Бертрам Пол - Тень власти

div align="justify">   Прежде чем он успел что-нибудь ответить, принц поднял руку и сказал тем спокойным, но повелительным тоном, который исключал всякую возможность противоречия.

   - Тише, де Ламарк. Извините, граф Абенохара. Но заверения испанцев, которые они дают еретикам, до сего времени были таковы, что не исключали необходимости принимать меры предосторожности. Согласитесь, что появление испанского военачальника, имеющего такую репутацию и положение, как вы, и покидающего герцога, чтобы перейти ко мне, не имеющему возможности похвастаться ни одной победой, согласитесь, что это - странная вещь и что мы имеем право удивляться.

   - Ваше высочество, вы изволите забывать, что я ношу не только испанский титул, но по моему отцу я вместе с тем граф Авенсдорнский, а это уже касается голландской земли. Иначе не было бы оправдания тому шагу, который я сделал.

   Это, казалось, подействовало на принца. По крайней мере, голос его звучал уже не так холодно, когда он сказал:

   - Вы правы. Я забыл об этом. Извините меня. Но я не могу говорить с вами, как бы хотел, - как дворянин с дворянином. Ибо народ вверил свою судьбу в мои руки и рассчитывает, что при всей их слабости они будут защищать его против величайшей державы мира. Поэтому разрешите мне, прежде чем принять ваше предложение, задать вам два-три вопроса.

   - Охотно, - отвечал я. - Спрашивайте, ваше высочество.

   - Я слышал, что вы привели с собой беглецов. Не пожелаете ли дать нам объяснения относительно их? Может быть, нам придется благодарить вас гораздо больше, чем это мы предполагаем.

   - Это пленники инквизиции в Гертруденберге, которым я управлял всего три дня тому назад. Решив сделать то, что я сделал, я освободил их и привел их с собой вместе с частью гарнизона, который пожелал разделить мою участь, даже если ему придется сражаться против короля Филиппа. То, что я сказал, могут подтвердить сами беглецы.

   - Я не говорил, граф, что сомневаюсь в ваших словах. Я только просил разрешить мне несколько вопросов.

   Я поклонился и продолжал:

   - Я скажу вам больше, ваше высочество, не дожидаясь, пока вы меня будете спрашивать. Я буду откровенен и не буду утверждать, что явился сюда только из любви к Голландии. Нет, не эта причина руководила моими действиями, хотя, может быть, именно так и должно было бы быть. Но я назову вам истинную причину. Я прибыл сюда потому, что у меня не было другого выхода. Я совершил два преступления: я спас женщину от костра и дал возможность ускользнуть полусотне еретиков, чтобы тем снискать расположение моей жены-еретички. Если б я не сделался бунтовщиком, я теперь шагал бы арестантом по дороге в Испанию. Я говорю вам это, ваше высочество, для того, чтобы вы сами могли видеть, что возврата для меня нет и что вы смело можете мне довериться. Все, что я сказал, вы можете проверить путем расспроса других.

   - Повторяю, что я не имею малейшего сомнения в ваших словах, граф. Благодарю вас за откровенность и не буду больше колебаться. Если вы отныне хотите верно служить Голландии, мы не будем больше спрашивать, какие мотивы руководят вами. Больше того, мы откровенно скажем вам, что с радостью принимаем ваше предложение, ибо сильно нуждаемся в помощи. Судьба Голландии зависит от судьбы Гаарлема. Страна напрягает все силы, чтобы спасти его. Скоро туда будет отправлен новый транспорт. Вы примете командование над ним.

   - Благодарю вас, ваше высочество. Позвольте мне напомнить, что я просил вас об одной милости. Дайте мне небольшой отряд, чтобы овладеть Гертруденбергом. Потом вы можете посылать меня куда вам угодно; если даже меня будет ждать верная смерть, я буду благодарен вам.

   - Ваше высочество, - вдруг вмешался опять де Ламарк, - извините, что я прерываю ваш разговор. Но это уж слишком. Этот человек, по его собственному признанию, явился сюда беспомощным беглецом с пустыми руками. И он смеет ставить какие-то условия! Он должен быть рад, если мы дадим ему приют.

   Я выпрямился:

   - Я говорил не с вами, граф, а с принцем. Если я прибыл сюда, как вы изволили выразиться, беглецом, то во всяком случае, не с пустыми руками. Мое имя и моя шпага что-нибудь да значат.

   Принц горделиво повернулся к де Ламарку.

   - Кто здесь решает? Я или вы, граф? Извините за это вмешательство, - продолжал он, обращаясь прямо ко мне. - Вы правы, и я не отказываю вам в вашей просьбе. Как только судьба Гаарлема будет решена, ваше желание будет исполнено.

   - Ваше высочество, я не могу ждать. Я не многого требую. Дайте мне тысячу человек на месяц, но дайте сейчас. Потом будет уже поздно.

   Принц с удивлением посмотрел на меня.

   - Гаарлем тоже не может ждать, - сказал он серьезно. - Если мы не поспешим туда на выручку, тоже будет поздно.

   - Если нельзя будет дать мне тысячу людей, дайте пятьсот на две недели. Не считайте меня эгоистом. Вспомните, что Гертруденберг - ключ к Брабанту и что обозы герцога Альбы проходят как раз мимо него. Взяв его, вы тем самым поможете и Гаарлему, Ваше высочество, - продолжал я, преклоняя пред ним колена, - я еще ни перед кем не становился на колени, кроме короля. Но теперь я делаю это. Исполните мою просьбу, и я готов на все, что в человеческих силах, чтобы отблагодарить вас за вашу милость.

   - Прошу вас, граф, встаньте. Я еще не король, и я не хочу, чтобы передо мной становились на колени. Но объясните мне причину, почему вы так на этом настаиваете?

   Не поднимаясь с колен, я отвечал:

   - В Гертруденберге осталась моя жена, и я боюсь, что она во власти инквизиции.

   - Боже мой! - тихо промолвил принц.

   Все, казалось, были взволнованы. Даже граф де Ламарк что-то пробормотал себе в бороду.

   - Можем мы выделить тысячу человек, господа? - спросил принц. - Наша соотечественница находится в беде.

   - Мы не можем дать их, ваше высочество, - сказал высокий, серьезный человек, стоявший справа от принца. - Транспорт, быть может, последний перед оттепелью, отправляется через несколько дней, и мы должны отослать с ним всех людей: мы обещали усилить гарнизон Гаарлема. Нельзя также ослабить и лагерь под Сассенгеймом. Если дон Фредерик не снимет осады, нам понадобится каждый солдат, каждая лошадь, для того чтобы сделать последнее отчаянное усилие освободить это место.

   - Но в настоящее время, теперь... - продолжал настаивать принц, - неужели мы на время не можем выделить отряд?

   - Нельзя, ваше высочество, ибо мы не знаем, когда придет наш час. Нельзя - ни тысячи, ни пятисот. То есть, если вы прикажете, мы их отдадим. Но вся страна и все города будут удивлены, что, потребовав от них всех до последнего человека, которого они могут выставить, вы находите и солдат, и деньги для новых завоеваний, в то время как Гаарлем гибнет. Их рвение ослабнет, да и - простите меня, ваше высочество, - ваш авторитет пострадает.

   Я чувствовал, что этот человек говорит правду, и мое сердце упало. Я знал, что принц не может исполнить мою просьбу. Если б он это сделал, он не был бы человеком, способным освободить страну. Я преклонялся перед ним за то, что он приучил своих помощников говорить ему в лицо неприкрашенную правду.

   С минуту принц молчал. Потом, обращаясь к бледному человеку, стоявшему от него слева, спросил:

   - А вы, Филипп, как думаете? Нельзя ли набрать этот отряд в ваших городах, взяв отовсюду понемногу?

   - Ваше высочество, гарнизоны моих городов очень невелики. Если вы думаете только об интересах государства, то у вас нет выбора. Но...

   При этом в его глазах сверкнул какой-то теплый огонек, указывавший на то, что этот человек не только администратор, но вместе с тем энтузиаст и поэт.

   - Но государство ведь составляют мужчины и женщины. Само по себе государство - мертвое название. Ему дают жизнь люди. Оно существует ими, и иной раз, может быть, не так благоразумно, зато благородно прежде всего вспомнить о страдающем человеке, а потом уже обо всем народе. И если захочет Господь, безумная любовь может принести в конце концов лучшие плоды, чем вся мудрость детей мира сего.

   Несколько минут принц стоял в глубоком раздумье. Я ждал его ответа со страхом, хотя и предвидел его. Мне кажется, я распознал его характер, как только вошел в эту комнату.

   - Я должен думать только о государстве, - тихо заговорил он. - Оно вверено мне - и я не смею думать ни о чем другом. Страна борется не на жизнь, а на смерть. Граф, - продолжал он, подходя ко мне и поднимая меня, - я глубоко сожалею, но я должен отклонить вашу просьбу. Я желал бы, чтобы мои силы были больше - ради Голландии, ради вас и вашей жены. Но Богу известно, что они невелики. Я тоже хотел бы ехать в Испанию и освободить моего сына -и не могу. Для каждого, кто стоит во главе государства, наступает момент, когда его силы оказываются слишком малы по сравнению с тем, что требуется, - так малы, что их только в насмешку можно назвать, силами. Для меня такой момент наступал не раз. Но я хочу сказать вам только одно. Не знаю, может ли это вас утешить. Вы объявили, что пришли сюда не из любви к Голландии, а потому, что для вас не было другого выхода. Поэтому я не заставляю вас думать о нашей стране, хотя ее право на вас освящено веками. Но в вечной борьбе между правдой и ложью, между светом и тьмой, свободой и угнетением, борьбой, столь же древней, как и сам человек, борьбой, которая теперь с особой силой поднялась среди болот Голландии, вы сделали, может быть, больше, чем вы думаете. В этой борьбе каждый из нас должен быть готов на какую-нибудь жертву. Если на вашу долю выпадет принести наибольшую жертву, считайте, что судьба ваша стала великой. Жизнь измеряется не радостями, а жертвами. Чем больше вы их приносите, тем больше превосходите вы других. Вот все, что я хотел сказать.

   Я получил теперь тот самый ответ, который когда-то давал другим, хотя и не с такой выразительностью. И увы! В великой борьбе, о которой говорил принц, моя роль была не такая, как он предполагал. Его слова прозвучали для меня не утешением, а скорее упреком.

   С болью в сердце я поднялся с колен. Моя просьба была безнадежна. Я стоял на коленях и стоял напрасно. Но мне нужно было дать ему ответ.

   - Вы правы, ваше высочество. Я понимаю, что вы не можете исполнить того, о чем я просил. Теперь я верю в то, во что не верил до сих пор: вы можете освободить Голландию.

   Слабый румянец показался на его щеках.

   - Дай-то Бог, - тихо промолвил он. - Но вы, кажется, не совсем здоровы, граф?

   Он имел основание задать мне этот вопрос. Странное чувство, которое я не сумею назвать, вдруг охватило меня. Все задвигалось вокруг меня, все вдруг потеряло для меня смысл и значение. Принц и его советники, стоявшие передо мной, серьезные и сосредоточенные, говорившие мне о правде и несправедливости, о свободе и Гаарлеме, - как будто мне это не все равно! Я желал одного: освободить мою жену. Сколько городов было взято приступом и разграблено - что мне за дело, если к их списку прибавится еще один? Толковать мне о Гаарлеме! Это было нелепо. Помню, как у меня вдруг явилось желание смеяться, но смеха у меня не было.

   Но все это было глупо. Я просто бредил. Мне казалось, что пол разверзнется у меня под ногами, и, чтобы не упасть, я тяжело оперся на свою шпагу.

   - Дайте стул графу, - крикнул принц. - Боюсь, что вы нездоровы. Может быть, вы ранены?

   Но я уже победил свою слабость.

   - Благодарю вас, ваше высочество, - отвечал я, отодвигая поданный мне стул. - Я слегка ранен в голову, и это иногда вызывает головокружение. Но это пустяки.

   - Тем не менее вам нужно отдохнуть, - мягко сказал принц. - Прошу вас воспользоваться моим гостеприимством.

   Принц позвонил.

   - Господин де Виллье, - сказал он вошедшему камергеру, - это граф Абенохара, который приехал ко мне в гости. Пожалуйста, примите все меры, чтобы он ни в чем не нуждался. До свидания, граф. Мы увидимся с вами, когда вы отдохнете. Может быть, вам что-нибудь нужно?

   - Среди беглецов находится отец моей жены ван дер Веерен. Я был бы очень благодарен, если бы ему передали все, что здесь произошло. Кроме того, позвольте рекомендовать вашему вниманию, принц, моих людей. Они еще ждут на холоде, а сегодня им пришлось много поработать.

   - Не беспокойтесь, о них позаботятся. Помните, что судьба Гаарлема должна скоро решиться к худшему или к лучшему. Если бы у меня была тысяча человек, я непременно дал бы вам их.

   Я поблагодарил принца и вышел из комнаты, в которой я поставил на карту Свою последнюю ставку - и проиграл.

   Гаарлем, бедный, храбрый город! Никто из тех, кто стоял сегодня около принца, и не подозревал, что его агония будет продолжаться целых пять месяцев и что все его страдания и геройские усилия останутся тщетными. Впрочем, это не совсем верно: и в самом своем падении он одержал победу. Он вернул Голландии самоуважение и самоуверенность. Он доказал, что за маленькую полоску земли, наполовину затерянную среди северных морей, над которыми почти полгода висят густые, темные туманы, люди готовы умереть с такой же радостью, как и за солнечную Испанию, которую никогда не покидает свет.

   Гаарлем пал, но недаром. Я пробился через армию герцога Альбы после взятия этого города, и могу сказать, что это не была армия победителя. Еще одна такая победа, и его армия будет лежать в могиле. Но в то время никто из нас не мог предвидеть этого.

   Принц все время был со мной чрезвычайно любезен. Все для меня было приготовлено, и слуги ждали моих приказаний.

   Когда сняли с меня доспехи, я остался один и сел в кресло. Странное ощущение, словно я падаю, опять охватило меня, как сегодня утром. Но теперь я сидел в своей комнате один, и не стоило обращать на это внимания.

   Я пришел уже к убеждению, что жена моя потеряна для меня навсегда - потеряна, если Господь не совершит чуда. Теперь я смотрел на вещи хладнокровнее и яснее, чем в тот ужасный вечер. Нельзя было предположить, чтобы дон Педро, подстрекаемый страстью и жаждой мести, не схватил ее в один из ближайших же дней. И она считала его своим лучшим другом! Конечно, все, что потом произошло, должно было наконец открыть ей глаза. Но есть ли предел женскому сумасбродству? Дон Педро обладает даром красноречия - я это испытал на себе. Его выколотые глаза, пожалуй, будут говорить в его пользу сильнее, чем говорили его глаза открытые. Правда, там остались дон Рюнц и Диего, но что они могут сделать в таких обстоятельствах?

   У меня еще было время - неделя-две, может быть, и целый месяц. Дон Педро был не такой человек, чтобы довольствоваться актом грубой мести. Нет, его месть будет утонченной. Он погубит не только ее тело, но и душу. Как он ни хитер, на это все-таки потребуется несколько дней.

   Когда я вышел от принца, у меня мелькнула дикая мысль: назло королю и принцу, назло обоим собрать на деньги ван дер Веерена собственный вооруженный отряд. Но это была только мечта: Германия была далеко, дороги небезопасны, а здесь нельзя было достать ни одного солдата. Нет, единственной надеждой для меня был Гаарлем - освободится ли он или падет - все равно. Когда его судьба решится, я могу вернуться и подумать, что можно сделать для спасения моей жены. Жалкая надежда, конечно, но другой у меня не было.

   Не знаю, сколько времени просидел я, погрузившись в эти мысли. День был темный, и переход от дня к вечеру был незаметен. Вдруг в дверь кто-то постучал, и в комнату вошел принц.

   - Я пришел взглянуть, не нужно ли вам чего-нибудь. - начал он.

   Он опять заговорил со мной по-испански, чувствуя с присущим ему тонким тактом, который давал ему такую власть над людьми, что я предпочитаю язык моей матери всякому другому.

   - Необходимо, - продолжал он с улыбкой, - освободить лейденскую дорогу от новых друзей, которых вы привели ё собой. Барон фон Виллингер, которому вы передали командование, не хочет двинуться с места без приказания, написанного вами собственноручно. Он остановил несколько повозок и всех тех, кто проходил мимо него к Лейдену. Он без всякой церемонии задержал даже самого графа Люмея, который вышел к нему, чтобы пригласить его войти в город. Он прислал назад конвой графа с заявлением, что он повесит всех, кого ему удалось захватить на дорогах, в том числе графа Люмея первым. Посланный передал мне, что граф Люмей задыхался от ярости, но барон фон Виллингер уделил ему не больше внимания, чем какому-нибудь лавочнику, и приказал двум своим людям задержать его. Теперь их трудно будет помирить. Я узнаю в этом вашу выучку, дон Хаим.

   Невольно я тоже улыбнулся, воображая себе эту сцену. Барон фон Виллингер избрал самый отчаянный способ действия, который мог свести с ума кого угодно. Было бы очень любопытно посмотреть на графа де Ламарка, который был известен, как человек страшно вспыльчивый.

   - Я немногому мог выучить барона в этом отношении, - отвечал я. - Прошу извинить его, из дружбы ко мне он прибег к чрезмерной предосторожности. Он вас не знает, ваше высочество.

   - А вы меня знаете? - спросил принц, бросив на меня острый взгляд.

   - Сегодня я встретился с вами впервые, но я не раз смотрел на ваш портрет в Брюсселе. А лицо говорит о многом. Я удерживал в своей памяти, что о вас говорили - а говорили о вас немало, ибо ваш характер был загадкой для армии герцога. Немногие, по-видимому, решили ее правильно.

   - В том числе и вы?

   - Не могу этого сказать, ваше высочество. Да я и не смею этого сказать. Но я прибыл сюда, доверяя вам инстинктивно, и результат оказался верным. Но прошу вас простить барона фон Виллингера, который не размышлял о вас так много, как я.

   - С большой охотой. Я желал бы иметь побольше таких друзей, - отвечал принц, слегка вздохнув. - Но подпишите, пожалуйста, этот приказ, ибо в этом деле я бессилен. Хотя у графа Люмея есть свои недостатки, но я не хочу, чтобы его повесили.

   Я написал приказ, который принц приказал отправить сейчас же.

   Когда мы остались вдвоем, он сказал:

   - Вы сказали, что изучали мой характер, дон Хаим. К какому же заключению вы пришли? Скажите мне об этом не как штатгальтеру Голландии, а как простому человеку.

   - Вы много требуете, ваше высочество. Кто может сказать, что он знает своего ближнего, а тем более человека, поставленного выше его? Никому, кроме вас, я не сказал бы того, что вы желаете от меня слышать. Я считаю вас достаточно великим, чтобы выслушать спокойно мнения, которые, быть может, не будут соответствовать вашим ожиданиям. Кроме того, я прошу вас не забывать, что я лично знаю вас всего несколько часов, правда, эти часы для меня имеют огромное значение, но все-таки это слишком короткое время. Вот почему я прошу вас извинить меня, если мои суждения о вас будут не совсем верны.

   - Извиняю заранее. Я очень не люблю лесть, не люблю настолько, что мне даже не нравится, когда другие говорят об этом. Поэтому говорите без всяких опасений, - продолжал он с той привлекательной улыбкой, которая так располагала всех к нему.

   - Слушаю, ваше высочество. Позвольте прежде всего напомнить вам, что нет человека, который бы совершенно был нечувствителен к похвале или порицанию: мы не в состоянии воспрепятствовать себе почувствовать эту приправу к кушанью. Это в природе человека, а человек, которого я собираюсь описывать вашему высочеству, есть также человек, хотя, быть может, его мысли более высоки, чем у других. Никто из нас не может преодолеть той внутренней борьбы, которой мы подвержены, желая себе того, чего не можем достичь. Мы вынуждены оставаться ниже наших идеалов, и только высотой, на которую мы их возносим, и определяется различие между нами. Когда высказываешь так много и получаешь за то прощение, то остальное легко угадать. Я замолчал.

   - Продолжайте, дон Хаим. Пока вы еще не сказали ничего, за что нужно было бы прощать. Впрочем, немногие решились бы сказать это.

   - Я плохой придворный, ваше высочество, и вы должны извинить меня. Но я буду говорить дальше. В Голландии о вас существуют два мнения. Одно, которое преобладает в совете герцога Альбы и вообще в испанском лагере, гласит, что вы исключительно задались целью увеличить ваше собственное состояние, что вы человек беспринципный и неразборчивый в средствах, что вы без всякого колебания продали бы последнего голландца, если бы король Филипп предложил вам выгодную для вас сделку, что вы потерпели неудачу в своих планах только из-за недостатка ловкости и мужества. Другое мнение состоит в том, что вы герой, которому чужды все низменные человеческие чувства, который приносит в жертву освобождению Голландии от инквизиции и деспотизма свою кровь, состояние и даже свою семью. Он не думает о себе и охотно стал бы бродить по земле бездомным бродягой, если бы этим он мог обеспечить каждому голландскому торговцу беспрепятственное обладание капиталами. Он не имел-де до сего времени успеха, потому что с ним вступил в борьбу сам дьявол. Этот человек далек от свойственных людям ошибок и чужд человеческих страстей.

   Принц слушал меня совершенно спокойно. По лицу его блуждала слабая, едва уловимая улыбка.

   - А каково ваше мнение, дон Хаим?

   - Мое, ваше высочество? Я считаю вас человеком, а не ангелом, великим, но не совершенным. По моему мнению, вы совершили немало крупных ошибок. Но основатель государства редко бывает способен класть камень за камнем без того, чтобы потом не приходилось перестраивать и переделывать. Ответственность за неуспех в последней войне, конечно, едва ли может падать на вас. Скорее виноваты в этом церковь и Екатерина Медичи, хотя, не будь Варфоломеевской ночи, вы не одолели бы так легко герцога и нас. Удалившись после того, как кампания была проиграна, в этот уголок Голландии, затерянный в океане, вы обнаружили большую смелость и большую мудрость: ибо сила Голландии - между ее плотинами. Если она когда-нибудь будет освобождена, то ее освобождение начнется отсюда. Что касается вашего сердца, ваше высочество, то я его не знаю. Но вы не давали людям повода думать, что оно склонно к низости и мелочности. Если б вам нужны были только деньги и земля, то вы могли бы в любой день заключить мир с королем. Но вы, очевидно, не успокоитесь, пока не создадите нового государства с новой верой. Если вы мечтали о короне, то, конечно, не ради блеска и тщеславия. Вам казалось, что тонкий золотой венец на вашей голове будет значить так же много для трех миллионов людей, как и для вас самого, а может быть, даже больше. Мне кажется, ваши идеалы гораздо выше, чем идеалы большинства людей, хотя вы также находите, что вам их не достичь. Я слышал, как вы говорили сегодня утром, и считаю вас достаточно великим, чтобы вести эту страну к победе над Испанией. Однако я не считаю вас каким-то небесным существом, которое способно сбиться с пути, потому что ноги его не оставляют следов на земле. Короче говоря, я считаю вас государственным человеком, но не энтузиастом, и во всяком случае настоящим дворянином.

   Я смолк. Я не мог ничего уловить на лице принца. Оно было совершенно непроницаемо.

   - По вашим словам, вы плохой придворный, дон Хаим, - заговорил принц, помолчав немного, - но я считаю вас слишком тонким царедворцем для моего скромного двора. Если б я был королем, я заподозрил бы вас в самой утонченной лести.

   - Я не имею охоты к ней, ваше высочество. Да тут нет для нее и цели. Вы отказали мне в том, что для меня дороже жизни, и я понимаю, что вы должны были так поступить. После этого мне нечего льстить вам. Если б я имел несчастье навлечь на себя ваше полное неудовольствие, то и тогда вы не могли бы нанести мне большего вреда.

   - Поверьте, я сильно огорчен тем, что должен был отказать вам. Вот почему я пришел сюда посмотреть, не могу ли помочь вам как-нибудь иначе. Я не хочу вынуждать вас к откровенности. Однако если бы я знал о вас побольше, может быть, мне и удалось бы что-нибудь сделать для вас.

   Это было сказано с такой теплотой, что трудно было не поддаться.

   Я рассказал ему все, что мог. Когда я кончил, принц сидел молча, не зная, что сказать. Наконец он заметил:

   - Несмотря ни на что, я не думаю, что вы должны отказаться от всякой надежды, дон Хаим. Графиня уже давно принадлежит к опальной религии, и за эти дни рабства вы многому научились, открыли немало путей к спасению, о которых вы и не догадываетесь.

   - Но за эти годы усовершенствовалось и преследование. Мы тоже привезли из Испании средства борьбы, о которых вы тоже не догадываетесь. Нет, ваше высочество. Тут надежды мало. Но когда определится судьба Гаарлема, я могу исполнить свое желание - так вы изволили сказать. Позвольте просить вас помнить об этом обещании. А теперь я готов ехать в Гаарлем, ваше высочество.

   Принц взглянул на меня:

   - Да будет так, как вы желаете. Если вы останетесь здесь, то я не могу предложить вам соответствующего места. В Гаарлеме начальствует Вибольд Рибберда и начальствует искусно и мужественно.

   - Для меня безразлично, буду ли я начальником или подчиненным. Кто хочет начальствовать, тот должен уметь в случае надобности и повиноваться.

   - Еще одно обстоятельство. В Гаарлеме не осталось ни одной католической церкви. Вы увидите, что в этом отношении народ там крайне непочтителен и нетерпим, настолько нетерпим, насколько это может быть порождено долгими преследованиями и великими страданиями. Если вы сохранили в себе привязанность к католичеству, вам там будет не по себе. Впрочем, судя по вашим поступкам, вы принадлежите к нашей вере.

   - Не знаю, ваше высочество. Я не верю ни в одну церковь, которая говорит: "Господь принадлежит нам", и запирает Его в четырех стенах. Я не верю ни в одну церковь, которая мечом загоняет верующих в храм. Если я увижу такое же явление в Гаарлеме, то, без сомнения, мне будет не по себе. А может быть - и это вероятнее, - я просто рассмеюсь при виде этого: несмотря на все претензии реформировать людей, они по-прежнему остаются все такими же.

   - Разве вы не думаете, что я также стою за веротерпимость? - спросил принц с гораздо большим одушевлением, чем это было до сих пор. - Я принадлежу к реформатской церкви, но знаю, что ни Лютер, ни Кальвин не обладают привилегией толковать слово Божие. Как часто меня просили в той или другой форме устроить религиозное гонение. Но я всегда этому сопротивлялся и, даст Бог, никогда не допущу этого. Если мне предназначено освободить эту страну, то мне же да будет предназначено и воспрепятствовать ей вернуться опять к тому положению вещей, которое довело нас до революции. Но я понимаю, что жители Гаарлема, имея постоянно перед глазами нечто худшее, чем смерть, станут в минуты особого ожесточения обращаться с другими так, как раньше обращались с ними самими. Я не могу предотвратить этого. Я не энтузиаст, но я и не скептик, как вы, и верю в конечную судьбу мира. Реформа все-таки дала нам кое-что. Может быть, другой век более правильно истолкует слова Христа.

   Он смолк и стал смотреть на меня. Меня поразил благородный тон которым он говорил со мной, и я молчал.

   - За эти несколько часов, - начал опять принц, - я почувствовал к вам какую-то необъяснимую симпатию. Может быть, потому, что вы живо напомнили мне недавние дни, когда я ходил, упрашивая, по всем дворам Европы - и напрасно. Помните, что у вас здесь есть друг. А теперь прощайте: у меня нет больше времени. У меня немного досуга даже для моих друзей.

   Я был глубоко тронут его словами.

   - Ваше высочество, благодарю вас от всего сердца. Постараюсь заслужить то, что вы мне предложили. Я не забуду ваших слов. Когда я уеду отсюда, я увезу с собой образ действительно великого человека - а это немалое утешение в здешнем мире.

   Принц печально улыбнулся.

   - Кто на самом деле велик? - спросил он. - Увы! Как вы сказали сами, мы все люди и подвержены людским слабостям. Однако я должен идти.

   Он протянул мне руку. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, как делают испанцы. И дружба, завязавшаяся в часы страданий, длится и до сего времени и, я уверен, будет процветать и дальше.

   Тридцать первого числа, в полночь или немного позднее, мы сели на коней и тронулись к Гаарлему. С нами был транспорт в сто семьдесят саней, который прикрывали пятьсот человек против армии в двадцать тысяч. Нам помогали туман и ночной мрак, а может быть, это-то самое и могло погубить нас. Еще недавно из-за этого погибли графы де Люмей и Батенбург. Сами они успели спастись, но их отряды были разбиты наголову, и весь транспорт попал в руки врагов. То же самое легко могло случиться и с нами.

   Я скомандовал, и мы тронулись во мраке по замерзшей земле.

   По обеим сторонам от нас тянулась стена беспросветного мрака. Только под копытами наших лошадей слабо поблескивал иногда лед. Передо мной вдруг возник прекрасный образ, так хорошо мне знакомый, а затем темная фигура с протянутыми руками. И я видел, как эти руки скользили по прекрасному телу, как по смуглому лишенному очей лицу пробежала торжествующая улыбка.

   Я поднялся в стременах и произнес самое крепкое ругательство, какое только знал на испанском языке. Но видение не исчезало.

   Ехавший возле меня барон спросил, что случилось, ибо хотя его испанский язык и был не свободен от ошибок, тем не менее он хорошо знал испанские ругательства.

   Не помню, что я ему сказал. Знаю только, что я всячески хотел отделаться от этого видения и не мог.

   Наконец я приказал одному из моих людей дать мне кусок льда, который я и положил себе на голову под шлемом. Это подействовало, и я почувствовал себя лучше.

   Не могу сказать, сколько времени мы ехали. От Сассенгейма до Гаарлема не больше шести миль, но мне это расстояние показалось бесконечным. Рассвет наступил совершенно незаметно. Он казался сначала тенью ночи, пока не превратился наконец в настоящий день. Туман понемногу рассеялся, и перед нами показалась башня города Сент-Баво, которую можно было видеть издали. День был пасмурный, темное облако дыма висело над городом. Вдали были слышны испанские пушки.

   И вдруг мы попали в самый центр схватки. На дороге показалось несколько лошадей, мчавшихся без всадников. За ними скакал остаток нашего авангарда. Им командовал один из молодых офицеров принца: ему было приказано задержать наступление неприятеля, пока не подойдут главные силы. Но он оказался не в состоянии это сделать. Я и люди, на которых можно положиться, ехали во второй линии, а перед нами двигались сани. Они должны были попасть в город во что бы то ни стало. Сопровождавшему их конвою было приказано двинуться к Гаарлему тотчас же, как будет очищена дорога к воротам, и дать сигнал, когда они будут уже в безопасности.

   Испанцы быстро расправились с нашим авангардом и в упоении победы бросились на нас расстроенными рядами. Это была кавалерия дона Габриэля Нералта, который, очевидно, был невысокого мнения о кавалерии принца. Но на этот раз они наткнулись на железную стену, которую не могли пробить. Медленно, но неуклонно мы гнали их назад, пока сани продолжали двигаться к Гаарлему. Я слышал, как дон Габриэль осыпал своих людей ругательствами. Но все было напрасно. Бывают в жизни моменты, когда приходится отступать, и теперь такой момент наступил для вас, дон Габриэль Нералта. Но разбить ряды, к которым я сам принадлежал всего несколько дней тому назад, не доставило мне особого удовольствия:

   Когда я поднял саблю и хотел ударить ею юного офицера, который с безрассудной смелостью вступил со мной в бой один на один, я вдруг заметил, как его глаза расширились от ужаса.

   - Дон Хаим! - вскрикнул он.

   Я вспомнил, что недавно прибыл в Голландию сын моей сестры, дон Мигуэль де Ибарра, о котором мать так просила меня позаботиться и которого я еще не видал. И вот теперь...

   Он первый узнал меня. Я изменился меньше, чем он, с тех пор, как я видел его мальчиком. Бедный малый. Он инстинктивно опустил забрало, но если б он и не сделал этого, все равно спасения ему не было. Раз моя шпага поднята, она опускается быстро и тяжело.

   Но не будем больше думать об этом. Такова всегда участь ренегата. Но ужаса, отразившегося в его глазах, я не забуду до конца дней моих. Проклятие исполнилось теперь во всем.

   Я остановился, чтобы мои всадники не могли его раздавить своими лошадьми. Но в этот момент на меня налетел дон Габриэль Нералта с полдюжиной своих людей. Они окружили меня тройным кольцом. Приходилось думать о спасении собственной жизни и предоставить умирающих их собственной участи.

   Дон Габриэль также узнал меня.

   - Гнусный изменник! - крикнул он и, пришпорив лошадь, бросился прямо на меня.

   Я был очень благодарен ему за его слова. Они вернули мне хладнокровие. Я молча собрал все свои силы. Если б я был суеверным, подобно моим немцам, мог бы сказать, что дьявол хочет, чтобы я остался жив. Ибо до сих пор я не могу понять, как я мог уцелеть в этой свалке, - ведь шесть человек горели желанием убить меня, - пока не подоспела моя кавалерия и не выручила меня. Я видел, как солдаты унесли с собой дона Габриэля. Я разгорячился, и мы бурно бросились вперед. Их линия поколебалась и была прорвана. Мы летели вперед, пока до моих ушей не донесся долгий и слабый сигнал, извещавший, что транспорт уже в безопасности.

   Я приказал возвращаться обратно. Я не мог двигаться дальше и атаковать испанский лагерь. Но очень хотел бы этого.

   Возвращаясь по той же дороге, я со страхом искал глазами тело бедного дона Мигуэля, хотя и знал, что это напрасно. Нельзя было надеяться распознать тело, по которому во время битвы дважды проскакал целый полк.

   Его расширенные от ужаса глаза продолжали мерещиться мне, когда я вступал в Гайрлем.

   Не буду описывать здесь моего пребывания в Гаарлеме в течение этих злосчастных пяти месяцев. Может быть, когда-нибудь я это сделаю в другой книге, но не теперь и не здесь. Эта книга содержит в себе историю моей жизни, а в Гаарлеме я был жив только наполовину.

   Я делал свое дело. Когда выдавалось время отдохнуть - это бывало очень не часто, - я отдыхал, но не находил себе покоя.

   Когда человек смертельно устал, ему хочется спать. Но спал ли я или бодрствовал, меня никогда не покидал страх. Это был какой-то продолжительный и странный сон, который ничто не могло отогнать или сократить.

   Для себя самого и для Гаарлема я не мог сделать ничего. Я схоронил себя в погибшем городе. Иногда мне думалось, что, будь я главнокомандующим, я бы только быстрее погубил жителей Гаарлема. Даже это было бы лучше в сравнении с тем, что нас ожидало. Но тогда нельзя было предвидеть такого конца, и Рибберда не имел права рисковать. Это был храбрый, закаленный в боях солдат, и, стоя теперь на краю могилы, я пишу эти строки и вспоминаю о нем с почтением. С тем же чувством вспоминаю я обо всех гаарлемцах, которые там и сям спят теперь в сырой земле. Не всем им выпала на долю спокойная кончина, но все они показали себя храбрецами свыше всякого ожидания.

   Не буду здесь описывать страданий этого злосчастного города - неудачных схваток, голода, отчаяния последних дней и, наконец, судбища. Страницы моего дневника и без того довольно мрачны, и незачем омрачать их еще рассказом о судьбе Гаарлема. Я ускользнул от смерти каким-то чудом. Я уцелел, в то время как лучшие люди сложили свои головы на плахе или погибли на виселицах.

   Я взял Гертруденберг. В одну бурную ночь мы лезли на его стены, а над нашими головами грохотал гром, и небо казалось объятым пламенем. Был момент, когда мы висели на самом краю стены, не будучи в состоянии ни двинуться вперед, ни отступить. Колеблясь между жизнью и смертью, мы вцепились в стену зубами. Был момент, когда мы держались за скользкие камни, ослепляемые дождем, а по стене неслись, как бурная река, потоки дождевой воды. Казалось, вырвались на волю все демоны, пытаясь отнять у меня мою добычу. Но на этот раз час был мой.

   С дымящейся от крови шпагой подъехал я к городскому дому, лишь только сквозь разорванные бурей облака забрезжила утренняя заря. Я гордо смотрел на окна. Опять все здесь зависело от моей воли, и мне казалось, что проклятие снято с меня. Но напрасно.

   Завоевание Гертруденберга оказалось для меня бесполезно: я не нашел никаких следов той, ради которой сюда явился.

   Я прибыл сюда, решив не терять времени на пустяки. Я дал себе клятву, что для меня будет только одно святое дело, и горе тем, кто вздумает сопротивляться мне. Но человек не имеет власти над мертвыми, а их было немало: дон Педро, дон Рюнц, Диего. Было много и других - длинным был бы их список. Когда бургомистр де Веерд рассказал мне обо всем, я топнул ногой. Бургомистр и его коллеги затрепетали в своих фижмах.

   - Ваше превосходительство, - робко заметил наконец бургомистр, - у нас была война, болезни и преследования, а семь месяцев - срок немалый.

   Увы! Он был прав. Разгоряченный битвой и победой, я совсем забыл об этом. Охваченный одной мыслью, я забыл, что время все меняет, что оно несет с собой смерть и болезни и не дает стоять на одном месте.

   Когда мои войска вступили в город, народ взял тюрьму приступом. Подъехав к воротам ее, я пришел в ярость от того непредвиденного события, которое перевернуло все мои планы. Но дело было уже сделано. Я пришел сюда тайно, как вор ночью, и тем не менее меня опередили. Палач, его помощники, жена и дочь, словом, все, кто мог бы дать мне некоторые сведения, все были убиты. Вокруг их обнаженных трупов плясали какие-то женщины с распущенными волосами и вопили:

   - Они жирели нашей кровью и нашими несчастьями. Встречаясь с нами на улице, они, разодетые в красивые наряды, едва удостаивали нас взглядом, нас, на деньги которых они франтили. Теперь они не будут уже смотреть на нас свысока.

   - Нет, теперь вы будете смотреть на них свысока, - крикнул я и велел повесить их.

   Мщение - вещь хорошая, только не надо мешать моему в Гертруденберге. Они проклинали меня, но я уже привык к проклятиям. Я видел, как их вздернули, но это не могло поправить дела.

   Я так и не узнал, что произошло в тюрьме за время моего отсутствия.

   Что касается дона Педро, то дьявол вырвал его из моих рук, к счастью для него. Он умер недели через три после моего ухода. Говорили, что он умер от удара. На его место больше не присылали инквизитора: нашли, что здесь место нездоровое, как сообщила мне со свирепым юмором какая-то старуха в тюрьме. Впрочем, преследования продолжались до последнего дня, но спорадически. Людей по-прежнему бросали в тюрьмы и мучили, казнили или освобождали, смотря по тому, какая фантазия приходили в голову власть имущим. Я не мог узнать имена этих несчастных. Палач Якоб был убит, и все списки сожжены.

   Что касается дона Педро, то он оставался на своем месте до самой своей смерти. По-видимому, никто в городе не знал в точности, что с ним случилось. Никто не знал и о моей жене. Когда я спрашивал о ней, все смотрели на меня, как на сумасшедшего: все были уверены, что я взял ее с собой.

   Если и были люди, которым обстоятельства были известны лучше, которые принимали более близкое участие в ее судьбе, то они старались держаться как можно дальше. Явись я сюда без всякого триумфа, один, без шпаги и власти, то, может быть, мне и удалось бы узнать истину.

   Дон Альвар и мои старые войска ушли. Им приказано было идти под Гаарлем для пополнения рядов осаждающей армии. Весь гарнизон в Гертруденберге переменился. Из прежних офицеров остался только один. Я видел его лежащим на улице, и на мои вопросы он уже не мог отвечать.

   Так я и до сего времени ничего не знаю об участи моей жены. Я не скупился ни на золото, ни на угрозы, но это не помогало. По ночам, когда мне не спалось, я не переставал думать о доне Педро и о моей жене - и это было все, что мне оставалось.

   Возможны были два предположения: или она пала жертвой дона Педро, кончила свою жизнь в тюрьме, забытая всеми, или же она спаслась, и я не хотел расстаться с этой последней надеждой. Тяжело было думать, что в этом последнем случае она не потрудилась даже дать мне знать о себе. Не могла же она не слышать о моем возвращении в Гертруденберг. Об этом везде говорили более чем стоило.

   Возможны были только эти два предположения, и тут я мог строить какие угодно догадки.

   Не было никаких следов и донны Марион. Что с ней сталось и почему она покинула меня в ту достопамятную ночь - все это было мне неизвестно.

   Здесь следует сказать несколько слов о других. Дон Рюнц умер через два дня после моего ухода - от простуды, как было объявлено. Но я хорошо знал эту простуду, от которой крепкий, сильный человек умирает в два дня. Бедный друг! Я так надеялся упрочить твое благосостояние и обеспечить тебе власть! Впрочем, на что только я не надеялся!

   Да, когда наступят длинные, скучные вечера, у меня будет довольно времени подумать о доне Рюнце, Диего и о других. Ван дер Веерен также скончался шесть месяцев тому назад. Длинное путешествие в холодную снежную ночь, а больше всего горе убили его. Не увижу я больше его красивой головы и аристократической осанки, не услышу его голоса, который так приятно было слушать, ибо он мог говорить, как никто. Когда после битвы при Рейне, во время нашей последней остановки в снежную метель, я сказал ему о судьбе его дочери, он не проронил ни слова. Потом он воздавал должное и мне, и ей. Он обладал такой деликатностью, что самые резкие его слова давали надежду на утешение в будущем. Человек может быть гордым и самоуверенным и тем не менее не находить таких слов. Но теперь я уже не услышу его.

   Я.опять сидел в моей прежней комнате городского дома и смотрел поверх крыш домов. Так же, как и прежде, облака неслись мимо колокольни Святой Гертруды, но я не мог уже надеяться, что они рассеются и все изменится. Мое жилище - великолепно, как и подобает жилищу человека, который может вызывать смерть. Но хотя смерть всегда к моим услугам, жизнь мне не повинуется.

   Словно купец, подводящий в конце года итог барышей и убытков, сижу я за своим письменным столом и подвожу итоги своей прож