга.

   Торгайле показалось в эту минуту, также как иногда казалось Тодеушу и другим, что огонь сверкнул в глазах страшнаго идола. Но как умный и мужественный Граф не верил ни какому чародейству и не боялся его, то и оставил эту странность без внимания; однакож чрезвычайное безобразие игрушки Евстафия произвело на него какое-то неприятное ощущение; он отвел от себя руку дитяти с его Пеколочкою: "подальше, Стасiо; друг твой так не миловиден, что ему и в самом деле место в огне, а не в твоих руках."

   "Нет, нет, отец! сделай милость прикажи Тодеушу не трогать его; он меня так любит!"

   "Кто?... Тодеуш?"

   "Нет, мой Пеколочка; мой друг."

   Граф разсмеялся "почемуж ты знаешь, что этот друг, Пеколочка, любит тебя?"

   "А как же, отец, не знать мне?... Когда я катаюсь с ним по своей постели, он разказывает мне такия хорошия сказки, цалует меня, хохочет и дает конфект сколько я хочу!... Пожалуйста, отец, скажи Тодеушу, чтоб он не трогал его: я умру, если сожгут моего Пеколу."

   "Однакож, Евстафий, тебе уже десять лет; ты должен бы иметь столько ума, чтоб понять, что деревянная кукла не может говорить, хохотать, любить и давать конфектов!.... дерево не имеет чувств!.... так какжс ты смеешь говорить мне такой вздор?"

   "Но не сам ли ты приказывал говорить правду?... почему я знал, что это вздор?"

   Вошел Тодеуш и учитель.

   "Что скажите?" спросил Граф.

   "Я пришел доложить вам," отвечал Тодеуш: "что сего дня Евстафий дурно учился."

   "А я пришел подтвердить донесение Тодеуша, Граф," сказал учитель.

   "А я, отец, скажу тебе, что я свой урок знаю очень хорошо и твердо; прикажешь повторить его?"

   "Хорошо! перескажи, я прослушаю."

   Евстафий пересказал свой урок очень внятно, без запинки, без малейшей ошибки, как будто читал его по книге.

   "Так ли он пересказывает? точно ли это было задано ему?"

   "Точно это самое, Граф," отвечал изумленный учитель; "но уверяю вас, что он учился без внимания и когда я поверял, так ли он понял читанное, то он не мог сказать мне ни одного слова."

   "Чтож все это значит, Евстафий?"

   "Я не знаю, что мне говорить, отец!... я не смею говорить! ты опять скажешь, что это вздор."

   Граф сделал легкую уклонку учителю, давая знать, что может идти, и когда тот ушел, он сказал Евстафию, чтоб он не смел в другой раз так шутить с учителем и притворяться не выучившим урок.

   "Чтоб отвадить тебя от таких неприятных шуток, предуведомляю, что хоть я прослушаю твой урок сам и буду видеть, что ты точно выучил его; однакож поступлю с тобою согласно с донесением учителя."

   Вид недоумения на лице ребенка и глаза, полные слез, показывали, что он не чувствует себя виновным в проступке, в котором укоряют его.

   Торгайло, любивший его до чрезвычайности; и едва не более чем Астольду и собственных детей, был тронут; он обнял его, прижал к себе и, цалуя прелестнаго мальчика, говорил: "и так тебе очень хочется сохранить жизнь своему красавчику, Пеколочке?... Будь покоен, я беру твоего друга под свое покровительство. Тодеуш!"

   "Что угодно Графу?"

   "Прошу твоего снисхождения к нашему общему с Евстафием другу, к миловидному Пеколе; ты, я слышал, хотел сжечь его как чародея?"

   "Да, Сиятельнейший Граф!... хотел было сделать это благодеяние Евстафию!... но теперь, если вы не приказываете, так моя обязанность повиноваться."

   Граф, видевший во всем этом одну ребяческую прихоть, дурачество и более ничего, удивился несколько торжественному голосу, каким Тодеуш сказал слово: "благодеяние!" и однакож не разсудил спрашивать его о причине, благоразумно полагая, что добрый Тодеуш не изъят слабости быть суеверным, и так притворясь не обратившим внимания на такое торжественное слово, Граф продолжал добродушно:

   "А как, по моему мнению, чародей деревянный вовсе не опасен, то я и прошу тебя оставить Евстафию его забаву; я верю, что он любит ее очень; ведь это старинная его игрушка; помнится, я видел, что он сыпал с нею в колыбели!"

   "Да, Граф," отвечал Тодеуш, с тем же важным видом и тоном, который прежде удивлял Торгайлу, а теперь показался смешным: "да, с перваго раза, как Стасiо взял его в руки и до сего дня, ничто не могло разлучить их."

   "И так, пусть они и не разлучаются," сказал Граф; но не успел еще выговорить этих слов, как сильный и дикий хохот раздался близь самаго его уха!...

   Тодеуш воскликнув: спаси нас искупитель! выскочил за дверь.

   Граф с изумлением и досадою смотрел на Евстафия: "вот еще новая способность!... негодный мальчик! как ты не стыдишься так безобразно хохотать?... хоть бы какому кучеру, до изступления пьяному, так расхохотаться!... Смотри, Евстафий, если еще хоть раз услышу, что ты будешь так отвратительно смеяться, больно накажу тебя.

   Дитя молчало, завертывало куклу в свою одежду и приметно старалось скрыть невольный смех, который, однакож, рисовался на всем его пленительном личике.

  

   Произшествию этому минуло три года; три года прошло с того дня, как Граф, шутя объявил себя покровителем Евстафиевой игрушки и защитил ее от неизбежнаго ауто-да-фе.

   Время, все отнимающее и все разрушающее, в отношении к Графу, действовало иначе; у него оно все улучшивало и все ему дарило; благополучие домашняго быта Графа Торгайлы вошло даже в пословицу: счастлив как Торгайло! Говорили о том, чье счастие хотели описать одним словом и в совершенстве. И в самом деле - чего не доставало Графу? необозримые поля его владений не знали неурожая; не смели прикоснутся, ни зверь, ни мор; в обширных садах его, деревья гнулись под тяжестию плодов и все, что другие прятали в теплицах от суроваго климата Литвы, у него росло, цвело, давало плод на открытом воздухе и почти без присмотра! даже в доме, между людьми и неодушевленными предметами, все носило на себе какой-то отпечаток прочнаго, ни в чем не изменяемаго счастия! Люди всегда были здоровы, не старелись, не ослабевали, не ленились и все что ни делали, - делали хорошо; ни что не портилось, не ломалось, не носилось; фарфор и хрусталь были также прочны как сталь и железо; даже нарочно нельзя было разбить стакана. Евстафий, когда был еще лет шести, часто для забавы, бросал какую нибудь красивую хрустальную вещицу со всего размаху на пол: хрупкая вещь прыгала, звенела и - оставалась целою! Атласы не мшились; бархаты не линяли; позолота не сходила; лак не тускнел, одним словом все, как в замке, так и около замка, было точно так же ново, свежо и красиво, как и в первый день переселения в него Графа Яннуария Торгайлы.

   Одиннадцать дочерей Графа были, как говорится, одна другой лучше: оне цвели красотою и блистали талантами; кто видел юных Графинь Торгайло всех вместе, думал видит сонм Ангелов; кто слышал их поющих, или видел танцующих, тот не думал уже ничего; тот мог только восхищаться и молчать, потому что не доставало слов для похвал.

   Прекрасный юноша Евстафий был величествен, как царь; миловиден как бог любви; статен и горделив, как Апполон; сердце его было нежно; нрав кроток; поступки благородны и хотя ему было только четырнадцать лет, но рост и сила его далеко превышали рост и силу, свойственныя этому возрасту. Граф часто называл его в шутку: "дитя-богатырь"; и точно юный Евстафий был почти исполинскаго роста и силы необычайной.

   Но всего непостижимее; всего удивительнее между особами, составлявшими семейство Графа, была сама Графиня Астольда: ей уже около тридцати лет; это казалось бы уже годы не первой юности; однакож не было ни какого вероятия, дать ей этот возраст; во все тринадцать лет ея супружества с Графом, красота ея только развивалась, но не зрела; приходила в совершенство, но только в то, в которое приходит красота четырнадцатилетней девочки, когда она достигает восьмнадцати летняго возраста, - она получает больший блеск, не теряя ничего, из очаровательных прелестей детства.

   И так Граф