Бертрам Пол - Тень власти

я буду через час.

   Диего ушел. Он довольно сносно говорит по-голландски. Иногда он и делает ошибки, но это не важно в данном случае. Важно было одно - избежать осложнений.

   Приближаясь к городскому дому, я опять почувствовал удивление, зачем я сделал все это сегодня. Из-за справедливости, которая в конце концов не есть справедливость? Ведь мы не можем устранить вред, причиненный одному, благодеяниями, оказанными другому. Мы можем, конечно, надеяться расположить в свою пользу небеса и избавиться от ада, поставив известное количество свечей пред алтарем. Так для чего же я все это сделал? Ведь я не какой-нибудь странствующий рыцарь, рыскающий по белу свету с целью восстановления справедливости и спасения дам. В наше время для человека, который решился на такое путешествие, нашлось бы слишком много дел, и он уехал бы недалеко. Для чего я все это сделал? Ответа не было. Может быть, под влиянием минуты? Я остановился на этом соображении и даже повеселел на некоторое время.

   Я медленно шел по улицам. Было тепло на послеобеденном солнышке. На улицах толпились люди, которые снимали шапки при моем приближении и почтительно давали мне дорогу. Наконец я прибыл в тюрьму и прочитал протокол по этому делу. Я, конечно, не ожидал, чтобы этот акт дал мне многое. Так оно и вышло в действительности. Протокол, в который были занесены все восклицания, вырвавшиеся у донны Марион во время пытки, был очень краток и показывал, что или она обладала необыкновенной силой воли, или же ее щадили. Во всем остальном это был обычный вздор, приукрашенный показаниями сомнительных свидетелей. Всегда, когда женщину обвиняют в колдовстве, можно подыскать с дюжину лиц, которые готовы клятвенно подтвердить это и которые с такой же готовностью откажутся от своих показаний, коль скоро ее признают невиновной.

   Я, зевнув, положил обратно этот документ, написанный на плохом латинском языке. От него веяло скукой. Я встал и принялся с любопытством осматривать внутренность здания. Пришлось вступить в разговор с палачом, который производил пытку. Он одновременно палач и специалист по пытке - город слишком невелик, чтобы держать двух специалистов. Но и он не мог мне сообщить ничего или, может, и мог, но не хотел. Конечно, я мог бы заставить его заговорить, но я хотел испробовать другие средства. Палач ведь важная персона, и с ним нужно обращаться с почтением!

   Итак, я решил выжидать. Ждать мне пришлось не очень долго. Диего ловко и быстро исполнил поручение и привел с собой двух женщин, из которых одна, к моему великому изумлению, была молода и красива, с великолепными рыжими волосами. Мне хотелось знать, что заставило эту рыжую красавицу взяться за такие дела.

   - Сеньор, вот Бригитта Дорн и Анна ван Линден. Они ждут ваших приказаний.

   - Ты можешь идти, Диего. Взглянув на обеих женщин, я сказал:

   - Это вы дали главное показание против мадемуазель де Бреголль?

   С минуту они колебались.

   - Мы слышали разные толки о ней, ходившие в народе, и, когда достопочтенный отец стал нас спрашивать, не известно ли нам чего-нибудь о ней, мы, конечно, сказали ему все, что знали, - осторожно ответили обе женщины.

   - Ваше показание занесено в судебный протокол в том смысле, что вы возводите на мадемуазель де Бреголль очень тяжкое обвинение, и теперь дело в том, согласны ли вы взять на себя ответственность за то, что показывали только что на основании непроверенных слухов, или же вы можете представить доказательство того, что вы показывали, повинуясь приказанию инквизитора, который вам за это заплатил. Разница, как видите, значительная.

   - Мы просим извинения у вашего превосходительства.

   - Ну?

   - Мы действительно... его преподобие просил нас...

   - Я уже слышал об этом. Весь вопрос в том, желаете ли вы, чтобы с вами поступили как с лицами, которые легкомысленно повторяли праздные сплетни, позорившие благородную даму и приведшие ее в конце концов на эшафот, или же как с агентами инквизитора, или, если вам угодно, церкви, - с агентами, которые и раньше оказывали подобные услуги.

   - Мы конечно... то есть я... ван Линден может говорить сама за себя... и раньше служила церкви и правительству.

   - В таком случае вы в этом деле не только повторили сплетни, распускаемые разными старухами...

   - Ваше превосходительство... вы видите...

   - Мы знаем, как все это произошло.

   - Достопочтенный отец призвал меня и сказал, что он подозревает одну молодую даму в сношениях с дьяволом. Он спрашивал меня, не известно ли мне чего-либо о ней и приказал мне следить за ней. Потом...

   - Говорите лучше все по правде. Кое-кто в этом деле пострадает, но кое-кого можно будет пощадить. С вами поступят сообразно тому мнению, которое сложится у меня о вас. Мне нужны только умные люди.

   - Ваше превосходительство, я всегда служила хорошо. Я работала еще при достопочтенном отце Мортье, помните, когда была сожжена Клара ван Гульст с золотистыми волосами. Да, ведь вы были тогда еще мальчиком. Я устроила так, что, когда другие не могли добыть никаких доказательств, у меня они нашлись. С отцом Мортье трудненько было иметь дело, он не любил ждать. Но тогда он хорошо заплатил мне. За Клару он дал мне десять золотых гульденов. Да я и заслужила их: дело было очень опасное. Потом...

   - Почему вы не внесены в списки? - перебил я ее. Это обстоятельство сбивало меня с толку, и мне хотелось выяснить его.

   - Ваше превосходительство, это произошло из-за этого несчастного дела в Бреде. Это была не моя вина. Мне приказали собрать улики против ван Тессельта, и я это сделала. Но он имел большое влияние и в последнюю минуту был освобожден. Меня обвинили в том, что я была подкуплена его врагами, хотя я собственными своими глазами видела его на собрании у кальвинистского проповедника. Но мне не поверили.

   Я мысленно отметил это обстоятельство. Оно было чрезвычайно важно для меня.

   - Но отец Балестер знал меня хорошо, - продолжала шпионка. - Он знал, что на меня можно положиться. Узнав, что я здесь, он сейчас же послал за мной.

   - Ну а вы, ван Линден? - обратился я к молодой женщине.

   - Я не хотела, чтобы меня вносили в список. Я, конечно, и без того не могла бы отказать в своих услугах, когда в них есть надобность. Но могли быть случаи, когда я предпочитала бы остаться в стороне.

   Странно было слышать такой гордый ответ от подобной личности, и я не знал, как его понимать.

   - Хорошо. Начинайте ваш рассказ с самого начала. Достопочтенный отец прислал за вами?

   - Да, ваше превосходительство, - отвечала ван Линден. - Достопочтенный отец...

   - Он сначала прислал за мной, - перебила старуха.

   - Совершенно верно. Досказывайте, а я могу подождать, - не без презрения отвечала ван Линден.

   - Ах, вы можете подождать, - со злобой заворчала старая ведьма. - Ты думаешь, что твои действия так важны, что потеряют в цене, если тебе придется подождать. Но я работала не хуже тебя, а даже, может быть, и лучше.

   Ван Линден не отвечала.

   - Кто нашел жабу в фонтане, подле которого прошла эта дама? Кто созвал народ и показал ему эту жабу?

   И старуха пустилась перечислять свои подвиги, победоносно кивая. Ван Линден отодвинулась от нее с видом отвращения, как будто ее дыхание заражало ее.

   - Почему ты не отвечаешь? - с гневом продолжала старуха. - Ведь это ты подговорила Катерину сказать, что она не верит в это? Разве я этого не знаю? Да, и его превосходительству это известно, - яростно махнула она рукой. - Но это нехорошо. Ты не одолеешь меня таким путем. Кто следил за домом этой дамы, пока оттуда не вышел на рассвете человек в черном одеянии? А кто нашел отпечаток ноги на полу в ее комнате? Все этому поверили.

   Она говорила быстро и громко, раздраженная молчанием ван Линден. Теперь она остановилась, чтобы перевести дыхание. Я молча смотрел на нее и ждал продолжения.

   - А кто разузнал, что ребенок Магдалины Брауер заболел, после того как эта дама дотронулась до него? А ты что сделала? Ты пришла на другой день и видела только, что ребенок умер. Вот и все. Молода еще, лучше занимайся своими рыжими волосами. А дело буду делать я. Вот его превосходительство сам разберется во всем.

   И вдруг, как бы вспомнив, что положение дел с утра сильно изменилось и что она открыла уж слишком много, старая мегера заговорила:

   - Ваше превосходительство, отец Балестер сказал мне, что эта дама виновна. Он, конечно, знал, что говорил, а я простая бедная женщина. Если ваше превосходительство находите, что эта дама не виновна, - продолжала она с хитрой улыбкой, отчего ее беззубый рот стал еще противнее, - то я буду всем говорить, что это действительно так. Все будут ко мне прислушиваться, а я уж знаю, как сказать.

   - Не сообщите ли мне чего-нибудь о человеке в черном одеянии, который, по вашим словам, вышел на рассвете из дома этой дамы, а также относительно следов ног в ее комнате?

   - Я, ваше превосходительство, передаю только то, что мне говорил достопочтенный отец. Тогда было очень темно, и возможно, что я ошиблась. Может быть, кот вымазался в камине, следы были не очень явственны. Поэтому я прошу ваше превосходительство извинить меня, я разумею в том случае, если вы подозреваете еще что-нибудь и хотите иметь доказательства...

   - Я посмотрю, - отвечал я. - А вы что скажете, Анна ван Линден?

   Ван Линден, слушая наш разговор, как-то странно молчала. Потом она бросила нам - мне и Бригитте - презрительную улыбку.

   - Я полагаю, что ваше превосходительство достаточно уже осведомлены обо всем, - спокойно отвечала она.

   - Хорошо, - сказал я. - Благодарю вас за доставленные мне сведения. Позвольте спросить, сколько вам заплатил отец Балестер? Я тоже должен вас отблагодарить за причиненное беспокойство, и мне бы не хотелось отставать от него.

   - Он дал мне пять золотых флоринов, - сказала Бригитта. - Но он обещал дать еще.

   - А вам, Анна ван Линден?

   - Кажется, шесть, ваше превосходительство, - небрежно сказала она, как будто бы это для нее было совсем не важно.

   - Ты получила больше за свою физиономию, вот и все, - прохрипела старуха.

   - Я сам думаю, что Анна ван Линден заслужила большего. Ибо вы только отравили колодезь, отчего ребенок заболел, а она убила его, когда он вздумал было поправляться.

   Бригитта с изумлением уставилась на меня. Анна только улыбалась какой-то загадочной улыбкой.

   - Ваше превосходительство, ребенок... - начала было Бригитта, но вдруг остановилась.

   - Вы хотите сказать, что ребенок умер от какой-нибудь случайности? Пусть будет так, и я напрасно обвинил вас? Нет сомнения, наиболее трудная часть дела сделана вами.

   - Я никогда не говорила, что я...

   Она опять остановилась, как будто чувствуя инстинктивное отвращение ко всяким объяснениям.

   Я вынул из кармана несколько монет и стал считать их. Потом я опять положил их в карман и сказал:

   - Вы, конечно, должны знать, как все это случилось. Я принимал вас за ловких женщин, которые не станут заниматься пустяками. Ясно, что всякий, кто доставит сведения о том или другом событии, поступит лучше и заработает больше, чем тот, кто только его увидит и пройдет мимо.

   С этими словами я опять вынул деньги, но уже не все.

   Старуха с минуту смотрела на них. Жадность и хитрость явственно отражались на ее лице. Потом она сказала:

   - Дайте мне все эти деньги, ваше превосходительство. Все это устроили мы.

   - То есть вы хотите сказать, что бросили жабу в колодезь и сделали ребенка больным? И устроили так, что в комнате этой дамы оказались следы ног?

   - Да. Поверьте, ваше превосходительство, ребенку не было бы никакого вреда...

   - Пока вы не убили его, Анна ван Линден? Она едва заметно пожала плечами и возразила:

   - Я только прекратила его мучения. Бригитта права, он никогда бы не поправился.

   - Хорошо, я конечно, не сконфужу вас таким ничтожным вознаграждением.

   И с этими словами я удвоил количество денег. Бригитта двинулась было вперед, чтобы схватить деньги, но я жестом остановил ее.

   - Подождите минуту. Я попрошу вас подписать вот эту бумагу, которая может доказать, что все это дело затеяно инквизитором и что все было подстроено по его приказанию. Вот и все. Согласны вы подписать?

   Ей это было не очень приятно.

   - Прошу извинения. Как вам известно, церковь... Вы могущественный вельможа, а я бедная женщина. И инквизитор...

   - Если он когда-либо вздумает упрекнуть вас в этом, - я не думаю, впрочем, чтобы ему пришла в голову такая мысль, - то вы можете сказать, что я принудил вас к этому. А я могу это подтвердить, когда вам угодно.

   - Я не умею писать, ваше превосходительство, - продолжала она отпираться.

   - Поставьте крест в таком случае. Этого будет достаточно. Ну а вы как, Анна ван Линден? Вы тоже боитесь подписать?

   - Нет, не следует быть трусом в этом мире.

   - Вы правы, - сурово сказал я.

   Я велел позвать нотариуса, которой уже ждал в другой комнате.

   - Анна ван Линден и Бригитта Дорн в вашем присутствии должны подписать данное ими показание.

   Сначала они обе не хотели сделать это, особенно Бригитта. Анна ван Линден ни в чем не изменила своего поведения. Но отступать было уже поздно.

   В последний раз Бригитта взглянула на бумагу, которую не умела прочесть. Кроме того, она была так сложена, что ей была видна только чистая сторона.

   С неохотой поставила она крест за себя. После этого подписалась и ван Линден.

   - Потрудитесь засвидетельствовать эти подписи и удостоверить, что все в порядке.

   Нотариус исполнил мою просьбу и удалился. Когда он вышел, я сказал:

   - Я прочту вам этот документ, чтобы вы не могли отговариваться тем, что не знали его содержания.

   "Я, Бригитта Дорн, и я, Анна ван Линден, сим свидетельствуем, что по желанию и приказу достопочтенного отца Бернардо Балестера, инквизитора города Гертруденберга, собрали доказательства сношения с дьяволом Марион де Бреголль, каковые доказательства, по нашему признанию, были ложны и подстроены нами следующим образом: я, Бригитта Дорн, бросила жабу в колодезь на Ватерстрате после того, как мимо него прошла упомянутая де Бреголль, и распустила слух, что эта жаба была брошена ею. Во-вторых, я навлекла болезнь на ребенка Магдалины Брауер и уверила всех, что он заболел от прикосновения Марион де Бреголль, которая в этот день с ним говорила. В-третьих, я ложно уверила всех, будто я видела черного человека, который на рассвете вышел от нее из дому. В-четвертых, я сделала в ее комнате следы ног, которые показала народу, уверив его, что это следы дьявола. Я, Анна ван Линден, прежде всего помогала во всем этом тем, что распускала дурные слухи про означенную даму. Во-вторых, я убила ребенка Магдалины Брауер, который стал поправляться. Все это мы сделали для того, чтобы угодить достопочтенному отцу Бернарду Балестеру, который говорил нам, что он подозревает Марион де Бреголль в сношении с дьяволом, и чтобы получить обещанную им награду, состоявшую из пяти или шести флоринов, которые мы действительно и получили от него. Все вышеизложенное мы показали добровольно, без всякого принуждения или запугивания и пыток. И все вышеизложенное - правда, да смилуется над нами Господь".

   Подписано: "Бригитта Дорн и Анна ван Линден в присутствии королевского нотариуса ван Эйра, который подписал этот документ и приложил к нему печать, согласно закону".

   Я положил бумагу на стол и взглянул на обеих женщин. На лицах у них был написан испуг.

   - На что все это понадобилось? - спросила ван Линден.

   - Чтобы восторжествовало правосудие.

   - Вы обещали, что мы не пострадаем, если скажем всю правду! - воскликнула старуха.

   - Я ничего не обещал вам, - строго сказал я. - Я объявил, что с вами поступят сообразно тому мнению, которое у меня о вас составится. Я так и сделаю. Я встретил двух женщин, которые не задумались убить ребенка и отправить на эшафот невинную девушку из-за каких-то шести флоринов. Они могли бы сделать что-нибудь и еще худшее, если бы только им за это заплатили. Я сказал, что мне нужны ловкие люди, а вы действовали довольно неуклюже. Какие доказательства вы собрали? Жаба в колодце, черный человек да умерший ребенок. Старая история! Давно бы пора все это бросить. Это может действовать только на каких-нибудь старух. Вы сами изрекли себе приговор.

   На несколько минут воцарилось молчание.

   - Вы обманули нас, заставив подписать бумагу, - яростно завопила Анна ван Линден. - Если бы мы знали, что в ней написано, мы бы никогда этого не сделали. Мы не желаем признавать своей подписи.

   - Тише, тише, - отвечал я. - Разве там написано что-нибудь такое, чего вы мне не говорили? Что касается вашей подписи, то вы можете отрицать ее сколько угодно. От этого дело нисколько не изменится. Я обманул вас? Я научу вас, как нужно говорить со мной. Если бы мне нужно было заставить вас сказать неправду, то у меня был для этого другой, более простой путь: комната пыток здесь внизу, да и палач наготове.

   Снова наступило молчание. Старуха дрожала от страха, но ван Линден сохраняла полное спокойствие.

   - Что вы с нами намерены делать? - спросила она наконец.

   - Сейчас узнаете. Прежде всего вы должны подписать другую бумагу, которую я заготовил. Я вам вкратце сообщу ее содержание, чтобы вы опять потом не говорили об обмане. В бумаге будет написано, что все это колдовство, в котором была обвинена мадемуазель де Бреголль, вы проделали сами, а затем, частью по злому умыслу, частью во избежание собственного ареста, свалили все на нее, благо инквизитор, очевидно, был настроен против нее.

   - Это неправда! - разом воскликнули обе.

   - Как неправда? Ведь доказательства, которые вы собрали против обвиняемой, оказались ложными. А между тем на основании их она едва не была сожжена. Вы ведь сами в этом сознались, и я еще не решил, как воспользоваться этим признанием.

   Обе женщины задрожали.

   - Ну, теперь вы подпишете? - спросил я тоном, не допускающим возражений.

   - Нет, нет! Никогда! - закричала ван Линден. Бригитта, дрожа, сделала лишь отрицательный знак рукой и энергично тряхнула своей седой головой.

   - Хорошо.

   Я позвонил. Вошел дежурный солдат.

   - Что изволите приказать, сеньор?

   - Скажи палачу Якобу Питерсу, который ждет внизу, чтобы он взял с собой помощника и пришел сюда.

   Солдат ушел. Обе женщины, крепко стиснув руки, застыли в неподвижной позе. На их лицах нельзя было прочесть ничего.

   - Вы еще не взяли следуемых вам денег, - сказал я. - Вы их заработали. Хорошо сделаете, если возьмете их и спрячете в какой-нибудь карман. Я не знаю, имеет ли палач привычку возвращать то, что попадается ему под руку. Я еще не успел познакомиться с ним поближе, но люди его ремесла на этот счет обыкновенно очень забывчивы.

   Старая ведьма с минуту стояла в нерешительности, потом жадно схватила монеты и спрятала их в карман. Но Анна ван Линден отвечала с гневом, на который я не считал ее способной:

   - Можете сами взять свои деньги.

   - Я никогда не беру назад денег, которые вышли из моих рук, - высокомерно отвечал я. - Если вы не желаете брать их, то пусть они остаются здесь, пока кто-нибудь не возьмет их.

   И я повернулся к ней спиной.

   Через минуту в дверь постучали. Вошел Якоб Питере с помощником.

   Питере - человек средних лет, по обличью настоящий крестьянин с большой красивой бородой. Никогда бы и не заподозрил в нем палача. Я часто удивлялся, как люди его профессии могут иметь такой благодушный вид, будто жизнь представала перед ними лишь в розовом свете. Происходит ли это оттого, что, живя среди постоянных ужасов, они мало-помалу делаются к ним нечувствительны, или самые мучения доставляют им удовольствие, - этого я не берусь сказать. Впрочем, я не замечал, чтобы их жертвы что-нибудь выигрывали от этого благодушия.

   Якоб Питере дружески кивнул обеим женщинам, которых предстояло ему передать, с видом человека, который в высшем обществе чувствует свое привилегированное положение. Вид его, казалось, говорил, что ему будет очень приятно в первый раз поработать в качестве палача над этими двумя женщинами, с которыми он, очевидно, был давно знаком.

   По моему приказанию он повел их к маленькой двери, которая находилась против входной двери и скрывала за собой винтовую лестницу, проделанную в стене. Для пыток дом устроен очень удобно: отсюда не дойдет до внешнего мира ни один звук, и без всякого нежелательного вмешательства публики жертву можно было в одну минуту спровадить вниз или вызвать опять наверх.

   Когда мы спустились в это ужасное место, в нем было почти темно и пришлось зажечь свет. Я бросил вокруг себя беглый взгляд. Заметив мое любопытство, Якоб Питере самодовольно сказал:

   - Все в самом лучшем порядке, ваше превосходительство. За последнее время инструментам некогда было заржаветь.

   Я не сомневался в этом, но мне и в голову не приходило, что когда-нибудь мне придется прибегнуть к ним.

   - Подпишете вы или нет? - спросил я обеих женщин после того, как Питере бросил любовный взгляд на свои орудия.

   - Нет, не желаем, - свирепо отвечали обе. Они, очевидно, не верили, что я могу прибегнуть к этому последнему средству, хотя мне было совершенно неясно, на чем зиждилась эта уверенность в моей чувствительности.

   - Возьмите их, - сказал я улыбающемуся палачу.

   - Не прикасайся ко мне, грязное животное! - закричала ван Линден, лишь только он хотел взяться за нее. - Позвольте мне, сеньор, самой приготовиться к пытке.

   - Пусть так, - согласился я.

   Якоб Питере, сделав жест сожаления, приблизился к Бригитте.

   Я стоял и смотрел на мрачный низкий свод, прокопченный дымом пыток, что причудливыми завитками медленно выходил через узкое отверстие с решеткой, сквозь которую виднелось небо. Оно казалось таким далеким, и, вероятно, многие потеряли здесь веру в него. Мои глаза следили за медленно извивающимся серым дымом, и я стал думать о том, сколько людей подвергались здесь пытке за преступления, которых они никогда не совершали. Вдруг какой-то нечленораздельный звук, вроде стона, заставил меня опустить глаза. Я увидел Анну ван Линден. Прикрытая лишь куском какой-то тряпки, она бросилась передо мной на колени и обнимала мои ноги. Она, очевидно, рассчитывала на это последнее средство.

   Ее голые руки обнимали мои ноги, пышные рыжие волосы разметались, переливаясь в отблесках огня, и она была обворожительна.

   - Что я сделала? За что вы так со мной поступаете? - рыдала она. - Я готова для вас сделать что угодно, только избавьте меня от пытки.

   - Согласны вы подписать бумагу?

   - Но ведь тогда вы сожжете меня, как ведьму.

   - Вы думаете, что я не могу сделать это и без вашей подписи? Разница в том, что если вы раскаетесь, вас повесят, а не раскаетесь, вас сожгут.

   Она зарыдала:

   - Неужели ничто не может смягчить вас?

   - Вам нужно только подписать бумагу, - холодно сказал я.

   - И тогда вы отпустите меня?

   - Отпустить? Нет, конечно, не отпущу. Вы будете содержаться в тюрьме, но с вами будут хорошо обращаться и не причинят никакого вреда. Большего вы не заслуживаете. Благодаря вам много невинных испытали страдания, которых вы теперь страшитесь. Что же касается дальнейшего, то на этот счет я не могу вам дать никаких обещаний.

   Она бросилась на пол и закрыла лицо руками. Потом она дико взглянула на меня и сказала:

   - Стало быть, здесь ничто не может помочь мне. - Да.

   - Дайте бумагу, я подпишу ее.

   Я предвидел это и держал бумагу наготове. Она взяла перо и дрожащей рукой вывела свою подпись. Кончив писать, она снова закрыла лицо руками и разразилась горькими рыданиями.

   - Не думайте, что я сделала все это из любви к деньгам, - прерывисто заговорила она, несколько успокоившись. - Моя мать считалась ведьмой и была сожжена на основании таких же доказательств, какие мы собрали против Марион де Бреголль. Все боялись ребенка, оставшегося после ведьмы. Еретики, из которых за последние годы я многих довела до костра, были настроены еще хуже по отношению ко мне. Меня едва не постигла такая же судьба, какую испытала моя мать. Как я ненавижу этих доброжелательных господ, которые боятся меня, как чумы! Как мне хотелось отомстить им всем! Я только не знала, каким образом. В один прекрасный день одна женщина, дававшая показания против моей матери, сама подверглась обвинению. Своими показаниями я помогла отправить ее на костер. Я даже не подозревала, что это так легко, и с этого дня я стала поставлять жертвы для костра, укрепляясь в своей ненависти все более и более. Они объявили войну мне, и я платила им тем же. Впоследствии, однако, когда я достигла зрелого возраста, меня охватил ужас при мысли о моей жизни. Раскаяние пришло поздно, но ведь я была еще так молода! Мне было всего десять лет, когда сожгли мою мать, а теперь мне двадцать два года. Пять лет, как я стараюсь порвать с этой жизнью, но не могу! Видели ли вы, как умирают люди, затянутые зыбучими песками. Я однажды видела, как в них погибла одна женщина. С каждым шагом по этой предательской почве она уходила в песок все глубже и глубже, пока он не сомкнулся над ее головой. Теперь это произошло и со мной. Я сильно боролась с собой, - бурно продолжала она. - Но разве я могла жить как все? Во-первых, я была дочерью ведьмы, а во-вторых, доносчицей и шпионкой. Куда бы я ни пришла, мое положение не менялось. Если я давала денег - хорошо. Если бы я была не в состоянии платить - я могла бы умереть где-нибудь в канаве.

   Почему же другие могли иметь пищу и кров? Мне ничего не оставалось делать, как выбирать: или идти по прежней дороге, или бродить по улицам. Это, может быть, было бы лучше, но я не могла принудить себя к этому. Нередко бывало и так, что мне оставалось только подписать свое имя, а дело было уже сделано без меня, и никакая сила не могла бы спасти обвиняемых. Я хотела предостеречь Марион де Бреголль, но она не приняла меня. Когда я подошла к ней на улице, она с отвращением отвернулась от меня. Тогда сердце мое ожесточилось, ведь и я человек. Я понимаю, что мне лучше было умереть раньше, но ведь я была так молода... И вот теперь мне предстоит сгореть живьем!

   При последних словах она перешла на крик. Вдруг она задрожала и, уставившись в пол, замолкла. Когда она подняла глаза на меня, они как-то неестественно расширились, и она прошептала, как в бреду:

   - Страшно сгореть. Я это часто видела. Скоро это будет?

   Со странным вниманием прислушивался я к ее словам - к этому крику существа, заблудившегося, подобно многим, в серой пустыне нашего мира. А разве способны на что-нибудь другое, кроме блужданий на ощупь? И она была жертвой того положения вещей, которое создано церковью, проповедующей религию Того, Кто строго осудил своих учеников, просивших ниспослать огонь на Самарию. Не она была главной виновницей своего греха.

   - Если меня не заставят, то я не сделаю этого, - сказал я гораздо мягче, чем хотел.

   - Благодарю вас, но я чувствую, что смертный час мой близко.

   Стиснув руки и опустив голову на грудь, она безмолвно стояла передо мной на коленях. Свет факела дрожал на ней, играя резкими пятнами на ее белой коже и составляя какой-то странный контраст с ее спокойствием. Молила ли она меня? Этого я не знал и продолжал стоять тоже безмолвно.

   Наконец она поднялась и спросила:

   - Вам больше ничего не нужно от меня?

   - Ничего. Я рад, что вы раскаиваетесь.

   Она сильно изменилась. Дикий огонек погас в ее глазах, уступив выражению глубокой печали. Она глубоко вздохнула:

   - Увы! Слишком поздно.

   И как будто только теперь заметив свою наготу, она густо покраснела и закрыла грудь остатками своего наряда. Затем она с трудом поднялась и тяжело отошла от меня.

   - Ваше превосходительство, - ворвался ко мне в душу веселый голос Якоба Питерса, - мы готовы заняться с Бригиттой.

   - Согласна она подписать?

   - Слышишь, что его превосходительство тебя спрашивает? Досадно будет. Мы так хорошо все приготовили. Не желаешь? Отлично. Рекомендуется начинать с легкого ущемления членов, ваше превосходительство. Тут у меня есть свои приемы, которые действуют весьма убедительно.

   - Отлично. Управляйтесь скорее. У меня немного свободного времени. Уже поздно. К тому же мне все это надоело, и я хотел бы уйти.

   Дикий крик показал мне, что приемы Якоба Питерса в самом деле действуют убедительно.

   - Я подпишу, - едва переводя дух закричала Бригитта. - Я подпишу. О, Господи!

   - Эге, тетка, - веско приговаривал ее мучитель, - я думал, что ты покрепче будешь. Это ведь только начало. Вспомни-ка о девушках, которых ты присылала сюда, из которых некоторые выдержали все, не сдаваясь.

   - Возьмите бумагу, и пусть она подпишет, - приказал я. - Она, кажется, всегда вместо подписи ставит вот такие кресты.

   Палач посмотрел на них.

   - Точно так, ваше превосходительство. У тетки Бригитты тонкий почерк.

   - Дайте ей бумагу поскорее.

   Когда бумага была подписана, я положил ее в карман. Надо было еще, как водится, засвидетельствовать подписи. На самом деле их нельзя было подписывать здесь, но мне хотелось завтра же снять с них копию со всеми формальностями. Прежде чем уйти отсюда, я сказал Якобу Питерсу, который был одновременно и производителем пыток, и палачом, и главным тюремщиком:

   - И ту и другую нужно задержать и посадить в разные комнаты. Они могут сами заказывать для себя пищу, и не следует их отягощать чем-либо. Не забывайте этого. Завтра я распоряжусь иначе, а до тех пор вы отвечаете за них.

   Мне было очень приятно очутиться опять на улице Между высокими крышами виднелась лишь узенькая полоска неба, но, далекая и слабо видимая, она была протестом против ужасов жизни, которая, казалось, разрушалась за стенами тюрьмы. Было уже совершенно темно и холодно Я вздрогнул и быстро пошел, чтобы согреться и рассеять впечатления последних часов. Я чувствовал себя как-то нехорошо, как будто что-то грязное пристало ко мне.

   Когда я подошел к гавани, которую мне предстояло обогнуть, все уже окончательно погрузилось во мрак. Только на западе, на самом горизонте виднелась чуть заметная полоска зеленовато-желтого света, отражавшаяся в воде вместе с огнями судовых фонарей и окон домов. Над всем царило полное спокойствие. Уже давно не доходили до моего слуха размеренные шаги часового перед тюрьмой. Не слышно было ни одного звука. Только вода мерно плескалась о каменную набережную. Торжественно сияли звезды и двигались по определенному им пути с гордой уверенностью, как будто сознавая, что никакая сила не в состоянии заставить их свернуть хоть на волос с их дороги, Безошибочно шли они к западу, где понемногу исчезала зеленоватая светлая полоса. О, если бы мы могли идти так - прямо и уверенно. Как часто я завидовал им. Ибо они повинуются одному великому закону, который неуклонно управляет ими, и не знают ни сделок с совестью, ни ее смущения.

   Слишком многим управляется наша судьба - иные говорят - Богом, другие - бесом, третьи - силой атавизма, переходящего от предков к потомкам, - силой, которая заставляет нас действовать сообразно нашей натуре, хотя мы и воображаем, что воля наша свободна. Если б я был уверен, что эта сила управляет нами всегда, я встал бы на колени и обожествлял бы ее, как равную самому Господу Богу. Но, кроме нее, в нас есть еще нечто, что говорит "я хочу" и этим побеждает все остальное Ведь в моих руках добро и зло, и я могу выбирать.

   Но действительно ли у меня есть выбор? Разве я знаю, где начинается и где кончается моя власть? Могу ли стряхнуть с себя приставшую ко мне грязь, если того захочу? Вот я сейчас иду с борьбы, которая не хочет закончиться поражением, а ищет для себя победы и не обращает внимания на средства. Мои предки сделали меня таким, каков я есть, и я не могу от них отказаться, если б даже и хотел. Так что же тогда остается от моей воли?

   Часы на башне пробили половину шестого. Я почувствовал, что глупо предаваться таким мыслям. Я находился в небольшом городке, в стенах которого я был гигантом. Я, очевидно, опьянел от самомнения и вздумал изменить мир. Я шел вперед и издевался над глупостью мира сего, который осуждает и сжигает людей за преступления, которых они не совершали. Ведь дело могло дойти действительно до сожжения, я это чувствовал. Церковь нуждается в жертвах. Но монах никогда не будет в их числе и, вопреки всему тому, что я говорил ван дер Веерену, безопасность Марион де Бреголль и моя собственная висела на волоске. Одно неосторожное движение, и мы оба погибли.

   Меня могли простить за то, что я сделал, но не за нарушение принципов. Только мой собственный костер мог бы послужить доказательством моего правоверия после всего того, что случилось. Я сказал, что народ в Испании более просвещен, но даже могучая испанская инквизиция не осмеливается открыто идти против формальных доносов монахов и попов. В течение сотен лет твердили, что колдовство действительно существует. Книги разных богословов полны рассуждениями на эту тему, и вера в колдовство должна оставаться неприкосновенной. Так называемый Епископский канон, возникший еще в VI веке и отрицавший существование колдовства, давным-давно забыт, но он существует. И, как верный сын церкви, которому дорога ее слава, я остановился на этом выходе из дилеммы.

   В 1572 году было гораздо сложнее освободить одну женщину от эшафота, чем сжечь сотню еретиков.

   Когда я вернулся в дом ван дер Веерена, часы на колокольне церкви Святой Гертруды пробили три четверти седьмого. Я опоздал почти на час. Я заспешил, так как привык быть точным и не любил заставлять себя ждать, особенно даму. В данном случае мне было неприятно вдвойне, ибо могут подумать, что я, будучи хозяином положения, не желаю ни с кем считаться.

   На лестнице меня встретил ван дер Веерен. Тем торжественным и немного высокомерным тоном, который так ему шел, он просил меня распоряжаться им. Я поблагодарил его и спросил, здесь ли мадемуазель де Бреголль.

   - Она уже ждет вас.

   - Пожалуйста, передайте ей мое сожаление в том, что я опоздал. Прошу извинить меня, но я был задержан по ее же делу.

   - Тем более она будет благодарна. Я сейчас передам ей это.

   Через несколько минут я встретился лицом к лицу с мадемуазаль де Бреголль. Когда я вошел в комнату, она была там одна и стояла, облокотившись на кресло. Мы встретились в той самой комнате, в которой я уже был, когда впервые посетил дом ван дер Веерена. Тогда она была залита солнцем и пропитана запахом духов. Теперь же был вечер, на двух столах стояли рядами свечи, что придавало этой длинной низкой комнате с темным потолком какую-то странную торжественность.

   Женщина, которую я спас, также имела сосредоточенный и серьезный вид, как будто подчеркивая, что жизнь, которую я ей даровал, есть вещь далеко не заурядная. Свет от свечей играл на ее лице и за ее спиной, в темноте. Одета она была во все черное, со строгой простотой. Если бы на шее у нее не было белых кружев, то можно было бы подумать, что она в трауре. Волосы у нее были завязаны на затылке узлом, и в них не было никаких украшений.

   Она немного выше и стройнее своей двоюродной сестры, но овал лица и мягкие очертания рта у обеих одни и те же. Только глаза у них разные: у нее они шире и не имеют того выражения гневного презрения, которое, по-видимому, обычно для донны Изабеллы. Они были ясны и кротки, когда она подняла их на меня.

   Сначала она густо покраснела, но затем лицо ее вновь побледнело. Она быстро сделала шаг вперед и, прежде чем я успел предупредить, опустилась передо мной на одно колено и, схватив меня за руку, поцеловала ее.

   - Я еще не успела поблагодарить вас, сеньор, - сказала она просто.

   В этом ее поступке было что-то очень серьезное и вместе с тем мягкое. И опять меня охватило чувство какой-то торжественности, когда я взглянул на нее: этот ряд горящих свечей, темная комната и эта женщина в черном у моих ног.

   Мне и раньше приходилось видеть такую обстановку - ночь, свечи и прекрасную женщину в черном у моих ног. Я видел, как не одна прекрасная женщина склонялась передо мной долу, так что ее белые руки почти касались моих шпор. Я видел, как они извивались передо мной на земле, умоляя о пощаде - кто сына, кто мужа, кто отца. Я видел, как они уходили от меня, раздавленные моим отказом. Я ведь сказал уже, что я не какой-нибудь странствующий рыцарь, и меня приучили идти по жизни сурово и холодно, не поддаваясь сентиментальным увлечениям. Я до сих пор еще не спас ни одной души таким образом, как сегодня, и никогда не получал благодарности таким способом. Это было что-то совсем новое для меня, и я был смущен такой необычной кротостью.

   - Мадемуазель, - сказал я, - вы сконфузили меня. Я не заслуживаю этого. Я только исполнил долг правосудия.

   - Нет, вы сделали больше: вы поверили мне. Кроме моего слова, других доказательств у вас не было.

   - Нет, у меня они были: это ваше лицо и глаза. А кроме того - не повторяйте за мной этих слов - я не верю в ведьм.

   - Помилуй меня Бог, если я сама когда-нибудь в это верила, - промолвила она, вздрогнув. - Поверить тому, будто моя старушка Варвара, которая нянчила меня еще в детстве, это воплощение доброты, будто она созналась, что впускала ночью дьявола в мою комнату и учила меня, как отравлять детей и носиться на помеле! Но эти страшные пытки могут хоть кого заставить отрицать даже существование солнца на небе! Как я выдержала их и не созналась - этого я сама не знаю.

   Она снова вздрогнула и закрыла лицо руками.

   Я не сказал ей, что причиной этого является ее красота, что инквизитор пытал ее лишь слегка, не желая нарушить гармонии ее сложения.

   - Но ужаснее всего было все последующее, - начала она снова, - когда я стояла на эшафоте и ждала конца. В детстве мне пришлось видеть, как сжигали какую-то женщину. Она была молода и сильна, как я, а костер, как и сегодня утром, отсырел. Пламя поднялось кверху и спалило ее одежду, а затем медленно стало пожирать свою добычу, пока не обуглилось все тело. И все-таки она была еще жива. Иногда мне до сих пор кажется, что я слышу ее стоны... Все это я видела и слышала опять, когда стояла в ожидании казни. Я закрыла глаза. Когда я открыла их, то сквозь тонкий туман увидела, словно привидение, отряд всадников, стоявший на площади. Мои глаза встретились с вашими, а потом еще раз. И тогда я знала, что я спасена. Разве это не странно, сеньор?

   - Конечно, странно. Именно в этот момент я решил спасти вас.

   В ее глазах сверкнул какой-то огонек, и она начала опять:

   - Один великий ученый, почтенный старец с длинной седой бородой, говорил мне, что мысль имеет силу проходить через пространство, подобно свету, и передаваться другим. По его словам, она может передать мольбу, как не могут сделать никакие слова. Бедный, он давно уже сожжен, но я хотела бы знать, правда ли это? Он говорил, что сила мысли зависит от силы чувства, и еще что-то, о чем я теперь уже не помню.

   Она потупилась и смолкла.

   Я понимал, на что она намекала. Я тоже слыхал о такой теории, которую инквизиция поторопилась объявить опальной. Второе условие, о котором она не хотела сказать, было: если найдется родственная душа. По всей вероятности, она помнила об этом, только сделала вид, что забыла. Мне незачем было обсуждать в данный момент эт