Дурова Надежда Андреевна - Гудишки

ему.

   Астольде минуло восемь лет, когда отец ея, по окончании уборки хлеба, поехал миль за десять от своего дома, продать хлеб - излишек его, и на вырученныя деньги купить нужное для дому и платья своим домашним. Предавшись, по обыкновению, мыслям о предстоя щей ему злой участи, он не заметил, что лошади его оставили дорогу и более часов двух идут уже просто полем. Наконец они остановились на берегу небольшаго озера и стали пить; Рокочь только тогда увидел, что находится в каком-то пустом месте, где нет ни дороги, ни признаков близкаго жилья; на большое пространство, сколько можно было окинуть глазом, не видно было земли обработанной; Рокочь выпряг своих лошадей, пустил их на траву, разослал свою верхнюю одежду и лег; но не спать!.... нет!... со дня сумасшествия своей бабки он раздружился со сном... успокоение его было кратковременное и тревожное. Теперь он лежал и при последних лучах солнца обводил глазами обширныя долины, безжизненно стелющияся на дальнее пространство; ни что не шелохнуло, ни что не шевелилось, как будто вечный сон оковал всю эту окрестность, так была она тиха и неподвижна! Рокочу казалось, что даже и трава не колышется и листья не трепещутся от ветра! озера стояли, как зеркала, ни малейшая струйка не показывалась на поверхности; в глуби их нет ничего живаго; в воздухе нет насекомых!... "Такую-то сторону было бы мне надобно," думал Рокочь; "еслиб она миль на несколько была одинаково безлюдна, я поселился бы в ней!.... и тогда в удалении от всех сует и хлопот, я верно зберегу кумир свой от грозящаго ему поношения, а вместе сохраню и жизнь свою!...." Надежда ожила в увядшем сердце Литвина. Когда солнце закатилось и серебристый месяц поплыл по небу голубому, Рокочь запряг лошадей, сел на воз и не видя нигде никакой дороги, отдался на волю случая, вверясь инстинкту своих животных, куда им разсудится идти и где остановиться.

   Ночь была уже в половине, когда Литвин увидел впереди что-то чернеющееся и довольно огромное; сначала думал, что это большая скирда сена, но всмотрясь лучше, увидел, что это было строение и, как казалось, очень ветхое. Рокочь горестно вздохнул: "опять жилье! опять люди!" Он подъехал к строению, это была корчма!... (и в ней-то теперь лежит тело Рокоча) но тогда эта корчма была пустая и почти развалившаяся от ветхости; неизвестно уже когда и кем она была обитаема, а для чего оставлена!... нет также признаков, была ль тут когда нибудь большая дорога или хоть проселочная; но известно, что Литвин поспешно вошел в нее, осмотрел, на шел верхнее жилье и лестницу, - разумеется, не было потаеннаго хода, не было холстинной стены, - но довольно и того, что было; у трудолюбиваго Рокоча никакое дело не валилось из рук; он надеялся сам один, без посторонней помощи, все сделать и все исправить! Продолжая осматривать пустое жилье, он взошел под крышу, чтоб видеть как далеко простирается эта пустыня и нет ли в которой стороне большой дороги? Но довольный взор его нигде не открывал никакого признака обитаемости: страна эта была пуста и безплодна; почва земли местами глиниста; местами болотиста; кой-где был кустарник большею частию посохший; были и большия деревья, дубы вековые, но тоже безлиственные.... все эти предметы - доказательства дикости и безлюдья, способныя обезкуражить всякаго другаго, в сердце беднаго Литвина поселили радость; в первый еще раз в течение трех лет дух его успокоился и луч надежды блеснул в отдаленности. Он выпряг опять своих лошадей и пустил их ходить свободно по лугу, а сам вошел опять в свое новое владение: тут он обдумал план свой - переделать верхнее жилье так, чтобы его нельзя было заметить снаружи, ни с которой стороны: "заделать окна," говорил он сам с собою: "опустить гораздо ниже края кровли и вот будет казаться, что под нею нет ничего кроме обыкновенной подволоки; крышу я разведу в самом верху на такое пространство, чтоб круглое большое окно в потолке освещало одно всю комнату, лучше нежели все окошки, сколько их есть теперь!... ход туда сделаю между двумя стенами, которыя снаружи и снутри будут показываться как одна!.... чтоб не внушить никакого подозрения, не надобно делать двери! О, сохрани Боже, не надобно! где дверь, там и ход предполагается уже сам собою!... просто забрать каким нибудь гнильем то отверстие, в которое нужно будет проходить на верх!.... можно закрыть и лестницу!.. Это уж мы придумаем с Кереллою, как сделать! Я богат, хвала богам, хлеба продавать не для чего; спрячу его весь здесь!... Я стал бы наниматься в работу, чтоб не возделывать земли здесь! чтоб ничем не привлечь сюда людей!... но ктож мне поручится, что случай не приведет кого сюда, также как и меня?... нет, нет! одна только наружность величайшей нищеты и всех возможных неудобств может укрыть меня от того, что предсказала мне престарелая Нарина!... Сколько я могу догадаться так этот пустырь простирается верст на семьдесят кругом; дорог нет никаких!... нет вероятия, чтоб знатный какой путешественник заехал сюда; а ведь бедствие грозит мне только с этой стороны!... При сем воспоминании сердце Литвина опять стеснилось!... "О жестокие боги!" говорил он, смотря печально на небо "для чего открываете вы нам, слабым людям, зло нас ожидающее?... пусть бы случилось со мною все, что вы назначили, но на что давать гибельный дар предсказания старой Нарине! на что отравлять жизнь мою, так преждевременно!... может, гибель моя далёко еще впереди, а я мучусь, чахну, страдаю, сердце мое замирает! я не сплю, не ем! руки опускаются когда примусь за работу! ужас смертнаго часа преследует меня по всюду! я чувствую его с утра до вечера, чувствую безпрерывно, тогда как он, может быть, придет чрез пятнадцать лет! чрез двадцать! никогда не придет, исключая времени, назначеннаго природою! - "Храни Пеколу!.. беды минуют вас, если рука христианская не оскорбит величия мстительнаго Пеколы!" - говорила Нарина. И так есть возможность избежать несчастия! есть надежда!... Рокочь начал снова тщательно разсматривать будущее жилье свое: "из этих больших окон я сделаю маленькия... мрак нужен мне!... в этом темном углу близ самой печи, я выдолблю углубление, в которое поставлю кумир свой и постараюсь так закрыть его, чтоб никому (еслиб уже по несчастью кто заехал в эту пустыню) и в голову не пришло, что тут кроется что нибудь."

   Рокочу сделалось опять несколько повеселее, он вышел посмотреть своих лошадей, - и видя что они наелись уже и легли, решился последовать их примеру и пошел заснуть в свой дом.

   Всю ночь снился ему Пекола, стоящий в углублении, закрытый выдвижною доскою; снились христиане, пробегающие толпами чрез его корчму и не обращающие ни какого внимания на темный угол; видел Астольду, стоящую на высоком столбе, как статую, казалось ему, что она бледнеет, шатается, готова упасть и в ту самую минуту, как он с воплем ужаса бежит подхватить ее, видит себя превратившагося в крота и уходящаго в нору! там он трясется от страха, старается уйти в землю глубже и слышит над головою: храни Пеколу; гул колокола воет вслед за этими словами, страшно переливается, несется по всему пространству и тоже, кажется, выговаривает: храни Пеколу!.. Астольда падает, пронзительно кричит и в вопле ея слышно храни Пеколу!... Рокочь просыпается, покрытый холодным потом; зоря только что занялась; он старался ободриться: "есть условие, думал он, так есть и спасение!" Он перенес мешки с хлебом в большия сени, укрыл досками; запряг лошадей и, сев на воз, дал им волю избирать путь; отдохнувшия животныя побежали бодрою рысью, и менее нежели в четыре часа времени, вывезли хозяина своего на ту дорогу, с которой вчера свернули; Литвин с удовольствием замечал дикость мест, им проезжаемых, и отдаленность ветхой корчмы от дороги.

   "Выгодно продал хлеб, любезный муж?..." спросила Керелла, выбегая на встречу Рокочу. - "Привез ты мне платье, отец?" спрашивала маленькая Астольда; старуха Нарина плелась за нею с куклами говоря: "постой Княгиня! постой! А! Рокочь, здравствуй!... где наш Пекола?... не танцует ли с Поляками?... Эх! Рокочь, Рокочь! надобно было беречь!..." Старуха захохотала безумно и начала шарить в корманах Рокоча, ища в них орехов, которых он иногда приваживал для Астольды.

   "Моя Керелла!... хочешь ты видеть меня таким, каким был я прежде; здоровым, бодрым, румяным Рокочем?... хочешь ты снова слышать веселый смех мой?... снова вскрики?вать боязливо от гарцованья моего на добром коне?... хочешь ты этого, Керелла? хочет ли жена моя возврата моих счастливых дней?...."

   "О Рокочь! возможноль не хотеть этого!... я отдалаб богам полжизни своей, чтоб только они отдали тебе прежнее спокойствие твое и прежнее здоровье."

   "Милосердые боги дают нам средства, моя Керелла; они открыли мне убежище, где я могу до урочнаго времени жить незнаемый никем!... там безопасно будет цвесть красота нашей Астольды, не привлекая ни чьих взоров! там останется невидим и неприкосновен наш грозный Пекола.... о Керелла! твое согласие!... твое согласие!... и я начну дышать свободно!"

   "Всюду, Рокочь! всюду с тобою! могуль я не согласиться на то, что утишит душевную муку твою?"

   "Хлеба нашего я не продавал, милая жена, но сложил его в одном месте, куда и мы уедем со всею семьею; оно так удалено от всякаго жилаго места; так дико, так пусто, так неспособно вознаграждать труд земледельца, что на верное никто и никогда не вздумает поселиться там; чтож до тех, которых случай, как и меня, заведет туда, то они будут рады, если кто выведет их на обитаемыя места, и нет сомнения, что ни на секунду не захотят остановиться в месте, лишенном всего, даже самаго необходимаго; потому что надобно будет, моя Керелла, сохранить нам вид величайшей нищеты и надобно, чтоб это было так правдоподобно, чтоб даже мы сами ошибались и думали всякой день, что мы доедаем последний кусок хлеба; что кровля наша готова развалиться, что платье наше не может никогда быть иным чем, как гадким рубищем!... ты бледнеешь, Керелла?...."

   "Я еду с тобою, Рокочь!... двух дней довольно будет, чтоб со всем собраться; скажешь соседям, что едем на всегдашнее житье к отцу моему на Польскую границу, и тем избавимся всех распросов и разведываний!... успокойся Рокочь, твоя Керелла и в пустыне будет счастлива с тобою!"

   "Безценная жена," говорил Литвин, прижимая ее к груди своей, "безценная жена!... ты возвращаешь мне жизнь!... теперь я уверен, что в мраке неизвестности и под рубищем нищеты., красота нашей Астольды не навлечет нам бед!"

   "Дай Бог, любезный Рокочь, чтоб замысел твой удался!... можем мы там возделывать землю?... способна ли она хоть сколько нибудь воздать нам за труды наши?"

   "Нет, Керелла! земля эта ни на что негодится!... горе мне!... неужели моя жизнь так дорога мне, что для сохранения ея, я бегу сам и влеку семью свою в голодную, безлюдную степь!... презренный человек!... прости мне Керелла! мы остаемся здесь!"

   "Мы едем туда, Рокочь!.. мы едем туда, мой добрый муж!... дикая сторона! безплодная земля будет для вас цветущим раем, когда мы увидим, что она укрыла нас от бед... мы останемся там навсегда! мы будем столько удобривать ее, что наконец она сделается плодородною! Ах, если мы благополучно проживем пятнадцатый год нашей Астольды! если мы будем обязаны мрачному углу, тобою найденному, тем что злосчастие неусмотрит нас, с каким восторгом тогда, с какою благодарностию останемся мы вечными обитателями этого дикаго края!"

   Керелла неусыпно занималась сборами в дорогу; все укладывала; ссыпала хлеб в мешки, составляла посуду вместе, собирала мужнины земледельческия орудия, не давала себе минуты отдыха, страшилась чтоб невольная печаль, теснящая грудь ея, как нибудь не овладела ею видимо; ей надобно было оставить на всегда дом, в котором она родилась, жила, имела все удобства; была счастливою женою, матерью; уважаемою всеми соседями женщиною! все это надобно оставить, от всего отречься и поселиться в стороне дикой, безлюдной, осудить себя на жизнь бедную, мрачную!... красивый наряд заменить ветхим рубищем!.. к таким переменам, даже и мыслию нельзя было бы привыкнуть скоро, а тут надобно им подвергнуться на самом деле и немедленно.

   Соседки приставали с вопросами: "что это так вдруг, Керелла, задумали вы уехать отсюда?" - "Отец зовет к себе; он уже стар; часто хворает! велел сказать чтоб мы переехали к нему со всем; он передает Рокочу свою торговлю." - "Говорят отец твой стал очень богат?" - "Да, боги благословили труды его; на Польской границе он имеет много случаев сбывать свою работу; здесь она мало приносила ему выгоды."

   Чрез два дня все имущество Рокоча было уже на возах, он отдал богатый дом свой дальнейшему родственнику, во всегдашнее владение; взяв от него вместо всякой платы, несколько мешков хлеба, несколько запасных верхних одежд для себя и жены. Уложив домашних богов в особенный ящик и спрятав Пеколу у сердца своего, посадил всю свою семью на воз, полный сена и закрытый сукном, - "поезжай Керелла!.. чрез малое время я соединюсь с вами."

   Керелла поняла чувства мужа своего; она поехала, не говоря ни слова и не оглядываясь на дом, хотя сожаление о нем раздирало душу ея.

   Рокочь вошел в опустевший дом... и невыразимая тоска стеснила грудь его: "от чего бегу я! для чего оставляю довольства, людей, выгоды?.. что грозит мне?... за чем я верю предвещанию Нарины?... Кто знает в умель она была, когда говорила все то, что наконец изгнало меня из дома и места, где я родился?... но горе мне! я заблуждаюсь! как не верить, когда все ея предсказания сбылись над другими!... прости родное пепелище! твой огонь не согреет меня более!... не под твоею кровлею укроюсь я от дождя... ветра, вьюги! не раздастся в стенах твоих голос жены моей! моей Астольды! даже безумный смех Нарины, теперь, в эту минуту, был бы отраден для меня! но все уже затихло в стенах твоих! навсегда затихло!., прости!" - Рокочь взял несколько земли, несколько золы с очага, несколько углей, завернув все это в кусок холста, спрятал вместе с Пеколою близь сердца и вышел.

   Возы его выехали уже из местечка, и Керелла принуждала рьяных коней идти шагом, чтоб муж ея мог скорее догнать.

   Проезжая уединенными долинами, Керелла старалась не замечать их: она говорила с Астольдою, хотела даже шутить с нею, но вопрос ребенка пронзил ей сердце. "Как страшно здесь, мама!... нигде никого нет! никто не говорит! от чего не пасутся здесь ягнята? как уже давно мы едем, а еще никого не встретили! разве здесь нет людей, мама? зачем мы поехали сюда? завтра воротимся домой?"

   Пока Керелла думала что сказать дитяти, старая Нарина захохотала дико: "Э, да, какая наша Княгиня притворщица! будто и не знает, что едет к жениху! посмотри, что за палаты! И высоко, и светло, и богато, и тепло!... "Старуха забормотала какую-то свадебную песню, примешивая к ней надгробные напевы. Маленькая Астольда внимательно слушала, и изредка говорила: "да это что-то не хорошо бабушка!"

   К вечеру увидел Рокочь свое будущее обиталище, развалившуюся корчму. Он молчал, пока не подъехали вплоть, тогда остановя лошадей, он оборотился к жене: - "здесь покрайности надобно переночевать, моя Керелла, если тебе страшно кажется здесь навсегда остаться?"

   "К чему это говорить, Рокочь! ведь уже это дело решено; возвращаться назад не для чего; я и в этом диком месте буду счастлива, если только ты успокоишься и уверишься в своей безопасности."

   Рокочь со слезами на глазах обнял добрую свою Кереллу и обое вместе зачали снимать с возов мешки с хлебом и вносить их во внутренность корчмы.

   Благоразумная Керелла решительно победила себя, и так покойно и внимательно занялась новым хозяйством своим, что наконец удовольственная усмешка, в первый раз еще, показалась на бледных устах Рокоча.

   "Вот здесь, милая жена, будет у нас склад нашего хлеба; а здесь я сделаю небольшой чуланчик для наших одежд, говорил Литвин, проворно перенося то - то, то другое с четырех возов, на которых помещено было все его имущество.

   На другой день, Рокочь принялся тщательно за переделку крыши, и точно опустил края ея так низко, что ни как нельзя было предполагать под нею верхняго жилья.

   Окна заделал деревом и замазал глиною так, что не осталось никакого признака, что они были тут; с редким искуством вделал в большую, круглую раму нисколько кусков слюды вместо стекол, и утвердил ее вверху вместо потолка, над которым свел кровлю так, что снаружи она казалась обыкновенной конструкции; но на самом деле была род кратера.

   Окончив работу вверху, Литвин занялся деланием потаеннаго хода, который на всякой случай окончивался не у лестницы, но на площадке, перед нею; площадку эту он превратил в маленькую горницу, с небольшим четвероугольным окном, которое задвигалось доскою и следовательно снаружи было почти незаметно. - Керелла придумала закрыть лестницу искуственною стеною из холстины, которая была вместе и занавесом; темнота места и цвет холста не позволяли отличить этой подложной стены от настоящей, впрочем завеса эта делалась стеною только на ночь и в случае появления какого нибудь посторонняго лица; чего однакож неслучалось даже и одного раза в год, потому что тут не было дороги; и так в корчму мог зайти только кто нибудь заплутавшийся; но хотя это был всегда какой нибудь ничтожный человек, однакож предосторожность принималась немедленно; занавес тотчас притягивали крепко к полу и приколачивали деревянными гвоздями по углам.

   Астольда и Нарина жили затворницами; Керелла старалась приучать первую оставаться весь день в горнице и только вечером часа полтара позволялось ей побегать пред корчмою, но вдаль, в поле - ей строго запрещалось ходить.

   С старою Нариною не было никаких затруднений, она никогда не сходила вниз и целые дни раскладывала лоскутки разных цветных материй; играла с Астольдою, спорила с нею, пела ей свадебныя песни, величала Княгинею, Графинею, большею барынею.

   Астольда росла и с каждым годом становилась прекраснее; отец нежно любил ее, он не мог противиться влечению быть всегда с нею - и это было причиною, что мрачныя предчувствия, не только не изчезали, но напротив усиливались в уме его; потому что, как только он приходил в верхнее жилье, Нарина или пела уже, или начинала петь, погребальную песнь и вместе с нею хвалу красоте Княгини Астольды. Тщетно Керелла просила его принимать это, как оно было в самом деле - безумием женщины, пережившей далеко за положенный природою срок - Нарине было сто двадцать лет. Рокочь погружался в задумчивость, уходил, блуждал целыя ночи по безплодным полям, окружавшим его жилище; здоровье его разстроивалось с каждым днем более; нищета, в начале притворная, чрез несколько лет сделалась нищетою действительною, потому что Рокочь не хотел возделывать земли, страшась чтоб вид плодородия в этой пустыне не привлек людей, не заставил их поселиться, проложить дороги и превратить пустыню в страну обитаемую. Хотя он был очень искусен в различных ремеслах, и мог бы заработывать много денег; но всегдашняя грусть его, всегдашняя боязнь, отнимала и силы, и смелость. - Лет пять жил он безбедно теми деньгами, которые привез с собою в ветхое жилище безплодных долин, особливо первый год когда у него вдоволь было хлеба и всякой живности; на другой год хлеб надобно было уже поберегать, а на третий пришлось покупать; живность что-то не велась и мало помалу перестала плодиться, так что чрез пять лет от всего осталось у них одна только коза с несколькими козлятами, прочее все погибло.

   Изредка однакож пробовал Рокочь приниматься за работу, и для этого ходил в отдаленныя селения; превосходство работы его, тотчас доставляло ему хорошую плату, и вместе возбуждало любопытство: кто он? откуда? Ему делались предложения поселиться там, где он работал; предлагались ученики; все это - заставляло его опять месяцов несколько никуда не выходить, пока нужда не приневолит снова искать работы.

   Между тем невозможно было, чтоб в продолжение нескольких лет не сделалось известно в окружности, что в развалившейся корчме живут люди; случайно заходили туда крестьяне, ища пропавших лошадей своих; иногда заезжал какой нибудь неважный путешественника, збившись с дороги; первые удивлялись - правда, - что к корчме Литвина нет и тропинки не только дороги, тогда как корчмы именно при дорогах и должны быть; но как им мало было до этого надобности, то они и не пугали беднаго Рокоча своими распросами; а последний всегда думал только о том, чтоб дать отдохнуть лошадям и поскорее уехать.

   В продолжение срока, назначеннаго предсказанием Нарины, то есть: до пятнадцатаго года Астольды, в домашнем быту Рокоча ничего достопамятнаго не случилось, и все шло обычной чередой; Астольда росла и хорошела, Нарина старелась, Керелла томилась грустию от болезненнаго состояния своего мужа и от недостатка во всем; сверх того близость времени, назначеннаго старою предсказательницею, начала страшить и ее, начала поселять в душе ея те же самыя предчувствия, которыя грызли сердце Рокоча.

   В начале пятнадцатаго года их дочери, ужас овладел ими совершенно; Керелла не находила слов для утешения своего мужа; не могла ободрять его как прежде, потому что какой-то неведомый страх леденил душу ея.... что-то говорило ей, что бедствие не далеко!... тщетно искала она отрады, повергаясь во прах пред своими идолами; бездушные болваны оставались болванами; один только Пекола, тщательно скрытый, казалось ей, принимал вид еще страшнее и отвратительнее того, какой имел уже.

   В продолжение первых четырех лет пребывания своего в пустой корчме, Керелла родила троих мальчиков; как ни желал Рокочь иметь сына, в свое счастливое время теперь был равнодушен к такому умножению семейства своего; дети эти росли, не имея никакого понятия о верхнем жилье и его обитателях; они спали всегда в чулане, если это было летом, или на печке в большой избе - зимою; во время утренняго сна их, мать уходила посидеть с Астольдою, а когда они усыплялись вечером, тогда только могла молодая девица сойти вниз подышать воздухом полей.

   Мало помалу делалось известным, в окружных селениях, что заброшенную корчму содержит: больной Литвин; и когда те, - у кого он работал, узнавали случайно, что это он-то и есть обитатель и содержатель ветхой корчмы, то они спрашивали его: "какуюж прибыль доставляет тебе содержание корчмы, в которую никто не заезжает из порядочных людей?" - "Еще будут заезжать." Отвечал Рокочь, отирая холодный пот на лбу; но когда его уверяли что и в двадцать лет не дождаться ему, чтоб чрез его пустырь проехал хоть один богатый и знатный господин, тогда как в корчмы, построенныя при больших дорогах, всегда заезжают кормить лошадей, обедать и ночевать знатнейшие путешественники; когда Рокочь слышал это, тогда лице его светлело; силы оживлялись; он работал прилежно и охотно; но скоро это мгновенное ободрение изчезало! гибельное предчувствие возвращалось в сердце его, - и оно снова обливалось ядом мучительной тоски.

   За месяц до того дня, в который Астотьде должно было исполниться пятнадцать лет, Керелла, уложа спать маленьких сыновей, вместо того, чтобы по обыкновению войти на верх, посидеть с дочерью, воротилась в большую избу к Рокочу, но напрасно искала его глазами по всему пространству; слабый свет ночника освещал только то место, где горел; остальное все - покрыто было тьмою: "где ты Рокочь?" Глухой стон был ответом, но Рокоча не видно "О боги! что с тобою, Рокочь? где ты?..." вторый стон!... Отчаянная Керелла бросилась к ночнику, зажгла кусок сухаго дерева и при ярком свете этого огня, увидела мужа своего распростертаго на полу, с искаженным лицем, судорожно сжимающаго в руках своих отвратительнаго Пеколу!

   При виде злаго божества, первое движение Кереллы было отскочить; но муки несчастнаго Рокоча, заставили ее в туж минуту, забыв весь страх, подойти к мужу, взять из рук его гадкий кумир, поставить во впадину ему определенную, поднять мужа с земли и употребить все, что внушало ей сострадание и искренняя ея любовь, чтоб только успокоить ужасныя терзания несчастнаго.

   Она отвела его в темный чулан, положила на постель, села сама подле него, взяла его холодную руку и, наклонясь к нему, прислушивалась к тяжелому и прерывистому его дыханию. С полчаса прошло, что Рокочь был все в одном состоянии, наконец он стал дышать свободно; Керелла отодвинула доску, которою задвигалось маленькое окошко и лучи месяца, осветя внутренность их бедной лачужки, дали ей увидеть, что на бледном лице ея мужа выражалось спокойствие и какая-то покорность; он смотрел на Кереллу и видя, что глаза ея полны слез, сжал потихоньку ея руку, в глазах горело то чувство, которое оживляло их в счастливое время первых дней его супружества! на лице его не видно уже было ни мучительнаго страха, ни мрачнаго предчувствия, ни терзания душевнаго; оно было спокойно, и все черты его дышали тою простою, не притворною любовью, столь много похожею на дружбу, и которая так свойственна безхитростным сердцам поселян.

   "Моя Керелла!" стал он говорить голосом слабым, но покойным: "моя добрая жена! я был безумен, ища средств убежать от своей участи! я только погрузил себя и детей в нищету; потерял наилучший дар неба - мир душевный и здоровье тела, - все это для того, чтоб не умереть несколькими годами прежде срока, назначеннаго людям природою!.... Прости мне, Керелла, мое безразсудство! я горько разкаиваюсь в нем! Еслиб не было уже поздно, я возвратился бы туда, где так мирно протекала жизнь наша, но этого уже нельзя! выслушай что было сей час: - когда ты пошла укладывать детей и после хотела пройти к Астольде и старой Нарине, - куда и я тоже хотел прийти, - в ожидании пока ты управишся с малютками, занялся я обдумыванием и приискиванием способов укрыться от смерти, мне предсказанной. Нарина безпрестанно твердила, что по телу моему пройдут к Астольде богатства, почести, знатность! что она поругается верою отцев наших, первая из своего пола и народа, будет отступницею и что все эти беды будут последствием того оскорбления какое рука христианина нанесет грозному Пеколе. Соображая все это, я спрашивал сам себя: "не могу ли я, взяв неумолимаго Пеколу, укрыться с ним в глубь лесов непроходимых и прожить там этот краткий срок, который остался до дня рождения нашей Астольды, и в который минет ей пятнадцать лет? Мысль эта показалась мне внушенною богами, и я радостно подошел к месту, где хранится мстительный бог; хочу простерть руку, чтоб отодвинуть доску, его закрывавшую, в эту минуту ночник ярко вспыхивает: я вижу, что доска уже отодвинута, вижу Пеколу, страшно водящаго глазами, которые горят огнем геенны; он устремляет их на меня, и в ту же секунду я чувствовал как силы мои уничтожались, ссыхался мозг в костях моих; останавливалась кровь; замирало сердце и прекращалось дыхание! я уже лсжал подобно трупу; но приход твой, твой голос! - О, моя Керелла! дух твоего Рокоча возвратился, голос столь милый! я нашел себе столько сил, чтоб призвать Тебя стоном!... Теперь всему конец, моя добрая жена! покоряюсь участи, меня ожидающей, срок близок и я благодарю богов за насланную болезнь: от нее переход к смерти, хотяб и насильственной, не может быть мучителен."

   Рокочь погрузился в глубокой сон; Керелла безмолвно плакала у его постели.

   За неделю до дня рождения дочери, Литвин стал не много оправляться от болезни, столь неожиданно его постигнувшей; он уже не сомневался, что спасение невозможно и оставил всякое покушение скрыть кумир Пеколы; он даже боялся подходить к тому месту, где враждебное божество это было им поставлено.

   Утром дня, назначеннаго для бедствия, Рокочь повергся пред кумирами богов своих, благодаря их за все блага, дарованныя ему от них; склонился безмолвно пред скрытым Пеколою; обнял жену с выражением тихой грусти и пошел вместе с нею к Астольде. Против обыкновения, старая Нарина не пела гимнов погребальных, ни свадебных; не играла ласкутками, но смотрела на вошедших Рокоча и свою внуку, таким взором, в котором ясно рисовалось прискорбие. Стесненное сердце Кереллы не позволило ей сообщить мужу свою догадку, что разсудок Нарины возратился к ней; она только сказала ему тихо: "посмотри на нее Рокочь!" В туж минуту Нарина, вскрикнув: "о дети мои! еще я вас вижу!" простерла к ним руки, но это был мгновенный блеск, последняя вспышка! на радостное восклицание Кереллы, бросившейся обнимать ее, она уже отвечала прежним смехом безумия.

   Прекрасная Астольда была мила, как сама любовь; отец смотрел на нее с горестию; дочь моя хороша, как царица, думал он, и потому судьба избрала ее предметом своей злобы; увы! еслиб моя Астольда имела только то пригожество, какое прилично крестьянке, может быть, не грозилиб ей богатство и почести со всем тем злом, которое за ними следует.

   "Пойдем, Керелла, пойдемте, дети мои! ведите и старую Нарину; пойдемте все вместе в поле, посмотрим впоследние на закат солнца; завтра вы увидите его без меня!" - Керелла рыдая упала на грудь мужа; силы оставили ее и она горько плакала.

   Старуха опять притихла, но это был не возврат разсудка, а какой-то страх от того, что видела всех печальными; она потихоньку говорила Астольде: "страшно здесь, Княгиня, все плачут; уйдем домой."

   Погасло солнце; настала ночь; Рокочь безмолвно благословил миленьких детей своих и долго прижимал к груди своей плачущую Астольду. Хотя юная девица не имела понятия о страшном событии, грозящем отцу ея; но видя безутешную печаль матери и какое-то мрачное спокойствие, похожее на тишину могильную, - на лице отца своего, чувствовала стеснение сердца и плакала невольно.

   Наконец за долго до полночи сон сомкнул глаза - старой Нарины, прелестной Астольды и невинных малюток; последние спали на своем обыкновенном месте, в темном чулане на их бедной соломенной постеле; Рокочь и Керелла сидели тут же; они не говорили между собою ни слова; но взор Рокоча был непрестанно устремлен на бледное лице жены и рука его беспрерывно сжимала ея руку.

   Ночник горел в большой избе; кумир Пеколы был закрыт так тщательно, что, казалось, ни как нельзяб было отличить того места, где находилось это адское существо, от всего целаго; вороты корчмы были плотно затворены и крепко заперты; пустынныя поля безмолствовали; изредка пролетал ветр и начинал шуметь мелкий осенний дождь, но скоро переставал, и опять все погружалось в безмолвие.

   Вдруг раздался отдаленный отголосок людскаго говора; стук колес и конный скок!... Рокочь затрепетал... он вскочил, хотел бежать... но уже было поздо... Маршалек Клутиицкий стучал изо всей силы в ворота и Керелла с отчаянием в душе услышала, что приехавшие говорят Польским языком!... Пока муж ея пошел отворять ворота, она спешила прибить занавес к полу, чтоб дать ему вид стены и скрыть лестницу.

   Когда крик маршалка, схваченнаго Рокочем за рукав, достиг ея слуха, она потеряла всякое соображение от ужаса и почти сама была причиною, что узнали их секретное жилище, потому что, не понимая что делает, повела людей, несших обезпамятововавшаго мужа, к досчатой загородке, закрывавшей темный корридор.

   Наияснейший hrabia!... бормотал маршалек; наиглупейший Клутницкий! отвечал Граф, перешагнув без внимания тело Рокоча и всходя на лестницу. Клутницкий побежал за Графом так скоро, как позволяла ему толщина его: "тише, тише сумозброд! ты все делаешь не в попад; разве не чувствуешь как трещит и качается лестница? останься внизу, я сам осмотрю здешнее жилье." Граф взошел на верх и пошел прямо к двери, а Клутницкий сел на средних ступеньках, говоря сам с собою: "останься внизу!... хорошо ему так говорить; ему - который сам скорее испугает мертвеца, нежели испугается целой сотни их!... нет, что будет, то будет, я останусь здесь; ведь надобнож быть готову принять его приказания; тут ближе; внизу мог бы я ничего не услыхать!..." Говоря это, Клутницкий робко посматривал вниз, туда, где лежало тело Литвина, и хотя видел, что его уже нет на том месте; но как там не было ни одного человека, то он остался тверд в своем намерении - дожидаться приказаний Графа на том самом месте, на котором страх подкосил его ноги и принудил сесть.

   "Положим здесь, Францишек, когда теперь хоронит! вот уж как вся эта возня кончится, тогда не долго ему вырыть могилу."

   "Правда твоя; того и смотри, что оторвут от одного дела, чтоб дать другое."

   Францишек и Тодеуш положили мертваго Рокоча, вплоть у стены; они прикрыли его тростниковою цыновкою, чтоб не мочил дождь и вошли в корчму посмотреть своих лошадей.

   "Не худоб теперь и съесть что нибудь, говорили им люди Торгайлы; нет ли у вас чего? ведь вы всегда с запасом."

   "Вам-то и думать об еде! кто хорошо выспался, тому как не проголодатся! повозились бы вы так, как мы, с мертвым телом, да с трусом маршалком, который в десять раз хуже всякаго мертвеца, тогда не спросили бы небось нет ли чего поесть?"

   "А чегож бы мы спросили тогда!"

   "Ну, да хоть того, чтоб вам дали отдохнуть!"

   "И вышло на ваше! вы устали - вам нужен отдых; мы отдохнули - нам надобен ужин."

   "Ах Боже мой! что это такое?..."

   "Как что?.... разве ты в первый раз слышишь; это гудит наш Стасiо".

   "Ну уж плачь!... Господи твоя воля! меня всякой раз дрож пронимает когда я слышу его."

   "Недивлюсь, что Граф выходит из себя при малейшем писке этого ребенка, потому что если не унять тотчас, то этот писк. мало по малу становится сильнее и наконец делается тем, что мы теперь слышим."

   "Господи! как страшно... ото со всем уже не детский плачь!..."

   "И даже совсем не плачь! я не могу понять, что в нем слышится? какой-то гул! сердце вот-так и замирает от него!.."

   "Да братцы, на что-то он похож, что-то вспоминаешь, как слышишь его!...."

   "Эк он гудит!.... вот ни дать ни взять колокол гробовой!"

   "Я только что это же думал!"

   "И я сию минуту хотел это сказать."

   "И я!"

   Несколько человек повторили и "я" - и продолжали прислушиваться к глухому, протяжному гудению, которое раздавалось в богато-убранной корчме, и от часу становилось слышнее; наконец дверь быстро распахнулась и вышла поспешно одна из женщин, говоря: "измучилась!... нет сил!.. ничем унять нельзя!... Поди, Тодеуш, тебя он любит, не замолчит ли как увидит, ты умеешь как-то забавлять его."

   Тодеуш пошел к малютка и чрез минуту неслышно стало страшнаго гуденья; а еще чрез минуту, раздавался уже милый хохот ребенка; Тодеуш скоро вышел.

   "Видно, Стасiо тебя очень любит! тотчас замолчал; как ты это умеешь с ним ладить?"

   "Я люблю детей, особливо таких прекрасных, как он. К томуж ребенка скоро ведь можно утешить; наша Стольникова не умеет взяться, бегает с ним из угла в угол, как угорелая, а тот выворачивается да гудит изо всех сил! я так вмиг нашолся, дал ему игрушку.... вот этого уродца, Францишек, что стоял там в углу, котораго затянули было ковром; я достал его и отдал играть Стасю.

   "А, это тот гадкий болванчик, что мы нашли во впадине?"

   "Да. Какое чучело! я все щелкал его в нос, пока хозяин корчмы стоял пред нашим маршалкем."

   "Вот уж солгал; из нас никого там не было; мы все прибежали на дикий рев нашего Клутницкаго, когда покойный Рокочь схватил его за рукав, а до того мы были при своих лошадях?....

   "А разве ты забыл, что я пошел за свечею, для того что нам темно было устанавливать наших лошадей?..... Я вошел тихонько в корчму, и, подошед к печи, где был ночник, искал глазами нет ли где какого огарка; вдруг вижу какую-то щель в стене, смотрю ближе - выдвижная доска; думаю что это - шкапчик, выдвигаю и нахожу там во впадине прегадкое маленькое чучело!,.. Я расхохотался... Маршалек не слыхал потому, что храбрился над Литвином; а я, дав несколько щелчков в нос найденному уродцу, бросил его близ ночника и ушел к вам. Но в туж минуту Клутницкий заревел, как бык, и мы бросились к нему.

   "Толкуйте вы тут о вздоре! а я так вот думаю, что нам эту ночь не спать, а что всего хуже, то и не ужинать!"

   "Да похоже на то, брат; что-то Граф наш засел там на верху!..."

   "А храбрец наш с ним же?"

   "Уж разумеется: что будет, то будет, а он не сойдет один туда, где лежало тело Литвина."

   Дверь корчмы опять отворилась; к сонму разговаривающих, подошли две молодыя девки, прислуживающая пани Стольниковой.

   "А, это хорошо!... Когда молодыя девицы подходят к молодым людям, тогда сон и голод далеко улетают прочь!... теперь я сыт и бодр!"

   "Пан Тодеуш такой же мастер льстить женщинам, как и утешать детей: "маленькой Стасiо не перестает играть гадкою куклою, и так полюбил ее, что не выпускает из рук."

   "Я очень счастливь, милая Виктория, что догадка моя доставила вам спокойствие. Вам, я думаю, хлопотливо бывает, когда крошка Евстафий развоюется?"

   "И хлопотливо, и страшно, пан Тодеуш! Не понимаю, как Граф может так сильно любить ребенка, котораго крик приводит его в совершенное изступление. - Я, на месте Графа, разсталась бы с ним навсегда."

   "Мудрено разстаться с тем, что так прекрасно! Евстафий истинное подобие ангела."

   "Это правда!... особливо теперь, мы смотрели на него с удивлением: он прикладывал уродливую куклу к своему личику и от этого так казался прелестен, что никакими словами нельзя былоб описать, как он хорош делается от этой противоположности."

   "Я хотел бы взглянуть на это чудо. Можно?"

   "О, и очень можно! пани Стольникова не только не разсердится, но еще будет довольна присутствием пана Тодеуша."

   "А моим?" подхватил Францишек, "нельзя ли и мне полюбоваться красотою маленькаго Евстафия?"

   "Или, хоть просто красотою, чьеюб то ни было, Францишек!" говорил Тодеуш, взяв под руку товарища и идя с ним за двумя девицами, к дверям корчмы.

   Францишек и Тодеуш были любимые служители Графа, и отличались им от прочих, как по их хорошим поступкам, верности, силе, смелости, постоянной приверженности к нему, так и потому, что они оба вели род свой от благородных родителей; то есть: они принадлежали к тому шляхетству, которое, не имея состояния содержать себя прилично в службе короне, служит вельможам; с ними всегда обращаются очень хорошо, - и называют их обыкновенно: пан такой-то.

   И так, пан Тодеуш и пан Францишек, в надежде на благосклонный прием пани Теодоры Стольниковой, осмелились взойти в великолепную залу, полюбоваться прелестным Стасем и, разумеется, сказать несколько лестных приветствий его мамушке.

   Прекраснейшее дитя, какое только может воображение человеческое представить себе, сидело на широком канапе, обложенном подушками; оно целовало гадкаго Пеколу, и то ложилося с ним на подушки, то укладывало его одного и укрывало флером; мамушка сидела подле, смотря с омерзением на Пеколу, укрытаго розовым платком.

   "Вот как прочна забава, господин Тодеуш, которую выискали вы моему питомцу; не может налюбоваться ею ! не знаю, как это понравится Графу."

   "Ему понравится все... лишь бы не плакал Стасiо."

   "Это правда! Странный плачь этого ребенка отравляет почти жизнь Графа; он совершенно выходит из себя!... мне кажется, что в минуту, когда Евстафий начинает плакать сильно, он готовь броситься в пропасть, только чтоб не слыхать этого. Это такия две необычайности: гудливый плачь Стася и род какого-то испуга нашего Графа, при этом плаче, что к ним также невозможно привыкнуть, как и понять их!... Но, кажется, Графу понравилось верхнее жилье, вот уж более часу как он там. Не хотите ли, панове, закусить чего нибудь? у меня есть холодная дичь."

   "Этого только не доставало, чтоб мы были обязаны вам всеми возможными удовольствиями! Зрение и слух наш до того обольщены вами, что без вашего предложения мы и не вспомнили бы, что еще ничего не ели!"

   В восторге от столь нелепой похвалы, пани Стольниковска-рогозиньска пошла сама доставать жаренаго фазана и бутылку хорошаго вина, для двух молодых плутов, которых красивая наружность и ловкие поступки кружили иногда ея сороколетнюю голову.

   Однакож Тодеуш и Францишек, не смотря на свое шляхетское происхождение, хорошо понимали, что им нельзя расположиться ужинать в графской комнате; и так они попросили позволения у важной надзирательницы Евстафия удалиться с фазаном и бутылкою в свое место.

   Затворя за собою дверь корчмы, Францишек остановился: - "послушай, Тодеуш, не знаю как ты, а я не имею никакой охоты нести подарок доброй Теодоры в средину нашего круга при лошадях; как думаешь, не поискать ли нам места поуединеннее?"

   "Пожалуй бы; да где его сыщешь?"

   "А темной чулан?"

   "Вот что выдумал! тут Граф как раз спустится на нас, и хорошо еще, если перешагнет вашего Фазана, как перешагнул тело Литвина, нисколько его не заметя; а если он наступит на наше жаркое?"

   "Полно балагурить - пойдем туда."

   Они прошли мимо оставленных товарищей, которые начинали уже роптать на то, что об их ужине никто не думает, кроме их самих: - "что там усадило его?... уж не нашел ли он там постели и лег спать!... Ну, да с Богом.... покойной ночи! да за чем держать там нашего толстяка?... У него все ключи от скрынь с яствами."

   "Не знаю какой злой дух сюда запроводил нас, ведь кажется ехали как должно, большой дорогой; от чегож попали мы на этот пустырь?"

   "От чего, если не от глупости нашего Янка!.... его дело было смотреть дорогу, есть ли она у него перед глазами или нет?"

   "Я уже говорил вам, отозвался грубый голос, и еще скажу, что тут виноват один сатана, потому что именно он сам, собственною особою, указывал мне дорогу."

   "Поздравляю тебя с таким проводником; да по какому ж случаю он понадобился тебе? ведь большая дорога одна и очень известная; на что было тебе кого спрашивать о ней?"

   "А вот видишь что не одна; вы видно дремали там, провожая карету, так и не заметили, что дорога разделилась на двое, и каждая была одинаково торна и широка; я хотел было остановить лошадей, чтоб спросить кого из вас, куда, ехать? как вдруг увидел подле кареты человека, безобразнаго, как любой из здешних идолов.... Ну, как мне нет никакого дела до его гадкаго лица, то я и спросил очень учтиво; не будет ли он так добр, чтоб сказать мне, которая из этих дорог ведет в Вильно? Он отвечал, что обеими можно доехать до Вильна, но что та, которою он теперь идет, не много ближе и гораздо лучше; сказавши это, он пошел вперед, а я поехал за ним; чрез час езды сделалось темно, как в яме; пошел дождь; дорога и человек с сатанинским лицем пропали, и я увидел, что еду чрез какия-то запустевшия поля.... Теперь разсудите, я ли тут виноват?... Сатану мудрено перехитрить!.. Мы все в такую землю приехали, в которой на каждом шагу встретишь его подобие."

   "Ну, уж ночлег Господь послал!... такого не скоро и во сне увидишь! Не знаю, каких тут мерзостей нет: грязь, темнота, сырость, дикость, бедность и все это приправлено десятками тремя идолов, которые выглядывают из всех углов."

   "На последнее нам нечего жаловаться; пусть их выглядывают сколько угодно; уж верно ни он нас, ни мы их не увидим. Что за безтолковщина у нас этого вечера?... мы точно в жмурки играем здесь в этой темноте!... куда запропастился наш толстый храбрец?"

   "Он пошел за Графом на верх."

   "Как не сказать спасибо доброй старушке Теодоре! вкуснее нашего ужина и у Графа не бывает; добрая, добрая Стольникова!"

   "Простак, простак Тодеуш!... разве ты думаешь, что можно было дешевле заплатить за твою лесть, как жареным фазаном и бутылкою лучшаго графскаго вина?... ведь того, что ты наговорил, Теодора, я думаю, не слыхала и тогда, как ей было только пятнадцать лет."

   "Ну, брат, не говори, в пятнадцать лет она была красавица, видно по всему."

   "Видно по всему, что фазан и вино разнежили твое сердце!... Постой! что это такое!... слышишь?..."

   "Как будто.... душат кого-то! Ах, чорт возьми!..."

   Тоде