Бертрам Пол - Тень власти

итой жизни.

   Сегодня первое октября. В этот самый день ровно двенадцать месяцев тому назад приехал я в Гертруденберг. Поистине, ничтожно владычество человека. Ибо здесь, где я был гораздо независимее, чем король Филипп в Мадриде, всего моего могущества оказалось недостаточно, чтобы добыть мне любовь моей жены, а в то же время я принужден был отправить на костер женщину, последним желанием которой был поцелуй от меня.

   Все мои лучшие друзья умерли, и умерли по моей вине. Из моей гвардии уцелела лишь половина. Людей барона фон Виллингера, которые так храбро выручили меня в ту роковую ночь, я могу перечесть по пальцам. Я взял много жизней, но напрасно. Я был убежден, что сильной рукой заставлю судьбу склониться передо мной, но она оказалась сильнее меня. В решительную минуту мое могущество обрушилось на мою голову, как рушится дом, похоронив под собой меня и всех тех, кому оно должно было служить прикрытием. Воистину гордость моя принижена долу. Теперь лучшая часть моей жизни уже прожита, и волосы мои седы.

   "Никогда не стремись к невозможному", - говаривал мой дядя инквизитор. Это весьма печальная философия, но, может быть, он был прав. Что, однако, говорил проповедник? "Братья, не отчаивайтесь, ибо для Бога нет ничего невозможного". Желал бы я иметь такую веру, но не могу.

   "Верьте, что у каждого человека есть свое назначение". Когда я прибыл сюда, моим назначением было управлять, и с первого же дня я старался быть справедливым. Не моя вина, если моя справедливость оказалась несовершенной. Я делал все, что мог, но проклятие тяготело надо моими трудами. Правда, в одном я был эгоистичен и не мог искупить своего эгоизма жизнью пятидесяти людей, которых я спас. Если бы донна Изабелла отвергла мое предложение, мне кажется, я сжег бы их так же спокойно, как мой дядя инквизитор. Но Богу известно, что я спас донну Марион без всякой цели.

   Я знаю, что ответил бы мне проповедник. "Если ты не видишь результатов, то все-таки будь доволен. Ибо кто ты, чтобы судить Господа?" Я знаю, он смотрит вверх, на небо; для него здешняя жизнь есть только странствование, приготовление. Но если в этой жизни наше сердце становится от незаслуженных страданий жестоким, а в душе водворяется мрак, несовместимость с будущим блаженством - что тогда? Нет, ответ проповедника решительно не для меня.

   Я хочу судить себя при свете того мира, в котором мы теперь живем. При этом свете я хочу оценить мои ошибки и дела. Итог, конечно, не сойдется: проклятие - от моей жены, клеймо изменника - от короля. С другой стороны, спасение женщины, удары мечом в защиту реформатской церкви в Голландии. Они, конечно, немногого стоят, ибо я не вкладывал в эти удары душу. Кроме того, против спасения одной женщины надо записать гибель в то же время другой. А теперь еще нужно прибавить и гибель моей жены, хотя вина в этом случае падает не на меня одного.

   Каков бы ни был в конце концов итог, потери значительно превышали приобретения. Мало радости принес я себе и другим. Жестоко было основание, на котором приходилось строить вторую половину жизни. Но эта половина должна принадлежать принцу и государству, если ей не суждено принадлежать моей жене. Они дали мне средства завладеть опять Гертруденбергом, и они вправе ожидать, что я верну им нечто лучшее, чем маленький городок.

   Каждый должен примириться с собой и со своими думами.

  

   Гуда, ноябрь 1575 года.

   Сегодня я случайно принялся опять за дневник. После минутного колебания я открыл его и стал читать.

   Больше двух лет прошло с тех пор, как я записал последние строки в Гертруденберге. Я помню, что лишь только засохли чернила, я закрыл мой дневник и спрятал его.

   Моя жизнь, казалось, также была закончена. Не стоило записывать все то, что с тех пор произошло. Я сражался то там, то сям, брал или защищал города. Но это ведь постоянно происходит во время войны, и, осаждая один город, забываешь о другом. Какое мне до всего этого дело?

   Но теперь, когда я вновь открыл дневник, я должен записать в него несколько строк. Я как будто буду говорить с другом и расскажу ему просто все, что заслуживает воспоминания, хотя таких воспоминаний наберется немного.

   До нынешнего дня я ничего не знал об участи моей жены.

   Все мои усилия разбились о судьбу или волю женщины - хорошенько не знаю. Не хочется опять говорить об этом.

   Я не остался в Гертруденберге и просил принца назначить нового губернатора, а меня послать куда-нибудь в другое место. Вместе с войной я странствовал туда и сюда. Я надеялся освободить Лейден, но был послан сюда, в Гуду.

   Много воды утекло с тех пор, как я в качестве наместника принца въехал в Гертруденберг. Между прочим, исчезло и мое прежнее имя. Но у человека должно быть какое-нибудь имя. Так как мои владения в Голландии были конфискованы герцогом Альбой и отданы вместе с титулами какому-то нуждающемуся дворянину из тех, которые терлись около него, то принц пожаловал мне земли, которые, в свою очередь, были у кого-то отняты. Я теперь превратился в графа ван Стинена. В моем положении годится всякое имя. Я всегда мечтал о каком-нибудь древнем имени, но не всегда удается получить то, что хочешь.

   Переменилась и моя религия. Я теперь - кальвинист, как сам принц и все его приближенные. Если я мог прежде относиться с почтением к каждому святому, то отчего теперь я не могу присутствовать и при протестантском богослужении, хотя стены церкви только выбелены краской, а певцы порядочно разноголосят? Ибо если самое богослужение стало теперь не так театрально, зато оно сделалось несравненно более искренним. Кроме того, при новой системе нет инквизиторов, а это что-нибудь да значит. Не знаю, не вздумают ли они установить нечто подобное впоследствии. Надеюсь, что в мое время этого не случится. Как бы то ни было, я бы не хотел, чтобы они явились ко мне в Гуду.

   Мне кажется, меня послали управлять добрыми обывателями Гуды потому, что они оказались несколько упорными, и принц решил, хотя и не сказал мне этого прямо, что некоторый возврат к прежним порядкам пойдет им на пользу. И они не могут пожаловаться на то, что я особенно церемонился с ними. Я управлял ими по-старинному, по-испански, хотя я теперь голландец и кальвинист, и они ненавидят меня за мои ежовые рукавицы.

   По моему искреннему убеждению, принц дает слишком много воли городам. У него, конечно, есть свои соображения на этот счет, и соображения основательные. Он хочет разбудить в них уверенность в себе и сделать их способными действовать в случае нужды собственными силами, а не дожидаться, пока другие сделают дело за них. Это, конечно, соображения правильные. На то он и государственный человек, который смотрит в будущее. Но мы находимся еще среди бури, и для воспитания не настало еще время. Война есть война, и враг не будет ждать.

   Когда испанский главнокомандующий присылает приказ из Брюсселя, он исполняется немедленно, как только прибудет курьер. Его содержание никто не будет обсуждать. Когда же нужно сделать что-нибудь для принца, собирается городской совет и все начинают говорить и рассуждать. Говорят и рассуждают до тех пор, пока не пройдет нужное время. Таким образом, они избавляют себя от всяких хлопот. Такой образ действий приводит меня в бешенство, и хотя приемы короля Филиппа и герцога Альбы порядочно опротивели мне, но в такие минуты я искренно желал, чтобы они испытали их на себе.

   Задача моя не из легких, ибо моя власть не та, что была прежде. По соглашению между принцем и городами пределы всякой, назначаемой им власти теперь определены заново, и власть губернатора подверглась значительным ограничениям. Представителей города теперь нельзя назначать или смещать, казнить или вешать по произволу. Теперь они имеют собственную волю и в отведенной для них области могут действовать, как им заблагорассудится, не считаясь с принцем и его ставленниками.

   Таков закон, и я должен предоставить им свободу действий, насколько она определяется законами, но ни на йоту больше. Они усиленно домогаются большей власти, но все их усилия разбиваются о мое сопротивление, как волны о скалу. Они не любят меня за это, но я об этом не беспокоюсь. Всякий раз, как я подумаю, причина моей непопулярности делается ясна. Я стал удивительно тверд и бесстрастен. Когда человеку приходится перенести многое, он или размягчается, или ожесточается. Со мной случилось последнее. Может быть, это оттого, что в моей натуре мало величия, но с этим уже ничего не поделаешь.

   Когда-то я считал себя очень жестким, но теперь я знаю, что это неверно. Теперь я припоминаю, как глядел в сторону, стараясь не видеть отчаяния на молодых красивых лицах, как бы увенчанных короной из снега, как я старался избегать их взглядов, чтобы не поколебалась моя решимость. Я остался тверд, но дорогой ценой. А теперь я подписываю смертный приговор так же равнодушно, как простое письмо, и это меня вовсе не волнует. Правда, теперь такие приговоры случаются реже, но все же бывают и у моих ног ползают женщины, молодые и старые, не заставляя мой пульс биться сильнее. Человеческая радость и горе не трогают уже меня, и по временам мне начинает казаться, что у меня нет сердца, что Изабелла убила его.

   Теперь я могу думать хладнокровно обо всем, даже о ее последних словах, будто она неравнодушна к дону Педро - обстоятельство, о котором прежде я не мог говорить даже на этих страницах, где заключены все мои секреты. Я не поверил ей, когда она это сказала, не поверил и дону Педро и отбросил всякое сомнение, которое возникало было у меня потом. Но если бы я теперь уверился, что она говорила правду, это не произвело бы на меня сильного действия. Я уже привык к наложенному на меня проклятию, и мы спокойно идем вместе - проклятие и я.

   Теперь я стал скучным собеседником благодаря своему спокойствию и равнодушию. Когда у меня прием, то собирается довольно большая толпа, ибо я губернатор нашего города. Не будь этого, немногие явились бы проведать меня. Пришли бы только те, которые обязаны приходить. Но я не обвиняю их. Если бы я мог, я бы с большим удовольствием сидел за чьим-нибудь чужим столом, чем за моим собственным. Но я совершенно одинок в моем проклятом доме.

   И тем не менее я самый подходящий человек для добрых граждан города Гуды.

  

   Гуда, 5 декабря 1575 года.

   Сегодня утром я услышал новость, которая года два тому назад взволновала бы меня чрезвычайно. Теперь же она слегка всколыхнула охватившее меня спокойствие, подобно тому, как налетевший ветерок слегка вызывает рябь на гладкой поверхности воды.

   Однажды я читал о человеке, у которого было слишком горячее сердце, такое горячее, что своим жаром оно сожгло само себя. После этого оно становилось все холоднее и холоднее, пока наконец не покрылось ледяной коркой. Обладатель этого сердца стал совершенно невозмутимым, так что ему было все равно, ночь теперь или день, лето или зима. Где бы он ни был, как бы ни злилась зима, как бы ни сияло солнце - невозмутимость не покидала его, и он чувствовал только холод, исходивший из самого сердца, пока в один прекрасный день над ним не сжалилась фея и не дохнула на его сердце теплым дыханием, от которого растаял лед, покрывавший его много-много лет. И этот человек зарыдал и стал опять таким же, как все другие люди.

   Впрочем, это только сказка.

   Я еще не сказал ничего о новости. Я строго следил за всеми, кто приезжал в город, ибо испанские шпионы и испанское золото проникали всюду. По своему прошлому опыту я знал, как это делается.

   Имена всех приезжающих сообщались мне, и я следил за ними внимательно, особенно за приезжими дамами, так как дамы были наиболее опасны. Читая сегодня утром список, я вдруг увидел хорошо знакомое имя - Марион де Бреголль. Наконец-то завеса поднимается! Вполне или лишь отчасти - этого я не знал.

   Сегодня же отправлюсь к ней!

  

   В тот же день вечером.

   Я виделся с ней. Она живет со своей дальней родственницей фру Терборг.

   С чувством, которого нельзя описать, поднялся я по лестнице. Прошлое предстало передо мной со всеми надеждами и разочарованиями, и как-то странно, как мертвые. Я так же холодно отнесся к ним, как мертвый человек среди видений своих друзей.

   В гостиной, где меня попросили обождать, висели драгоценные картины, ибо Терборг, недавно умерший, был богат и под конец жизни пристрастился к произведениям искусства. Друзья его говорили, что он больше гнался за именем художника, чем за его произведением, и что он не мог отличить хорошей картины от плохой. Но ведь друзья всегда так говорят. Как бы то ни было, здесь было очень много картин. Некоторые были очень хороши. Я научился любить искусство во время пребывания в Италии и сам хотел когда-то побывать в этом доме, хотя фру Терборг сама по себе не представляла для меня никакого интереса.

   Я слышал, как слуга, отворив дверь в соседнюю комнату, доложил: "Его превосходительство, господин губернатор граф ван Стинен". Мне пришлось немного подождать: моего визита, очевидно, не ждали.

   Наконец дверь отворилась, и вошла донна Марион.

   Она была так же прекрасна, как и прежде. Только лицо побледнело, и взгляд стал сосредоточенным. Полуденное солнце ярко светило в окно, но я стоял спиной к свету, мое лицо было в тени, да и изменился я сильно, хотя она почти не изменилась.

   Она не узнала меня и встретила меня с официальным поклоном.

   - Чем я обязана чести видеть у себя ваше превосходительство?

   - Вы не узнали меня, донна Марион?

   Услышав мой голос, она вздрогнула, схватилась рукой за грудь и зашаталась. Я бросился вперед, чтобы поддержать ее, но она в одно мгновение овладела собой и почти с силой оттолкнула мою руку.

   - Извините, дон Хаим, - сказала она. - Я никак этого не ожидала. Имя, которое мне назвали, совершенно неизвестно мне. Вернувшись, я тщетно искала вас и даже думала, что вас уже нет в живых.

   - А это огорчило бы вас, донна Марион?

   Она глянула на меня с каким-то странным выражением - мягко и жестко в одно и то же время - и сказала:

   - Я вам обязана жизнью и не могла бы не горевать о вас. Потом она поглядела на меня и воскликнула:

   - О, дон Хаим, да вы совсем поседели!

   - Все седеют, когда наступает время. Это избавит меня от труда седеть, когда я состарюсь.

   - Для вас это время настало слишком скоро, - сказала она с глубокой симпатией.

   - Может быть. Судьба поступает с каждым из нас различно. Жаловаться не приходится.

   - Вы правы. Судьба была к вам жестока, как, впрочем, и к другим. Но что же мы стоим?

   И она показала мне на кресла.

   Я понял, что она хочет подготовить меня, и сказал, когда мы сели:

   - Расскажите мне все, донна Марион, все, что вам известно.

   Она посмотрела на меня долгим взглядом, и мне показалось, что глаза ее стали влажны.

   - Мужайтесь, дон Хаим. Ее уже нет на свете.

   Я был готов к этому. Несмотря на это, меня вдруг охватила сильная скорбь об этой женщине, которую я так любил. Ничего не видя перед собой, я сидел и думал о ней, о начале нашего знакомства и о конце. Вдруг мягкая теплая рука донны Марион нежно легла на мою.

   - Мужайтесь, дон Хаим, - повторила она.

   Она не знала, как я теперь стал холоден и спокоен. Так спокоен, что могу даже выслушать весть о смерти моей жены и не проронить ни слезинки, так холоден, что ничто не может отогреть меня, даже прикосновение нежной ручки донны Марион. Но в ее голосе было что-то странное, а ее прикосновение давало ощущение, которого мне никогда не приходилось испытывать.

   - Благодарю вас, донна Марион, - отвечал я. - Это уже прошло. Теперь расскажите мне все подробно.

   - Она умерла, прося у вас прощения. Она поручила мне передать вам это, если мы когда-нибудь увидимся.

   - Я уже давно простил ее, хотя сделать это мне было нелегко. Но и она должна была простить меня за многое.

   - Она это сделала, и сделала без всякого принуждения. Это я тоже могу сообщить вам.

   От этого прощения моей жены словно какое-то теплое дыхание коснулось меня.

   - Благодарю вас, - повторил я. - Я жаждал услышать эти слова и почти отчаялся в этом. Но скажите мне, - продолжал я, помолчав, - каким образом вы оказались при ней и почему вы оставили меня в ту роковую ночь?

   Она отвечала таким тоном, как будто бы это было самым простым, естественным делом:

   - Я вернулась в Гертруденберг, чтобы спасти ее. Она была моя двоюродная сестра и ваша жена. Мы так любили друг друга, и я сильно надеялась, что мне это удастся.

   - Вы хотели принести себя в жертву для того, чтобы спасти ее! - воскликнул я.

   - А почему же и не так? - отвечала она просто. - Она была вашей женой. Вы спасли мою жизнь, и я хотела отплатить вам тем же и очень жалела, что это мне не удалось. Я роптала на Бога за то, что он не взял вместо нее меня. Я умерла бы с удовольствием, а ей нужно было жить.

   С минуту я не мог промолвить ни слова. Как будто покрывало спало с моих глаз, и я увидел зрелище такое величественное, что был почти ослеплен его блеском. Опять теплое дуновение пронеслось надо мной, словно южный ветерок над снегом.

   - Почему вы так желали умереть, донна Марион? - воскликнул я.

   - Этого я вам не могу сказать. Ее голос вдруг зазвучал сурово.

   - Не стоит слишком заботиться о жизни. Как вы сами только что сказали, судьба поступает с нами различно, и жаловаться нам не приходится.

   Прежде чем я успел подыскать подходящий ответ, она продолжала:

   - Я должна рассказать вам все, что произошло. Вы услышите страшную историю, дон Хаим. Одного только не бойтесь - это ее миновало. Расскажу вам все по порядку. Я отстала от вас после того, как вы взяли штурмом башню. Это было страшное, но вместе с тем и красивое зрелище, и я не могла оторваться от него. Но когда я услышала, как вас приветствовали после взятия башни, и узнала, что вы остались невредимы, я решила, что удобный момент настал. Никто в это время не обращал на меня внимания, и я незаметно скрылась в темноте.

   Сначала у меня не было определенного плана, куда идти. Я не знала ничего о том, что случилось, кроме тех отрывочных сведений, которые вы мне сообщили при нашем отъезде. Но отчасти я угадывала происшедшее, но не могла поверить, чтобы Изабелла могла исчезнуть. В вашем голосе также не было этой уверенности. Поэтому, когда я на обратном пути проходила мимо вашего дворца, я не стала искать ее здесь. Везде были тишина и безлюдье, только в одном окне виднелись две почти догоревшие свечи. Часовых у ворот не было, и вообще не было заметно никаких признаков жизни. Как раз в тот момент, когда я проходила, пламя одной свечки вспыхнуло и погасло. То же должно было произойти и с другой. Это сказало мне больше, чем слова. Я ускорила шаги. Мне не хотелось возвращаться домой. Пусть моя мать думает, что я бежала и нахожусь в безопасности. Ухаживать за ней осталась наша старая Варвара. Поэтому я пошла дальше, сначала к дому проповедника, но Изабеллы там не было, потом к ван Гузуму. Здесь я впервые услыхала о ней: она приходила к нему и просила его поднять город. Когда он не согласился исполнить ее просьбу, она наговорила ему резких слов и ушла, не сказав, куда идет.

   Мы посоветовались, что делать. Нелегко было на что-нибудь решиться среди глухой ночи, когда время не терпит и не знаешь, на кого можно положиться. В конце концов я отправилась к ван Спрингу, старому другу ее отца. Когда я добралась до него, было уже поздно, и мне не открыли. Это было неудивительно, так как дом ван Спринга находился как раз на той улице, по которой вы проходили со своим отрядом. Когда я стояла перед воротами, мимо меня шумно промчался сначала один эскадрон, за ним другой, потом третий. Я прижалась к воротам и стояла неподвижно до тех пор, пока они все не проехали. Я знала, что это погоня за вами, и дрожала.

   Простояв еще некоторое время перед запертыми воротами, я стала ходить по безлюдным улицам, дожидаясь утра. Я понимала, что до утра ни в одном доме мне не откроют дверей. Завернув за угол, недалеко от тюрьмы, я на рассвете вдруг встретила палача Якоба. Он внимательно посмотрел на меня и воскликнул: "Раненько вы вышли сегодня из дому! Советую, идите лучше домой, собирайте свои вещи и уезжайте поскорее из города, женщинам вашей семьи здесь нельзя оставаться!" Я сразу угадала истину: "Проведите меня к графине, мастер Якоб!.." - "Откуда вы об этом знаете?" - воскликнул он с изумлением. "Это для вас безразлично, только проведите меня к ней!" Сначала он отказывался. Но у меня нашлось немного денег и кольцо, которое мать дала мне на прощание. Он согласился.

   Когда я вошла в камеру, где была заключена Изабелла, она встала и горько засмеялась. "И ты, Марион, - сказала она. - Я полагала, что купила безопасность своей семьи, но, кажется, моя стоимость оказалась меньше". - "Послушай, Изабелла, ведь дон Хаим хотел взять с собой тебя и твоего отца". - "Ах, он и тебе рассказывал эту историю?" - спросила она с презрением. "Да, - отвечала я. - Дон Хаим сегодня вечером увел с собой твоего отца и других арестованных из гертруденбергской тюрьмы".

   Изабелла взглянула на меня, как будто произошло что-то ужасное.

   "Это неправда, - хрипло закричала она. - Ты, вероятно, видела все это во сне".

   И, чтобы не упасть, она схватилась руками за стол.

   "Изабелла, выслушай меня, - сказала я. - Я была с ними, я видела, как дон Хаим приступом взял внутреннюю башню, ворота которой были заперты".

   И я рассказала ей все, что знала.

   Это произвело на нее потрясающее действие. С минуту она смотрела на меня как-то дико, потом застонала, упала на колени и стала биться лбом о край стола.

   "А я так сердилась на него и бранила его, когда он пришел спасти меня, - тихо пробормотала она. - Не он солгал мне, а другой".

   Она смолкла и закрыла лицо руками. Все ее тело вздрагивало от беззвучных рыданий. Я также опустилась на колени возле нее, стараясь успокоить ее. Но она как будто не слышала и не понимала меня. Через некоторое время она перестала рыдать, руки ее опустились, и. устремив взор вперед, она застыла в этой позе, как изваяние. С трудом удалось заставить ее заговорить.

   Донна Марион сделала паузу и продолжала:

   - Не находя нигде помощи, она направилась прямо к дону Педро. Пришла она к нему, вероятно, часу в одиннадцатом. В доме царило необычайное оживление, но она и не догадывалась о том, что случилось. Ее попросили подождать. Вдруг к ней подошел какой-то офицер и арестовал ее от имени гертруденбергского губернатора - от вашего имени, как она полагала.

   Последнюю фразу донна Марион добавила едва слышно и потупив глаза. Потом она снова подняла их на меня и сказала:

   - Простите ее, дон Хаим: она не ведала, что творила. Притом же этот человек обладал красноречием и ловкостью настоящего искусителя - потом мне пришлось слышать, как он говорит. Простите ее. Не забывайте, что она пришла к нему ради своего отца.

   Трудно было не сдаться, слыша этот умоляющий голос: многое ради него простилось покойнице.

   - Я прощаю, - промолвил я после минутного колебания.

   - Благодарю вас, - тихо сказала донна Марион. - Рассказав мне все это, Изабелла опять умолкла, вперив в стену остекленевшие глаза. Наконец она очнулась и промолвила: "Я расскажу тебе, Марион, все, для того чтобы ты могла судить справедливо. Если я погибну, - а по-видимому, так и будет, - а тебе придется увидеться с ним, то ты лучше всех можешь служить посредником между нами". И она рассказала мне все, что было между вами.

   Донна Марион опустила глаза и опять смолкла.

   - Что же вы думаете теперь, когда вам все уже известно? - тихо спросил я.

   - Во многом вы были неправы относительно нее, - отвечала она, глядя мне прямо в лицо. - Нельзя заставить любить себя силой, и ни одна уважающая себя женщина не будет любить, если к ней пристанут с ножом к горлу. Но и она также была несправедлива к вам и за это должна была просить у вас прощения. Я ей так и сказала. "Конечно, я сделаю это, - отвечала она, - если мне суждено увидеться с ним. Но я предчувствую, что этого никогда не будет". Я старалась ободрить ее. Я добилась разрешения остаться при ней, и хотя мастер Якоб и дал мне понять, что он не выпустит ее, даже если она наденет мою одежду, тем не менее я рассчитывала, что, может быть, как-нибудь представится благоприятный случай к бегству. Я заставила Изабеллу надеть мой костюм и причесала ей волосы, как у меня. Сначала она отказывалась, но в конце концов мне удалось убедить ее. Мы стали выжидать, но дни проходили за днями, а благоприятного случая, на который я рассчитывала, все не было. Нас так бдительно стерегли, что всякая попытка к бегству была невозможна.

   Изабелла все время была в полном унынии и молча сидела на стуле, почти не разговаривая, день ото дня делаясь бледнее. Я видела, что ее угнетают ее мысли, но утешить ее было невозможно. Я ломала себе голову, изыскивая средства бежать, но все было напрасно. Нас навещала только полупомешанная женщина, приносившая нам пищу. Она не вступала с нами ни в какие разговоры и не слушала то, что мы ей говорили.

   На десятый день моего пребывания дверь в нашу камеру отворилась в неурочный час, и вошел палач. Помнится, мы обе на минуту лишились чувств, не зная, что значит его визит. Мастер Якоб, улыбаясь, сказал: "Кажется, мое посещение не доставило вам большого удовольствия. Вишь, как вы побледнели. Но я всегда стараюсь быть приятным, чем могу". Его шутки были несносны, и я просила его сказать нам сразу, зачем он пришел. "За одним делом, - отвечал он, снова скаля зубы. - Достопочтеннейший отец инквизитор желает поговорить с графиней, и ей придется отправиться к нему. Поэтому приготовьтесь, я зайду за ней через четверть часа. Я-то хорошо знаю вас обеих, - прибавил он, глядя на меня, - но его преподобие в последнее время стал плохо видеть, и для него не будет между вами особой разницы. Устраивайтесь между собой, как хотите, но не забудьте потом, что я старался сделать для вас все, что мог". Его последние слова дали нам слабую надежду, хотя мы и не понимали, почему это дон Педро не сумеет различить нас. Но не такой был человек этот Якоб, чтобы оказывать услуги без особо уважительных причин.

   - Он просто боялся, что в один прекрасный день я вернусь, - мрачно заметил я.

   - Пожалуй, что так. Но мы, конечно, ничего этого не знали, да и он не хотел отвечать на наши расспросы. Итак, решив предстать перед инквизитором вместо Изабеллы, я приготовилась идти. Она воспротивилась этому и настаивала на том, что она будет говорить с ним сама. Я боялась, что мне не удастся убедить ее, и не знала, что делать. Вспомнив, однако, о пытках, обо всем, что может сделать человек, ослепленный страстью, я опять стала ее уговаривать. На этот раз она уступила скорее, чем можно было ожидать, - душа ее была надломлена. Потом она сделалась удивительно спокойной и покорной, так что по временам я едва узнавала ее.

   Через минуту, однако, ее страстность снова прорвалась наружу. Как человек, смертельно измученный, она бросилась в кресло и забормотала: "Я потеряла право решать мою судьбу. Может быть, будет даже лучше, если я не услышу его, - прибавила она, помолчав. - Он мог бы заставить усомниться в существовании Божием. Теперь я верю, что он отец всякой лжи. Скажи ему, - прибавила она с внезапной энергией, - что я ненавижу его, как самого дьявола".

   Она закрыла лицо руками и разразилась слезами. Я стала на колени сзади нее и старалась ее утешить. Могу себе представить, что она теперь чувствовала.

   Вдруг дверь отворилась, и опять появился мастер Якоб, спрашивая, готовы ли мы.

   "Кажется, вы плакали? - спросил он. - Но уверяю вас, дон Педро настоящий джентльмен и весьма учтив с дамами".

   Изабелла вздрогнула и толкнула меня вперед.

   "Иди, Марион, иди, пока я не переменила своего решения".

   Я поцеловала ее и вышла.

   Мой голос бывает иногда очень похож на ее. Когда мы были помоложе, мы забавлялись тем, что обманывали всех своим сходством и умели копировать во всем одна другую.

   За дверью ждали два человека, которым и передал меня мастер Якоб.

   "Вот графиня", - сказал он.

   Меня привели в небольшую комнату, которую я еще не видела. Здесь на кушетке лежал дон Педро. Если б мне не сказали, к кому меня привели, я бы не узнала его. При звуке моих шагов с кушетки поднялся старик с ввалившимися щеками. Глаза его... О, Боже! Когда он поднял голову и я увидела пустые ямы, зарубцевавшиеся под болезненно сведенными бровями, я готова была даже пожалеть его. Страшно было ваше мщение. Было бы милосерднее убить его. Это было бы лучше для вас обоих.

   - Неужели вы думаете, что я не понимал этого? Но я обещал пощадить его жизнь при том условии, что он подпишет приказ об освобождении ван дер Веерена и других арестованных, и, помня обвинения моей жены в вероломстве, которые до сего времени звучат у меня в ушах, я не решился нарушить данное обещание. Это было глупо с моей стороны. Я потом очень раскаивался в этом, но было уже поздно.

   - О, не говорите так! - воскликнула моя собеседница. - Это придает вам больше величия, хотя вам и пришлось пострадать. Данное слово - святое дело, даже в том случае, если это приносит горе.

   - Я не говорю о себе. А что, если это принесло смерть другим?

   - О, не говорите так, - повторила донна Марион умоляюще. - Это страшный вопрос. Но Господь, конечно, может спасти, если на то будет Его воля, и не надо прибегнуть к преступлению.

   Это было для меня не убедительно, и я молчал.

   - А если не будет на то Его воля, что можем сделать мы? - продолжала она мягко. - Я знаю, что трудно всегда сохранять веру. Но должна быть воля Всевышнего, которая управляет нашими страстями, нашими слабостями, нашей силой, иначе как могли бы мы мириться с жизнью?

   Последние слова она промолвила с глубокой грустью и так тихо, что их трудно было отличить от вздоха. Она говорила, чтобы меня утешить, а между тем кончила сама на безнадежной ноте. Я не отвечал, не зная, что ей на это сказать.

   - При звуке моих шагов, - начала она опять, - дон Педро встал и сказал: "Я не могу пойти вам навстречу, графиня, ибо теперь я уже ничего не вижу. Подойдите сюда и садитесь. Нам нужно поговорить". С этими словами он пододвинул кресло к своей кушетке. "Теперь оставьте нас вдвоем", - повелительно сказал он всем остальным. Потом он начал говорить. О, ради Бога, избавьте меня от необходимости повторять здесь его слова. Я не могу. Я не могла бы воспроизвести его красноречия. Так, должно быть, говорил дьявол первой жене. Несмотря на все случившееся, он чрезвычайно ловко смешал вас с грязью, объясняя каждое ваше действие каким-нибудь гнусным мотивом, унижая вас там, где вы были велики, делая правду ложью, честность - преступлением, день - ночью. Поистине, вы должны простить Изабеллу: она была глубоко обманута.

   - Однако вы не были обмануты, донна Марион?

   - Я, дон Хаим? - спросила она таким тоном, как будто я сказал какую-нибудь нелепость. - Разве я могла бы поверить этому после всего того, что вы для меня сделали. Но вы должны простить Изабеллу за то, что у нее не было такой веры в вас, какую она должна бы иметь. Ее женская гордость была так оскорблена, к тому же ей пришлось почувствовать всю остроту ваших слов. Не забудем и то, что дон Педро умел говорить, как никто. Когда он говорил, не замечалось даже отсутствие у него глаз. Когда он говорил о любви, которая все побеждает, которая может избрать даже слепого, он был великолепен. Я и до сего времени не могу решить, был ли передо мной дьявол, который привык пользоваться любовью для достижения своих целей, или человек, который, как большая часть нас, любит и страдает.

   Когда он убедился, что обман уже не действует, он открыл мне правду. "Что значит любовь, - говорил он, - если ради любимого человека не решиться даже на преступление?" Он говорил так, как будто Изабелла поощряла его, но я знаю, что это неправда. Ее улыбка всегда была так мила, что люди не верили в ее холодность и стремились к ней, как бабочки на огонь. Так как он постоянно твердил о силе своей любви, то я решила обратиться к ней и попросила его:

   "Если ваша любовь так велика, то во имя нее отпустите меня к мужу, верните меня к исполнению моих обязанностей".

   Эти слова произвели страшное действие. В одну минуту он весь переменился. Все человеческое исчезло в нем, остался дьявол.

   Он ответил мне со сдавленным смехом:

   "А, теперь я понимаю! Лицо, которое вам когда-то нравилось, теперь изуродовано и обезображено. Это по-женски!"

   И он опять засмеялся, и от этого страшного смеха меня охватила с головы до ног дрожь. Потом произошло что-то ужасное. Он не угрожал прямо, но каждое его слово было скрытой угрозой, гораздо более страшной от этой замаскированное. Перед моими глазами уже предстали пытки со всеми их ужасами и мучениями. Я вытащила из волос бриллиантовую шпильку, наподобие тонкого острого кинжала, которую всегда носила, и убила его.

   Донна Марион смотрела куда-то в сторону. На ее как бы окаменевшем лице появилось какое-то странное выражение. Тело ее дрожало от конвульсивной судороги.

   - Было ли это хорошо или дурно, послужило ли это добру или злу, не знаю, - продолжала она монотонным голосом. - Как бы то ни было, дело сделано, и я буду отвечать за него, когда придется давать отчет за свои дела. Может быть, Изабелла сделала бы то же самое, но, слава Богу, ей не пришлось так поступить, и ее не мучают воспоминания об этом.

   - А о себе-то вы когда-нибудь думали, донна Марион? - спросил я, глубоко взволнованный.

   - Зачем мне думать о себе? Я одинока и никому не нужна. Я женщина и не могу преодолеть в себе чувства ужаса, когда вспоминаю об этом. Но я рада, что мне удалось удержать ее от унижения или от преступления, ее, у которой были муж и отец. Чем я рисковала? Моей жизнью. Мы боимся смерти, но почему? Это всего один мучительный момент, а жизнь так длинна...

   - Не могу не согласиться с вами, ибо - увы! - я нередко сам предавался таким мыслям. Но откуда у вас, такой молодой и прекрасной, столь печальная философия?

   - Не могу вам сказать. Мысли приходят как-то сами собой. Если в полдень к вашему окну подлетит ворон, разве вы можете сказать, откуда он прилетел сюда утром? Жизнь многому учит. Кто виноват, что для одних она складывается радостно, для других печально?

   Я молчал. Что можно было бы сказать на это? Мало-помалу донна Марион опять вернулась к рассказу.

   - Дон Педро опрокинулся на кушетку и лежал неподвижно. На его лице было выражение, которого я никогда не забуду.

   Страсть, удивление, упрек - все это смешалось в одно немое, но страшное обвинение. Я стояла тут же, пораженная ужасом, дрожа всем телом, но не могла отвести от него глаз. День догорал, в комнате становилось все темнее и темнее, отчего его лицо приобретало выражение какой-то страшной торжественности. Я не смела двинуться и не могла ни о чем думать. Я только смутно понимала, что мне придется ждать здесь, пока не придут и не схватят меня, и затем объявить, что это сделала я, а не Изабелла. Поэтому я ждала до тех пор, пока совсем не стемнело и не настала мертвая тишина, так что самое мое дыхание казалось слишком громким.

   Вдруг позади меня послышался легкий шум, и что-то задело подол моего платья. Без сомнения, то была мышь, выскочившая, положившись на темноту и безмолвие. Но мои нервы были слишком напряжены. Я сильно вздрогнула, бросилась к двери и открыла ее настежь. Коридор, тянувшийся передо мной, был темен и безлюден. Только в конце его тускло горела лампа. Я стояла на пороге, браня себя за трусость. Я хотела было вернуться назад в комнату, но царившее везде безлюдье навело меня на мысль: может быть, мне надо действовать, а не ждать. Может быть, мастер Якоб согласится теперь нас выпустить. Может быть, я сделала не то, что было нужно, но как я могла знать это?

   На минуту меня охватило сомнение. Я подумала, что у нас есть шансы на спасение, и быстро, без шума пронеслась по коридору. Везде было пусто. Я была уверена, что найду дорогу, но заблудилась и попала в коридор, который привел меня к какой-то лестнице. Не знаю, куда вела эта лестница. Я продолжала идти вперед, зная, что помещение мастера Якоба находилось внизу. Спустившись по темной и скользкой лестнице, я очутилась в каком-то огромном погребе. Я уже собиралась броситься обратно, как вдруг увидела перед собой полоску слабого света.

   В одну минуту я спустилась и увидела мастера Якоба, который, стоя ко мне спиной, зажигал фонарь. Повернувшись, он столкнулся со мной лицом к лицу. Он вздрогнул и так быстро отскочил от меня, что едва не упал на мокрый пол. Мне никогда не приходило в голову, что его вечно улыбающееся лицо могло стать таким испуганным. Однако он быстро пришел в себя и сказал свирепо:

   "Вы с ума сошли, и жизнь вам надоела, раз вы пришли сюда".

   "Мне кажется, что по временам вы видите привидения, мастер Якоб, да и немудрено", - отвечала я.

   "Что вас привело сюда и зачем вы пугаете честного человека, который собирается делать свое дело?" - грубо спросил он.

   Голос его продолжал, однако, дрожать.

   "Я хотела выйти и заблудилась", - объяснила я.

   Я решилась рассказать ему все, но в этот момент слова как-то не шли у меня с языка.

   Он пристально посмотрел на меня, и на его лицо мало-помалу вернулось обычное циничное выражение.

   "Бедный дон Педро не мог быть так любезен, как привык быть любезен с дамами, - сказал он. - Надеюсь, впрочем, что его общество вам понравилось. Не стоит сердиться на него, - продолжал он, разгадав выражение моего лица, и волноваться из-за пустой штуки, которую народ зовет добродетелью. Нищим и арестантам не приходится выбирать".

   "Дон Педро мертв", - прервала я его.

   Мастер Якоб впился в меня глазами.

   "Боже мой! Неужели это правда?" - вскричал он.

   "Да, я убила его", - отвечала я, говоря прямо, хотя и хотела сначала подготовить его к этому.

   Он продолжал в изумлении смотреть на меня, словно желая удостовериться, в своем ли я уме.

   "Да, это правда, - поспешила я подтвердить. - Если вы дадите нам теперь возможность бежать, мы отдадим все, что у нас есть. Кроме того, графиня потом вам даст, сколько вы пожелаете".

   Но он или все еще не верил мне, или хотел поторговаться как следует. Выражение его лица вдруг переменилось и, свирепо улыбнувшись, он отвечал:

   "Вы сегодня в игривом настроении! Просите мастера Якоба выпустить вас! После того, что вы наделали! Предлагаете ему ваши драгоценности! Я уверен, что рано или поздно мне придется поработать над вами обеими. Разве вы не знаете, что я и сейчас могу взять все эти безделушки, которые при вас, в награду за свои труды и на память о вас. Я мог бы потребовать от вас и большего".

   При этих словах я похолодела.

   "Не забывайте, однако, о доне Хаиме! - воскликнула я. - Он не забывает ни добра, ни зла".

   "Дон Хаим теперь далеко", - холодно отвечал он.

   "Далеко или близко, но он этого не простит, - в отчаянии вскричала я. - И если вы будете способствовать тому, чтобы над нами надругались, а потом нас умертвили, то вы опять увидите перед собой привидения, а вы до них не охотник".

   Странное дело - это подействовало на него.

   "Будьте вы прокляты, - пробормотал он. - Кто это вас научил говорить о привидениях?"

   "Клянусь вам. - торжественно сказала я. - что если мы умрем в этих стенах, замученные вашими руками, наши души не дадут вам покоя, и страшен будет смертный час ваш".

   До сих пор мы говорили тихо, но теперь, сама того не замечая, я повысила голос. Благодаря причудливому устройству свода, мои последние слова повторились слабым эхом. Мастер Якоб задрожал, он хотел было выругаться, но слова замерли у него на губах.

   "Чем ж я виноват, - хрипло спросил он. - Я ведь только слуга, который должен исполнять приказания своих господ, кто бы они ни были - дон Хаим, дон Педро или дон Альвар. Они уходят, а я остаюсь. Сегодня я должен пытать жертвы одного, завтра - другого. Разве я могу этого избежать?"

   Время от времени проносился откуда-то снизу тихий жалобный звук, похожий на отдаленное журчание воды. Мне кажется, что под зданием проходил канал. Теперь этот звук повторился опять, словно кто-то простонал от боли. Может быть, это и на самом деле было так.

   Мастер Якоб вздрогнул. Вдруг он, видимо, принял неожиданное решение.

   "Каким путем вы ушли от дона Педро?" - спросил он меня.

   Я рассказала.

   Он еще с минуту колебался и потом сказал.

   "Я пойду и приведу сюда графиню, если только город уже не взбунтовался, узнав о внезапной смерти дона Педро. Ждите здесь".

   Он вышел