Бертрам Пол - Тень власти

Я нашел ее неподалеку возле дороги. Не без хлопот удалось мне схватить ее за узду и привести обратно. Потом я помог донне Изабелле снова сесть в седло, пока мою лошадь держал один из сопровождавших нас конвойных, прискакавших на мой зов.

   Я старался поймать ее взгляд, в то время как она садилась в седло, но она упорно не удостаивала меня взглядом. Маленькая ветка, из-за которой все это случилось, лежала в печальном забвении возле дороги. Донна Изабелла даже не взглянула на нее. Я поднял ее и тщательно прикрепил к седлу. Потом я сел на лошадь, и мы снова двинулись.

   День уже угасал, и мы ехали быстро и молча. На западе осталась лишь узкая красноватая полоска на горизонте.

   Предметы, стоявшие по другую сторону дороги, потеряли свой цвет и выделялись темными силуэтами.

   Был уже вечер, когда копыта наших лошадей застучали по неровной мостовой города.

   Я простился с ван дер Веереном и его дочерью у их дома и поблагодарил за участие в прогулке. Еще раз я попытался поймать взгляд донны Изабеллы, но напрасно.

   Я еще раз поставил на счастье - последнюю ставку. Мне было почти тридцать восемь лет. Невероятно, чтобы я мог влюбиться еще раз. Но хорошо или дурно, а жребий брошен. Что мне выпало на долю, узнаю завтра.

  

   1 декабря.

   Мне хотелось продолжать мой дневник: слишком сильна была буря во мне. Но самое худшее уже прошло, и я снова стал спокойным и холодным, каким меня привыкли видеть люди.

   Как мало мы знаем друг друга!

   Я начну с самого начала. После этой роковой поездки я не мог спать и проснулся рано. Пока я сидел за завтраком, пришла почта из Брюсселя. Прочитав письма, я положил их в карман и нахмурился. Все преследования и сожжения, неужели им не надоест, наконец, все это? Но пока хозяином здесь был я, и ни один костер не вспыхнет без моего желания. Я поставил на карту мою жизнь, и я был готов к проигрышу. Я бросил вызов судьбе последний раз, и если проиграю битву, то не по недостатку мужества.

   Управившись с делами, я в одиннадцать часов отправился к ван дер Вееренам. Я осведомился о здоровье донны Изабеллы и спросил, может ли она принять меня. В ответ мне сказали, что она чувствует себя хорошо, но что она устала, еще не одета и не может никого принять. Ее отца не было дома. Последнему я поверил. Дело еще не было так плохо, чтобы кто-нибудь в Гертруденберге осмелился отказаться принять меня. Я велел кланяться донне Изабелле и просил ее назначить мне час, когда бы я мог ее видеть.

   Вернувшись через несколько минут, служанка сказала, что меня будут ждать в три часа, если это не затруднит меня.

  

   Такая отсрочка не предвещала ничего хорошего. Очевидно, она считала, что я зашел к ней только из вежливости. Но я старался не падать духом.

   В три часа, как было назначено, я зашел снова и был принят сейчас же. Она встретила меня стоя, одетая во все черное, как в день моего прибытия.

   На мое приветствие она ответила сухим поклоном, не промолвив ни слова.

   - Надеюсь, что вчерашняя поездка не причинила вам никакого вреда? - спросил я.

   - Благодарю вас, сеньор, я совершенно оправилась, - холодно отвечала она.

   Странное чувство робости овладело мной при виде того, как она держится со мной. Но отступать было поздно. Если для меня готовилось страдание и унижение, я был готов испить чашу до дна.

   - Донна Изабелла, - сказал я, - извините меня за то, что мое желание опередило ваше разрешение. Но южная кровь горяча, вы сами это знаете, и по временам с нею трудно бывает справляться. Простите меня. Будь что будет, но я должен сказать вам, - хотя, не доверяя своим силам, я желал бы, чтобы прежде прошло несколько дней, - я должен сказать, что люблю вас. Я немного сделал для того, чтобы добиться вашей благосклонности. Но моя любовь достаточно сильна, чтобы завоевать ее впоследствии и завоевать целиком. Ибо это любовь человека, которому случалось заглядывать в самую глубину жизни и спасать из развалин, похоронивших многие надежды, жажду любви более чистой, чем обыкновенно дается в удел людям. Я имею смелость бороться за нее, хотя бы для других это казалось невозможным. Согласны ли вы быть моей женой, донна Изабелла.

   Она слушала меня, вперив глаза в пол. Ее лицо было холодно и неподвижно, как у статуи.

   - Я очень польщена вашим предложением, - отвечала она, - и искренно желаю, чтобы ваша жажда любви была когда-нибудь удовлетворена. Но я считаю, что мы не подходим друг другу: вы испанский дворянин, а я дочь голландского бюргера. Вы принадлежите к народу, который управляет, а я к расе, которая служит. Между мужем и женой нужно больше равенства.

   - Вы очень жестоки, донна Изабелла.

   - Неужели?

   Она оставила свой намеренно холодный тон, и в ее голосе зазвучали страстные нотки.

   - Если б это было иначе, то разве вы смели бы поступить со мной так, как поступили вчера?

   - Я уже попросил за это прощение, донна Изабелла.

   - Да, вы уже попросили. Но придет ли вам в голову поступить так с какой-нибудь благородной испанской дамой, которую вы хотели бы взять себе в жены? Впрочем, оставим это. Я однажды сказала уже вам, что ненавижу самое слово "Испания", которая посылает армию за армией, чтобы грабить и угнетать нас, и даже не позволяет нам умирать так, как мы хотим.

   - Вы называете себя голландкой! - вскричал я, выведенный этими уколами из себя, - но ведь вы наполовину испанка, точно так же, как и я сам. Ваша гордость, которая так бурно возмущается против малейшего унижения, только мнимого, служит лучшим тому доказательством. Посмотрите на тех, кого вы называете своим народом. Они сгибаются под ярмом и покорно несут его. Поверьте мне, природа справедлива и не позволит народу ходить под ярмом если он призван повелевать. Когда принц Оранский в первый раз пришел сюда в 1568 году, кто помог ему? Много ли городов открыли перед ним свои ворота, когда этим летом он проходил через Фландрию? Вы можете пересчитать их по пальцам. Даже обещанные ими деньги не попали к принцу. Нет, население Голландии еще не может править от своего собственного имени. Может быть, так будет в один прекрасный день, но не теперь, когда мы еще не передали им достаточно нашей крови и силы. Не можем ли мы с вами способствовать этому, донна Изабелла?

   - Никогда. Я не люблю вас. Да если бы и любила, то никогда не вышла бы замуж за человека, руки которого красны от крови жертв, виновных только в том, что они любят свою родину, свою веру и свое богатство. Если б я стала женой такого человека, я умерла бы от стыда.

   Я сдерживал себя с величайшим трудом.

   - Это ко мне не относится, донна Изабелла. Когда вы успокоитесь, вы раскаетесь в том, что сказали это. Итак, это ваше последнее слово?

   - Это мое последнее слово, сеньор.

   Может быть, ей показалось, что она прочла в моем взоре и тоне угрозу, хотя, видит Бог, в них было одно страдание. Война есть война. Что же я сделал такого, чего не делал и ее народ, когда ему принадлежало господствовать? Войска герцога Оранского вешали священников дюжинами во время последнего своего похода и мучили их до тех пор, пока не выжимали из них все, до последнего гроша. В одном Рермонде они убили их двадцать шесть человек. Может быть, они убили бы и еще больше. И в женских монастырях они вели себя не лучше. Меня называли беспощадным. Может быть, я действительно был беспощаден. Но я был таким очень часто только для того, чтобы пощадить людей, а не проливать кровь. Своей суровостью я спас жизней не меньше, чем другие своим милосердием. Кроме того, мог ли изменить ход вещей, если б и хотел? Терпимость несвойственна нашему веку. А до денег, до золота, я не унижался никогда. Я хотел бы разбогатеть иным путем.

   - Если у вас есть какие-нибудь желания, - продолжала она, - удовлетворения которых вы настойчиво от меня требуете, то я уверена, что мой отец охотно исполнит их. Он богат. За меня и раньше сватались, и он...

   Она вдруг остановилась, и по лицу ее скользнуло выражение испуга. Если в моих глазах отражалось то, что я переживал, то они, должно быть, были страшны. Кровь прилила к сердцу, и когда она отхлынула, то я почувствовал, что во мне что-то оборвалось. От такого оскорбления я вдруг стал холоден и тверд как сталь. Демон во мне сорвался с цепи, и я уже не пытался его обуздать.

   - В первый же день, как я приехал сюда, я заявил, что меня нельзя оскорблять безнаказанно, - сказал я таким голосом, который звучал в моих ушах как-то странно и неестественно. - Вы предпочли забыть об этом предостережении, тем хуже для вас. Теперь слушайте меня, донна Изабелла!

   Я сделал шаг вперед. Инстинктивно она попятилась в глубь комнаты.

   - Слушайте! Через неделю вы будете моей женой без гроша приданого. Я не богат, но у меня хватит средств на то, чтобы содержать жену сообразно моему положению и не просить ни гроша у ваших гильдийщиков. Моя шпага весит пока больше, чем конторские книги вашего отца. Вы поступите так, как я вам сказал. В противном случае полсотни ваших сограждан через несколько дней будут переданы в руки инквизиции. Вот списки, которые я получил сегодня из Брюсселя.

   Я вынул их из кармана и всунул ей в руки. Она хотела было отскочить назад, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило ее взять их.

   - Читайте. Полсотни жизней. По счастью, имя вашего отца не попало сюда. Теперь, если вы согласны на мое предложение, я рискну всей своей властью, и они все получат предостережение, получат время для того, чтобы управиться со своими товарами и уехать безопасно. Если вы несогласны, то я не имею охоты рисковать жизнью своей только для того, чтобы удостоиться, как сейчас, презрения. Выбирайте. За себя и за своего отца не бойтесь: что бы вы ни делали, до вас никто не посмеет коснуться. Такое мщение было бы ниже моего достоинства. Вы можете оставить у себя эти списки на сегодня и просмотреть их на досуге. Через полчаса я прикажу закрыть городские ворота, а завтра в это же время явлюсь за вашим окончательным ответом.

   Она продолжала стоять неподвижно, как изваяние, с опущенными глазами. Сероватый отблеск "умиравшего дня играл на ее лице. Я вышел.

   Через пятнадцать минут на улицах раздались звуки военных рожков. Ворота были заперты, стража повсюду усилена.

   Главный отряд войска был стянут к городскому дому: в одну минуту он мог очистить площадь.

   Это не было напрасной предосторожностью. Я знал, что она, если захочет, способна пойти на риск и поднять народ. Я считал ее способной на всякое сумасбродство и потому приставил к ее груди кинжал. У меня не было сведений о том, до какой степени восстание подготовлено в городе. Я сделал многое, чтобы обезоружить ее, но, благодаря своей красоте, она" могла вскружить голову мужчинам и толкнуть их на какое-нибудь безумное дело. Равновесие поддерживалось только страхом перед герцогом и мной, и мне скоро пришлось убедиться, как велик был этот страх.

   Я не мог жаловаться на исполнение моих приказаний. Все было сделано с точностью часового механизма. В сорок минут все распоряжения были исполнены. На одну минуту город, собиравшийся уже спать, встрепенулся было, но, выйдя из своего спокойствия, сейчас же струсил. В окнах показались испуганные физиономии, на улицах стали собираться небольшие группы людей, спрашивающих друг друга, что случилось. Но как только появлялись вблизи солдаты, звеня доспехами, все проворно исчезали в каком-нибудь узком, темном переулке. Кто рискнул спросить, не получал ответа и шел в страхе домой.

   Обширная площадь опустела, словно кладбище. Только присутствие войска несколько оживляло ее. Надвигалась ночь. На мокрых камнях играли отблески света, падавшего неизвестно откуда. Правильные ряды солдат и лошадей казались в этом безмолвии и мраке чем-то нереальным, как будто все было только сном. Но, увы! То была сама действительность.

   Дон Рюнц посмотрел на меня вопросительно, когда я отдавал ему приказания. Но, взглянув мне в лицо, он счел за лучшее не заговаривать со мной. Он знал, что у меня бывают настроения, при которых не следует задавать мне какие-либо вопросы.

   Барон фон Виллингер, который способен расспросить самого дьявола, если что-нибудь его заинтересует, проезжая мимо нас к своему посту, весело крикнул:

   - Неужели приближается принц Оранский? Это местечко нас совсем засосало, и я рад бы поразмяться.

   - Боюсь, что не придется, - отвечал я. - Я хотел только посмотреть, как идут наши дела.

   То, что я перечувствовал в этот день вечером и затем ночью, не поддается никакому описанию.

   Войска простояли на площади целую ночь и весь следующий день. Не думаю, чтобы это удивляло солдат: ложные тревоги для них были не в диковинку.

   Глубокую ночную тишину нарушали лишь стук копыт о мостовую да тихие слова команды при смене караула. Ночь прошла спокойно.

   На другой день в назначенный час я стоял опять перед донной Изабеллой. Она была бледна как смерть, но поднялась мне навстречу гордо и величаво.

   Я холодно поклонился:

   - Я явился выслушать ваш ответ, сеньорита.

   - На ваш вопрос, как вы его поставили, ответ может быть только один.

   - Вы принимаете мое предложение?

   - Да.

   - Можете вы приготовиться к свадьбе на будущей неделе?

   - Да.

   - Я устрою все сейчас днем и дам достаточно времени тем, кто должен покинуть город. Но я был бы очень рад, если б они поспешили это сделать, ибо разные непредвиденные обстоятельства могут заставить меня сократить данный им срок. Будьте добры возвратить мне списки.

   - Вот ваши списки, сеньор.

   Она взяла их со стола и передала мне.

   Глубокая жалость к ней охватила меня в ту минуту, когда она стояла передо мной с крепко сжатыми губами, бледная как смерть. Несмотря ни на что, я ведь любил ее. Одну минуту мне хотелось сказать ей, что я спасу всех этих людей и рискну всем, требуя только одной награды - взглянуть на ее лицо. Если б она помолчала еще, я бы непременно это сделал. Но она опять заговорила, и ее слова спугнули это чувство.

   - Какое ручательство вы дадите мне в том, что сдержите свое обещание?

   - Только мое слово. Вы можете рискнуть в этом случае, ибо вы все равно в моей власти. Я не отступлю ни на йоту от того, что сказал. Вы еще не знаете дона Хаима де Хорквера. Я не купец, чтобы изменять свои условия или давать ручательства.

   Она прикусила губы и опустила глаза.

   - Хорошо, я верю вашему слову, - промолвила она после небольшой паузы.

   Я поклонился:

   - Мне остается только просить господина ван дер Веерена принять меня.

   - Он ждет вас. Но... он воображает, что я счастлива. Прошу вас, не разрушайте эту иллюзию.

   - С удовольствием. Я вообще не люблю разрушать никаких иллюзий, у кого бы они ни были.

   Я нашел ван дер Веерена в его комнате. Не помню, что я говорил ему. Кажется, я старался объяснить такой короткий срок особенностями военного времени - теперь в Голландии нужно скорее справлять свадьбу, иначе она рискует быть отложена навсегда. Должно быть, то, что я говорил, было верно, ибо под конец он засмеялся и сказал:

   - Я рад, что моим зятем будете вы, дон Хаим. Вряд ли кому я отдал бы свою дочь с такой охотой. Прошу вас, сделайте, чтобы она была счастлива.

   Я кивнул. Видит Бог, я сам хотел этого.

   - Что касается ее приданого... - начал было он.

   Но тут я перебил его, вспомнив то, что уже раньше сказал на этот счет.

   - Прошу вас выслушать и понять меня как следует. Я дал себе зарок взять себе жену без гроша, будет ли она богата или бедна. Позвольте мне теперь сдержать этот обет. Мы, южане, как известно, народ суеверный.

   Он смотрел на меня с величайшим изумлением.

   - Странное условие вы ставите, дом Хаим. Моя дочь знает об этом?

   - Да, и она согласна на это. Мне кажется, я заразил и ее своим суеверием, - отвечал я, грустно улыбнувшись.

   Он пристально взглянул на меня:

   - Надеюсь, Изабелла не сказала ничего такого, что вы могли бы истолковать дурно. У нее благородное сердце, но иногда ее суждения слишком поспешны и необдуманны. Если она сказала что-нибудь ненужное, прошу вас извинить ее. В ней течет кровь моей матери - та же горячая, южная кровь, что и в вас дон Хаим.

   - Я это знаю. Но мы вполне согласны относительно этого условия. Это единственная моя просьба к вам, но я очень на ней настаиваю. Я бедняк в сравнении с вами, но все-таки у меня достаточно средств, чтобы содержать жену приличным образом. Не думаю, чтобы донна Изабелла чувствовала недостаток в чем-либо таком, к чему она здесь привыкла.

   Он продолжал смотреть на меня вопросительно. Тут, по-видимому, впервые в его голову закралась мысль, что между мной и ею не все идет так гладко, как это кажется.

   - Не такое теперь время, чтобы презирать деньги. В них тоже большая сила. Я бы никогда не стал разделять подобных суеверий.

   - Мы все имеем свои слабости, - с беззаботным видом отвечал я.

   - Если тут есть какие-нибудь задние мысли, то скажите мне, дон Хаим. Не забывайте, что я ее отец.

   Он был прав. Но я уже дал обещание.

   - Я уже объяснил вам, в чем дело, господин ван дер Веерен. Если мое желание кажется вам странным, то потерпите немного. Теперь я не могу ничего сказать.

   - Но вы, конечно, не будете иметь ничего против, если я сделаю кое-какие подарки дочери?

   - Конечно, но лишь с тем условием, чтобы они принадлежали лично ей и не были бы моими даже в глазах закона.

   Он опять взглянул на меня:

   - Вы мне сказали, что у вас все идет хорошо, иначе я... Положение было трудное. Но что я мог сделать? Не мог же я не исполнить первой же ее просьбы.

   Старый ван дер Веерен не продолжал разговора. Не знаю, что он думал. Он приказал принести бутылку лучшего вина, и мы, не торопясь, выпили ее из прекрасных венецианских стаканов, разговаривая о разных предметах, но о чем именно, этого я никогда в жизни не мог припомнить.

   - Было бы желательно, чтобы все испанские офицеры были похожи на вас, дон Хаим, - заметил он мимоходом. - К сожалению, это не так.

   - Но ведь и не все голландцы похожи на вас, мин хер, - ответил я с поклоном.

   - Славный ответ! - вскричал он. - Вы должны знать, что один из офицеров короля Филиппа уже сватался за Изабеллу. Она говорила вам об этом?

   - Кажется, она упоминала об этом факте, но без всяких подробностей.

   - Я думаю, что лучше будет не называть его имени: дело это окончилось к общему удовольствию обеих сторон. Изабелле он не нравился, а ему нужны были только ее деньги. Пришлось таким образом откупиться от него.

   Теперь ключ к тем словам, которые она сказала накануне, был моих руках. Может быть, он и нравился ей немного, кто знает? Но я не могу ей простить того, что она поставила меня на одну доску с человеком, который так себя унизил.

   Нужно было уладить еще одно дело, не терпевшее отлагательств.

   - У меня есть до вас дело, мин хер, которое, может быть, плохо вяжется с нашей теперешней беседой, но которое не терпит отлагательств. Вчера утром я получил из Брюсселя вот эти бумаги. Кто составлял списки, я не знаю.

   Он взял списки. Внимательно просмотрев их, он стал чрезвычайно серьезен.

   - Что же вы намерены делать, дон Хаим? - спросил он.

   - Я хочу спасти этих людей, - коротко отвечал я. - Скажите мне, каким путем вам удавалось ускользать до сего времени?

   Он вздрогнул и бросил на меня быстрый взгляд.

   - Я все время думал, дон Хаим, что вы замечаете это.

   - Я действительно заметил это относительно вас и некоторых других.

   - Вы благородный человек с широким кругозором, дон Хаим.

   - Согласен с последним, мин хер, а в первом не уверен. Но как вам удавалось ускользать?

   - Платил каждый год круглую сумму кое-кому. Но я понимаю, что это очень ненадежная защита. Когда-нибудь это средство мне не поможет, и даже сегодня оно может оказаться недостаточным, если вы того пожелаете.

   - Когда донна Изабелла станет моей женой, вы и ваша дочь будете в полной безопасности, - сказал я. - По крайней мере, я надеюсь на это. Но если я паду, я сумею найти средства защитить вас и донну Изабеллу. Запомните это раз и навсегда. Что касается других, то они должны уехать! Их нужно предостеречь и дать им время. Но они должны спешить, ибо никто не может предсказать, что будет дальше. Дела в Брюсселе и Мадриде делаются в строгой тайне. Я доверяю вам это дело, но прошу вас соблюдать величайшую осторожность. Я рискую не только своим положением, но и жизнью. Если что-нибудь выйдет наружу, тогда я не отвечаю ни за что. Поставьте им на вид, что они получат лишь половину стоимости тех вещей, которые будут распродавать, если станет известно, что они должны уехать. Это соображение подействует на них.

   - Вы сообразительны, как настоящий голландец, дон Хаим. Но мы не всегда так любим деньги, как вам это кажется. Будьте уверены, что ваши распоряжения будут исполнены в точности. Мы обязаны вам своей жизнью, и мы слишком серьезный народ и не будем легкомысленно относиться к таким вещам. Я не знаю, как и благодарить вас за все. Надеюсь, это сумеет сделать моя дочь.

   Что-то подкатило мне к горлу, и я не мог с минуту сказать ни слова. Потом, оправившись, я ответил:

   - Не стоит благодарить меня: я хлопочу ради самого себя.

   Это была правда, но не вполне.

   И вот я опять ежедневный гость в доме ван дер Веерена. Но теперь все идет не так, как прежде, далеко не так. В присутствии других донна Изабелла оживлена и весела по-прежнему, только румянец на ее щеках слишком ярок, да глаза поблескивают иной раз лихорадочно. Не знаю, замечает ли это кто-нибудь другой, кроме меня. Но когда мы остаемся одни, она сбрасывает маску, и ее лицо делается каменным. Она послушно отвечает на мои вопросы и не нарушает правил благовоспитанности. Но от ее обращения со мной и от ее взглядов веет холодом. Я удивляюсь силе ее духа, который дает ей возможность играть перед отцом и знакомыми роль счастливой невесты. Без сомнения, ее поддерживает и ее гордость. Кроме того, она сильно любит отца. Тем не менее тяжело играть эту ужасную комедию.

   Завтра наша свадьба.

   7 декабря2 декабря, в субботу, была наша свадьба. В этот день шел снег; глубокий и белый, он покрыл все улицы, словно знаменуя наши отношения. Я приказал расчистить дорожку к церкви, хотя было как-то жалко сметать ярко блестевший снег, по которому мы могли бы мягко и беззвучно пройти. Сопровождавшие нас гости не мешали бы нам своим весельем, которое было не для нас. Но улицы пришлось мести. Пели гимн, хотя мы предпочитали бы похоронную литию. Мне кажется, когда-нибудь нас будут хоронить в этот день.

   Я боялся, что возникнут какие-нибудь недоразумения с самой церемонией - со стороны донны Изабеллы или, может быть, духовенства. Но ничего такого не случилось. Да если бы и возникло какое-нибудь сопротивление, я сумел бы преодолеть его. Пока я сохраняю еще власть над всем в Гертруденберге, над всем, кроме сердца моей жены.

   Что касается приготовлений к брачному торжеству, то все это я предоставил улаживать ван дер Веерену и его дочери, как им угодно. Донна Изабелла взяла, впрочем, на себя труд посоветоваться об этом и со мной. Я старался сделать все по ее желанию и даже приказал отыскать священника ее нового вероисповедания, чтобы он венчал нас согласно ее вероучению. Это был самый большой риск с моей стороны. Этот обряд был исполнен рано утром в доме ван дер Веерена в полной тайне от всех. Я не знал, придает ли она какое-либо значение обряду венчания - ее отец был человеком широких взглядов. Но когда я предложил ей это, она согласилась. Я не мог освободить ее от совершения брака по католическому обряду. Затем мы должны были вместе причащаться, сообразно прежнему католическому ритуалу. Но она не возражала против этого. Или она была выше узкого понимания сути вещей, или же смотрела на это как на часть той жертвы, которую от нее требовали. Я сказал ей, что для нее нет надобности идти к исповеди: я знал, что никто не осмелится предлагать ей обычные вопросы. Заметив, что один из присутствовавших на церемонии священников собирается обратиться к ней с вопросами, я мигнул ему, и слова замерли на его устах.

   Что касается меня, то я охотно причастился бы и по-старому и по-новому, если бы это понадобилось. Я рассуждал так: если это действительно тело и кровь Господня, то Господь не отвернется ни от католиков, ни от протестантов и не придаст особого значения обряду. Но я не рассчитывал, чтобы она могла разделять такую точку зрения.

   Мы были обвенчаны деканом церкви Святой Гертруды с большой пышностью, как и подобает губернатору города. Она прошла через это испытание храбро и гордо, не уронив ни одной слезы, от чего не застрахованы, как известно, и самые счастливые невесты. Когда ей пришлось в алтаре поцеловать меня, я было обезумел от радости: одну минуту я готов был верить, что она любит меня, несмотря ни на что - так хорошо она все проделала. Но тут же я понял по ее глазам, что это не так.

   Обед в доме ван дер Веерена был целым событием которое едва ли видел когда-нибудь Гертруденберг. На нем не было того шума и суматохи, которыми обыкновенно отличаются голландские свадьбы: на нем лежала тень обстоятельств и моей власти. Никто не знал, что ее дни, может быть, уже сочтены.

   В этот вечер я видел мадемуазель де Бреголль, в первый раз после такого долгого промежутка. Я удивлялся, почему все эти дни ее не было около ее двоюродной сестры-невесты. Оказалось, что ее мать была серьезно больна. Я изумился, увидев ее теперь: с виду она была так непохожа на прежнюю самое себя.

   На ней было длинное бархатное платье красного, как кровь, цвета, которое прекрасно облегало ее статную фигуру и подчеркивало белизну кожи. Никогда я еще не видел ее такой красивой. Пожалуй, она была гораздо красивее, чем моя жена. Прежде столь гордая и вместе с тем покорная, теперь она блистала радостью и вся искрилась, как молодое вино. Я едва верил своим глазам.

   Это меня обрадовало. Раза два у меня появлялась мысль, что мой брак излечит меня от всякого тщеславия, но напрасно. В начале вечера нам неудобно было поговорить с ней: обед, как я сказал, отличался большой пышностью, и на нем присутствовали все мои офицеры и все сановники города. Но потом, когда я остался один и стоял, прислонившись к камину, она подошла ко мне и сказала:

   - Я еще не поздравила вас, дон Хаим. Я не могла быть в церкви: моя мать очень больна, и мне нельзя было ее оставить. Но, несмотря на то, что я приехала поздно, поверьте, что мои поздравления от этого не утратили ни искренности, ни теплоты.

   Я поблагодарил ее и сказал:

   - Надеюсь, что теперь мы будем встречаться с вами чаще, донна Марион. Я давно уже не видел вас. Надеюсь, что вы будете довольны мной.

   Некоторые ее родственники были внесены в список.

   - Будете довольны - это не совсем так. Вы превзошли самого себя. Как только вы прибыли, сейчас же спасли от костра двух бедных женщин, а теперь спасаете лучших из лучших горожан. Но на этот раз вы соблаговолили принять и награду. А эта награда стоит вас.

   - Я что-то не замечал, чтобы кто-нибудь раньше предлагал мне награду, - с улыбкой ответил я.

   Это был неудачный ответ, и я сообразил это, как только слова сорвались у меня с языка. Но все эти дни я был сам не свой.

   - Нам нечего дать вам в награду, дон Хаим, и мы можем только благодарить вас, но нашей благодарности вы все равно не принимаете, - отвечала она также с улыбкой, в которой мне почудилось что-то высокомерное. - Кроме того, все было сделано, как вы сами сказали, только ради справедливости. Но нечего стыдиться, если на этот раз вы потребовали и получили больше. Одна справедливость - это слишком сухо. А ваш приз - верх красоты.

   Она с улыбкой поклонилась мне и отошла. Через минуту она весело смеялась с доном Рюнцем.

   Едва ли сама донна Изабелла могла бы обойтись со мной так пренебрежительно. И это обращение кольнуло меня тем сильнее, что у нее были основания для ехидства. Но как она могла узнать об этом? Неужели ей сказала об этом сама донна Изабелла? Может быть, она заметила, что не все идет хорошо между мной и моей женой? Изабелла играла свою роль с изумительным искусством, да и я умел, когда нужно, скрывать свои истинные чувства. Откуда же она могла знать, если только она действительно знала?

   Впрочем, не стоит думать об этом. Я тяжело вздохнул и пошел дальше. Ее громкий смех еще звенел в моих ушах.

   Всему на свете бывает конец. Кончилось и наше свадебное торжество. В положенное время новобрачную привезли в ее новые апартаменты в городском доме. Здесь для нее на скорую руку было приготовлено несколько комнат, рядом с моими.

   Когда все ушли, я долго стоял у окна и глядел на площадь, на мокрой мостовой которой отражались последние огоньки из окон. Я думал, впрочем, думать было не о чем.

   Наконец я отвернулся от окна и отправился к моей жене только из вежливости, чтобы осведомиться, как она себя чувствует, и пожелать ей спокойной ночи.

   Я подошел к ее двери и постучал.

   - Войдите, - сказала она громко.

   На пороге я остановился. Я поставил в эту комнату все самое драгоценное, что у меня было. Да и где же мне было поставить все это, как не в комнате моей жены? Драгоценностей, впрочем, было немного: красивое венецианское зеркало, несколько дорогих ковров, которые когда-то были во дворце королей в Альгамбре, один или два золотых подсвечника работы Бенвенуто Челлини, купленные моим отцом при разграблении Рима. Остальные вещи были таковы, что могли бы находиться и в палатке офицера, не затрудняя его сборы в случае внезапного похода. В общем все было бедновато для женщины, выросшей в такой роскоши, как она.

   Но в этой высокой готической комнате, потолок которой терялся во мраке, все это казалось грудой сокровищ, а она стоявшая посреди них, заколдованной принцессой. Она переменила одежды и надела широкое платье из синего бархата - ее любимый цвет, переливавший серебром, когда на него попадал свет. Вокруг шеи шла меховая опушка, отчего шея казалась еще белее. Слабый румянец играл на ее щеках.

   Я поклонился и сказал:

   - Надеюсь, что я не побеспокоил вас, донна Изабелла. Я пришел только поздравить вас с новосельем и спросить, не желаете ли вы чего-нибудь?

   - Ничего, дон Хаим. Я хочу только исполнить свои обязанности.

   - У вас нет здесь обязанностей, донна Изабелла. Вы здесь хозяйка так же, как были в доме вашего отца.

   - Нет, здесь другое. Это ваш дом - и я не должна этого забывать. Я ваша жена и привязана к вам так крепко, как только могут это сделать законы Божеские и человеческие. Вы исполнили свою часть нашего договора. Я не замедлю исполнить свою.

   Пока она говорила это, ее широкое платье, оттого ли, что она сделала резкое движение, или от собственной тяжести, наполовину спустилось с плеч. Она подхватила было его рукой, но потом вдруг сразу опустила, и тяжелый бархат медленно сполз на пол. Одежда из мягкого шелка, которая оказалась под этим платьем, скорее очерчивала, чем скрывала ее формы.

   Кровь бросилась мне в голову. На колеблющихся складках ее одежды причудливо играли блики света от лампы с цветным абажуром, свешивавшейся с потолка. Как-то странно светились ее обнаженные шея и руки.

   Я чувствовал, что не в силах отказаться от того, что мне предлагали. Я понимал, что отказаться от нее теперь было бы самым жестоким оскорблением женской гордости, а это никогда не забывается. К тому же я любил ее. Бог свидетель, что я больше думал о ней, чем о себе. Я думал... о разных глупостях, которые не стоит здесь записывать. Я понимаю теперь, что тогда я должен был бы быть тверд и относительно нее, и относительно себя самого. Но тогда сила воли изменила мне. Женщина, которую я любил, была передо мной, и теплота, исходившая от нее, наполнила все мои чувства. Я не мог рассуждать в ту минуту. Я не был готов к этому, я был безоружен против этого.

   - Донна Изабелла, - хрипло сказал я, - я не хотел дотрагиваться до вас до тех пор, пока вы не пришли бы ко мне сами, добровольно и с радостью. Но вы искушаете меня так, что ни один мужчина не вынесет этого.

   Есть одна арабская сказка, которую мне рассказывала мать, когда я был еще мальчишкой. Во время рамазана, в те часы, когда люди должны были поститься, вырос и распустился плод, дурманивший разум людей. Его должен был сорвать тот, кто согрешил и еще не раскаялся, не искупил своего греха. Превыше всех земных сладостей казался этот плод, и этот человек чувствовал в себе неземную гордость, считал себя королем королей. Но когда плод растаял у него во рту, он сделался горьким, и он почувствовал в себе великий стыд: ниже нижайшего показался он сам себе. Двенадцать месяцев должен был он носить свой срам в себе, пока на следующий год в этот же час не встретился с новым искушением и не преодолел его. Но как долог показался ему этот год!

   Горе жесткому человеку, который любит! И еще большее горе человеку, который, будучи тверд, изменяет себе - на час, на одно мгновение!

   И, лежа ночью, я вспомнил проклятие доминиканца: "Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час - горьким всей горечью проклятия!"

  

   15 декабря.

   Вот уже две недели, как мы женаты. Нет никаких признаков, что моя жена помнит о первой ночи, которую она провела в моих объятиях. Она вежлива и суха со мной, как с чужим. Она даже улыбается, но когда она это делает, я чувствую потом холод. Она очень послушна и справляется о моих желаниях даже в мелочах. О, как бы мне хотелось схватить ее в свои объятия, поцеловать и сказать ей: "Изабелла, дорогая моя, у меня нет другого желания, как смотреть на твое лицо! Но я не смею сделать этого".

   Пришло известие о резне в Зутвене. Это еще более затрудняет для меня приобретение благосклонности моей жены. Я знал только, что город был взят приступом 16 ноября. Но только недавно прибыли оттуда жители, рассказавшие о резне. Дело было хуже, чем в Мехлине, а главное - это была бесполезная жестокость. Правда, раньше в Святой Квентине произошло нечто еще худшее. К тому же здесь мы имеем дело не просто с войной, а с войной междоусобной и религиозной, где страсти раскаляются втрое сильнее. А все-таки, как я уже сказал, в этой резне не было никакой надобности. Герцог стареет, и то, что произошло в Зутвене, есть позор для Испании. Я так говорю. Но, может быть, только оттого, что сказать нетрудно.

   На мой рассказ донна Изабелла не отозвалась ни одним словом.

   Две недели утонченной пытки!

  

   18 декабря.

   Сегодня я получил вести об отце Бернардо. За последнее время я и не думал о нем, да он и не заслуживал этого. Его не отправили сейчас же в монастырь, как я ожидал, а передали в руки инквизиции. Мои сведения идут, конечно, из частного источника, но я могу вполне положиться на них.

   Это известие довольно странное. Я хорошо знаком со взглядами Мадрида на государство и церковь, и это всего менее согласуется с ними. Мне неизвестно, кто составлял список лиц, который я получил. А что если это сделал отец Бернардо, чтобы выдвинуть против меня самое сильное обвинение: что я не обращаю внимания на богатых еретиков. У него было здесь достаточно времени для того, чтобы собрать о них нужные сведения. Правда, его занимали другие дела, но он мог не упускать из виду и этого. Сначала удовольствия, потом обязанности, как говорит поговорка.

   Что если он рискнул и рассказал обо всем? Он, конечно, погибнет, но погибну и я. В таком случае моя гибель неизбежна, и это только вопрос времени и случая. Меня нельзя тронуть безнаказанно - моя семья имеет большой вес при дворе, а Голландия охвачена войной. Я спасу свою жену во что бы то ни стало, но не себя самого. Будь я один, я не стал бы дожидаться и послал бы им исповедь отца Бернардо сам. Но такой поступок немедленно привел бы к кризису. Ради жены я должен выжидать.

  

   22 декабря.

   День идет за днем, но донна Изабелла по-прежнему сохраняет ледяную сдержанность.

   Сегодня вечером опять повторилась та же сцена. Мы кончили ужин и молча сидели друг против друга у камина. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Ее глаза смотрели куда-то в темноту за мной, а на губах застыла жесткая улыбка.

   Время проходит и, может быть, мне выпадут на долю дни, когда мне удастся поговорить с ней. Я знал людей, которые женились силой и с помощью одной грубости заставляли своих жен преклонять перед ними колена. Но я не принадлежу к их числу. Я не могу ни уважать, ни любить женщину, завоеванную подобным образом.

   Очевидно, и она страдала: ее щеки побледнели, поблекли. Я принял то, что она предлагала, и я должен был сказать первое слово. Хотя мужчина и не должен унижаться перед кем бы то ни было, но перед женой это допустимо. Не следует мне дожидаться того момента, когда я буду уже свергнут и стану предметом ее сожалений.

   Сегодня канун Рождества. И если б было даже слабостью заговорить с ней, я не буду в том раскаиваться.

   - Изабелла, - сказал я. - Неужели так всегда будет между нами? Неужели ты не можешь простить меня? Что я должен сделать, чтобы заслужить твое прощение?

   Она продолжала молчать.

   - Припомни, - добавил я, - что и я могу предъявлять претензии.

   - Если я оскорбила вас каким-нибудь словом, то вы оскорбили меня бесконечно сильнее. Слова можно взять обратно, но то, что вы сделали, поправить нельзя.

   - Того, кто любит, можно и простить, - горько отвечал я. - Изабелла, - вскрикнул я в отчаянии, - наша первая ночь не оставила никаких следов в твоей памяти?

   - Напротив, оставила очень большой след: позор отдаваться не любя и радость, что, отдав себя, я спасла сотню людей от пытки и костра. А это уже много. И я этого никогда не забуду.

   Я чувствовал, что меняюсь в лице: ее слова были уж слишком жестоки. Разве я об этом ее спрашивал?

   - Хорошо, - сказал я, поднимаясь. - Будьте покойны. Вам не придется больше испытывать этого позора. Вы моя жена, но я буду вести себя так, как будто бы вы ею не были.

   - Как вам угодно. Я согласна исполнить всякое ваше желание. Ваше дело приказывать, а мое повиноваться.

   Теперь я понял ее. Она хитростью заставила меня сделать то, что сама предлагала, и поймала меня на этом только для того, чтобы потом презирать и унижать в моих собственных глазах. Это было мщение, к которому, быть может, прибег бы и я сам, если бы был женщиной.

  

   25 декабря.

   Вчера был канун Рождества. "Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение" - так гласит Евангелие от Луки. Канун Рождества - великий день в этой стране. Все дарят друг другу в этот день подарки, и не один муж не может оставить без подарка свою жену.

   Я долго думал, что бы мне подарить: нелегко было найти подарок для женщины, малейшее желание которой осуществлялось, едва она успевала его выразить. Наконец я нашел подарок. Она очень любит редкие цветы. Однажды, задолго до того, как мы были помолвлены, мне случилось быть в ее комнате. Мы разговорились о цветах, которые стояли на столе. Я стал рассказывать ей о тех, которые цветут в садах Испании, в Альгамбре. Она поднялась со своего места и вскричала:

   - У меня тоже есть сад, сеньор, хотя, может быть, и не такой большой, как в Альгамбре. Но в нем есть такие растения, которые вы напрасно будете искать здесь. Они выросли за много тысяч миль отсюда, за океаном, там, где конец света. Пойдемте. Взгляните и убедитесь.

   Она привела меня в свою комнату и из окна, на которое падали редкие лучи солнца, показала мне какие-то странные растения, защищенные от ветра загородкой. Они, должно быть, действительно были привезены с другого конца света, из Индии.

   - Разве это не красиво? - спросила она. - Сознайтесь, сеньор, что у вас в Испании таких цветов нет.

   - Действительно, у нас таких цветов нет, но мы пок